Текст книги "Медь (СИ)"
Автор книги: Anzholik
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)
И словно загнанная в колесо белка… бегу по этому непрекращающемуся кругу несколько дней, которым нет числа. Зацикленная иллюзия все никак не желает меня выплевывать обратно в реальность. Мозг не выдерживает. Недостаток отдыха и невозможность передышки, чтобы уйти от кошмара, отключает организм без препаратов.
Я знала, что примерно нечто подобное придется пережить. Типичные зависимые пациенты страдают лишь от физического недомогания и психологически сильной тяги к запрещенному веществу. Нетипичные представители наркоманов, такие как я, у которых есть довольно приличные проблемы с ментальным здоровьем, в попытке излечиться… могут попросту сойти с ума окончательно.
И я на грани, шагаю по очень тонкому прозрачному льду, едва в силах удержаться за крохи рассудка. Мне больно, страшно и чудовищно одиноко, но я категорически не хочу видеть ни то что святую троицу – людей вообще как таковых видеть желания нет. Совсем. Они вызывают массу неприятных эмоций, пусть и пытаются помочь. От них всех хочется сбежать, только бежать некуда. Контакт с лечащим врачом, который занимается мной персонально, выстраивается мизерными незначительными шажками, и я впервые рада, что это женщина, пусть с женщинами по жизни контактировать я умею еще хуже, чем с мужчинами. Но ей удается привлечь внимание простейшими словами и действиями.
Плавая на волнах мучительной внутренней боли – отзываюсь на ее участливость, спокойствие и туманно-серые глаза. Потому что она ровно в той же, что и я, лодке, по сути. Женщина в мире сильных, всемогущих мужчин. И потому первое, что я произношу спустя долгие две недели кромешной, вязкой, темной, словно болото, безнадеги, это:
– Моя главная ошибка, – тугим комом с облизанных губ. – Роковая ошибка, – усмехнуться хочется, но не получается. Эмоции застревают в висках, забивают поры, делают связки деревянными, потерявшими навсегда эластичность и гибкость. – Я облажалась, я так сильно облажалась… и вместо того чтобы пытаться исправить хоть что-то, попросту начала подражать мужчинам, хотя когда-то очень давно, один дорогой мне человек сказал, что именно это делать нельзя ни в коем случае. Нельзя, если хочешь сохранить себя и свою целостность. Я не понимала тогда почему, теперь – поздно. Подражая другим – потеряла себя.
– Хочешь сегодня поговорить именно об этом? – Очки в тонкой металлической оправе, круглые, графитово-матовые радужки. Светлая, натурально-персиковая помада. Идеальный пастельный маникюр. Идеально подобранная бижутерия и высота каблука. Ее образ, ее стиль проработан от и до. И это вкупе с умным взглядом и правильными словами чуть убаюкивает мою воспаленную тревожность. В конце концов, я пришла сюда добровольно. Понимая, что будет сложно. Ожидая трудностей на пути к выздоровлению, с чего вдруг начинать внезапно истерически вырываться из пытающихся помочь рук?
– Да, – киваю, глядя на почти полностью стертый со всех пальцев лак и хочется сгрызть себе руки до самых локтей.
– Я могу принести тебе жидкость для снятия лака, это не проблема. А еще мы можем начать с самого начала, так будет проще. Или же разобраться с наиболее волнующим, чтобы суметь двигаться дальше.
– Спасибо, – улыбнуться не получается, но я и правда признательна. Ее чуткости, ее внимательности к деталям.
– Здесь все для твоего комфорта, Веста. Для твоего комфортного, беспроблемного, бережного выздоровления. – Мягкость тона слишком медитативна на мой вкус, но слух приятно ласкает и тембр, и голос в целом. – Однако, чтобы ты встала на этот путь, нужно куда больше, чем находиться в этом кабинете.
– И что же?
– Мне нужны твои эмоции, Веста. Те самые, которые сейчас мешают тебе говорить. Те самые, которые ты так сильно подавляешь. Те самые, которые не дают спать по ночам, завтракать по утрам и смотреть в зеркало. Те чувства, которые сейчас кажутся тебе слишком сильными и пугающими. Но пока они глубоко внутри, словно яд, выздороветь невозможно.
– Я хочу…
Чего же я хочу?
Исчезнуть. Но это далеко от варианта нормы. Перестать себя ненавидеть. Что тоже кажется нереальным. А еще я хочу, чтобы из тишины вдруг стало чудовищно громко, от звука моей агонизирующей души.
– Все что угодно, Вест. В стенах этой комнаты ты можешь кричать так громко, как только позволят тебе твои связки. Ты можешь рыдать. Шептать. Смеяться. Раскачиваться, танцевать или молчать, глядя в одну точку. Ты можешь делать все, абсолютно все.
– И это будет нормальным? Я буду тогда нормальной?
– Нет. Но чтобы ей стать, для начала необходимо выпустить этот «яд» изнутри любым из доступных тебе способов.
Я не привыкла доверять. Более того, раскрывать душу скорее пытка – чем помощь. Не боязнь насмешки или непонимания, а добровольно врученное другому человеку оружие против меня. В моей душе нет такого секрета, который смог бы разрушить мировой порядок или чью-то жизнь. Мы без того давно и прочно все разрушены. И нет ничего особенного в сочащихся сожалениями язвах. Ничего особенного во мне попросту нет.
Но я не привыкла доверять никому. Даже себе. Наученная быть той самой дворнягой, которая одиноко слоняется в попытках выжить и привязывается к малейшей доброте, так сильно желающая найти руку любящего хозяина. Бросаясь к неравнодушным под ноги.
Я не привыкла доверять. Но сейчас… Сейчас мне кажется что я иду ва-банк. И другого шанса уже не будет. Ничего не будет, если я не начну.
А начинать сложно.
Руки дрожат. Пальцы немеют, кости фантомно болят и в теле стоит напряженный гул миллионов электрических проводов, которые желают прошить меня насквозь и прикончить наконец. А глотка сжимается, будто в спазме.
– Смелее.
Легко говорить. Куда легче, чем открыть рот и слабо просипеть что-то нечленораздельное, а после схватить беспомощно мягкую серую подушку с дивана и уткнувшись в ту лицом стонать… хотя изнутри рвется крик. Задушенный чертов крик.
– Смелее.
Раздражает. Ее уверенность, хладнокровие и трезвость во взгляде. Может показаться, что она издевается, не будь на дне ее глаз целого колодца понимания и ненужной нам сейчас влаги. Ей это знакомо. А мне страшно, но я снова раскрываю рот и чуть громче выдыхаю в подушку, потом снова, снова и снова. Пока не изрыгаю буквально полувоем заглушенный крик.
– Смелее, девочка. – Совсем рядом и подушка исчезает и я кричу в свои скрюченные, хватающие пустоту руки. Вздрагивая от громкости, дрожа от ужаса, потому что свой голос узнать не получается.
– Еще.
И я повторяю. Повторяю до боли в горле, до пересохших трескающихся губ, кричу в светлый потолок, на хрустальную люстру. На деревянные часы и однотонные тяжелые шторы. На дверь, которая словно мембрана между мной и остальным миром.
– Еще.
– Хватит, – хриплю и беззвучно плачу. Чувствуя как по щекам, по шее, капая на сложенные руки, стекают холодные, словно подтаявшие льдины слезы. И последующие пятнадцать минут, которые я отсчитываю глядя на циферблат, висящих напротив меня настенных часов, мы просто молчим. Я решаюсь начать открывать створки гниющей души совершенно чужому мне человеку, этот самый человек ждет. И специально не пытаюсь запомнить ее имя, которое она регулярно повторяет. Но, не дав ее личности названия в своей голове, мне проще воспринимать ее без потенциальной для разума опасности. Это просто эфемерное нечто, способное понять и выслушать все, что скопилось во мне от начала и до самого конца. До текущей точки кажущегося невозврата.
И она слушает. Внимательно. Не перебивая, не задавая вопросов, иногда что-то отмечая в своем узком длинном блокноте, бесшумно скользя острым носиком дорогой ручки. Она слушает, и я вижу на дне ее глаз понимание. Я вижу, как отзывается в ней эта болезненная надломленность женской сути из-за сильных мира сего. Мужчины обижали не только меня, это вопиющая проблема современной женщины. Абсолютно каждой. И потому, когда я говорю, не прерывая зрительного контакта ни на секунду, что-то глубоко сокрытое в этой внешне сильной женщине отзывается, а я словно жук цепкими лапками отчаяния цепляюсь за эту знакомую нам обеим червоточину.
Дальше становится хуже. С каждым днем, вместо облегчения происходит все глубже погружение в мои страхи, беспомощность и боль. Я плохо сплю, почти ничего не ем и панически боюсь оставаться одна, потому что тишина кажется чьим-то шепотом. Постель выкопанной могилой. Окно – порталом в ад.
– Не закрывайся, Веста. Выпускай – не впитывай. «Яд» не покидает твое тело – он напитывает каждый орган и убивает тебя. Я не смогу тебе помочь – если ты этого не захочешь. Никто не сможет. Потому что проблема в твоей голове.
– Разве не в чувствах?
– Разве чувства вселяют тебе страх? Быть может это твои мысли о них?
Мысли…
Мыслей много. Мыслей слишком много и я плохо справляюсь, потому недолго думая мой лечащий врач решает, что следующим шагом, который должен помочь мне высвободиться – групповая терапия. Никогда не понимала в чем смысл брать и вываливать свое дерьмо на чужих людей, выслушивая при этом их собственные проблемы. И скептический настрой останавливает от того, чтобы открыть рот и говорить. Говорить так долго и много, сколько позволит и место, и время. И я слушаю эти слезливые истории расставания с мужьями, неоправданные надежды, обиды, капризы и все остальное, раздражаясь и отказываясь сочувствовать ровно каждой как мне кажется поверхностной дуре окружающей меня.
Пока не встречаю слепую, тихую, неприметную девушку.
Ее голова всегда в движении. Раскачивается из стороны в сторону, будто маятник. Мне кажется, что в какой-то из моментов, меня стошнит от долгого взгляда на нее. Волосы жидкие, гладкие, темные, постоянно скользят по ее бледной шрамированной коже. И она также, как и я, долгие несколько дней просто молчит. Слушая плач, крики, страстные рассказы и жалобы. Не перебивая, никак, казалось бы, вообще не реагируя. Пока не открывает свой рот и не начинает тихим безжизненным голосом свой рассказ, от которого вокруг нас накрывает такой густой вакуумной тишиной, что помимо ее голоса слышно лишь едва слетающее с губ дыхание. Каждая женщина в комнате объединяется вдруг с другой, и мы как один живой организм просто захлебываемся болью этой девочки, которая прожила несколько лет хуже дворовой брошенной собаки. Пережила то, что не смог бы никто. И я не хочу ее слышать – слушаю. Не хочу купаться в боли – утопаю в ней, обмазываясь как эликсиром, втирая в собственные душевные раны и поймав в один из моментов взгляд той самой докторши без имени, вдруг понимаю, что это вопреки моим ожиданиям работает.
– Очень спорный метод почувствовать себя лучше, но безотказно всегда работающий.
– Для той, кто работает в подобном месте, ты удивительно бессердечна, – честно говорю, глядя во внимательные глаза напротив.
– Жизнь бессердечна – я лишь инструмент. Ты ведь была хирургом, продолжением твоей руки был скальпель.
– Продолжение твоих чувств – наша боль?
– Амброзия, – слабая улыбка. И честность парализующая, но подкупающая. Заставляющая запомнить, наконец, ее имя. Ванесса. Холодная, но согревающая. Теплая, но не размаривающая, а отрезвляющая. Острая, но мягкая. Идеально неправильная для той, кто должен врачевать не тела – души. Идеально подходящая мне.
– Кто сделал тебе больно? Ты ведь сама исцеляешься впитывая наш яд.
– Мужчина, – чуть пожимает плечами и закуривает тонкую длинную сигарету, задумчиво уставившись в окно. – Проблема ровно каждой женщины в нашем разрушенном мире – мужчина. Один или несколько. Подряд или одновременно. Мужчина, подаривший жизнь или попытавшийся отнять. Одной крови или совершенно чужой. Но всегда – мужчина… является первоначальной проблемой.
– Не говори, что сейчас лечат меня, а значит, вопросы задаешь только ты.
– Не скажу.
Врачам нельзя дружить с пациентами. С теми, кто платит им сумасшедшие деньги, являясь, по сути, просто клиентом, который может в любой из моментов покинуть стены этого мрачного заведения. Врачам запрещено в принципе сближаться с тем, кого начинаешь лечить так глубоко, куда даже хирург добраться не способен. Хотя, казалось бы, скальпель вездесущ.
Врачам нельзя.
Но Ванесса плевала на правила. Плевала и на запреты. Не плюет она лишь на души тех, кто доверился ей.
Мать, сестра, подруга. Ближе, плотнее, глубже. Она ныряет в каждую, не пытаясь выбраться обратно, пока воды, хотя бы частично исцеленной чужой души, не вытолкают ее на поверхность. Сильная настолько, что пугает. Сильная до такой степени, что зависть слишком мелкое слово, чтобы дать оценку тому, что я чувствую, глядя на ее идеальность. Сильная, восставшая, словно феникс из пепла и отказывающаяся когда-либо снова сгорать по любой из причин.
– На территории принадлежащей нашему реабилитационному центру есть питомник. Больные и здоровые, крупные и мелкие, ручные животные в полной доступности для пациентов клиники. С ними можно просто контактировать или ухаживать. Когда-то был дельфинарий, но содержать его слишком накладно, пусть подобная терапия и работает безотказно.
– Я не любитель.
– Значит, попробовать определенно стоит.
Мое «нет» словно спусковой крючок. Я отказываю – она мгновенно принимает решение. А я слишком слаба, чтобы спорить. Слишком слаба, чтобы сопротивляться ее воле. Отказывать тупо не хочется. К сожалению, о чем после жалею, когда успев полюбить хромую, но такую ласковую собаку, спустя каких-то жалких полтора месяца собственноручно ее хороню, закапывая на мелком кладбище на задворках проклятого питомника, умываясь слезами на глазах Ванессы.
– Зачем? – Все, что получается выдавить, орудуя лопатой и наотрез отказавшись от помощи. – Зачем ты это сделала, Вэн? Зачем? Ты позволила мне привязаться, не сказав, что та смертельно больна. Но ее можно было спасти, просто сделав своевременную операцию. А теперь ее тело будет гнить в земле. Зачем? Я не понимаю. – Слезы обжигающие, слезы которые я не в силах остановить, будто долбанный ливень из глаз, омывают мне лицо. – Для чего нужна была эта жестокость? Неужели наша боль настолько тобой желанна, что ты бьешь наотмашь и без сожалений?
– Я не смогу тебе помочь, если при малейшем, ни капли не сокрушительном ударе – ты будешь падать снова в ту же яму, из которой начала выбираться.
– Я не готова была к потере. Я. Была. Не готова!
– К потерям готовым быть не может никто. – И мороз по коже вдруг останавливает меня вместе с холодом, колотым льдом ее голоса. И мысли, которые я ежедневно хороню внутри, игнорирую и пропускаю сквозь изрешеченные вены, будто фильтруя, начинают дымно заполнять, а ужас сковывает.
– Насколько он плох?
– Настолько. – Кивает и смотрит честно, не подходя, не отходя. Смотрит, и я понимаю, что где-то там сейчас страдает он – мое небо. А я где-то здесь, с руками измазанными землей, закапываю труп пушистой любимицы. В то время как один из чертовой святой троицы при смерти.
– Мне нужно… – начинаю, а закончить уже не могу. Потому что… нужно что? Уехать к нему? Я не готова. И это бессмысленно, потому что я беспомощна против подобного врага. Сбежать на край света и исчезнуть в дурмане, перечеркнув все усилия? Догонит все равно и боль, и ужас, и страх. Смерть догонит и его, и моя в конечном итоге. Вернуться к Францу? А я ему нужна вот такая?..
– Закончить то, что ты начала, – кивает на разрытую и не до конца закопанную могилу. – А после принять теплую ванну и выспаться. Завтра будет новый день. Хочешь ты того или нет – он настанет, как и множество событий, что последуют вслед за уже произошедшими. Жизнь будет бить без остановки и плохим, и хорошим, и каждый удар оставит на тебе свой неизгладимый особый след. Вопрос лишь в том – сделает тебя это сильнее или уложит ровно в такую же, быть может чуть шире и глубже, могилу. Выбор за тобой. Я могу наблюдать, направлять и быть рядом. Но режим саморазрушения, который в тебе запущен, вырубить способна только ты, Веста.
***
Разлука способна на многое. Лишь побыв вдали от всех знакомых мне ранее людей. Мужчин. Я вдруг начинаю понимать насколько сильно разнится испытываемое к каждому из них, совершенно не пересекаясь между собой. Ванесса называет это способностью разделять и структурировать, что крайне полезно и можно использовать с умом, отсеивая ненужное или же выделяя остро необходимое.
Данный подход к собственным чувствам кажется излишне прагматичным. В чем-то совершенно циничным. И я понимаю, что любить можно не только сердцем. Любить можно вычищенной до абсолюта, протрезвевшей головой. И именно там я оставляю место для Джеймса, который необходим, но скорее выгоден, чем является смыслом.
– Это очень серьезный шаг. И я предельна тобой горда.
– Вэн, я становлюсь твоей копией, ты будто захватила в плен себе золушку, являясь злой мачехой, и вылепила из меня не прилежную девушку, а ведьму.
– Может ты ведьмой изначально была? Из глины не вылепить хрустальную вазу, Веста. Иногда вещи являются именно тем, чем кажутся – собой.
– Хотелось стать чистой и сильной.
– Чистоту переоценивают, когда она кристальна – слишком заметны темные пятна ошибок. А без пятен нет жизни.
– Ты не психолог – ты философ, – улыбаюсь, покачивая головой, и поглаживаю свои оголившиеся из-под длинной рубашки колени. Теплый чай в огромной кружке приятно греет мне руки.
– Что является, по сути, одним и тем же, – фыркает в ответ, и стреляет слегка веселым взглядом из-под длинных темных ресниц.
– Мне приснился сон вчера. Яркий и красочный, словно реальный, – отпив пару глотков и почувствовав тепло, что спускается от груди к животу, прикрываю глаза, вспоминая. – Мне было больно и плохо. Один из тех моментов, когда сон начинается из ничего, просто вспышкой я оказываюсь в каком-то чудовищно огромном, беспросветно темном поле. Противная морось делает мою кожу мокрой и почему-то липкой. Босые ноги сковывает боль от кровоточащих порезов, которые жгутся, словно я бегу по углям, а не грязной смоченной дождем траве. И вот так одна, в изорванном платье, растрепанная и испуганная, словно за мной гонится сам дьявол – я бегу. Не понимая, куда и зачем. Мне просто страшно и больно, а еще одиноко. И в голове бьется мысль, что если я остановлюсь или останусь одна – умру. И вдруг появляется он.
– Джеймс, – выдыхает, выпуская дым между накрашенных губ.
– Почему ты думаешь, что именно он? – Спрашиваю, не опровергая, ведь она действительно права. И ее проницательность травмирует и чутка, самую малость, пугает.
– Первый и самый сильный триггер. Психика всегда вот такими метафорами намекает, от чего стоило бы избавиться в первую же очередь. Или наоборот сберечь.
– Джеймс, – выдыхаю ей в тон. – Я увидела его, что-то внутри загорелось так сильно и ярко, потянувшись к нему навстречу, вместе с моими руками, но как только наши пальцы соприкоснулись… он просто исчез.
– И ты решила, что это – знак, будто ты сможешь избавиться от него навсегда? – Ожидая, что она согласится – я, опешив, замолкаю, выслушивая ровно противоположное.
– Разве не в этом смысл? Убрать травматичные отношения, а, следовательно, и человека.
– Ты не сможешь убрать всех людей из своей жизни. Тебе нужно изменить свое к ним отношение. А начать нужно с понимания, что конкретно ты чувствуешь и к кому.
– Возможно ли любить троих одновременно?
– Ты мне скажи, – озадачена ли я ответом? Увы, но нет. Ванесса способна перевернуть мои взгляды вверх дном. Ткнуть в ошибки, высмеять принцип, но поддержать абсолютное безумие. Она шокирует пониманием, обескураживает бесчувственностью, привязывает честностью и прямотой.
– И ты поверишь?
– А я здесь для этого?
– Нет, – и это правда. Потому что ее вера в мои чувства и мысли – спасательный круг в огромном океане, который промораживает свои холодом до костей. Ее вера меня не спасет, лишь немного отсрочит неизбежное. Спасти себя я должна сама, а значит плыть, только тогда… когда я начну двигаться к берегу, возможно, дам себе шанс выжить. – Джеймс исчез.
– И это было больно?
– Безумно. Какое-то время я не могла дышать, но почему-то двигалась все равно вперед. Не пытаясь снова его отыскать – мучаясь, захлебываясь этой черной, как смола болью, что стекала слезами из глаз. Но я бежала вперед. Пока не врезалась, словно в мягкую, полупрозрачную стену…
– Филипп.
– Да, – киваю. – Фил. И он смотрел своими синими, огромными, такими красивыми глазами, которые топили в себе, возвышали до небес, сбрасывали обратно на землю. Они ранили, полосовали, будто стеклом, вскрывали мне раны, глядя с любовью и такой же отзеркаленной болью. А после его подхватило вихрем, смерчем, огромным порывом, который бросил меня наземь в грязь, в мокрую холодную, противную и липкую траву.
– И он исчез. – Кивает, выдыхая дым. – Не менее мучительный триггер, который ты боишься потерять даже больше чем первый. Ведь просто исчезнувший Джеймс – его собственный выбор бросить тебя и не помогать. А ворвавшийся в твою реальность вихрь, который подхватывает и утаскивает Филиппа – обстоятельства, которые могут заставить тебя попрощаться с ним.
– Боль оказалась еще сильнее, стопы превратились в смесь грязи, крови и открытого мяса. Дышать казалось нереальным. Вокруг было сыро, мокро, гадко, безнадежно. Я перестала бежать. – Хмурюсь, почему-то разглядывая свои руки. Аккуратные ненакрашенные ногти, бледные длинные пальцы, отсутствие колец и браслета на тонком запястье. Все это бросается резко в глаза. Я похудела. Сильно похудела, забывая о еде, заставляя себя просто пить хотя бы пару раз в день. Я сильно похудела и это настигает словно вспышка молнии вместе с осуждением, которым затапливает меня от макушки до пяток. Вместе с обидой на Ванессу, ведь она все это время видела, в какой скелет я превращаюсь.
– Неприятно, когда с глаз сходит слой за слоем пелена?
– Ты допустила это.
– Я наблюдатель, Веста. Режим саморазрушения вырубить можешь лишь ты сама.
– И если бы я без чувств упала и не встала больше никогда?
– Я бы похоронила тебя.
– И сколько нас вот таких было?
– Больше, чем мне бы хотелось.
– Это жестоко.
Встаю и неровным шагом иду к дверям, злость на ее такую привычную прямоту вдруг ошпаривает, словно кто-то вылил ушат сверху. Проваривает меня почти до полной готовности и посылает противную дрожь по ослабшему телу. Эмоции волнами-всплесками бушуют внутри, штормит непогода, каждый нерв наэлектризован… и меня прорывает истерикой. Страхом и болью, отчаянием. И снова страхом. И если месяцы назад, оглядываясь на ту сцену в ванной когда жить не хотелось… Я вдруг понимаю что ровно в этот самый момент – жить хочется как никогда сильно. И страшно вдруг не перестать чувствовать или потерять кого-то. Страшно становится прекратить существовать. И эта мысль судорожно, в панике бьется, достигая апогея, когда я оказываюсь на диване с чашкой ромашкового чая, в объятиях теплого пледа и тихо плача, под нос шепчу, что я хочу жить. Хочу жить. Для себя. Жить в мире с самой собой. Но не одинокой.
Я хочу попробовать жить с ним.
– Что произошло после того, как ты перестала бежать?
Прошло три часа, стемнело, я съела бульон, приняла лекарство и успела расслабиться, глядя своими опухшими от слез глазами, на все такую же идеальную Вэн. Сон не забылся, он отошел подальше… вроде и стал менее важным, а вроде и нет. Задвинуть бы подальше на задворки, да не задвигается. Словно он если не вещий, то просто очень важный.
– Я упала. И в этот момент казалось бы абсолютного конца – увидела его.
– Франц, – впервые улыбка более чем уместна, потому и появляется на ее сдержанном лице.
– И когда я к нему потянулась – он не исчез. Его не подхватил вихрь, не унес ветер, его не бросило в море… меня не утащило на дно. Он оказался источником моего дыхания. Теплый, твердый, воплощение жизни и мужественности. Силы и слабости одновременно. Мне казалось во сне, что я не смогу жить без Джеймса, что не смогу дышать без Фила, но оказалось, что на самом деле…
– Франц и есть воплощение жизни?
– Звучит как бред.
– Но им не является, – не соглашаясь, покачивает головой. – Подсознательно ты уже давно выбрала свой путь и того, с кем готова по нему идти, Веста. Осталось лишь набраться смелости.
– Я не готова.
– К захвату мира? Пожалуй. К тому чтобы взять руль и управлять своей жизнью? Более чем. Ведь все, что ты получила в этом чудесном месте, это – мои уши, оценку и медикаменты. Остальное лишь твоя работа над собой и своей судьбой. Во всем, всегда без исключений работает сила желания. Твоего желания. Пока ты хочешь, чтобы что-либо продолжалось или находилось внутри тебя или снаружи – так и будет. Многое кажется невозможным, но становится доступным – стоит лишь захотеть. Упорство, внутренняя сила, стремление, способность не сломаться – побочные вещи идущие рядом. Всем правит – желание, девочка. Или же все убивает и превращает в пыль отсутствие его.
– Я никогда не смогу отплатить тебе этот долг, Вэн. Не существует столько денег в этом мире и каких-либо ценностей, которые смогут его погасить. Ты спасла меня.
– Ты спасла себя сама.
***
Чуть меньше года в клинике, а по насыщенности – целая жизнь. Океан мыслей, который порой топил в себе, порой баюкал на волнах, обнимая пушистой пеной. Небо, что дарило надежду и пыталось поглотить одновременно, било словно розгами – грозами. Уничтожало, омывало, оживляло. Небо такое полярное, такое разное, такое красивое и смертоносное. Спокойное, глубокое, огромное и абсолютное. Необходимое мне небо. И оно встречает меня чистотой безоблачной, когда за моей спиной закрываются ворота, оставляя за ними ту, что оказалась такой близкой, но одновременно чужой и далекой. Ту, которой имя – Ванесса. Еще один шрам, поражающий своей красотой, и им я буду гордиться.
За воротами я оставляю литры слез. Огромные, пыльные комья страха. Стружку из нервов. И покрывшую там каждый угол, будто чертов налет – боль. Ей пропиталось абсолютно все. Но разве в подобном месте возможна иная начинка?
Эти месяцы, длинные, жалкие, опустошающие, испытывающие, наполненные чем-то совершенно иным, пролетают слишком быстро. И вот так стоя свободной от контроля, сумевшая дать отпор зависимости и чувствующая себя хотя бы немного цельной, осознаю, что впереди меня снова ждет бесконечная борьба.
И это страшно. Неизвестность пугает, волнует и притягивает. Ускоряется пульс, бросается вскачь замершее в груди в ожидании сердце.
Я ухожу из места, которое отобрало огромную часть меня, но обретаю надежду на то, что не все еще потеряно. Что у меня есть пока только призрачный, но шанс исправить казалось бы неисправимое. Ведь передо мной стоит внедорожник, обладатель которого воплощение жизни на этой грешной земле в нашем полуразрушенном мире. Источник тепла, к которому я попробую прикоснуться – не оставив после на руках незаживающий ожог, а в душе пустоту.
Он обещал мне вероятность нашей встречи и не соврал. Лаская ягодным взглядом, спокойным и твердым, словно канатом примагничивает к себе. Уверенный и сильный. В чем-то видимо согрешивший, раз я выпала на его долю. И сказать хочется так много… встав четко напротив, чувствуя как трепещет каждое нервное окончание, звенящее от восторга, потому что я соскучилась по нему смертельно… Тоска изгрызла, обточила оживающую ради него душу. И вместо приветствия, вместо извинений или просьб – тянусь к нему всем своим существом, прижимаюсь щекой к его щеке, трусь словно выпрашивающая ласку кошка и выдыхаю в теплую кожу прерывисто и побежденно.
Франц молчит, лишь рука его между моих лопаток, что прижимает к себе, дает мне понимание, что он не настолько безучастен, как может показаться. Франц молчит, а я чувствую уверенный стук его сильного, мудрого, огромного сердца. Молчит, но купает в тепле таком необходимом моему продрогшему нутру. Молчит долгие минуты, пока я оттаиваю. А мне бы замереть вот так на всю оставшуюся жизнь, но облизав пересохшие губы, начинаю тихо шептать бессвязным потоком каждую судорожно бьющуюся в виске мысль.
– Спасибо, что ты здесь для меня. Несмотря на то, что я облажалась, – носом в горячую кожу шеи. – Прости, что испортила нашу первую попытку выстроить отношения, причинила неудобства и накормила разочарованием и болью. – Он такой вкусный, такой идеальный в этом моменте, разделенном на двоих. И мне хорошо. По-настоящему хорошо сейчас. – И я не прошу тебя дать мне шанс, я прошу принять мои чувства и подарить мне возможность жить рядом с тобой. Дышать тобой. Любить тебя. – Не моргая в вишневые глаза напротив, прижимаясь лбом к его лбу. Выжидая. – Пожалуйста.
