Текст книги "Деревня на Краю Мира"

Автор книги: Анастасия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Александра очнулась, словно ото сна, перед ней хитро и нагло улыбалась Верка. Лицо деревенской ведьмы напоминало плывущую по небу луну. Такую же бесстыдную, лукавую и довлеющую над душой.

– Ну… – медленно протянула Верка, – Будешь меня слушать.

Иванна вдруг ощутила невероятное ощущение дежавю, лицо Верки вновь расплылось, но теперь вместо него появилось сморщенное лицо злой сельской учительницы. Как в далёкие годы ученичества, Шурочка Егорова вдруг ответила:

– Да, Ольга Степановна, простите, пожалуйста, я слушаю.

Тут же наваждение спало. Александра проморгалась, – никакой Ольги Степановны. Только Верка.

– Я могу вылечить твою внучку, но мне нужно согласие кровницы, – быстро, словно боясь возражения, прошептала Вера.

– Я тебе всё равно не верю. Чего ты хочешь? – Шуру не так-то легко было сбить с толку. Она уже подсознательно понимала, что вокруг что-то не так. Что шевелятся тени в углах избы. Что наваждение, которое она испытала, вовсе не какое-то совпадение, а страшная и могучая сила. Но Александра всю жизнь всем противостояла: себе, отцу, советскому союзу, демократам и социалистам, коммунистам, бандитам, Ельцину и прочим. Это была жёсткая и несколько жестокая женщина, с отвратительным, несгибаемым характером. Это самодурство чем-то опять же неуловимо напоминало Вассу Железнову, но Александра предпочла своё болото и до масштабов Вассы так и не доросла.

– Согласись, как её кровница, что она возьмёт мой дар, согласись, – Вера вцепилась неожиданно крепкими и цепкими пальцами в плечи Шуры и нависла прямо над ней, – Согласись! Я хочу умереть!

– Сколько бы лет человеку ни было, всё равно жить хочет, – Иванна возразила просто в силу своего характера.

– Мне уже сто двадцать годов, как! – взвизгнула Верка, – Я уйти хочу! Умереть хочу! Все мои, все! И сын, и брат, и четыре сестры, и отец, и мать, и муж, чтоб его! Все на том свете. А меня мой дар не отпускает! Не могу, не могу я умереть, понимаешь ты, дура неверующая!

Иванна вздрогнула.

– Я с-с-сог-лас-с-на… – пересохшим языком проворочала Шура.

И тогда всё началось. Валя, как и была, так и оставалась привязанной и безучастной ко всему. Вера подошла к ней и провела рукой вдоль её позвоночника, не касаясь. Рука остановилась в районе затылка, ладонь напряглась, задрожала и вытянулась. Тут же встрепенулась Валя. Она застонала, изогнулась, в темноте избы страшно засветились белки закатившихся глаз. Сквозь кляп раздался нечеловеческий, нечеловечески-громкий стон, казалось, вибрирующей волной отразившийся от вощённых временем брёвен избы. Рука Веры выгнулась, пальцы, словно ведомые невидимой силой, изогнулись к ладони, и тут же, сопротивляясь этой силе, она, преодолевая невероятное давление, выгнула пальцы прямо, и рука её изогнулась вверх. Валя застонала ещё громче, это был практически крик, его едва-едва сдерживал кляп. Внучка Иванны заскрежетала зубами, пытаясь перегрызть плотную тряпку. Вера оттёрла пот и крикнула:

– Отступи! Отступи!

Иванна удивилась, она отчего-то думала, что сказать надо было: “Изыди”, но нет, – Вера просила кого-то отступить.

Валя дёрнулась и обмякла. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что она резко уснула.

– У твоей, – голос Веры был чужым, хриплым и усталым, – Ещё больше дар. Другой. Черти-черти у ней! Но и мой ей по силам придётся.

Александра хотела что-то ответить, но почему-то в горле пересохло, и говорить она не могла совсем. Ей неожиданно отчётливо вспомнилось, как отец пришиб её мать. Она тогда была совсем малой. Но помнила, как отец на неё тогда смотрел, ей было лет пять-шесть, кажется. И отец, когда бывал пьян или зол, или даже и пьян, и зол, что бывало чаще всего, говорил, словно выплёвывал: “Ведьмино отродье”, и смотрел так, будто убить хотел. Забить кирзовыми сапогами, как сделал это с её матерью. Был у Иванны и дед, который боялся своей жены. А она, Иванна? А что она, может, и была к чему-то способна, но из неё всех чертей повывел научный атеизм.

Иванна мучалась, словно пытаясь заговорить, проснуться, беспомощно открывая рот. Наконец, голос у старой атеистки прорезался, и она с ужасом, не знакомым ей раннее, выплюнула ужасные слова:

– Это-это что такое? Это что? Дьявол, что ли?

Александра никогда не верила ни в бога, ни в чёрта. Только в коммунистическую партию и в свой внутренний стержень (и ещё немного в колхоз). Но сейчас она ощущала потоки невидимой силой, которые приподнимали каждый волос на теле, превращали обычное содрогание в волну болезненно-больших мурашек и заставляли что-то неведомое, именуемое душою, трепетать, ка пламя свечи на ветру.

Вера только зыркнула страшно, но ничего не ответила, она продолжала одной рукой, не касаясь, удерживать невидимой силой голову Валентины. Ведунья (или кто уж она там была?!) что-то бормотала, вдруг закрыла глаза, а когда резко открыла, фиолетовое пламя бросилось из её глаз и зависло в воздухе, пытаясь преодолеть густую тьму в избе. Эти две невероятного цвета силы боролись друг с другом, но мелкие фиолетовые лучики, как будто кракелюры-трещинки, проскальзывали всё дальше и дальше, медленно, узкими полосками разбивая тьму.

– Обижены, обижены черти на вас, – хрипло сказала Вера, она едва лепетала, – Вот, главный чёрт и попутал всю голову, все связи в уме у вашего потомка.

“Вашего? Нашего”, – удивилась Иванна и вдруг вспомнила, что у неё есть ещё дочь, о которой она обыкновенно предпочитала не думать, не вспоминать…

И словно в подтверждение её слов, колдунья-Верка вдруг сказала:

– Ни ты, ни дочь твоя не уважили своего наследия. Убили дар!!! Главный чёрт из чертей в голове твоей внучки за других чертей и мстит, за твоих, за дочериных, – продолжала страшно, в особом ритме шептать колдунья.

Александра сама не поняла, как вскочила с колченогой тяжёлой табуретки, и стала пятиться назад. Очнуться её заставил грохот, – она уронила и табурет, и стул, и посуду, зацепив нечаянно рукой драную, пожелтевшую от времени и солнца клеёнку.

– Господи! Господи! – запричитала, забилась Иванна. Она и забыла о своём ленинском отчестве – Владленовна, и о коммунистических идеях, и о своих принципах. Жуткий, животный страх охватил её, страх первого человека, которому не к кому кроме Бога было обратиться, который, как дитя в тёмной комнате, звал Бога, как родителя, – Г-о-о-оспааадииииии!

– Молчи! Молчи, дура! – ещё страшнее выкрикнула Вера, а Валя забилась на стуле так, что крепкие, толстые, дубовые столбики стула затрещали, и продольная трещина, словно молния, издавая страшный скрежещущий звук, поползла вдоль, вверх по ножке стула.

Валентина мычала, рвалась, даже из самого противоположного угла напуганная бабка Иванна могла видеть, как белеют страшно закатившиеся глаза её внучки. Та, наконец, расправилась с тряпкой-кляпом. Порвала её зубами, несмотря на толщину, на её собственные некрупные, слабые зубы. Привязанные руки и ноги не давали пока освободиться разбушевавшейся Валентине, но она повернула голову, бросив нечеловеческий взгляд на вжавшуюся в стенку Александру:

– Кого ты зовёшь, старая мразь?! – выдала чужим голосом Валенька.

– Ма-ма-ма-ма-ма, – заикаясь произнесла бабка.

Вера, заливаясь потом, набросила на бесноватую Вальку какую-то тряпку. Тут же раздался вой.

– С-с-сними, ссс-ними-и-и-и! – взывало нечто под тряпкой.

– Господи! – снова не выдержала Шура.

– Поди вон! – бросила Верка, из носа, ушей и глаз которой пошла кровь. Неясно было кому она это выкрикнула, но первой ответила старуха Иванна:

– Н-нет! – заикалась Шура, – Н-нет, не оставлю, это моя внучка…

– Тогда молчи, ничего не говори! Молчи, дура старая! – приказала колдунья.

В былое время, от Александры за дуру старую никто бы не ушёл без мата и прочих крепких выражений, но теперь она молча принимала всякое слово и дрожала, как осина, на которой повесился Иуда.

– Снимииииииии! – продолжало выть существо под тряпкой.

Ногти Веры закровоточили, крупные капли падали с пальцев на Валю, на её собственные ноги, на пол.

– Уйди, дай мне закончить, – хрипела Верка.

– Дай *мне* закончить, – выделило слово “мне” существо, – Они предали меня! Предали.

– Нет! – Вера простёрла свою длань дальше, преодолевая невероятное сопротивление, – Ты предал, ты, ты дал убить свою хозяйку.

Шура дёрнулась. Это она, ведь, про её мать?! Ну, точно, кого ж ещё убили? И мать, говорят, была умелая, только от мужа умение не спасло… Но откуда эта ведьма знает? Она же не говорила? Или говорила? Нет. Быть того не может. Ничего она не говорила Верке. Уууу, чёртово племя, ведьмино отродье!

– Дура! – Верка-колдунья оглянулась на Александру, словно слышала каждую мысль, – Сама ты чёртово племя, – выплюнула Верка. Валя тут же дёрнулась на стуле, издав рык, – Ну а ты, помолчи, – приказала Вера одержимой.

Как ни странно, но послушались все. И Шура, и Валя, и даже тени, кружившие по избе, испуганно забились в самые тёмные места.

– Если ты хочешь навсегда развеяться, – произнесла Вера жёстко, – То я ничего не стану делать. Если отступишь, девчонка получит и мой дар. Но ты будешь в любом случае подчиняться ей. Либо её телу, которое, как и раньше бросит все силы на борьбу с тобой, либо её свободному разуму. Выбирай!

– Хорошо, – прорычало существо внутри Валечки, – Согласен, буду служить, буду-у-у!

– А ты! – Верка-колдунья ткнула корявым пальцем, за время обряда кожа натянулась и стала весьма сухой, суставы подагрически исказились, по руке пошли крупные пигментные пятна, которых раньше не было, – Молчи! Даже не думай ничего! Не упоминай ничего!

Александра кивнула, но на деле вся согнулась, не то в поклоне, не то её одолела такая тяжесть, которая пригибала её к земле. И она, ведь, тоже за время этого обряда изменилась. Крепкое лицо её усохло, по лбу пошли глубокие морщины, те же, что были, стали ещё виднее. Волосы, которые, хоть и были седыми, она укладывала волосок к волоску, однако сейчас все выбились из причёски, промокли и пропотели. Холодная липкая влага, распределившаяся по всему лицу, заставила волосы прилипнуть и ко лбу, и к щекам, и к губам. Из-за этой маски из собственных Шуриных волос глядели полные ужаса глаза.

Последний Верин приказ выбил все мысли из головы Шуры, та вдруг ощутила благостную пустоту в уме, и, не доверяя своим слабым ногам, старуха присела на табурет, поднявши его с пола. Она чуть прикрыла глаза и откинулась спиной на стол, оказавшийся теперь позади неё. Она мерно дышала, и её тяжёлая грудь опускалась и поднималась медленно и основательно.

Стало тихо. Нечто тяжёлое, что прежде мешало Вере, отошло, перестало сопротивляться, и старая, усталая колдунья теперь, прикрыв глаза, только покачивалась, как будто маятник. Валя тоже больше не сопротивлялась, её голова склонилась, она тихо, даже уютно посапывала.

Вера смотрела на девушку иным зрением, она видела внутренние, никому больше не видимые, жуткие следы борьбы между даром и его хозяйкой. Внутри каждой души есть многогранный узор-многогранный камень-самоцвет, вернее это сама душа и есть, у кого-то это совсем кроха, едва ли ни пыль, у других – сотни и тысячи вершин, у кого-то узоры совсем простые – три-четыре вершины, они больше похожи на детские рисунки, у других – невероятные, похожие на снежинки сплетения. У таких людей между каждой вершиной, между каждым узлом, внутри есть тонкие связи – таланты. Эти связи определяют кто как живёт, кто что может, эти связи – то, на что целят чёрные колдуны и колдовки, когда насылают порчу на одарённого человека.

В душе Вали шла жуткая борьба, между ней и её собственным демоном-даром. Чёрт обрывал все нити, не понимая, что загоняет себя в угол, а Валя крепко удерживала его в кристалле своей души, не давая овладеть телом и разумом, навсегда отрезав от мира, не позволив творить зло. Будь девочка не одна, будь рядом родственница, способная ей помочь, Валя бы справилась, но в одиночку она сделала больше, чем кто-либо мог без знаний. Девочка пожертвовала своим разумом – отрезала не только чертей, но и себя от всех вокруг.

Вера протянула руку, ощущая, как болит и воспалён каждый сустав. Она ощущала, как жутко болят её пальцы, как они не слушаются её, но ещё она понимала: это всё ненадолго – уже сегодня она передаст свой дар и, наконец, умрёт. “Ещё немного, ещё чуть-чуть”, – мысленно успокаивала она себя, а сама едва не кричала от боли.

Она опять сосредоточилась на тонких нитях таланта, соединявших изорванный, когда-то идеально прекрасный, узор между собой. Черти никак не могли успокоиться и то один, то другой порывались порвать их, бессильные в своей злобе, запертые в Валиной чистой и честной душе, жаждущие мести за два предыдущих “неудачных” поколения ведьм.

Главный чёрт сидел прямо на своих собратьях. Он не без одобрения глядел на то, как они рушат то, до чего могут дотянуться.

– Ты обещал, – мысленно проскрежетала Вера.

– Ха, мало ли! – усмехнулся чёрт, – Я же чёрт, а хуже нас, чертей, известно, никого нет.

– Я знаю историю, – вдруг поразила чёрта Вера, – Я знаю о мелких пакостных духах, что существовали раньше легенд о чертях. Вы – те, что за чертой.

– Твоя взяла, – почему-то согласился рогатый, – А ну, задницы, прекратили. Послушаем эту берегиню сегодня.

Черти из тех, что были самыми мелкими недовольно заверещали, запищали, но один только рык их собратьев постарше, что хотели больше выслужиться перед старым чёртом, заставил младших притихнуть. Они тут же все, как один стали прятаться друг за дружку, отчего вызвали ещё больший беспорядок. Тогда черти ещё старше стали растаскивать их. Наконец, всё успокоилось. Обессилевшая, усталая, вмиг постаревшая до своих ста двадцати двух лет, Вера из последних сил стала восстанавливать оборванные нити таланта, вплетая в них уже свои силы, силы, которые царили на этой земле задолго до триединого Бога.

Осталась последняя нить. Красный узор души Вали теперь переливался зелёными косами нитей таланта, дарованного Верой, в которые были вплетены и розовые, собственные Валины обрывки. А Вера чувствовала, как госпожа иного мира уже пришла за ней.

– Ещё немного, – Вера вытолкнула из себя свой чудесный, зелёный, словно трава, словно сама жизнь талант, и окончательно ослабла, когда зеленоватая сфера, полупрозрачная, окутанная туманной дымкой, напоминавшей рассвет, беспрепятственно проникла в красновато-розовую душу Вали. Девушка, которая, казалось бы, совсем не дышала последние несколько минут, резко вздохнула, как младенец, и уставилась осмысленным и каким-то наивно-удивлённым взглядом на древнюю-древнюю старуху, мешком осевшую перед ней. Это был невероятный, разительный контраст молодости и старости, настолько бросающийся в глаза, что любой бы, кому довелось видеть эту сцену, закричал бы от этого вида.

– Всё, – как-то тихо сказала Вера, – Теперь обе!!! Обе! Пшли вон!

Александра, на негнущихся ногах подошла к внучке, хотя та вполне осознанно распутывала сама путы. Бабушка помогла внучке освободиться быстрее: старуха взяла кухонный нож. Пусть и тупой, но он расправился с тряпками быстрее, чем слабые руки.

Они обе, едва закончив, пулей выскочили из дома. Тот снаружи состарился, как и его хозяйка. Как только две женщины – молодая и старая покинули дом, провалилась крыша, из-за плотных туч показалось солнце, а прямо из середины дома вылетел настоящий лебедь. Кто это был? Вера? Душа её? Как знать?..

Птица не стала долго кружить, а взмыла прямо вверх, к просвету между туч, к солнцу.

Когда Валя и Шура Иванна уже вышли на главную улицу, никто и не заметил ничего. Словно не было ни громкого обвала крыши, ни лебедя, взмывшего в небеса. Обе женщины прислушивались к разговорам, боясь, что кто-то что-то скажет, что-то о колдовстве, что-то о колдовках, что-то о том, что бить их надо. Но нет, дородные матроны, кто в платье, кто в лосинах и футболках, а кто ещё в чём, обсуждали приближающуюся ярмарку:

– Юль, а Юль, – голосила одна из баб, рыжая, в линялой жёлтой майке и ярко-малиновых велосипедках, – Ну чё? Будут твои чо ли?

– Да, не знаю, Наташ, – отвечала ей, по-видимому, Юля, – Они теперь городские, хоть и не столичные, а всё туда – нос воротят.

– Дурачьё молодое, – сказала женщина в зелёном растянутом платье без рукавов, седина и лёгкий фиолетовый оттенок кудрей сразу выдавали в ней особу более старшую, более умудрённую опытом, полную “народного” знания. Она не стала разочаровывать случайного слушателя, и поучительным тоном выдала, – Потом пожалеют, да поздно будет!

Остальные женщины согласно закивали.

– Пошли отсюда, скорее пошли, – рука Александры была холодна, как лёд, зато сердце, как бы это ни было странно, билось, словно горящая птица, пойманная в клетку.

Валечка разглядывала всё не без интереса. Она не спешила уходить. Она, конечно, на самом деле всё это видела и помнила. Но впервые осознание было столь ярким и впечатляющим.

– Хорошо, – протянула она, заглядываясь на блестевший в закатном солнце купол колокольни. Только сейчас поняла она, что было очень странно, что вечером разошлись облака, и луч света спустился на землю не сбоку, а с самого-самого верха.

– Как печально, – прошептала Валечка.

А старуха, напуганная собственной внучкой, вдруг сорвалась:

– Что!? Что?! Что ты там шепчешь?! – выкрикнула она и прошептала тихо-тихо – Чёртово отродье.

Валя дёрнулась, как от пощёчины, а Александра, осознав, что только что сказала, забормотала, словно ничего не имела в виду, быстро-быстро зашагала, крепко держа внучку за руку, она даже не оборачивалась, так ей было стыдно.

– Прости меня, дуру старую, – тихо в баранку руля сказала Шура, когда они уже сидели в нагретой солнцем “буханке”.

Валя вздохнула, но это был такой, примирительный вздох из разряда: “Что уж с тобой, бабуля, поделать!”

До дома они обе добрались без приключений, не встретив ни полиции, ни милиции, ни лихих людей. Александра, пусть усталая и разбитая, но выскочила из машины первой, бросилась проверять Санька, а тот, как валялся на старом, разбитом топчане с утра, так и продолжал дрыхнуть, пьяно похрапывая перегаром.

– Бабушка, – Валя выглянула сбоку от забора.

– Иди-иди отсюда, – страшным шёпотом выдала старуха, – Иди, пока он спит.

– Его нечего больше бояться, бабушка, – по-взрослому серьёзно и одновременно по-детски звонким голосом сказала Валя.

– Нет, – упёрлась Александра, – Уходи. Уходи, я сказала.

Валя хмыкнула, но отошла. Она настолько была поражена открывавшим перед ней миром, что ей было интересно совершенно всё. И ей было без разницы за чем наблюдать: за спящим алкоголиком или за бабочками, весело порхавшими вокруг цветов, или за небом, прекрасным и таким далёким, или за птицами, пусть даже самыми обыкновенными. Для неё весь этот мир был удивителен. Она и раньше всё это видела, но вся её душа вместо того, чтобы воспринимать красоту окружающего мира, отдавала все силы на борьбу с демонами.

– Как красиво! Как же красиво! – вырвалось у неё из груди, и в этом возгласе было всё: и счастье от избавления, и мука за все потерянные годы.

В это время Шура мрачно осматривала пьяного Сашку. Судя по всему, спать ещё будет долго. У неё на миг возникло невероятно сильное желание тюкнуть этого урода чем-нибудь, чтобы он так и не проснулся. Но… Но впечатления от обряда были столь сильны, что Шура теперь настороженно вглядывалась в каждый куст и каждый камень, не то ощущая, не то боясь обнаружить душу за ними. Сплюнув и зло оглядев алкоголика, Шура направилась домой. Убивать камнем она его не будет, она лучше сварит самогону покрепче. Тем более, что Сашка вконец обнаглел, и стал утверждать, что “больная Валька” его чуть не загрызла, и, если Шура не хочет, чтобы он… Далее шли вариации на тему: от заявления в милицию или психушку, до собственноручного “решения проблемы”. Поэтому он считал, что “Шурка” (он теперь обращался к ней только так, только пренебрежительно) обязана ему самогон бесплатно поставлять. А Шура Иванна была только и рада. Пару раз он пробовал денег стрельнуть. Но денег ему не дали. Шура изобразила на лице страшное горе, мол, пенсии не хватает, а пенсия нескоро, а пока только с огорода и кормимся с Валюшкой, мол, но ты уж, Сашенька, не побрезгуй, возьми, вот… И шантажист вновь получал большую бутыль самогона.

И в этот раз Шура решила заняться зельеварением. Нет, не полностью умер в ней материн дар. Когда хотела сделать добро, славно выходило, и люди к ней тянулись, когда же со злым намерением, то маялись от её услуги. Вон, тот же Санька, как напьётся, лежит, как мертвый, и голова у него болит, и спит долго, каждый раз, как Шуре “буханка” его нужна, так и спит-не-проснё-о-тся.

– Валя, Валя, – звала старуха внучку, – Вот же егоза! – воскликнула Александра счастливо, словно “егоза” было лучшей похвалой в мире. Впрочем, для этих двух женщин именно так и было.

– Бабуля! – Валя выскочила из-за калитки их собственного дома. За разросшимся кустом шиповника её было не видно.

– Ах ты моё солнышко, счастье ты моё! – Иванну наконец отпустило, и она по-бабьи, по-матерински зарыдала.

Валя бросилась к бабушке, они обнялись, и так и стояли, обнявшись.

Сумерничало, две женщины сидели на летней кухне – веранде, как сказали бы дачники. Они пили душистый травяной чай. К счастью, у них не было денег на бурду в чайных пакетиках – берегли каждую копейку, поэтому они наслаждались по-настоящему здоровым напитком – настоем из Иван-чая, мяты, мелиссы, листьев и ягод малины и смородины.

– Валенька, – ласково произносила бабушка. Обе они знали, что она просто счастливо повторяет это имя, но ей не нужен был ответ, ей просто в этом счастливом возгласе надо было выбросить свою радость вовне.

Заканчивался первый день Валиной новой жизни. Обе женщины, усталые, но счастливые улеглись спать.

Своё “первое-новое” утро Валя запомнила навсегда. Она проснулась от смутного ощущения даже не тревоги, но какого-то неудобства, словно бы на неё кто-то смотрел. Оглядевшись, Валя не увидела никого. Со страхом, боясь, что снова будет заперта в борьбе с нечистью, она /нырнула/ в собственную душу, и посмотрела, что там творится – но всё было очень хорошо, и от дара Веры исходило зелёное успокаивающее мерцание. Она вынырнула, и облегчённо вздохнула. Она вернулась, и она не заперта в своём теле опять. И тут – шорох. Словно ткань шелестит. Сначала ей подумалось, что это Сашка. Но внутреннее чувство подсказало – нет, не он. Вообще, по шуршанию ткани, она почувствовала, – женщина. Но ни её, ни бабкина одежда так никогда не шуршала. Что же это за женщина такая, и как же она одета, что это всё шуршит, словно звуком переливается, словно листва падает и увлекается ветром, словно деревья клонит сильный ветер…

Валя сама не заметила, как впала в особое состояние, как стала иначе ощущать и мир, и звуки, и цвета в нём. Это невероятное состояние было чем-то пограничным. В голове она вдруг чётко услышала странные, неизвестные ей слова, колебавшиеся в странном ритме, словно речные волны: навь-явь-правь. И она поняла, что она где-то вовне этого всего, словно она птица, которая где-то летит в серо-мглистом предрассветном небе, словно она и ветер, который эту птицу несёт, и река, которая страдает от грязи, и всё же несёт свои воды, та самая река, что была рядом с их деревней, но не только эта река, а все реки “этой” земли. Если бы у неё спросили, что это за “эта” земля, она не смогла бы ответить, она просто чувствовала, что это та земля, которая принадлежит ей этими водами и этими жилами, и которой она – Валя этой кровью и этими жилами принадлежит сама.

И вдруг она увидела серую тень. Тень обернулась. У неё было лицо, но на него падала иная тень, какая-то совсем чёрная, так что его было не разглядеть. Тень посмотрела, даже вгляделась в Валю, а потом пропала, словно кто-то моргнул. Раз – была, раз – не стало.

И тут Валя очнулась. И поняла, что больше ей не заснуть. Кровь кипела холодным, жгучим, поющим странные, неясные, на неизвестном языке песни, огнём, голова была ясной, а каждый предмет приобрёл особый дух и особое очертание, говорившее, что можно особым образом с предметом сделать.

Валя вышла на кухню. Выпила холодной с ночи воды, ощущая, как вода эта приятно холодит, как она соответствует её внутреннему ощущению, как вода остужает те части в её теле, что были слишком горячи, и как бы не соответствовали остальному внутреннему холоду. Валя почувствовала, что желудок её нездоров, и сразу поняла, как и как долго его будет лечить. Той же водой она умылась, смывая с себя последние липкие паутинки снов. Затем она облила макушку этой же водой, стоя в сумеречном предрассветном саду, и ощутила, как жилы, которые связывали её с особым миром, вдруг, распрямляются и становятся “утренними”. Она сама не знала, что значит это “утреннее” состояние, что же за жилы такие пронизывают её тело, как натянутые струны, она просто опять знала, что это правильно. Омывая макушку, она стояла согнувшись, но вдруг осознала, что это не просто тело согнулось, это был поклон. Кому и зачем? Если бы её спросили, она бы, немного помявшись, ответила, что, кажется, всему. И пожала бы плечами со счастливым, наивно улыбающимся и недоуменным лицом. А потом бы, может, побежала от вопрошающего дальше смотреть на мир: на лес, на траву, на небо, на реку, на всё.

Чуткий старушечий сон Александры нарушил всего лишь еле слышимый топоток ног внучки и скрип раскрываемой двери. С растрёпанными волосами и свисавшей без лифчика грудью, она словно сыч, полетела к внучке. Валя как раз закончила умываться и тихо сидела на ступеньках, наблюдая за природой. Удивительно, но ни один ночной комар не попытался её укусить. А вот на Шуру накинулась одна такая злая комариха, что попыталась её укусить, если не в глаз, так в веко уж точно.

– Что ты тут делаешь? – спросила бабушка у внучки озабоченно. На всякий случай тревожным взглядом осматривая соседние брошенные избы и улицу в поисках Санька.

Валя поняла, что сейчас впервые соврёт. “Ложь во спасение истине равносильна”, – вдруг зазвучали у неё в голове голоса.

– Проснулась, – сказала она. Это была не правда, и не ложь. Это был компромисс.

– Пойдём-пойдём в избу, застудишься, деток не будет, – засуетилась Иванна.

Валя промолчала. Она знала, что деток у неё не будет независимо от того, будет она сидеть в сугробе, под тёплым одеялом или на раскалённой печи. На ней чёртов род прервётся. Да и Верин дар детей завести не даст. Он ей достался от старой, потерявшей всех женщины. Надо это считать!

– Пойдём, бабуля, пойдём, – девушка сноровисто нырнула под локоток старухи и повела её в избу.

– Ну, – протянула Иванна, – Коли уже не будет сна, – внучка виновато пожала плечами, – Будем пить чай?

– Надо блинов сделать. На помин, – вдруг сказала Валечка.

Шура испугалась, всплеснула руками, лицо её вытянулось, как у мертвеца, но спорить не стала. Со страху даже не стала спрашивать на чей помин.

Яйца, мука да молоко – вот и весь нехитрый состав блинов. Замешать их просто, сложно жарить – тут сноровка нужна. И хотя Валя усиленно лезла помогать старой Иванне, та её отгоняла:

– Смотри, какой у тебя блин вышел, смотри! – смеясь, показывала Иванна на неопределённого вида тестообразную массу. Валя тоже смеялась, и верещала:

– Бабуля, дай-ка я ещё блинок сделаю!

Когда блины ровной стопкой возвысились над тарелкой с отколотым краем и полустёршейся позолотой, повисло какое-то молчание, словно одухотворённое блинным запахом, и такое же сладкое и приятно-тяжёлое, словно утренний сон. Две женщины, неловко переминаясь с ноги на ногу, не зная, что делать. Александра ждала, что скажет Валя, а девчонка вдруг выдала:

– Ба, а как помин делать?

Странная вера в Валины способности заставляла Шуру думать, что та знает всё, но похоже, она была всего лишь обычной девочкой. Ну, может не совсем обычной, но всё равно ей надо было учиться и учиться.

– Погоди, – всплеснула руками Иванна, – Я, кажется, знаю, где смотреть.

Иванна вспомнила о том, как когда-то купила какую-то “русскую” или ещё какую-то энциклопедию. На голубой обложке сидел витязь, вперемешку с витязем, на обложке были и иконы, и какой-то святитель (в них Иванна не разбиралась, поэтому умела отличать только мужчин от женщин), светловолосые дети с одухотворёнными лицами – девочка в платке и мальчик, прижимавший крестик к груди.

Энциклопедию Шура нашла быстро, благо в доме было не так много книг, да и держала она их в порядке: каждая стояла, как солдат на плацу, вытянувшись во фрунт и плотно-плотно прижавшись-зажавшись между другими томами. Александра ставила книги так плотно, что вытянуть их можно было только всей стопкой.

Старуха потянула за корешок и кусок обложки оторвался и ровно пошёл “по шву”. Тогда Иванна захватила книгу по бокам двумя сильными пальцами так, что та, увлекая за собой графа Монте Кристо с одной стороны, и Горького – с другой, вылетела едва ли ни со звуком пробки, вылетающей из бутылки шампанского. Опасаясь, что на шум прибежит внучка, старуха склонилась к полу, и её старая, вытянувшаяся от тягот жизни грудь, тут же стала мешать дышать, но старуха, не обратив внимания, шустро подняла книги и поставила их на полку. Казалось, даже дерево, удерживавшее все тома и томики, вздохнуло с облегчением, когда Иванна вытянула эту энциклопедию.

На летней кухне было порядком светло и уютно от блинного пылу-жару, правда, прохлада всё ещё стелилась по полу, по стенам и рядом с окнами, овевая вьющимися потоками всё, чего касалась. И бабка, и внучка склонились над энциклопедией. Но в ней не нашлось ничего, кроме молитвы “Отче наш”. В основном в книге коротко рассказывались разные факты из истории…

– Да уж, мало-мало здесь написано – прикрыла глаза Иванна, – А нам надо знать, как поминать. А откуда же ты, Валечка, знаешь, что нужны блины?

Валя пожала плечами:

– Просто так остро, как нож вонзили, раз, мысль и пришла, – надо сделать блины.

– Валюша, – сказала старуха как можно ласковее, – Валюша, а ты подумай, а? Ну, вдруг ещё такая мысль тебе придёт, как поминать дальше?

Валя зажмурилась, маленькие “хмуринки” зашевелились на её лице, чуть заволновали едва видимые небольшие веснушки, чуть пронеслись по маленькому носику, нежным щекам и легонько дрогнувшим, словно в полуулыбке губкам.

– Не знаю, – Валя не выглядела ни разочарованной, ни раздосадованной, но какой-то удивлённой, как ребёнок, добежавший до конца мыса и увидевший обрыв за ним, – Не получается.

Она пожала плечами и приземлилась, как ни в чём ни бывало на стул, левая рука её упёрлась в узенький подоконничек окна летней кухни, которое когда-то было особым образом обито планками, так что получался ромбовидный узор. Солнце падало откуда-то сбоку, потому что ещё встало не до конца, его ранние лучи все перепутались, одни ещё сохранили белый рассветный цвет, а другие были по-утреннему жёлтыми, третьи, казалось, где-то внутри припрятали раннюю розовость, и этим едва видимым тёплым отблеском ласкали русые волосы девчушки, притулившейся в старой избе. Лучи пробегали сквозь кристаллы её глаз, и сквозь серебристые ресницы, сквозь кожу, приподнимая её никому не видимые чешуйки, ныряя в тонкие сосуды и просвечивая ноздри. И эти же лучи дарили невероятное сияние всей ей, освещая и изнутри, и снаружи. Она же совершенно не замечала, что была лучше многих из красавиц, одетых в жемчуга, в бриллианты и просто в дорогие тряпки. У неё было то, что все те, другие-дорогие женщины потеряли – молодость и чистота.