Текст книги "Деде Коркут"

Автор книги: Анар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Турал молвил:

– Полно, сын ли учится доблести у отца или отец у сына? Ты хоть раз брал меня на охоту, учил натягивать тетиву, пускать стрелу, управляться с мечом?

Газан ударил ладонью о ладонь, расхохотался:

– Джигиты, а ведь парень верно подметил, в точку попал. Верно, что мы отлеживаем бока, встаем – спина не разгибается. Возьму этого парня на охоту. Птиц наловим, лосей, оленей постреляем. А вернемся – и вместе станем есть, пить и веселиться!

Карабудаг сказал:

– Мудрая мысль, господин мой Газан!

Аман сказал:

– Верное решение, хан Газан!

Алп Аруз сказал:

– Правильно, Газан, но в девяти туманах отсюда стоит войско Кыпчак Мелика. Ты уходишь, а кому поручаешь свою землю?

Газан отвечал:

– Хватит ли у Кыпчак Мелика смелости напасть на мою землю? В небе высоком стану черным облаком и прольюсь на врага, белой молнией стану и ударю в него, вспыхну огнем и сожгу его, как камыш, – девятерых по одиночке пересчитаю.

Алп Аруз молвил:

– Тебе лучше знать!

Газан отвечал:

– Я отведу этого парнишку туда, где сам сражался, преломлял копье, обнажал меч. Это ему еще понадобится!

…Газан и сын его Турал вооружились, сели на коней. Бурла-хатун вышла из своего шатра. «Первая охота моего мальчика!» – сказала она. Благословила его, выплеснула вслед коню ковш воды.

Вслед Газану и Туралу смотрела еще одна пара глаз – враждебно, злобно, с ненавистью: глаза Алп Аруза.

Газан с Туралом скрылись, и Алп Аруз сказал джигитам:

– Не подобает нам, джигиты, без Газана сидеть, есть и пить в его доме. Он уехал – давайте и мы разъедемся по своим землям. А когда Газан с сыном будут возвращаться с охоты, выедем им навстречу.

Джигиты это одобрили.

В развалинах Алп Аруз говорил всаднику под черным башлыком:

– Коню приделай птичьи крылья. Путь семидневный проскочи в семь мгновений ока. Отнеси весть Кыпчак Мелику. Газан с сыном сейчас на охоте в Сурмелй, в Дарашаме. Отправились вдвоем. Скажи, такого случая больше не будет.

Всадник под черным башлыком понесся как ветер.

Газан с Туралом славно поохотились. Разбили привал на опушке леса, у источника. Разожгли костер, приготовили шашлык.

Ели Газан с Туралом шашлык, пили семилетнее вино. Крепкое вино ударило Газану в голову, свалил его сон, малая смерть. Когда огузские джигиты засыпали, спали они по семь суток, и поэтому сон их называли малой смертью. И вот Газан сказал:

– Сын, глаза мои смыкаются. Я немного посплю, а ты меня постереги!

Заснул Газан, от храпа его сотрясались горы. Турал охранял отца. Вдруг ловчий сокол взлетел с его руки в небо, сел на дерево в чаще леса. А было так, что Кыпчак Мелик устроил в этом месте западню. Согнал сюда летящих гусей и куропаток, бегущих оленей и зайцев. Юнец, что он знает? «Пока отец встанет, наловлю птиц. Отец проснется – увидит, обрадуется», – сказал он себе, сел на коня и направился в лес. Только въехал, как с четырех сторон накинули на него сеть, шестьдесят вооруженных воинов связали ему руки-ноги, заткнули рот. На шею его, на лодыжки надели тяжелые цепи. Били его, пока из белого тела не хлынула красная кровь. Со связанными руками и опутанной шеей повели впереди себя. Турал стал пленником.

Враги в черной одежде, окованные голубым железом, набрели на спящего Газана. Крепко спал Газан, храп его поднимался до небес. Шестьдесят человек накинулись на Газана, крепко скрутили ему руки-ноги, положили Газана в арбу, привязали веревкой. Газан не только не проснулся, он и не пошевелился, храпеть не перестал. Арба двинулась в путь.

На земле Газана никто ничего не знал. Одна из девушек, увидев вдалеке клубы пыли, молвила Бурле-хатун:

– Стадо оленье проходит, смотри, какую пыль подняло!

Бурла-хатун взглянула в ту сторону и отвечала:

– Если б это были олени, клубилось бы одно-два облачка. Знайте, это враги!

Пыль засверкала, как солнце, заколыхалась, как море, потемнела, как лес. Шесть тысяч вражеских всадников с собачьими стременами, в войлочных шапках, с черными сердцами, с ястребиными ликами, с нечестивыми словами напали на землю Газана.

Они растоптали белые дома Газана, его шатры и пологи. Заставили кричать девушек, похожих на лебедей. Вскочили на его быстрых, как соколы, коней. Угнали ряды его красных верблюдов. Разграбили его богатую казну, его обильное добро. Статная Бурла-хатун и с ней сорок стройных дев были уведены в плен.

Кыпчак Мелик сказал:

– Перебили мы Газану хребет.

Один из всадников Кыпчак Мелика сказал:

– Еще одно горе осталось причинить Газану.

– Какое?

– У огузов в Железных воротах, в Дербенте, есть десять тысяч баранов. Если бы мы увели и тех баранов, причинили б Газану последнее горе.

Кыпчак Мелик сказал:

– Пусть шестьсот всадников пойдут и уведут баранов.

Шестьсот всадников направились к Железным воротам, к Дербенту.

Турал со связанными руками шел впереди коней… Статная Бурла-хатун и с ней сорок стройных дев шли в плен…

Газан храпел в арбе…

Гараджа Чабан сидел на скале, на одной из вершин Высокой горы. Вдруг увидел он вдалеке клубы пыли.

Туча пыли разрасталась, обволакивала все вокруг и час от часу приближалась. Словно веяли черные ветры самума и, крутясь, приближались к Высокой горе. Гараджа Чабан пришел к отцу своему Бекилу. Ветхий, днями Бекил лежал на постели.

Гараджа Чабан сказал:

– Отец, взгляни-ка, что это – черное, накатывающееся, как море, светящееся, как огонь, сверкающее, как звезда? Что это? Объясни мне, отец, да будет твоей жертвой моя чернокудрая голова.

Бекил приподнялся на локте, посмотрел вдаль, увидел, что идет враг.

– Подойди ко мне, лев, сын мой, – сказал он. – Как верно, что море вскипает у берега, так верно, что это враг, сын мой.

– А кто это – враг, отец?

– Ах, мой сын, ах, сынок! Враг – это Кыпчак Мелик. У него есть такие стрелы, что из трех ни одна не промажет. У него есть такие палачи, что, не охнув, срубают сто голов. У него есть такой повар, что готовит жаркое из человечьего мяса. В худую минуту подстерег нас враг. Мощь спины моей ослабела. Враг узнал, что я отделился от огузских джигитов, узнал, что я одряхлел, узнал, что ты еще не закален в битвах, и пошел на нас. Сын мой, встань, разожги на вершине два костра, извести обо всем огузских джигитов. А сам беги к Газан-хану, поцелуй ему руку, скажи – отец твой согнулся, захирел. Скажи, пусть Газан-хан соберет джигитов и поспешит нам на помощь. Не то враг растопчет нашу землю, уведет наши стада, оставит людям голод.

Гараджа Чабан отвечал:

– Что ты говоришь, отец? Надрываешь мое сердце и душу! Не буду я молить о помощи. Не стану целовать руку Газану. К чему это? Силу свою, мощь свою берег я для такого дня, и вот этот день настал. Мускулы на руках копил я для такого дня, и вот этот день пришел. Имя мое честное хранил я для такого дня, и вот этот день грянул.

Бекил прослезился.

– Да умру я за твои уста, сын мой, – молвил он, – да умру я за твой язык, сынок. Дай бог силы твоим рукам!

Гараджа Чабан закрыл ворота кошары, насыпал три холма из камней, взял в руку пращу с пестрой рукояткой.

И вдруг появились шестьсот вражеских всадников. Они сказали:

– Эй, пастух! Мы потоптали земли, мы сокрушили жилища Газан-хана. Его богатую сокровищницу мы увозим, она наша. Статную Бурлу-хатун и с ней сорок стройных дев мы уводим, они наши. Слушай, пастух, подойди сюда, опусти голову, прижми руку к груди, покорись нам. Собери всех баранов огузского племени и приведи их. Мы тебя не убьем: отведем тебя к Кыпчак Мелику, он даст тебе бекство, сделает тебя амирахуром – главой пастухов.

Гараджа Чабан закричал с вершины горы:

– Не говори пустых речей, собака! Я ни к кому на поклон не пойду! Раз уж ты здесь, увидишь! Что ты хвалишься своим пегим конем? Ему не сравниться с моей козой-пеструшкой. Что ты хвалишься своим копьем в шестьдесят тутамов? Ему не сравниться с моей кизиловой дубиной. Что ты хвалишься своим мечом? Ему не сравниться с моей кривоносой палкой. Подойди-ка сюда, узнай, каков мой удар, и ступай прочь!

Услыхав эти слова, враги хлестнули коней, выпустили стрелы.

Гараджа Чабан заложил большой камень в пращу и метнул его. Бросая один камень, он сокрушал двоих или троих. Два камня – троих или четверых. Неприятель затоптался на месте.

Кончились камни у пастуха, и он закладывал в пращу баранов, коз, сокрушая сразу четверых или пятерых. Мир земной стал для врага тесен. Еще и вечер наступил. Тьма – глаз выколи. За это время Гараджа Чабан настругал стрел, обмотал их концы тряпками, поджег – и во мраке ночи ливнем посыпал на головы врагов.

Враги стали совещаться:

– Этот пастух всех нас перебьет. Будь он проклят вместе со своими баранами! Бежим, пропади все пропадом!

И побежали.

Но Гараджа Чабан тоже был ранен. Ударил он по огниву, развел огонь, опалил на нем клок бурки, приложил к ране, явился к отцу. Видит – отец умирает. Оказывается, шальная стрела попала в Бекила. Собрав последние силы, Бекил заговорил:

– Сын мой, ты вершина моей Высокой горы! Да пойдут тебе впрок материнское молоко, отцовский хлеб! Ты выказал доблесть и мужество. Но услышь меня и никогда не забывай моего последнего наказа. Как бы ты ни был силен, знай, что из одной ладони хлопка не получится. Можно обидеться на Газана, но от народа отворачиваться нельзя. Сила народа – сила вешних вод. Я, поняв это, умираю. Ты пойми это – и живи. Завещаю тебе свои костры. И в хорошие дни, и в плохие дни разжигай костры, шли вести огузам, дели с ними радость и горе.

Последний вздох вылетел из груди Бекила. Гараджа Чабан закрыл ему глаза и зарыдал. Вопли его устремились в горы, отозвались эхом. Гараджа Чабан причитал:

– Газан, Газан, ай Газан! Где ты, ай Газан? Жив ли ты, мертв ли ты, знаешь ли ты обо всем об этом?

На подъеме, на извилистой тропе, у арбы отскочило колесо. Арба накренилась, колеса заскрипели, остановились. Газан встрепенулся, открыл глаза, хотел потянуться, видит – руки-ноги связаны. Он расхохотался.

Один из всадников спросил:

– Чего ты смеешься?

Газан еще громче рассмеялся и ответил:

– Ей-богу, только что я видел хороший сон. Вижу, что я грудной малыш и лежу в зыбке. Оказывается, эта арба показалась мне зыбкой. А вас я принял за румяных ласковых кормилиц.

Всадник молвил:

– Хорошую спальню ты себе нашел. По пути в могилу стоит ли спать, глупец?

Газан спросил:

– А вы кто такие?

– Мы воины Кыпчак Мелика.

– Вон оно что! Значит, вы меня спящим захватили?

– Да.

– Любая беда нападает на огузских джигитов во сне. Если б я не проснулся, проспал бы семь дней и семь ночей. Ну да ладно, а куда вы меня везете?

– Голову твою везем в дар Кыпчак Мелику.

Газан-хан задумался, потом огляделся:

– Хорошо, ведь со мной был сын, с ним-то что сталось?

Всадники не ответили, переглянулись с усмешкой. И тут шутливо настроенный Газан вдруг рассвирепел:

– Поганые, что вы сделали с моим сыном? – крикнул он. – Да я вас всех сейчас перебью!

Всадники посмотрели на связанные руки и ноги Газана и, увидев, что слова его расходятся с делом, рассмеялись. Газан еще грознее молвил:

– Если с головы моего сына упадет хоть волосок, я вас уничтожу!

Один из всадников отвечал:

– Ты о своей голове позаботься, Газан. Кыпчак Мелик повесит твою голову рядом с головой твоего сына.

– Что? – Газан издал устрашающий рык, во мгновение ока, напрягшись, разорвал путы, во мгновение ока скинул с коня одного из всадников, выхватил его меч, вскочил на его коня, накинулся на остальных.

Всадники растерялись.

Газан уложил двоих, выхватил палицу, подскочил к четвертому, схватил его за грудки:

– Где мой сын? – крикнул он. – Скажи, не то я оторву тебе голову, как птице.

Побледневший всадник дрожащими губами выговорил:

– О Газан, да буду я твоей жертвой, не убивай меня, твой сын жив-здоров.

– А где он? – И говоря это, Газан накинулся на другого всадника. Этот не растерялся и быстро соврал:

– О хан, у сына твоего – птичье сердце. Увидев нас, он испугался, удрал к своей матери.

И тут же остальные загомонили:

– Да, едва завидев нас, он так помчался, что и след простыл.

Газан поверил в это.

– Горе! – сказал он. – Господь дал мне дурного сына! Пойду оторву его от матери, разрублю на шесть кусков и раскидаю по шести дорогам. Чтобы никто никогда не бросал товарища в беде!

Газан-хан хлестнул плеткой коня и, удаляясь, прокричал всадникам:

– А с Кыпчак Меликом я еще посчитаюсь!

Пришпорил Газан коня, перемахнул через ущелья, через горы, доскакал до своей земли.

Видит, жилище его разрушено, шатры разодраны, очаги погашены, деревья обуглены, земля пошла комьями, луга истоптаны конскими копытами.

Черные прищуренные глаза Газана кровавыми слезами наполнились, грудь сжалась, сердце застучало, он сказал:

– Откуда к тебе явился враг, мое прекрасное жилище? Где сидела моя престарелая мать, осталась подстилка; где пасли коней мои джигиты, осталась пустошь; где стояла жаркая кухня, осталась зола. О моя поруганная земля, о мое прекрасное жилище!

В развалинах бродила черная собака. Увидев Газана, она подбежала к нему. Газан сказал:

– С наступлением темного вечера ты громко лаешь. Когда проливается вкусный айран, ты громко чавкаешь. Моя черная собака, может быть, ты знаешь, что сталось с моей землей?

Как могла собака подать ему весть? Она бросилась под ноги коню Газана, заюлила. Газан погладил ее, оттолкнул. Собака убежала прочь. Газан тоже поскакал по дороге, подъехал к подножию Высокой горы, позвал Гараджа Чабана:

– Эй, пастух! – крикнул он. – Видел ли ты, пастух, как пало мое жилище, скажи мне?

Пастух отвечал:

– Умер ли ты, сгинул ли ты, Газан? Где ты гулял? Не вчера – третьего дня пало твое жилище. Твоя престарелая мать, статная Бурла-хатун и с ней сорок стройных дев прошли здесь плененными.

Услышав такие слова, Газан испустил тяжкий вздох, ум в его голове помутился, мир перед глазами его покрылся мраком.

Он молвил:

– Да иссохнут твои уста, пастух! Да сгниет твой язык, пастух!

Пастух отвечал:

– За что ты меня проклинаешь, Газан? На меня ринулись шесть сотен. Триста я убил, трижды меня ранили, белобородого моего отца убили! Я один остался, но не отдал врагам ни единого барана, в том ли моя вина? Дай мне своего каурого коня, дай мне свой пестрый щит, дай мне свой черный меч, я пойду на врага. Если умру – умру за отца, жив останусь – отомщу за него и твоих домашних освобожу.

Газан молвил:

– Не мели языком, пастух! Что со мной сталось, что ты будешь моих домашних выручать?

Газан хлестнул коня плетью и пустился вскачь.

Гараджа Чабан поглядел ему вслед – Газан удалялся по извилистой дороге, вздымая пыль. Пастух сам вскочил на коня, поскакал за Газаном. Газан его не видел.

Однако перевалив через хребет, Чабан вдруг остановился, вернулся, поднялся на вершину Высокой горы. Как завещал ему отец, собрал два костра, запалил огнивом. Костры разгорелись. Гараджа Чабан вновь поскакал за Газаном.

Кыпчак Мелик сидел под балдахином, ел-пил, развлекался с девицами. Внизу сидели его люди. Турала с вытянутыми руками, простертыми ногами положили у входа, накрыли епанчой. Каждый входивший и выходивший топтал его. Входящий топтал, выходящий топтал.

Турал, сжав зубы, терпел, ни стона не издавал, ни звука не испускал. Кыпчак Мелик, выпив вино до дна, бросил пиалой в Турала. Он совсем опьянел, глаза его стали красными, как чаши с кровью.

Кыпчак Мелик, обратившись к своим, сказал:

– Знаете, что надо сделать Газану? Приведите сюда ко мне жену его Бурлу-хатун!

Услышав эти слова, Турал зашевелился. Один из охранников стегнул его кнутом по лицу, по глазам.

Бурла-хатун вместе с сорока стройными девами сидела в темнице. В слезах была Бурла-хатун:

– Где ты, Газан, где ты, Турал? Неужто вы не знаете, что с нами сталось? Где вы?

Вошел стражник:

– Эй, кто из вас жена Газан-бека?

Наступила тишина. Бурла-хатун тревожно взглядывала то на стражника, то на девушек. Одна из девушек сказала:

– Я!

И в ту же минуту другая подхватила:

– Я!

Со всех сторон звенел хор сорока девичьих голосов:

– Я!

Стражник изумился. А девушки повторяли все звонче:

– Я! Я! Я!…

Их крики заполнили темницу. Стражник заткнул уши и выскочил вон.

Кыпчак Мелик, сидя под балдахином, выслушал стражника и нехорошо рассмеялся.

– Тогда мы вот что придумаем, – сказал он. – Подведите-ка сюда сына Газана.

Турала подняли с земли и поставили перед Кыпчак Меликом.

Кыпчак Мелик, устремив свои глаза без ресниц прямо в его ясные глаза, молвил:

– Сын Газана Турал, слушай и запоминай! Я вздерну тебя на крюк, а потом, отделив кусок за куском твое белое мясо, прикажу приготовить черное жаркое. Жаркое поставлю перед сорока девами. Кто поест – не родня тебе, кто не тронет – та твоя мать. Приведу ее сюда, своей наложницей сделаю.

Турал заерзал, державшие его с четырех сторон еще сильнее стянули веревки, парень весь облился алой кровью. Кыпчак Мелик продолжал:

– Но и оставить тебя в живых я могу. Брошу тебя в темницу, а ты уговори мать: пусть не скрывается, выйдет. Так и быть, не возьму ее в наложницы. Пусть разносит нам вино в наших золотых пиалах!

Турал сказал:

– Хорошо, сажай меня в темницу.

Турала подвели к темнице, втолкнули в застенок. Бурла-хатун, увидев своего залитого кровью сына, хотела закричать, но Турал быстро отвернулся и, глядя на другую, сказал:

– Смотри, мать, не выдай себя!

Бурла-хатун смешалась с девушками.

Турал начал говорить. Говоря, он обращался ко всем девушкам, и нельзя было разобрать, кому он говорит. Бурла-хатун и остальные сорок слушали его в слезах и смятении. Турал говорил:

– Мама, мама, знаешь ли ты, что готовится? Враги наши говорят нехорошее. Посадите, говорят, Турала на кол, из его белого мяса сготовьте черное жаркое, отнесите еду сорока женщинам. Кто не станет есть, знайте: это Бурлахатун, и ведите ее сюда!

Бурла-хатун в ужасе закричала, но тут же закричали и остальные. Закричали, заплакали.

Турал, по-прежнему обращаясь к ним, продолжал:

– Не плачь, мама! Я сказал тебе это, чтобы ты ненароком не выдала себя. Берегись, матушка! Не подходи ко мне, не плачь надо мной. Пусть режут меня. Если другие по куску съедят, ты два съешь, только б не уронила ты чести отца моего, Газана!

Бурла-хатун и сорок дев зарыдали, запричитали, стали царапать лица, разодрали щеки, изорвали свои черные волосы. Бурла-хатун заговорила:

– Сынок, сынок! – сказала она, и тут же девушки повторили, стеная: Сынок, сынок!

Все сорок причитали над Туралом, каждая повторяла свое, и всякий раз люди Кыпчак Мелика считали ту, что говорила, Бурлой-хатун. И Бурла-хатун смогла поплакать среди общего плача.

Сорок женщин рыдали по Туралу, словно было у него сорок матерей. Сорок подхватывали причитания единственной. И все они ласкали Турала, и среди них – Бурла-хатун:

 
– Сынок, сынок, мой сынок,
Остов моего дома, опора моего жилища, сынок,
Цветок дочери моей – невесты, сынок,
Девять месяцев я тебя во чреве носила,
Через девять месяцев на свет породила,
С пеленок к груди своей прижимала,
С колыбели к солнцу на руках своих поднимала…
 

Турал сказал, обращаясь ко всем сорока:

– Матушка моя! Что ты плачешь, что горюешь? Что терзаешь душу мою? Зачем напоминаешь мне минувшие дни? Ох, мама, мама! Разве от арабских коней не родится жеребенок? Разве от красных верблюдов не родится верблюжонок? Разве от белых баранов не родится ягненок? Будь здорова, мать моя, да будет здоров мой отец! И разве у вас не родится сын, подобный мне?

Женщины снова зарыдали.

Турал обратился к врагам:

– Я в последний раз увидел лик матери моей, и в сердце у меня не осталось тоски. Теперь ведите меня, вешайте на крюк.

Они ничего не поняли.

– А кто из них твоя мать? – спросили они.

Турал отвечал:

– Любая!

Газан скакал во весь опор.

Поодаль от него, в том же направлении скакал Гараджа Чабан.

На вершине Высокой горы пылали два костра. Где-то далеко-далеко, на вершине другой горы, тоже загорелись два костра: и туда достигла весть с Высокой горы.

Газан скакал…

Близ лагеря Кыпчак Мелика росло могучее ветвистое дерево. Палач перекинул веревку через толстый сук, стянул крепким узлом.

Другой палач подтащил связанного по рукам и ногам Турала к виселице.

Турал молвил:

– Пока не замер мой последний вздох, принесите мою кобзу, я сыграю.

Кыпчак Мелик позволил, и принесли кобзу. Турал взял кобзу, поцеловал, приложил к глазам, прижал к груди, заиграл, запел:

 
– Жаль мне коня, ржущего, что остался с пустым седлом!
Жаль мне отца и мать, стонущих, приговаривая: «Сынок, сынок!»
Жаль мне Гюнель, плачущую о брате и о возлюбленном!
Жаль мне самого себя, от жизни не уставшего, молодечеством не утомленного!
 

Кыпчак Мелик на помосте своем расхохотался, люди его рассмеялись. Глядя из окна темницы, сорок женщин горько плакали.

Теперь уже на многих горах, далеко-далеко горели по два костра. Весть облетала народ.

Припадая к гриве каурого коня, мчался Газан – и вдруг натянул узду. Он достиг стойбища Кыпчак Мелика. Огляделся Газан, поправил снаряжение.

Оглядываясь вокруг, увидел Газан столб пыли на дороге. Пригляделся – и узнал догнавшего его всадника: это был Гараджа Чабан. Газан молвил:

– Зачем ты здесь, пастух?

Чабан отвечал:

– Я здесь, чтобы тебе опорой быть.

Газан молвил:

– Пустое говоришь, пастух! Кто ты, чтобы опорой быть мне, Газан-хану? Хочешь, чтобы джигиты на свадьбе или на поминках говорили, что Газан сам не в силах спасти свой дом, что ему на помощь пришел пастух? Слезай с коня!

Пастух огорчился, но не хотел гневить Газан-хана, спешился.

Газан молвил:

– Поди сюда, стань под дерево.

Метнул аркан и крепко привязал пастуха к толстому стволу.

Пастух сказал:

– Зачем ты так, Газан?

Газан ответил:

– Враг напал на мой дом, я и буду с ним биться. Сокрушу врага освобожу тебя. Погибну – оставайся и ты здесь, на корм птицам и червям! Может, поймешь, что, не испросив позволения, сражаться с чужим врагом постыдное дело у нас в народе.

Газан вскочил на коня и поскакал дальше.

… Палач надел петлю Туралу на шею. Турал вновь заиграл на кобзе:

 
– Дерево, дерево, большое дерево!
От тебя мосты через бурные реки, дерево!
От тебя корабли на синих морях, дерево!
Погляжу вверх – не видно твоей верхушки, дерево!
Погляжу вниз – не видно твоего корня, дерево!
Повесят меня – ты ли выдержишь тело мое, дерево!
Если выдержишь, поплатись за юность мою, дерево!
 

Кыпчак Мелик сделал знак, палач отнял у Турала кобзу, швырнул ее на землю, кобза разлетелась на куски. Палач дернул веревку – Турал повис в воздухе.

Глядящая из окна темницы Бурла-хатун закричала:

– Сын мой, Турал!

Кыпчак Мелик и его люди поняли, кто из дев Бурла-хатун, перекинулись жадными взглядами.

И тут ветвь обломилась. Турал упал на землю. Он остался жив.

Кыпчак Мелик завопил:

– Жена Газана Бурла-хатун – вон та высокая! Живо ко мне ее! – Потом указал палачу на Турала: – А ему руби голову мечом, не тяни дела!

Палач занес меч.

Вдруг в воздухе просвистела стрела и вонзилась в руку палача. Меч упал.

На вершине холма, сидя в седле, Газан второй раз натянул тетиву и уложил палача навеки.

Враги, обернувшись, увидели Газана, растерялись. Кто на коня садился, кто меч пристегивал, кто кольчугу натягивал.

Кыпчак Мелик засуетился на своем помосте. Подвели ему коня, он сел в седло.

Газан закричал:

– Эй, Кыпчак Мелик! Подлый сын подлеца! Теперь я покажу тебе, чем кончается вероломство! Если ты мужчина, выходи на площадь, узнаешь, как сладка жизнь, будешь рвать кровью. Я один против вас. Если ты не выйдешь мне навстречу, пусть вся твоя орда знает, что ты не мужчина, а баба с птичьим сердцем. Повяжи на голову платок, сводник!

Люди Кыпчак Мелика смотрели на него не отрываясь: ждали ответа.

Кыпчак Мелик не ударил в грязь лицом, вооружился, снарядился, поскакал прямо на Газана.

Газан пустил стрелу – Кыпчак Мелик уклонился, стрела пролетела мимо. Кыпчак Мелик пустил стрелу – Газан отстранился, стрела пролетела мимо.

Начали они драться на палицах – ни один не мог одолеть. Перетягивали друг друга – ни один не мог одолеть. Привязанный к дереву Гараджа Чабан смотрел на битву.

Люди Кыпчак Мелика тоже смотрели, как сражается их предводитель. Вооруженные, снаряженные, стояли они наготове.

Теперь уже на всех высотах земли огузской пылали двойные костры. Узнав о несчастье, джигиты мчались со всех сторон, но еще очень далеко были они от поединка Газана и Кыпчак Мелика.

Газан одним ударом сбросил Кыпчак Мелика с коня, выхватил меч, кинулся на него.

Зашатался Кыпчак Мелик, чуть не упал, но в этот миг посланная из его лагеря стрела задела веко Газана, полилась кровь, залила глаз, и Газан перестал что-либо видеть. Тут Кыпчак Мелик ударил его палицей по голове, белое лицо Газана коснулось черной земли, изо рта, из носа хлынула кровь. Меч выпал из руки Газана.

Лежал Газан на земле. Со всех сторон к Газану сбегались враги. Кыпчак Мелик обнажил меч.

…Гараджа Чабан видел беду Газана, но он был привязан к дереву. Что мог он сделать? Напрягал все силы Гараджа Чабан, но не мог разорвать путы, однако толстое дерево пошатывалось. Наконец, когда люди Кыпчак Мелика бросились к лежащему на земле Газану, когда Кыпчак Мелик обнажил меч, Гараджа Чабан дернулся и вырвал дерево с корнями.

Бегущие к Газану люди запнулись, остановились, попятились: на них двигалось дерево – огромное, раскидистое.

Ветви и листья скрывали привязанного к стволу Гараджа Чабана, и казалось, будто движется само дерево.

А Кыпчак Мелик еще не видел его. Согласно обычаю своего племени, он перепрыгивал через тело поверженного врага с обнаженным мечом в руке, выкрикивал какую-то дикую песню.

Наконец Кыпчак Мелик закончил обряд. Он нацелил острие меча прямо в лоб Газану, но вдруг был отброшен в сторону ветвью дерева. Гараджа Чабан раскачивал дерево из стороны в сторону и бил им Кыпчак Мелика. Удивителен был этот поединок дерева с человеком! Кыпчак Мелик кое-как вскочил на коня и удрал.

Гараджа Чабан вместе с деревом остановился подле раненого Газана. Лежащий на солнцепеке Газан теперь очутился в тени ветвей. Гараджа Чабан вместе с деревом стоял, охраняя Газана. Легкий ветерок шевелил листья.

Люди Кыпчак Мелика, привязав к наконечникам стрел горящую паклю, стали осыпать дерево стрелами. Загорелись ветви, пламя понемногу продвигалось по стволу к Гараджа Чабану.

Дерево пастуха и хана с четырех сторон окружили всадники с копьями, с обнаженными мечами; кольцо их сужалось, сжималось. Гараджа Чабан раскачивал дерево и ударами ветвей сбрасывал врагов наземь по пяти, по десяти разом. Но он и сам уже занялся огнем.

И тут послышались конское ржание, крики воинов. Огузские джигиты доскакали.

Справа в толпу врезался Карабудаг, слева – Дондар. Зазвенели мечи, засвистели стрелы, засверкали копыта, засновали палицы-шестоперы.

Огузские джигиты глядели грозно, рубили сплеча. Враг был разгромлен. Как будто на узкой тропе выпал град. В ущелье и на холмах на трупы слетались ястребы.

Развязанный Гараджа Чабан направил своего коня прямо на Кыпчак Мелика. Он отломил ветвь от своего дерева, и когда Кыпчак Мелик въезжал через ворота внутрь лагеря, так хватил его ветвью по голове, что голова Кыпчак Мелика шлепнулась на землю, как мяч.

Бегущих огузские джигиты не преследовали. Просивших пощады не убивали. Они вошли в лагерь, изрубили мечом знамя и жезл врага, освободили из плена Турала и Бурлу-хатун вместе с ее сорока стройными девами. И направились к себе домой.

Хоть и с обвязанной головой, Газан сидел на коне очень прямо. Рядом с ним – сын его Турал. Газан молвил:

– Сынок, Турал! Ты увидел, что в этом мире невозможяо не рубить головы, не проливать кровь. Теперь ты понял, как я был прав?

Турал ответил:

– Нет, дорогой отец, теперь я понял, что в этом мире нет ничего хуже рубки голов и пролития крови!

Газан нахмурился, ничего не сказал, повернулся налево, к брату Карабудагу.

– Карабудаг, – молвил он, – что-то не видать моего дяди Аруза.

Карабудаг ответил:

– Мы известили его, но он сказал, что упал на охоте, сломал ногу и не может прийти…

Добрались до подножия Высокой горы. Газан сказал Гараджа Чабану:

– Пастух, поднимись на вершину, погаси один костер, а другой пусть горит – костер веселья. Пусть джигиты соберутся на празднество, пусть придет Деде Коркут, споет нам, поведает о подвигах огузов.

Пастух повернул коня на вершину.

Один костер на вершине Высокой горы погас, второй остался. И на другой горе один из двух костров погас, второй остался, и на третьей, и на четвертой.

Теперь уже на каждой горе пылало по одному костру – праздничному костру.

Алп Аруз злобно глядел из своего жилища на эти костры. С усов его капала кровь.

У Газана был друг Гылбаш. Бывалый человек, он много видел на свете. Гылбаш прискакал к Алп Арузу.

– Аруз, – сказал он, – праздничный костер горит, разве ты не видишь? Отчего ж ты не идешь к Газану на пир?

Алп Аруз, с трудом подавив злость, ответил:

– Я как раз собирался.

Гылбаш сказал:

– Понимаешь, наш праздник трауром обернулся. Только уничтожили мы Кыпчак Мелика, как напал на нас Шеклю Мелик. Разрушил жилище Газана, увел в плен его дочь-невесту, ранил мечом ослабевшего Газана, сбросил его с коня на землю. Газан при смерти, послал меня к тебе, сказал: пусть придет мой дядя Аруз, поможет мне.

У Аруза радостно заблестели глаза:

– Так вот какие дела, Гылбаш! Когда в хорошие дни Газан выбирал себе приближенных, раздавал им богатство, не считал он Аруза дядей. Теперь же, в черный день, он просит о помощи? Пусть беда падет на его голову! Пусть попомнит дядю своего Аруза! Прежде был я Газану тайный враг, а с этого дня – открытый враг, и пусть он это знает! Алп Аруз простер руки к небу: Слава тебе господи, что воздал Газану за меня! От этой раны Газан не оправится!

И Аруз, довольный, забегал по своему шатру, потирая ладони. Гылбаш потихоньку вышел из шатра, вскочил на коня, поднял плеть и только тогда позвал Аруза.

– Эй, Аруз, – молвил он, – старый глупец! Газан-хан здоров, бодр, весел. Никто на него не нападал, никто его не ранил. Триста шестьдесят всадников – бравых джигитов собрались у него, едят, пьют, веселятся. Меж едой и питьем вспомнили джигиты о тебе. Я сказал: съезжу-ка, узнаю, в чем дело. Я проверял, друг ты или недруг, и убедился, что ты Газану враг. Прощай!

Он стегнул коня и ускакал.

Аруз остался стоять, глядя ему вслед. С усов его капала кровь.

В крепости Бейбурд Бейрек по-прежнему томился в темнице. Каждую ночь Сельджан приходила к нему в одежде воина, вешала меч на стену, раздевалась. Каждую ночь Бейрек снимал меч со стены, вынимал из ножен, клал между собой и девушкой. Сколько ночей так прошло, сколько дней, сколько месяцев?

Может быть, в эту ночь небо было чернее, звезды тусклее, ветер заунывнее. И в эту ночь Сельджан пришла в одежде воина, разделась, повесила на стену меч. Но в эту ночь рука Бейрека не поднялась, чтобы снять его со стены.

Наступило утро. Сельджан уже не было. Но двери темницы были распахнуты. Бейрек встал, подошел к двери – и стражника не было. Бейрек вышел и оказался внутри крепости. Прогуливаясь, он подошел к белобашенной ограде, увидел крепостные ворота, приблизился к ним. Ворота гоже были открыты. Стражники отставили свои копья. Бейрек сначала удивился, потом медленно прошел через ворота, очутился по ту сторону ограды. Здесь был простор, здесь было поле, здесь он был свободен. Бейрек не верил в свое освобождение; он огляделся вокруг, потом, почувствовав устремленный на него взгляд, поднял голову: со стены, из белой башни на него смотрела Сельджан. Она знала, что Бейрек никуда не уйдет. Бейрек повернулся и пошел обратно.