Текст книги "34 ступень"

Автор книги: Ана Чи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Пообедав курицей с овощами и рисом, я принял свои лекарства и направился в комнату, решив начать читать книгу, которую накануне одолжил в библиотеке. Как выяснилось, выбор художественных книг с зелеными и желтыми точками, относящимися к доступной мне категории литературы, был весьма скуден. В связи с этим я выбрал антологию японской живописи, повествующую о развитии данного вида искусства с периода Эдо по и современность. Моим основным мотивом при выборе не был интерес к культуре, в частности к японской живописи, а скорее то, что мне показалось, что именно эта книга могла бы помочь мне быстрее засыпать по ночам. Открыв ее на первой странице, я ощутил неподдельную грусть. Кто-то наверняка потратил долгие годы жизни, собирая материал на длинных пятьсот страниц и воплощая свои идеи в жизнь, и все для того, чтобы какой-то недалекий человек, находящийся в психиатрической клинике, использовал ее в качестве снотворного.

В пятницу была запланирована моя первая встреча с семьей. Я бы не сказал, что как-то особенно ждал этого момента. Во-первых, мы виделись в этот понедельник, когда моя мать и отец привезли меня в Тихую Долину. В обычной жизни мы могли не видеться месяцами, и это не казалось странным, ведь в конце концов, они жили за городом, и в моем представлении было достаточно того, что мы созванивались раз в пару недель. Во-вторых, наши отношения всегда были напряженными, а ввиду последних событий и вовсе приобрели оттенок злости и некого отторжения. – Я был зараженной клеткой организма своей семьи. Тем, что по понятным причинам скрывали перед миром, и от чего решили избавиться при первой же удобной возможности. Конечно, все было немного сложнее, и даже я, человек, который по всем существующим параметрам был не совсем в своем уме, не мог не видеть в этом доли собственной вины.

Позавтракав, я направился на рецепцию намереваясь узнать, какое время было отведено для посещений. Рецепционист, которым на этот раз оказался мужчина со строгими усами, но приветливой улыбкой, сообщил мне, что посещения проходили с полвторого до четырех. Более того, уточнив мое имя и проверив что-то на листе бумаги, он добавил, что кто-то из моей семьи уже звонил в клинику и сообщил, что прибудет около двух часов. Эта информация принесла с собой одновременно тревогу и облегчение. Как минимум я знал, во сколько мне стоило ожидать визит и имел возможность подготовиться. Правда, я не знал, в чем бы могла заключаться данная подготовка. Одна лишь мысль о том, что я мог увидеть Софи, заставляла меня цепенеть.

Поинтересовавшись у мужчины, мог ли я позаимствовать у него сигарету, я вспомнил о сигарете доктора Варны, и решил, что это было не самой лучшей идеей. Рецепционист оказался проворнее моей нерешительность. Он вежливо кивнул и достал пачку из тумбочки, держа зажигалку наготове.

Выйдя на улицу, я направился к одной из ближайших скамеек аллеи. Ощутив на коже тепло осеннего солнца, я откинулся на деревянной спинке, наблюдая за деревьями, обрамленными желтой листвой. Лишь в тот момент я понял, что впервые вышел на улицу за все время нахождения в Тихой Долине. Наслаждаясь тишиной, прерываемой лишь шелестом редеющих крон, я решил, что сделаю прогулки или хотя бы редкие случаи нахождения вне четырех стен своим ежедневным ритуалом. Будучи в городе, я не был особым любителем природы, но сейчас я не имел доступа к иным развлечениям.

Увидев свою мать, выходящую из машины в начале третьего, я не был удивлен. Я чувствовал облегчение и, возможно, едва ощутимую грусть, но никак не удивление. Из всех членов семьи у нас с ней были наиболее близкие отношения или, может, она просто была способна закрывать глаза на мои чудаковатости немного чаще остальных. Раньше человеком, видевшим во мне особенность вместо отклонения, была моя сестра, но это, несомненно, теперь было в далеком и невозвратном прошлом.

Крепко меня обняв, моя мать достала из багажника спортивную сумку и передала ее мне, сообщив, что там были «необходимые вещи до ее следующего посещения». В соответствии с правилами Тихой Долины, все, что было передано пациентам семьей, было обязано пройти досмотр. Оставив сумку на рецепции, я вернулся на улицу, и мы начали нашу неспешную и молчаливую прогулку по вымощенной тропинке, ведущей в небольшой парк, прилегающий к территории клиники. Все это время моя мать держала меня за локоть, плотно прижимаясь ко мне своим телом, но не поднимая глаз. Я знал, что рано или поздно одному из нас придется заговорить, но я был благодарен ей за эти минуты тишины, когда она просто была рядом.

– Как твои дела? – спросила она, когда мы наконец остановились и сели на одну из деревянных скамеек. Ее голос показался мне уставшим, но, возможно, это была лишь подавляемая грусть.

– Неплохо, – спешно ответил я, не особо задумываясь над вопросом.

– Я знаю… – Она остановилась на мгновение, будто продумывая, что ей стоило сказать дальше, но, посмотрев на нее, я увидел, что она изо всех сил сдерживала слезы. – Я знаю, что это не лучшее решение, но это лучшее заведение, которое мы смогли найти. – Она положила руку мне на колено и отвернулась в сторону.

– Мам, – я приобнял ее за плечи, – я знаю, что это было самым разумным решением в данной ситуации. На самом деле, здесь есть все необходимое. У нас есть библиотека с приличным выбором книг и, посмотри, я даже немного поправился за эти несколько дней. – Стараясь натянуть улыбку, я похлопал себя по животу, хоть и понимал всю нелепость собственной лжи.

– Патрик, я лишь хочу, чтобы тебе стало лучше. – Увидев ее взгляд, в котором любовь была перемешена с тем, что напоминало жалость, я вдруг вспомнил, почему не делился с ней своими проблемами.

Она была добрым и понимающим человеком, более того, она была сильной, но каждый раз, когда я видел этот взгляд, что-то внутри меня надламывалось и заставляло уходить в себя, туда, где я не мог причинить другим боль. Все еще обнимая ее за плечи, я пытался вспомнить, когда в последний раз стал причиной улыбки на ее лице. Когда мне в последний раз удалось стать причиной ее гордости? Конечно, я не мог быть уверен, что хотя бы раз вызвал в ней это чувство.

– Мне будет лучше. Вот увидишь, к Рождеству я уже буду совсем здоров.

Мой тон был решительным, хоть мы оба и знали, что мое состояние было немного сложнее, чем перелом руки или сезонная простуда. В лучшем случае я бы провел остаток своей жизни на таблетках и под пристальным контролем моего окружения и врачей. В худшем – я бы остался вечным постояльцем Тихой Долины или, и это я боялся даже представить, когда моя семья решила бы отторгнуть меня насовсем, – обитателем обычной психушки с железными решетками на окнах и электрошоком вместо групповой терапии. Именно поэтому я должен был приложить все имеющиеся силы для того, чтобы вовремя выбраться отсюда.

Вскоре после того, как наше недолгое свидание было окончено, наступило время очередной, новой для меня, терапии. Я был крайне удивлен тому, что она проходила на открытом воздухе, потому что что-то подобное вовсе не вписывалось в мои представления о том, что составляло лечение больных психиатрическими расстройствами. Хотя что вообще за эту неделю казалось мне обычным? Тихая Долина была отдельным миром со своими правилами и устоями, и мне стоило привыкнуть к этому, не тратя время и силы на вопросы и сомнения. Я понимал, что лучшим решением было сделать себе одолжение и просто плыть по течению и следовать этому было бы не так сложно, если бы я знал, в какую реку это течение приведет в конечном итоге.

Голос мужчины в белом костюме свободного, почти воздушного кроя, был спокойным, но внушительным. Его длинные седые волосы, собранные в низкий хвост, мирно покачивались под натиском теплого сентябрьского ветра, пока он неспешно прохаживался вдоль наших неорганизованных рядов. Своим видом он напоминал мне японского сэнсэя, будто соскочил со страниц Антологии японской живописи. Его вид, само его присутствие не вязалось с реальностью, и я ощутил легкое покалывание в животе, сопровождающееся головокружительной легкостью. Пожалуй, данное чувство можно был считать восторгом, хоть я едва мог причислить себя к категории людей, легко подверженных подобным эмоциям.

Оглядываясь по сторонам, я безуспешно пытался оценить количество присутствующих. В отличие от прочих групповых занятий здесь скорее всего находились все пациенты клиники в полном составе. Тем не менее мне удалось различить пару-тройку знакомых лиц. Я заметил Ларса, который в этот раз был одет более скромно и тем самым был способен затеряться в толпе. Я также увидел Лару, которая сидела в своём привычном положении, слегка склонив голову вперед и закрывая лицо черными блестящими волосами.

Данная терапия заключалась в том, что мы должны были научиться правильно дышать. По словам белокурого старика, это позволило бы нам освободиться от тревожащих мыслей и негативных эмоций и сосредоточиться на том, чтобы было по-настоящему важно. Пытаясь имитировать правильные вдохи и выдохи, я сидел с закрытыми глазами и был настроен более чем скептически. Не то чтобы я считал подобные практики бесполезными, но, по моему убеждению, они были более пригодны для людей, жаждущих найти просветление и перейти на новый уровень сознания. В то время мы были людьми, которые стремились достичь весьма ординарного уровня сознания и вряд ли претендовали на большее. Вдобавок ко всему, меня отвлекала Дори, которая сидела рядом и, выдыхая, издавала звуки, похожие на лошадиное ржание. Пристально посмотрев в ее сторону, я осознал, что мне не оставалось ничего другого, как попросту смириться с данным обстоятельством. При этом я немного завидовал ее непосредственности, хотя может, она и вовсе не имела понятия о своеобразности собственного дыхания. В любом случае для меня это служило поводом для зависти. Зависть в психиатрической лечебнице – если это не было истинным определением горькой иронии жизни, то я не мог представить, что могло бы им быть.

После того, как мы научились дышать, нас ожидал следующий и главный шаг. Он заключался в том, что мы должны были попробовать заглушить собственные мысли и сосредоточиться на одной-единственной идее. «Это может быть приятное воспоминание из детства, любимый фильм, путешествие, в котором вы побывали с близкими, или даже лицо вашего супруга или близкого друга», – проинструктировал нас старец. «Если вдруг вы почувствуете, что из ваших глаз текут слезы, не стоит переживать или стыдиться. Таким способом вы отпускаете плохое, освобождая место для новых и светлых событий».

Сконцентрировавшись на собственном дыхании и пытаясь игнорировать Дори, я представлял в уме чистый белый лист. Множество мыслей, начиная тем, что будет на ужин и заканчивая осознанием того, что скорее всего по истечению моих небольших каникул, мне придется искать новое место работы, пытались вписать себя на него, и в ответ я направлял все имеющиеся усилия, чтобы построить высокие стены, оберегая воображаемую бумагу. Постепенно гул внутри моего сознания утих, и мне не осталось ничего иного, как прокручивать внутри себя то, что выбирал мой мозг. Я ощущал себя зрителем в кинотеатре, смотря фильм, на который только я мог купить билет. Только я мог купить билет на фильм, но в то же время не имел ни малейшего представления о его жанре, главных персонажах и возможной концовке. «Своеобразная лотерея для себя от себя же самого», – было последним, о чем я успел подумать перед тем, как на экране начала прокручиваться пленка.

Мне было десять или около того, недавно был мой день рождения, и родители купили мне новый велосипед, именно ту модель, о которой я мечтал. Был выходной, кажется, суббота, и я катался неподалеку от дома, наслаждаясь жарким июльским днем. Ты сидела сзади, и хоть я и не мог этого чувствовать, но точно знал, что ты держалась за мою талию, чтобы не упасть. Ты сказала, что это был самый красивый велосипед, который Ты когда-либо видела, и что Ты надеялась, что однажды Тебе купят такой же. Я рассказывал, почему я хотел именно эту модель, и пытался убедить Тебя, что Тебе непременно купят такой же велосипед или даже лучше. «Тогда, когда другие смогут Тебя увидеть», – сказал я. Мы с Тобой так заговорились, что я не заметил ветку на дороге и, не успев повернуть руль, упал. Я не столько переживал из-за велосипеда, сколько боялся, что Ты поранилась. Хоть я и не мог видеть Тебя, тогда я был убежден, что Ты могла чувствовать вещи не меньше меня. Ты не произнесла ни слова, но Ты и так всегда была сильнее и выносливее меня, потому что, увидев свое содранное колено и почувствовав острое жжение, я завыл, но все еще сдерживал слезы, потому что не хотел расплакаться перед Тобой. Ты спросила меня, в порядке ли я, и я ответил, что все было хорошо, «всего лишь небольшая царапина». Все еще сидя на дороге, я ощутил, как что-то прохладное обдало мое колено, и я знал, что это была Ты, потому что тогда был безветренный день и не колыхнулся ни один лист деревьев, аллеей выстроившихся вдоль моей улицы.

Я поблагодарил Тебя и услышал гудок велосипеда – это был мальчик, который жил по соседству. Он был на один класс старше меня, но выглядел намного взрослее. Видимо, я не заметил его сразу, потому что все еще продолжал разговаривать с Тобой. Повернувшись в его сторону, я увидел, как он крутил пальцем у виска, закатывая глаза и тихо посвистывая. «Патрик уже совсем того», – произнес он, вертя головой и едва смотря в мою сторону, после чего поехал дальше. Ты сказала мне, что он дурак и что не стоило обращать на него внимание, и это меня успокоило и придало силы для того, чтобы встать. Я увидел, как из дома выбежала моя мать, которая, судя по всему, увидела произошедшее, выглянув в окно. На ней был фартук, и я знал, что она готовила обед. Подбежав ко мне, она схватила меня за плечи, и я ощутил дрожь в ее руках. «Патрик, с тобой все в порядке?» – спросила она, тревожно рассматривая меня озабоченным взглядом. Я кивнул и, хромая, направился в сторону дома.

После того, как моя мать посадила меня на стул на кухне и оттащила велосипед на крыльцо, она обработала мое колено и перевязала его бинтом. «Я же просила тебя быть осторожнее», – раздосадовано произнесла она, помешивая обед, кипящий в кастрюле. «Я знаю, мама», – виновато сказал я, опустив глаза в пол. «Я не заметил ветку а когда ее увидел, то было слишком поздно, и мы упали». – Я все еще смотрел в пол и чувствовал, как слезы скатывались по моим щекам. «Мы? Патрик, но ты же катался один!» – почти закричала она, повернувшись ко мне. Подойдя и взяв мое лицо в руки так, что мне не оставалось ничего другого, как смотреть на нее в упор, она произнесла: «Патрик, мы же говорили об этом, ты слишком взрослый для воображаемых друзей. Мы обсуждали это уже не раз!». Руки матери сдавливали мои щеки всей силой едва сдерживаемого ею отчаяния.

Голос матери был воплощением расстройства, и перед тем, как повернуться к плите, она посмотрела на меня тем самым взглядом, который я видел в клинике пару часов назад. Этот взгляд соединял в себе злость, грусть, разочарование, и даже сожаление. Возможно, где-то там, глубже, была и забота, но я не мог различить ее ни в эту пятницу, ни в тот жаркий летний день.

Тогда я не придал этому особого значения, но с тех пор я замечал этот взгляд так часто, что со временем разгадал его смысл. Моя мать любила меня, но ее желание было невыполнимо. Она хотела, чтобы я сиюминутно изменился, стал другим, стал нормальным, кем-то, кем она смогла бы гордиться. Тогда я испытывал лишь вину за то, что проговорился о Тебе. Тем более Ты сама сказала мне, что наша дружба была самым большим секретом на свете. Кроме того, я боялся, что мой новый велосипед мог быть поцарапан и мне больше никогда не купят ничего дорого. «Скоро вернется твой отец, и я хочу, чтобы ты помнил о том, что ты и только ты упал с велосипеда. Хорошо?» – моя мать даже не посмотрела в мою сторону, и, согласившись, я, скача на одной ноге, направился в свою комнату.

«Если бы маленьких мальчиков можно было купить в магазине как коробку конфет, то твои родители уже давно отправились бы за покупками», – вспоминал я слова одной из подруг матери, которая разговаривала с маленькой Софи, которая и при величайших усилиях не смогла бы понять смысла услышанного. Тогда я стоял за углом, заправляя рубашку в брюки и приглаживая волосы, стараясь принять наиболее подобающий для гостей вид. «Но проблема в том, что хоть их и нельзя купить в магазине, маленькие мальчики очень схожи с коробкой конфет. Такой коробкой, в которой есть несколько начинок, и очень трудно предугадать, что тебе попадется. Если выбрать не ту конфету, то потом лишь сожалеешь о потраченном времени, которое нельзя вернуть назад», – добавила она, погладив мою сестру по голове.

Суббота стала первым по-настоящему плохим днем, проведенным мною в Тихой Долине. Конечно, тогда я не мог знать, сколько настолько же плохих или даже худших дней мне предстояло пережить в ближайшем будущем, но именно этим днем я мог начать отсчет, в этом не могло быть сомнений. Я проснулся в холодном поту и в течение нескольких минут не ощущал ничего, кроме конвульсивной дрожи в руках. Лежа в постели, я приподнял их, наблюдая за хаотичными движениями пальцев. Я будто был марионеткой под руководством неумелого кукловода, который был неспособен скоординировать движения моего безжизненного деревянного тела. Посмотрев на часы, я обнаружил, что было уже около одиннадцати, и я пропустил завтрак. Я не был голоден, скорее меня удивило то, что никто из персонала не попытался меня разбудить и приобщить к существующему распорядку. Возможно, по выходным нам разрешали выспаться, подумал я и решил встать с постели. Это оказалось не такой уж простой задачей, потому что помимо дрожи меня одолела пронзительная головная боль. Это не было похоже на мигрень, скорее данное ощущение походило на оглушающую боль от сильного удара.

После обеда я провел в комнате остаток дня, решив пропустить ужин. Что-то внутри тянуло меня в библиотеку или в парк, куда-нибудь, где будут люди, но мое тело напрочь отказывалось покидать пределы кровати. Пока я лежал неподвижно, мне начинало казаться, что все наладилось, но стоило мне перевернуться на бок или попытаться встать, как неистовая боль вновь сковывала меня до кончиков пальцев. К концу дня я даже не мог выявить, что именно было источником моего дискомфорта. Тело было настолько изнеможенным, что казалось одной большой раной. Время от времени мне удавалось уснуть, но потом я просыпался из-за жажды или очередного приступа боли, и мне не оставалось ничего иного, как надеяться на то, что этот день когда-нибудь подойдет к концу.

Во время очередного резкого пробуждения, сопровожденного сухостью во рту и сжимающимся желудком, я обнаружил, что на улице было уже совсем темно. Почему-то я был убежден, что страдать в темноте было гораздо более жалким, чем при свете, но я не мог найти в себе силы, чтобы дотянуться до прикроватного торшера, что уж и говорить о выключателе около двери. Сдавшись и почти смирившись с тем, что мне придется провести остаток ночи в темноте, я ожидал утра и пытался прогнать из головы несвязные отрывки мыслей. Я надеялся провалиться в глубокий безмятежный сон, который бы перенес меня в новый день, свободный от боли.

Мой амбициозный план не увенчался успехом, скорее совсем наоборот. Вместо всепоглощающей пустоты мое сознание мгновенно заполнилось отчетливыми образами, воспоминаниями и ясным осознанием того, что именно мне напоминала эта суббота. Эта суббота была практически идентичной репликой почти каждых моих выходных до прибытия в Тихую Долину.

Зачастую по пятницам мы с коллегами оставались работать допоздна, пытаясь завершить как можно больше дел перед выходными. Мы работали не в той сфере, где было возможно сделать все, но мы старались, как могли. Мои наивные представления заставляли верить в то, что пятница обладала своеобразным магическим свойством и позволяла сделать больше дел, чем порой удавалось успеть за целую неделю. Возможно, это было вызвано предвкушением выходных. По пятницам я ощущал себя спортсменом, бегущим на длинную дистанцию и делающим последний решающий рывок перед финишной прямой.

На конце моей финишной прямой был бар, в котором мы собирались с друзьями по работе. Хотя друзья – это, пожалуй, слишком сильное слово. Наш состав никогда не был постоянным и менялся от недели к неделе. Периодически кто-то был слишком уставшим и решал отправиться домой и насладиться здоровым сном, другие же спешили к семьям, а у третьих возникали более интересные дела, вроде свиданий, посещения кино и выставок или вечерних пробежек в парке. Я был единственным, у кого никогда не находилось более интересных занятий, я был константой, вокруг которой из пятницы в пятницу вращались разные переменные. Конечно, это было уже после того, как я развелся со своей женой, но об этом мне пока что не хотелось думать.

Каждый раз мы отправлялись в один и тот же бар, и дело было не в его меню или богатом выборе напитков. Скорее, основной причиной нашего выбора было его местоположение. Бар находился за углом от офиса, был открыт до двух ночи, и нам не хотелось каждый раз придумывать новый маршрут. Несмотря на то, что он располагался в центре и был окружен небоскребами, служившими пристанищем для крупных фирм, а напротив него в ряд были выстроены бутики с брендовой одеждой, бар, в котором я проводил свои пятницы, не претендовал на звание модного заведения высокого класса. Это сказывалось не только на интерьере, но и на доступных ценах, способствующих представителям стойкого среднего класса, плавно перетекающего в элиту, позволить себе несколько закусок на стол и пару лишних коктейлей.

Кроме того, мне нравилось, что нас, а точнее, меня там знал весь персонал – оба бармена и три официантки. Они знали мое имя и профессию и помнили, что я не любил острый соус к мясу и предпочитал виски. Конечно, в каком-то роде это была их работа, но подобные мелочи позволяли мне ощущать то, что не было для меня привычным чувством. Они позволяли мне испытывать чувство принадлежности. Я отдавал себе отчет в том, что это было не тем местом, принадлежность к которому должна была вызывать гордость, но быстро забывал об этом каждый раз, когда, увидев меня в дверях, один из барменов подмигивал мне и тянулся за бутылкой моего любимого виски.

Мы приходили в бар около девяти, а то и десяти часов вечера с закатанными по локоть рукавами рубашек, ослабленными галстуками и пиджаками, перекинутыми через плечо. Наш столик в дальнем углу всегда ожидал нас с табличкой, на которой черным маркером было написано «Резервировано». Мы всегда заказывали много еды, слишком много, и наедались закусками еще до того, как официантка приносила главные блюда. Большинство из нас оставалось в баре до часу ночи, а то и до самого закрытия, но мы никогда не напивались до беспамятства. Даже будучи вне стен офиса, мы продолжали говорить о работе, жалуясь на начальство и клиентов и придумывая грубые и не такие уж и смешные шутки в отношении коллег, которых не считали частью нашего небольшого коллектива. Иногда, очень редко, я и пара моих «друзей» решали продолжить вечер и после закрытия бара отправлялись в ближайшее караоке или в любое другое заведение, чьи двери были открыты 24 часа в сутки.

Пару раз вечер закончился для меня в кровати в объятиях Вики, которая была на пару лет младше меня, носила исключительно черные чулки и занимала позицию младшего аналитика. У нас с Вики не было ничего общего, кроме того, что мы не особо любили говорить о себе, да и вообще говорить друг с другом. В офисе мы обменивались вежливыми приветствиями, а после наших совместных ночей она лишь говорила «пока» и никогда не целовала меня на прощание. В каком-то роде она была для меня идеальным партнером, который не пытался стать частью моей жизни, одновременно наполняя ее тем, чего в ней недоставало.

Некоторое время мои мысли были поглощены воспоминаниями о Вики. Это могло длиться пару минут, а, может, и около часа. В месте, где я находился, время, казалось, поддавалось совершенно иным законам. Оно не двигалось вперед, скорее, оно крутилось в непроницаемом замкнутом круге. Здесь, между этими четырьмя стенами, мокрой от пота постелью и мной время превратилось в бесконечность. Если бы я был способен найти силы для того, чтобы подойти к окну и увидел бы, что над Тихой Долиной кружилась огромная воронка, затягивающая ее в другое неизведанное измерение, то едва бы повел бровью. Пока я представлял себе эту картину, в мыслях раздалось:

«– Что ты хочешь?

– Я хочу убить время.

– Время очень не любит, когда его убивают».

Я думал о Вики, о ее темно-сером пиджаке и неизменно красной помаде. О том, как каждые полчаса она поправляла свою прическу, хоть та и оставалась такой же идеальной, как утром. Я вспоминал наше знакомство и первый раз, когда что-то в ней показалось мне непреодолимо притягательным. Но больше всего мои мысли были заняты желанием того, чтобы она оказалась рядом. Дело было совсем не в моих к ней чувствах, мне просто было необходимо присутствие другого человека. Друг или враг – неважно, мне требовалось, чтобы кто-то очутился рядом и своим присутствием убедил меня в том, что мир не застрял в этом паршивом дне. Чтобы кто-то убедил меня, что время однажды сможет вырваться из проклятого замкнутого круга.

Несмотря на то, что наши вечера в баре, как правило, заканчивались на тихой ноте, это почти никогда не было окончанием моей ночи. Наблюдая за остальными с их уставшими лицами и тяжелыми веками, я становился их отражением, повторяя: «Да, уже действительно поздно» и «Я жду не дождусь, когда лягу в постель». Я мог лишь надеяться, что моя имитация усталости не была слишком плоха. Конечно, я тоже был выжат после трудовой недели, но моя жажда была сильнее физического изнеможения. Она была сильнее желания спать и продуктивно провести следующий день. Эта жажда затягивала меня в свою воронку, подпитывая сознание идеей о том, что жить стоило здесь и сейчас и что мне было необходимо прочувствовать момент. Этот момент мог растянуться на пару часов, растворяясь в промилле и моих несвязных мыслях, но так и оставался недостаточно прожитым. Мне надо было стараться сильнее, я был обязан поймать его и выжать каждый грамм жизни, испытав его до конца и навсегда присвоив его себе. Конечно, я понимал, что это было ложной жизненной философией, оправдывающей мою проблему, но суть заключалась в том, что я руководствовался чувствами, даже когда здравый смысл твердил, что открывать новую бутылку было плохой идеей. В своей жизни я чувствовал так мало, что был не в силах совладать с этим импульсом и добровольно становился его пленником.

Наивное желание поймать момент и оставить его с собой навсегда не было единственным источником моей проблемы. Это не было единственной причиной, по которой, выйдя из бара, я направлялся в магазин за бутылкой виски или же ловил такси и просил отвезти меня в ближайшее работающее заведение, освещенное неоновыми огнями с мигающей надписью «Открыто». Кроме отчаянной попытки остановить время, в те моменты я уповал на то, что это могло заставить Тебя прийти ко мне. Прийти не одним недоговоренным предложением по пути на работу или несвязным монологом, когда я принимал душ или смотрел телевизор. Я хотел, чтобы Ты пришла ко мне так же, как это было в детстве, когда мы проводили вместе солнечные летние дни или могли часами напролет разговаривать перед сном, когда я забирался под одеяло, боясь, что родители или Софи могли нас услышать. Я жаждал вновь чувствовать прикосновение Твоих рук, как в тот день, когда мы упали с велосипеда.

Временами мне это удавалось. Ты приходила ко мне, когда я сидел в темноте с полупустой бутылкой в руке, запрокинув голову на кровать, и спрашивала, как прошел мой день. Я рассказывал Тебе о работе, о том, какой фильм видел накануне и о том, как все вокруг были способны жить в то время, как я был пустой оболочкой, впитывающей в себя повседневность.

«Знаешь, это как когда покупаешь шоколад с изюмом. Ты ведь покупаешь его потому, что тебе нравится изюм, так ведь? Так вот я это тот случай, когда покупаешь плитку шоколада с изюмом, а потом обнаруживаешь, что вместо начинки там издевательство в виде пары засохших ягод», – пытался объяснить я свою мысль, едва сдерживая икоту. Конечно, со мной все было немного сложнее, потому что я не знал, что было этим самым изюмом для меня. Я был не в силах определить, чего именно мне не доставало, но ощущал, что это «что-то» было самым главным. Возможно, я попросту не обладал талантом к жизни.

Сначала я рассказывал, как скучал по Тебе, но уже спустя несколько минут начинал обвинять во всех своих бедах. «Это все из-за Тебя. Все из-за того, что Тебя нет рядом, из-за того, что я не могу взять Тебя за руку и по-настоящему быть с Тобой. Зачем Ты делаешь это со мной?!» – спрашивал я, захлебываясь слезами. «Неужели так трудно понять, что мне без Тебя тяжело?». Ты никогда не прерывала меня и всегда выслушивала до конца несмотря на то, что я знал, что мои слова причиняли Тебе боль.

«Почему Ты приходишь ко мне так редко?» – однажды спросил я. В тот раз мы были на набережной холодной осенней ночью, и я забыл свое пальто в баре и сидел на ступеньках, ведущих к воде в одном пиджаке, чувствуя неминуемое приближение простуды. «Я лишь хочу, чтобы ты жил нормальной жизнью», – тихо ответила Ты, и из-за сильного ветра Твой голос звучал как еле уловимое эхо. «Пожалуйста, не сдавайся» – говорила Ты. После этого впервые за долгое время я ощутил Твою руку на своем плече. «Помнишь, когда тебе было еще совсем мало лет, я пообещала тебе, что мы обязательно встретимся?». Я спрашивал Тебя, сколько еще мне надо было ждать, но Ты лишь твердила, что наше время еще не пришло. Ты всегда говорила загадками, что, если хорошенько подумать, не должно было меня удивлять. Было вполне логично предположить, что голос в голове, не отягощенный материальной оболочкой, не мог давать точных прогнозов. Только вот Ты никогда не была для меня плодом моего воображения. Скорее, Ты являлась единственным, что было реальным в моем несуразном существовании, полном иллюзий и притворства.

Тогда на набережной я задал вопрос, который не осмеливался спросить ранее. «Как я Тебя узнаю?» – спросил я, и мои губы невольно растянулись в улыбке, хоть я вовсе не был в радостном расположении духа. «Ты просто поймешь, что это я», – ответила Ты, и я был уверен, каким-то образом я знал, что Ты была права. «Я непременно пойму, что это Ты», – неустанно повторял я, то про себя, то вслух на протяжении нескольких дней после той нашей встречи, пока лежал в постели с ужасным кашлем и температурой.