Текст книги "Крещатик № 95 (2022)"
Автор книги: Альманах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Крещатик № 95 (2022)
Альманах
Руководитель проекта
Борис Марковский (Бремен)
тел. (+49) 421-522-647-65
Главный редактор
Елена Мордовина (Киев)
тел. (+38) 067-83-007-11
Зав. отд. прозы
Игорь Савкин (Санкт-Петербург)
Зав. отд. поэзии
Герман Власов (Москва)
Редакционная коллегия:
Татьяна Ретивова (Киев),
Вячеслав Харченко (Москва),
Игорь Силантьев (Новосибирск),
Владимир Алейников (Москва),
Борис Констриктор (Санкт-Петербург),
Петр Казарновский (Санкт-Петербург),
Максим Матковский (Киев),
Виталий Амурский (Париж),
Александр Моцар (Киев),
Айдар Хусаинов (Уфа)
Креативный директор
Андрей Коровин (Москва)
Технический директор
Павло Маслак (Киев)
Художник
Иван Граве (Санкт-Петербург)
© Крещатик, 2022 г.
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022 г.
* * *
Сергей ПОПОВ
/ Воронеж /
* * *
Поди не спутай – дело прошлое —
все нити хроноса и тени.
Позднеосенних листьев крошево.
Обход вечерних заведений.
Тут наступал, а там соскальзывал
почти что в пропасть со ступеньки.
Но всё равно опять заказывал
на всё – до ломаной копейки.
Сидел в тени, и тени множились,
во тьму потом перерастая.
Там от шансона стены ёжились —
а пелась песенка простая.
Про то, что ветреными нитями
вовсю влекутся листья в нети.
А света грешные ревнители
тенями теплятся на свете.
* * *
Всё уже давно покрывает мрак —
скулы, плечи, бёдра, межножный пух —
то, на что по пьянке клевал Ремарк,
не решаясь выбрать одну из двух.
«У неё рак груди и сифилис – хворь скотов, —
говорила ему одна про другую тварь, —
ты с уродкой спариваться готов —
лучше лошадь семенем отоварь».
Телефон дымился, кальвадос кис.
Триумфальной аркой вставала ночь.
И смотрели ангелы сверху вниз,
жеребцу отчаиваясь помочь.
Видно, всё отчитывала отца,
уплывала в кажущийся Берлин,
где её фамильная хрипотца
жгла насквозь певичек и балерин.
Потому и сердце пускала вспять —
разобраться, зачем причиталось ей
С Клэр Вальдофер сладко валетом спать
и, закуривая, говорить: «Налей!»
Что за двойные страсти ушли в песок!
И киноплёнка выцвела в пух и прах.
В лыжных Альпах праздничный снег высок.
И Онасис мил на солёных семи ветрах.
Шум шантанный, парижская мишура
растворимы разве коктейлем влёт —
к чёрту шейку треснувшего бедра
и предутренний дрожи холодный пот.
Монпансье, прямой с поволокой взгляд —
«Ах, какая досада, что я одна!»
Неизъяснимый светел в глазницах яд,
запросто всё вытравливавший до дна.
Телефонным кабелем мечены рубежи —
а остальное бросить, порвать, размять…
И распинаться: «Господи, удружи —
я не желаю всё проходить опять!»
Если звонки рассыпались как драже —
значит, пуста коробка того, кто млел
и от усмешек Греты с рюмкою в неглиже,
и от фривольных песенок злой Марлен.
АКВИЛОН
Погода обещает быть бедовой.
Что не шататься улицей бордовой
от раннего заката по зиме
родного созерцания на страже
при необременительной поклаже
пустых прикидок в сумрачном уме?
О чём печаль? Подруги служат в банке,
в который перекачивают янки
свою трансатлантическую спесь.
Но мы, сильны и сушею, и морем,
себе и сами золота намоем,
эпически прогуливаясь здесь.
И если небеса обетованны,
им подотчётны сочные болваны,
уставленные в сводки и ПК,
видны насквозь и ход вещей окрестных,
и лапочки при твёрдых интересах,
пока не получившие пинка.
Погода ничего не обещает.
Уступчивое сердце обольщает
предательский промозглый ветерок
над пустырём прямого зренья в корень,
фотоэффект которого бесспорен,
и крепок неусвоенный урок.
И водяные перистые знаки
на облаках проглядывают, аки
намёк на риторический вопрос:
что за осадки – не видали эки? —
в любое уложенье человеки
до будущего веруют всерьёз.
* * *
Л. С.
Сумочка в частую крапину.
Беличьей шубки разлёт.
Слушала, помнится, Апину.
Знала всё-всё наперёд.
Честные-честные с искрами
до помрачения жгли…
Как обожается исстари,
что растворилось вдали!
Фортели заполночь, в чёрную
кровь загонявшие муть.
Дёрганья крашеной чёлкою, —
«Перечеркни и забудь».
Давешней песенки каверза,
полузабвения мга.
Нерастворимого абриса
выкройка вся недолга —
росчерки смеха и вызова
в крапчатом брезжат снегу,
дамского шлягера сызнова
опровергая пургу.
* * *
Тётки рухнут в снег и свалят за океан.
Позабудут, как по морозцу жгли.
Но и там отыщется ресторан
где-нибудь на самом краю земли.
Чтобы Тихий пенился в двух шагах,
нависали виллы киношных звёзд…
Ну а что в пролёте – увы и ах.
В свой черёд ухватят судьбу за хвост.
Нужно плотно знать – та ещё блатва —
новосветских дам – оторви да брось:
без проблем докажут, что дважды два
будет ноль, коль счастье не задалось.
И они протопают по Вайн-стрит,
гордо глядя зáлитыми окрест —
хоть мотор сбивается и горит,
хоть и нет для них на премьерах мест.
Тётки курят и говорят: «Фигня!
Всё по делу – верным идём путём.
И победа ближе день ото дня.
И прикольно, что до конца идём».
Там в три смены фабрика пашет грёз —
врёт красотка, мочит врагов герой.
И западают не по-людски всерьёз
на happy end отравленные игрой.
Бродят ночью взбалмошные огни,
и Лос-Анжелес ухает в никуда,
затопляя разом труды и дни
в допотопном виски с осколком льда.
Тётки мнут окурки – и по домам.
В хостел, в пригород, в жуткие тигули,
где рассветных снов злополучный спам
крутит плёнку, как беспробудно жгли.
Чтоб улыбка вспыхивала во сне,
новый день высвечивался, свинцов —
точно хлынет весь позабытый снег,
и они проснутся в конце концов.
* * *
Поступь дворника дюжего
тяжела по ледку.
Снега вольное кружево
оттеняет строку.
Оттеснённые в крошево
отвердевшей воды,
жухнут дня непогожего
штормовые следы.
Изоконный, обыденный,
до последнего наш,
краем глаза увиденный
присмиревший пейзаж.
Где разряды истрачены
средь эпических туч
и от нищенской всячины
сумрак светел и жгуч.
И в распаде на частности
жизнь мгновеньем красна —
даром в присной неясности
подступает весна.
Всё по новой закрутится,
развернётся сполна —
ожиданье, распутица,
грязь на все времена.
Бесконечное марево
вольнодумцу родней,
чем слеза государева
при скончании дней.
И решётка увечная
на воротцах двора —
точно доблесть заплечная
из дурного вчера.
* * *
По этой жизни вовсе не сова,
мешаешь явь и сон осоловело,
игрою в бесполезные слова
грудную клеть пронизывая слева.
Жить жаворонком легче и светлей —
не тормозить и сроду не чиниться,
дневной душеспасительный елей
плеская по глазницам очевидца.
Но игроку не видеть, а назвать
сполна даны ночные карты в руки.
И что ему и рюмка, и кровать,
и прочие нехитрые науки?
Кто сочинён кормиться темнотой,
тому смешны обманки световые —
ходил не к этой, нравился не той —
видать, со смертью сладится впервые.
Зияют интервалы между строк,
где выигрыш глядит из ниоткуда —
всё впереди, всему свой смертный срок,
бессрочное несбыточное чудо.
Артур БОНДАРЕНКО
/ Кишинёв /
ДОЛГОЕ, СТРАННОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
31 декабря 1978. Бальный зал Winterland, Сан Франциско, Калифорния.
Пролог: тёмная звезда
Он был здоровым. Он был чёрным. Но самое главное: он был известным, и он был в хламину. Идеальная жертва стервятников-интервьюеров с канала KQED и радиостанции KSAN.
– Что ж, с нами актёр и ведущий «Утреннего шоу с Джеем Перри» – сам Джей Перри, – сказало оранжевое пятно. Перри повернул голову. «Мужик, – распознал он. – Толстый. Как я. Только ниже ростом. Как колобок». И тут же появился колобок, много разных колобков, танцующих и метаморфизирующих в Шиву.
Слева доносились какие-то высокие звуки, но Джей не мог их разобрать и поэтому не поворачивался. Он был на 70 % уверен, кто он (Джей Перри, актёр, муж, отец двух дочерей), на 40 %, где он, и на 30 % он был уверен в том, что расплывчатое нагромождение атомов справа – настоящий, существующий, реальный человек, на вопросы которого надо почему-то отвечать… почему-то… почему…?
Но в том, что слева от него был такой же человек, а не гомункул кислотной галлюцинации – в этом он был совсем не уверен. Поэтому Джей решил не перетруждать свою больную голову и сфокусировался на голосе справа.
– А почему… зачем ты оделся в тогу? – спросил колобок.
И действительно, Джей был обёрнут в простыни, а на месте дорогих итальянских туфель красовались клоунские башмаки с круглыми белыми носами.
– Скорее всего, он входит в роль для своего нового фильма, – раздался голосок слева.
Джей опирался на копьё, которое променял на часы «Ручной Компьютер». Копьё казалось ему мягким, как пластилин. Перри лепил его, и это успокаивало.
– Ты в порядке, Джей? – спросил колобок.
– Мда, я впорядки.
– Всё хорошо?
– Ндаах, – Перри потряс головой.
Подальше от телекамеры, транслирующей Перри по всем телевизорам Сан-Франциско, ухохатывались два скелета: отец и сын. Оба в шляпах под американский флаг – один в канотье, другой в цилиндре. Оба в масках и в чёрных облегающих костюмах скелетов.
Звали их Антон и Уильям Вороновы. Антон – эмигрант, добившийся осуществления американской мечты – переехать в Калифорнию, жениться, разориться, развестись, влиться в тусовку и начать продавать кокаин.
Появилась блондинка в красном шёлковом платье. Половина её лица была загримирована в стиле «Санта Муэрте». Её длинные прямые волосы окутывала корона из красных и чёрных роз.
– Антон, какого хрена? – сказала Олена, жена Джея Перри. Её бриллиантовое ожерелье слепило Уильяма. – Кто это с ним сделал?
– Я не знаю, – ответил Антон и продолжил смеяться.
– Это ты нарядил его в эти простыни грёбанные?
– Нет, ахаха. Он и сам справился.
Голубые венки на бледной шее Олены казались Нилом в Египетской пустыне. «Какая же она всё-таки красивая», – думал Уильям.
– Я – Пэй Джерри, и я люблю шлюх! – закричал Джей, выхватив микрофон. Олена устремилась к нему. – Молодых шлюх, старых шлюх, уродливых шлюх, беззубых шлюх! Несите их всех сюда, motherfuckers! Я люблю шлюх, я люблю кокс, – Антон сорвался с места, – и никто меня не остановит, потому что я – знаменитость.
Колобок вырвал микрофон и успел сказать: «Думаю на этом наше интервью…» перед тем как Джей забрал микрофон обратно и крикнул:
– I can sell out the fucking Garden jacking off! Look![1]1
Я могу заполнить Мэдисон-сквер-гарден, даже если буду просто стоять там и мастурбировать! Смотрите!
[Закрыть]
Перри запустил руку в простыни и начал ей шевелить. Ведущие заслоняли его как могли. Парнишка, стоящий слева, попытался вытащить руку Перри из тоги, но Джею это совсем не понравилось, и он полез бороться, и они упали на занавес, и балка, державшая занавес, упала на них. Женщина в шёлковом платье и скелет в сюртуке подбежали к месту действия.
Канал KQED прервал трансляцию, а радиостанция KSAN включила Бетховена.
Красота по-американски
А началось всё с того, что никто не знал, где встречать Новый год. И тут, нажираясь на Рождество, сорокалетний мужик по кличке Изюм предложил поехать в Сан-Франциско, где, по случаю закрытия концертного зала Уинтерленд, выступали Grateful Dead. К вечеру 26-ого чартерный самолёт с дюжиной уважаемых людей и уймой шлюх приземлился в международном аэропорту Сан-Франциско. Они сняли весь этаж в отеле Шератон Пэлэс, крушили мебель, бухали, жрали наркоту, трахались и ездили по коридору на мотоцикле. В общем, праздновали, как умели. Всё это продолжалось ровно два дня, пока жены с детьми не прилетели и не заставили некоторых весельчаков переехать в приличный, тихий отель «Мияко». Перри очень грустил. Трезвость была ему не к лицу.
Компашка воссоединилась в день концерта. Чёрный лимузин «Lincoln» остановился у исполинского здания, украшенного флагами с символикой Greatful Dead: на одном седой скелет играл на виолончели, на другом черепашки играли на банджо на «Станции Террапин», а на третьем скелет курил косячок и крутил золотую пластинку на среднем пальце.
У входа толпился молодняк. Многие без билетов, но с плакатами: «I NEED A MIRACLE».[2]2
Мне нужно чудо.
[Закрыть]
Барабанщик Эндрю Тейлор и Джоконда де Лиман (а точнее, транссексуал польских кровей Яцек Лимански) остались в лимузине. Остальные вышли.
Антон нахватал хот-догов у киоска и встал у входа с открытыми голубыми дверьми и красной надписью: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В УИНТЕРЛЕНД». Очереди почти не было, не считая злой старухи и её трёх старых подружаек. Все четверо, кроме одной, носили очки «кошачий глаз». Самая злая, она же «главная старуха», спорила с кассиршей. Голову старухи украшал бледно-фиолетовый кок, а мочки ушей, утяжелённые мощными серьгами, висели, как у Будды. Уильям представлял себе, как старуха ходит по Тибетским горам с пледом в руках, чтобы укутать им полуголого медитирующего Гаутаму. «Худой. Лысый, – корит его старуха. – Ты когда внуков мне принесёшь, несчастье?».
– Какого чёрта тут происходит? – сказал Бил Грэм, растягивая слова по нью-йоркски. В своём синем жилете он скорее похож на прораба, чем на менеджера Grateful Dead. – Мэм, какого чёрта вы возникаете?
– Я – мама Лукаса Гринвуда, – говорила старуха.
– А я – приёмыш Джеймса Брауна, – влез в дискуссию Антон. – Предъявите документы, барышня.
– Антон. Джей, – Грэм пожал им руки. – Вы опоздали. Зато в костюмах, при параде. Молодцы.
– Ещё и какие, – сказал Антон. – Хот-дог не желаешь?
– Нет, я уже ими объелся, – Грэм побил себя по животу. – Моя сестра их сделала и раздавала бедолагам, которые ещё со вчера стоят в очереди за билетами.
– А когда мой сын будет выступать? – спросила старуха.
– Приблизительно в час ночи, – ответил Грэм, не поворачиваясь к ней.
– Через четыре часа?!
– Простите, а вы не Джей Перри? – спросила другая старуха.
– Нет, что вы, – сказал Джей. – Я его брат, Гей Лэрри.
– Гей?
– Да. Это от английского, Гейлорд. Мой прадедушка был лордом всех геев Англии. Так что…
– И вы хотите сказать, – не унималась мама Лукаса Гринвуда, – что мы должны битых четыре часа ждать, пока мой сын, звезда вечера, начнёт выступать?
– Нет, мы просто уволим остальные две группы к чертям собачьим! – крикнул Грэм. – Конечно, вам придётся ждать. Какого чёрта вы думаете…
– Мы пойдём, Билл, – сказал Антон.
Зал большой и тёмный. Сцена фиолетовая. Ряды стульев окаймляют помещение с трёх сторон. У сцены толпится народ.
Группа заиграла знакомую Уильяму мелодию. Он всё пытался её разобрать, как вдруг услышал высокое: «Аааааааааа!» от мексиканки, сидевшей рядом. Вопль пронзал слух, как копьё, но всем было всё равно. Мексиканка забила ногами и растрепала чёрные локоны.
– Para bailar la bamba! – услышал Уильям.
– Para bailar la bamba se necesita una poca de gracia!
Все вокруг танцевали, подпевали, щёлкали пальцами.
– Por ti seré! Por ti seré! Por ti seré!
Уильям топал. Кивал. Улыбался. Он был готов нырнуть в тусовку, как в большой бассейн любви.
– Слава Богу, я вас нашёл, – раздался нью-йоркский говор Билла Грэма. – Давайте за кулисы пойдём, и вы со всеми поздоровайтесь.
– Henry got pissed off and said he'd run to Mexico, – пел худой гитарист со сцены. – To see if he could come back holdin' twenty keys of gold[3]3
Генри разозлился и как-то в Мексику удрал, / Набрал золота белого на двадцать килограмм.
[Закрыть].
В гримёрке было полно народу. На стенах висели постеры и фотографии. На одной из них Джими Хендрикс снимал на кинокамеру Дженис Джоплин, лежавшую на столе в провокационной позе. «Легендарное место», – подумал Уильям.
Несколько видавших виды красных диванов расположились у стены. На одном женщина кормила грудью, на другом лежала симпатичная девушка. Её голова отдыхала на коленях толстого бородатого очкарика.
– Бог ты мой, это Кит с Донной, – прошептала Жизель, восемнадцатилетняя девушка Антона. – А это Билл Кройцман.
– Который из них? – Уильям смотрел на стол с едой, у которого насыщался Перри, но сам стеснялся подойти и взять что-нибудь.
– Тот мужик с усами, – сказала Жизель. – Который с сигаретой. Ты правда их не знаешь?
– Нет. Fuck, да кто все эти люди?
– Это – The Grateful Dead.
Зашёл высокий блондин лет тридцати. В рубашке. В коричневых очках. Все девушки глядели на него, даже Олена.
«Вот таким я хочу быть, когда мне стукнет тридцать», – подумал Уильям».
– Ты должен что-то поесть, Бобби, – сказал Билл Грэм. – Тебе надо поужинать.
– Вот мой ужин, – блондин затянулся сигаретой, заметил Перри, переложил сигарету в левую руку и поздоровался.
– Бобби! – крикнул Антон. – Мой любимый психоделический ковбой!
– Энтони!
Они обнялись.
– Это – Боб Вир, – сказала Жизель. – Ты, наверное, единственный человек в Сан-Франциско, кто о нём не знает.
– Скорее всего, – Уильям улыбнулся.
Появились двое мужчин. Один худой, страшненький, усатый. Мышь с бежевым шарфом. Другой крепкий, седой, во фланелевой рубашке и в кепке-восьмиклинке. У него были большие губы и очень живая мимика.
– Это Микки Харт, слева, – подсказала Жизель. – А справа…
– Кен Кизи… – сказал Уильям. – Это ведь Кен Кизи? Т-так?
– Да. Он тебе нравится?
– Он мой любимый писатель. Его книга…
– Итак, – начал Кизи. Уильям подслушивал его разговор с Микки Хартом, – мы соединили целую гору автомобильных крыльев и между ними пропустили струны.
– Господи, зачем? – спросил Микки.
– Для прикола, – Кизи улыбнулся. – И вся конструкция движется, вот так: вэнг, вэнг, вэнг. Главное, не слишком по ней дубасить, хотя в Гром-Машине есть и перкуссия.
– Чего там только нет.
– Именно. Сзади вмонтирована бас-гитара… или что-то вроде бас-гитары. Её надо тянуть, и звучат басы. А внутри что-то вроде клавишных, но с четырьмя звукоснимателями.
– Музыкальный Франкенштейн, – сказал Микки Харт. – Джерри это понравится.
– Он может поиграть на ней, если захочет.
– А вот это вряд ли. Так ты вытащишь эту бандуру, когда мы заиграем «Ритмичных Дьяволов»?
– Yeah, – Кен улыбался так заразительно, что и Микки чему-то обрадовался. – Я залезу в неё и буду на ней играть. А! Ещё! – Кен двигал указательным пальцем. – Чак принёс свою пушку.
– Превосходно!
– Можно ему сегодня пальнуть?
– Если только он никого не убьёт. Включая себя самого.
– Нет, нет, нет, что ты, – Кен хлопнул Микки по плечу. – Пушка громкая, но до сих пор она ни разу никому не навредила.
Банда заняла последние места второго этажа. Уильям сел рядом с Кизи.
– Как-то раз я сидел тут с Джерри Гарсия, – начал Кен. – Мы пришли на концерт Джеймса Брауна и сидели прямо здесь, на балконе, а Джеймс Браун… ух… – Кизи улыбнулся, – у него было три барабанщика, и он всех их измотал.
– Круто, – сказал Уильям.
– Ещё как круто.
– А вы… вы будете играть на Гром-Машине, сэр? – спросил Уильям.
– Да, сэр, – ответил Кен Кизи. – А как насчёт тебя? Ты музыкант?
– Да. Я пою в группе. И стихи пишу. То есть слова к песням.
– Правда?
– Д-да, сэр.
– Добрый вечер, леди и джентльмены! – сказал голос со сцены – Добро пожаловать в банкетный зал Уинтерленд! Нам сказали, что это последний концерт и последняя ночь в Уинтерленде, потому что… ну, не потому, что людям здесь не нравится, а потому, что какие-то люди сказали, что здание не подходит их «строительным нормам». Так что, пока мы ещё можем, давайте позволим блюзу литься рекой в этом прекрасном бальном зале! И поприветствуем, из Рок-Айленда, штат Иллиноис, группу Джейка и Элвуда Блюза! Братья блюз!!!
Народ орал. Музыка рвалась из колонок. На сцене появились два старомодных гангстера: в чёрных костюмах-двойках, очках, туфлях, галстуках и шляпах. Один из братьев, высокий и худой, был прикован цепью к кейсу. Второй брат, маленький и пухлый, открыл наручник ключом, поправил галстук, сделал колесо и сальто и панибратски схватил микрофон.
Джейк Блюз (который поменьше) хрипел, напрягая горло, как настоящий блюзмен. Элвуд Блюз давал жару на губной гармошке. Братья кричали, падали, прыгали на одной ноге и плелись, как неповоротливые роботы.
Задние ряды забивались известными людьми. Пришли ребята из Saturday Night Live, включая Билла Мюррея, журналисты «Сан-Франциско Кроникл», Чет Хелмс с подружкой, баскетбольная легенда Билл Уолтон, и даже Пол, мать его, Кантер, из Jefferson Airplane.
Антон раздавал микродоты. Уильям и Кен Кизи взяли по одному и запили их пивом.
– Сядь, Джей, тебе больше одной не надо, – сказал Антон.
– Да оставь ты, братан, ничё не будет, – ответил Перри и закинулся четырьмя.
Братья Блюз перешли на регги, фанк и рокабилли. Басист закурил трубку, а клавишник манерой игры и внешним видом походил на лысеющую, нанюханную версию Уоррена Зивона.
– Последняя песня вечера! – сказал Джейк Блюз. – Мы разучили её специально для вас!
Уильям мало что помнил от игры на гитаре, но эти аккорды он узнал бы, даже если бы его разбудили посреди ночи. Ре-диез и Ми. И два удара в бас-бочку.
– The warden threw a party in the county jail, the prison band was there and they began to wail[4]4
Тюремный надзиратель устроил вечерок, и группа заключенных заиграла рок.
[Закрыть].
Глаза Уильяма заблестели. Он взволнованно осмотрелся, но Антон о чём-то ссорился с Оленой, а остальным как будто было всё равно. «Дерьмо этот балкон, – подумал он. – Лучше б я на танцполе стоял».
– Go on, – услышал он мягкий голос Кизи. – Do your thing[5]5
Иди. Делай своё дело.
[Закрыть].
Уильям обошёл его и ещё пару человек и неуверенно подошёл к краю балкона, и облокотился о парапет. ЛСД врубилось, и Уильяму показалось, что он, как кошка, видит в темноте. Сцену он видел отчётливо и мог при желании увеличить каждую деталь или уменьшить.
– Spider Murphy played the tenor saxophone[6]6
Мёрфи-паук играл на тенор-саксофоне,
[Закрыть].
Саксофонист солировал. Уильям щёлкал пальцами.
– Little Joe was blowin' on the slide trombone[7]7
А малыш Джо лихачил на тромбоне.
[Закрыть].
Заиграл тромбонист.
– The drummer boy from Illinois went crash, boom, bang![8]8
Ударник из Иллинойса сыграл ба-дум, бам-бам!
[Закрыть]
И ударник разошёлся на том-томах. Братья Блюз аплодировали. Публика последовала их примеру. Уильям тоже. Он начал спокойно, держа руки на уровне груди, но скоро разошёлся, хлопая над головой, вращаясь и танцуя.
– Все в рок! – кричали Братья Блюз.
– Вместе с нами, все в рок!
– Весь-весь тюремныййй блок! танцует под тюремный рок!
Рядом с Уильямом толпился молодняк. Чувствуя себя их лидером, Уильям взобрался на парапет. «Главное, не сорваться, а то потом мои мозги будут с пола соскребать», – думал Уильям, но страха в нём не было, его смыл ЛСД.
– Everybody in the whooole cell block!
Уильям танцевал и прыгал, и махал головой так, что кудри бились о его лицо, как шелковые змеи.
– Was dancing to the jailhouse rock!
– Спасибо! С Новым годом!
В перерыве Уильям подкрепился, а Антон искал Перри, а потом они оба его нашли и померли со смеху. Уильям отделился от отцовской компании и пустился «исследовать» первый этаж. Он заметил огромные ряды колонок за сценой и подумал, что это сидения на балконе, но нет. Это была «Стена Звука». 33 фута в длину. 25 тонн чистого звука.
Уильям водил рукой по воздуху и скоро заметил, что остальные на танцполе тоже страдают этой ерундой. Все, ну или почти все, были под чем-то. Если б под чем-то был он один, ему стало бы неловко, а так стесняться было нечего.
Уильям заметил компашку симпатичных девушек. Шатенка танцевала босиком, приподнимая длинное красное платье и виляя жопкой.
– Дааааарк стааааааар! – орал кто-то.
– Эй, извини. Можно у тебя кое-что спросить? – Уильям обратился к девушке в очках, которая по внешности не дотягивала до шатенки в красном, из-за чего он с ней и заговорил.
«Заговорить с секс-бомбой напрямую слишком рискованно, – рассуждал Уильям. – Лучше сперва познакомиться с её некрасивой подругой или с её братом, или с её голубым дрмужко. Тогда подруга или дружок представят тебя всей компании, ты органично вольёшься в коллектив, а там и до секс-бомбы рукой подать».
– Sure, – ответила она.
– Что означает вон та штука? – Уильям показал на плакат с надписью «1535 дней с последнего dark star в Сан-Франциско».
– Thirteen thousand and thirty-five days since the last Sf. Dark Star, – прочитала девушка в очках. – Это отсылка к песне «Dark Star». В последний раз Дэды играли её в Сан-Франциско три года назад… больше трёх лет назад… – она задумалась, – больше четырёх даже…
– А что такого особенного в «Тёмной Звезде»? – спросил Уильям. – Это что, их самая популярная песня?
– Ты не знаешь «Dark Star»?
Уильям покачал головой.
– Ты никогда не слышал «Dark Star»?
– Нет? – неуверенно ответил Уильям. – А что в этом такое?
– Уау, – девушка в очках наклонила голову. – Ты одет, как самый трушный дэдхед, а сам даже «Dark Star» не слышал, чувак. Ты – позер.
– Позёёёёр! – крикнула красавица в красном. – Эй, everybody, у нас тут позёр!
Компашка улюлюкала.
– Что ты вообще здесь забыл? – спросил один из них, с длинными прямыми волосами и редкими усами, спадающими на верхнюю губу. – Как ты… кто дал тебе билет?
– Мой отец знает группу, – тихо ответил Уильям. Он плохо переносил агрессию под кислотой.
– Дай ему шанс, Грег, – сказала девушка в очках. – Каждый дэдхед должен с чего-то начинать, так?
– Да, пупсик, так-то оно так, вот только я не для того проехал half the fucking country[9]9
Полстраны.
[Закрыть] и стоял в очереди six fucking days[10]10
Шесть дней.
[Закрыть], чтобы какой-то папенькин сынок, какой-то fucking неженка приходил сюда весь наряженный, и… и что, ты думаешь, что это цирк какой-то? Что мы на клоунов похожи, да, типа?
– Я этого не говорил, – ответил Уильям совсем тихо.
– Чё?! – сказал Грег.
– Катись отсюда, малой, – сказал кто-то ещё.
– Yeah. Thanks for the warm fucking welcome[11]11
Да уж. Спасибо за радушный приём.
[Закрыть], – прошептал Уильям и попятился от компании.
– Какой же ты всё-таки дебил, Грег, – голос девушки в очках слышался за спиной.
– Пусть валит. У нас тут частная вечеринка.
Уильям, ссутулившись, брёл между людьми и думал: «Что я вообще здесь потерял? Мне надо пойти на второй этаж, к отцу. Я ничего не могу без отца, даже друзей новых завести или с девушкой познакомиться. Fuck. What a fucking loser I am».
Шаркая новыми туфлями, купленными Антоном за эйтбол[12]12
Эйтбол, или восьмёрка – восьмая часть унции (от 3 до 3,5 грамма) кокаина.
[Закрыть] кокаина, Уильям добрёл до пластмассового стула в заднем ряду. Все стулья вокруг были свободны. Он был один – жертва неуверенности и страхов, подпитанных лизергиновой кислотой. В уголке своих роговых очков Уильям видел, как кривится и насмехается клоун-убийца.
«Хватит, – Уильям хлопнул себя по щеке. – Ты не будешь жалеть себя и ныть. Хватит. Поныл и довольно. Иди и туси. И улыбайся, и получай удовольствие, и не смей грустить. Иди и кайфуй. And remember: if you’re sad, your enemies win»[13]13
И помни: если ты грустный, твои враги побеждают.
[Закрыть].
Свет погас.
– Уууоооооооуууаа! – поднялся крик и аплодисменты. Бенгальские огни множились в ночи. Уильям сунул очки в карман, послав тем самым клоуна-убийцу куда подальше, и окунулся в толпу.
– Йиииххииии! – крикнул разрисованный неоновыми красками бородач.
Уильям вдохнул.
– Ууууууу! – выжал он из себя. Он закусил губы, напряг нос и бил себя в грудь.
– Слышь, братан, это ж грейтфул дед! – из динамиков раздался до боли знакомый всем торчкам голос. Голос Чонга[14]14
Чич и Чонг – американский комедийный дуэт, известный за культовую серию фильмов «Укуренные».
[Закрыть].
– Ну так слушай, бро, есть у тя чё?! Косячка не будет, братиш?
– Хоть одну тягу чувак! давай, не козлись!
– Фып! Фып! – вдохнул голос. – Кха! Кха! – он закашлял.
– Годная шмаль, чувак!
Все обернулись. Уильям тоже. Огромный, белый, закрученный, словно крем в эклере, с большой красной лампой вместо горящей пятки косяк летел прямо на него. В косяке сидел Отец-Время: в синем костюме и голубом колпаке, и с огромной накладной бородой. Он разбрасывал конфетти из ведёрка, а в конце, уже у сцены, вытряхнул остатки на какую-то девушку и выкинул ведро.
– Пяааать! – кричал голос в динамиках.
– Четыре!
«Это определённо Билл Грэм говорит, – подумал Уильям. – По нью-йоркскому акценту понятно».
– Триии!
Кричали соседи Уильяма.
– Дваааа!
Кричал и сам Уильям.
– Один с половиной!
Многие случайно крикнули «Одиин!» и теперь им было неловко.
– Один с четвертью!
– Один! С Новым годом!
Слышались «Дзииинь» будильника и «Буээээум» пушки, и барабаны, и гитара, и клавиши. Отец-Время припарковал косяк на сцене и пошёл к микрофону, у которого стоял Грэм. Отец-Время скинул с себя колпак и бороду, и оказалось, что это никакой не Отец-Время, а Джей Перри – актёр, отец, любитель сухих вин. Он схватил микрофон и заорал: «С Новым годааам!», хотя группа уже вовсю играла. Как позже выяснилось, Отцом-Временем должен был стать сам Грэм, но Перри, чудом пришедший в себя после кислотного передоза, как-то заговорил его.
Шарики, миллионы шариков падали на Уильяма. Яркие, разноцветные, может даже вкусные, кто знает. Торчки били по ним, а шарики, как цветные Боги, только смеялись над их потугами и возвращались.
Световая система над сценой поливала музыкантов всеми цветами радуги. Под потолком кружился дискобол, выпуская разноцветных солнечных заек из своей зеркальной клетки. Всё это буйство красок и музыки наполняли Уильяма радостью, и он хотел её куда-то излить. Но куда?
«Я даже не знал, что могу быть таким счастливым. Я и не подозревал, что могу так крепко любить жизнь и так тонко ценить момент», – думал Уильям.
Он увидел парня с пушистой бородой. Блёстки усыпали его обгоревшее лицо, как звёзды – красное небо, а в бороду ему кто-то вплёл цветы. Их счастливые взгляды встретились, и они обнялись, как самые настоящие Братья.
Уильям залип в огромный экран над сценой. Экран показывал лимонных скелетов, то появляющихся, то ускользающих.
– Я так рад, что ты пришёл, брат! – кричал бородач.
– Я тоже! – кричал Уильям. У него слёзы наворачивались от радости. – Давай пойдём вперёд!
– Пошли!
Уильям прокрался к самой сцене, но его друг где-то потерялся. Уильям запаниковал. Как же так? Это ведь был особенный для него человек, а теперь его нет…
– The sky was yellow, and the sun was blue, – пели Grateful Dead.
«Небо было жёлтым, а солнце голубым, – думал Уильям. – Я понял. Наши глаза способны видеть ограниченную палитру цветов: от инфракрасных до ультрафиолетовых излучений. Но ведь цветов больше. Наш слух воспринимает лишь небольшой диапазон децибелов. Мы не слышим ультразвуковой свисток. Мы не видим в темноте, как кошки. Наши пять чувств ограничены. Наш разум скован. Мы должны…»
– Эй, привет! – сказала девочка в очках и улыбнулась. Уильям, увидевший в ней злую ведьму, убежал от неё. То есть, он думал, что бежал, на самом же деле он плёлся со скоростью девяностолетнего старика.
Ковры-мутанты (ребята в нарядах, похожие на ковры) били в африканские барабаны. Двое играли на гитарах. Молодой мексиканец в пончо и сомбреро играл на маракасах. Чёрная девушка трясла джабарой и голой грудью, а роскошная шатенка в серебристом платье танцевала рядом. Уильям видел в ней весёлую рыбу с человеческим лицом. Потом он вспомнил, как рыбачил с отцом. Никто ничего не поймал. Антон запутался в леске и матерился. Перри чуть не утонул, переплывая озеро. Он схватился за лодку, плывшую рядом, и чудом не перевернул её. Под конец Уильям выудил рыбёшку, но она выскользнула, махнув серебристым брюхом.
Махнув серебристым брюхом…
– Всего доллар за каплю! – кричал мужской голос. – Самая кислая кислотина на западном побережье!
Grateful Dead заиграли «Me and my uncle» – быструю весёлую песню про ковбоев, карты и стрельбу. Уильям пустился в пляс перед коврами-мутантами. Им вроде нравилось.
– One of them cowboys, he starts to draw, – пел Боб Вир. – I shot him down, Lord! He never saw[15]15
Один из ковбоев, пушку достал. / Я в него стрельнул. О Боги! Он не ждал.
[Закрыть].
Уильям попробовал отобрать у полуголой негритянки джабару, но она не отдала её. Зато парень в пончо отдал ему свои маракасы. Уильям был вне себя от радости.
