Текст книги "Крещатик № 92 (2021)"

Автор книги: Альманах

Андрей Коровин

/ Подольск /

Из цикла «Калимэра. Греческие стихи»

 
они говорят
калимэра Мария
они говорят
калимэра Камилла
эти мужчины на мотороллерах
эти мужчины на осликах
и далее комплименты
уже непереводимые с древнегреческого
и только глаза у Марий
и только глаза у Камилл
вспыхивают чёрным светом
и застенчивая улыбка
раскрывает их губы
 
 
и мне тоже хочется говорить
калимэра Мария
калимэра Камилла
и ехать куда-то на ослике
по делам чрезвычайно важным
улыбаясь всем встречным Мариям
улыбаясь всем встречным Камиллам
и говорить комплименты
солёные как оливки
и сочные как томаты
и назначать свидания в городе
в баре у старой крепости
после захода огромного
как головка домашнего сыра
солнца
 

 
у солнца глаза велики
под веком закатного неба
и тянутся в ночь рыбаки
за рыбным трепещущим хлебом
 
 
на море наброшена рябь
волна на мурашки похожа
и сколько его не дерябь
у моря солёная кожа
 
 
и рыбы стоят в глубине
мерцают большими глазами
и ветер стихает на дне
чтоб утром владеть парусами
 

 
на Крите даже камешки
похожи на оливки
араукарий варежки
все в солнечной заливке
 
 
бросаются как дикие
к туристам олеандры
коты как эвридикие
гуляют на пуантах
 
 
и весь рассвет гранатовый
от зреющих гранатов
и весь закат закатовый
от мреющих закатов
 

 
и волосы каштановые сот
с отливом и приливом
и гнёзда глаз откроются вот-вот
заполненные спелым черносливом
 
 
и пара слов на веточку вспорхнёт
как пара пташек
и ветер солнце в тучах принесёт
играть за наших
 
 
и будут губы крыльями махать
давясь улыбкой
и язычок спешит скорей сбежать
шершавой рыбкой
 

 
гречанки чёрные как вечер подмосковный
волос кручёных угольный бассейн
средь них блондинок польских родословных
полуодетый сейм
 
 
томятся бойкие на слово итальянки
повсюду смуглые как переспелый мёд
и немки бледные балдеют на лежанке
подставив солнцу выпуклый живот
 
 
сырые скромницы копчёные нудистки
в бич-баре пробуют коктейльный дижестив
а новоявленные пляжные туристки
лежат на море груди в воду опустив
 

1

 
ветер Иерапетры
соль Ливийского моря
долго вас буду помнить
в зимней своей Москве
 
 
греческие красотки
все до одной – Марии
долго мне будут сниться
в зимних российских снах
 
 
длинные как жирафы
шеи чилийских сосен
видеться будут всюду
на берегах Оки
 
 
а греческие оливки
с остренькими носами
вкусные словно сливки
лучше пробуйте сами
 

2

 
ночью проснёшься и в полном бреду
произнесёшь это: и-е-ра-пет-ра
ветер и камень и берега лента
платят морскому хозяину мзду
 
 
руку протянешь и весь млечный путь
лентою Мёбиуса проплывает
только и выдохнешь: вот как бывает
падает звёздами млечная ртуть
 
 
здесь бы сидеть как дурак на ветру
звёзды считая и в море бросая
и созерцать как из волн поутру
всходит на берег богиня босая
 

 
ветер срывающий голову с плеч
греческий ветер как греческий меч
что ненадёжно закреплено
будет им в море унесено
 
 
шляпы шезлонги панамы зонты
хрупкие дамы крутые понты
только лишь хитрые бродят коты
с греческим ветром на ты
 
 
здесь только крепкие сосны живут
в камни вгрызаются землю жуют
здесь каждый куст как классический грек
связан с землёю навек
 

 
это всё остаётся
отсветами в темнице памяти
разрушенная башня
древней крепости
Калипсо обнажённая
входящая в холодное
рассветное море
столетний дом
увитый виноградными лозами
скрипящий всю ночь
её волосы повсюду
до самого рассвета
 
 
она говорит глазами
останься со мной подольше
останься со мной навсегда
Одиссей
твоя Троя разрушена
а Итака недостижима
и ты можешь быть
бессмертным
и вечно юным
без мечты об Итаке
о Пенелопе и сыне
 
 
нам надо плыть
говорит Одиссей
вставая
а тебе ждать
новых странников
по вселенным
встречать с ними
холодный рассвет
и провожать
на их бесконечные
итаки
 

 
жизнь начинается как случай
а завершается как сон
вот только ты меня не мучай
своими баснями Ясон
 
 
я помню только это небо
и парус что непоправим
деревню пахнущую хлебом
Медею полную любви
 
 
и нас бегущих из Колхиды
с руном Медеей и вином
Медеи смертную обиду
 
 
но было ль что-нибудь потом
 

 
и теперь вот отсюда с вершины горы Эвридика
или как называются конусы этих холмов
в маленьком жарком полисе стань вот сюда погляди-ка
как вытекает в море драконья кровь
 
 
здесь где атланты и олимпийцы никак не поделят оливки и Афродиту
здесь где веками Зевс соблазняет каждую с женским разрезом ног
встань человечек маленький встань во весь рост и иди ты
покорять Дракона и Зевса Запад Юг и Восток
 
 
и когда покорятся тебе все боги земли народы
от Колхиды и Ялоса до Самарканда и степных алтарей
возвращайся домой с добычей и пусть принимает роды
твоя ревнивая Греция у женщин других кровей
 

 
это август детка это август
летний день висит на волоске
это Аргус детка это Аргус
где-то от тебя в одном броске
 
 
кто они плывущие беспечно
в крышу неба мачты уперев
море как и небо бесконечно
жизнь и смерть в себе преодолев
 
 
что за стих несётся над волнами
как гекзаметр ровен и высок
звездопад похожий на цунами
бьётся кровью в выбритый висок
 

 
апельсиновые рощи
Малия зима
жизнь вообще гораздо проще
знаешь ведь сама
 
 
видишь церковь на пригорке
солнечная тишь
слышишь кошки кличут в норке
греческую мышь
 
 
у дверей висят гранаты
символ чистоты
по морям плывут пираты
это я и ты
 

 
в городе Ялосе Критское море
яхты качает и рыбку жуёт
странное озеро в центре агоры
до невозможного дна достаёт
 
 
там где Афина купалась нагая
и Артемида богиня Луны
стайка рыбёх проплывает такая
над артефактами прошлой войны
 
 
греческий русский английский немецкий
перемешались как рыба в воде
на Спиналонгу летят смс-ки
в Ай-Николаосе
как это где
 

 
лицо загорелого фавна
с улыбкой на левой щеке
к земле пригвождённая дафна
и клок бороды в кулаке
 
 
резвятся амуры Эрота
над Критом по небу скользя
стрела догоняет кого-то
и рушится планка нельзя
 
 
и вот уже Леда и Лебедь
сливаются в жарком огне
и Греция кружится в небе
в воде на земле на луне
 

Рустам Мавлиханов

/ г. Салават, Башкортостан /

Сон о настоящей любви

Она не была похожа на Кэмерон Диаз[3]3
  Диаз, Diaz – игра слов: 1) Dios – исп. «Бог»; 2) dнas – исп. «дни»; 3) Дия (ءاي_َ ضِ ) – «сияние, свет»; 4) ∆ίας – Зевс.


[Закрыть].

Вообще не понимаю, почему так её прозвал. Помню, услышал визг тормозов, повернул голову и увидел волшебные испуганные глаза и побелевшие пальцы, вцепившиеся в руль. Ещё успел подумать: «Ух ты! Кэмерон Диаз!»

И всё.

Нет, помню ещё полет: бешеный кульбит, стекло – или небо? – покрывающееся сеткой трещин, пробивающееся сквозь них ослепительное солнце, её темно-русую, ровно подстриженную чёлку, во́рона на столбе, его внимательный взгляд. И лёд с прожилками асфальта.

Теперь точно темнота.

Все вокруг называли меня героем. Хотя я никогда не хотел им быть… да что там – боялся им стать. Хвалили. Завалили всю палату цветами и апельсинами. Говорили, что я кого-то там спас, в последний момент вытолкнул с дороги. Детей, что ли? – они пришли, принесли какие-то рисунки с радугами и плюшевую игрушку; пока самый мелкий обсасывал спинку кровати, их мать – или воспитательница? – благодарила, благодарила и разревелась в итоге.

Симпатичная, кстати. Но совсем не Кэмерон.

Ещё приходил какой-то начальник с целой делегацией – замы, телевизионщики. Положил на гипс коробочку с грамотой, что-то бубнил… Я его не слушал – ждал Её. И пытался вспомнить мелодию, что звучала в машине.

Когда смог говорить, первым делом спросил у санитарки тёти Маши – она как раз убирала завядшие цветы:

– А Кэмерон не приходила?

Потом задал тот же вопрос Ане, когда она вытирала меня губкой – жутко стыдно, скажу я вам…

Аня ничего не ответила, только улыбнулась. У неё была красивая улыбка. Вообще мне повезло с медсёстрами. Добрые.

Меня должны были выписать 29 января. А я боялся выйти из палаты – думал, вдруг Она придёт, не застанет меня и исчезнет навсегда. Как же тогда мы найдёмся? Зря я, что ли, на Новый год загадал встретить ту единственную, с которой проведу жизнь?

Меня никто не беспокоил. Ожидалось, что в фойе встретит то ли мэр, то ли начальник из МЧС, но у них на заводе что-то взорвалось, и про меня, к счастью, все забыли. На кровати лежала моя одежда – девчонки её починили, выстирали и выгладили – а я всё сидел в больничной пижаме, прижавшись спиной к раскалённым ребрам батареи, и глядел на дверь.

От цветов пахло душистым сеном. Тени становились всё синее.

В тот день Она так и не пришла. И на следующий. И в воскресенье, 31 января. И тридцать второго…

Во вторник, 33 января, пришёл доктор, что-то спрашивал, махал перед лицом молоточком… Но я его не слышал: я напевал песню – вспомнил! – что звучала в Её машине:

– Gimme just a little bit… kill me just…[4]4
  Gimme just a little bit – «дай мне ещё немного», строка из Desperate Religion («Отчаянная вера»).


[Закрыть]

* * *

На похоронах было холодно. Землекопы тихо матерились, ворочая мёрзлые комья и задаваясь вопросом, почему все мрут весной – нет чтобы протянуть до лета! Родственники терпеливо ждали, кутались, опасаясь простыть на промозглом ветру, и избегали смотреть на застывшую – и тем жутковатую – улыбку. А вуроны шумно били крыльями воздух.

Тело, при жизни накачанное антибиотиками, тлело ещё долго, источая горечь и убивая живое.

А потом между досок пробился солнечный луч.

* * *

Я росла в тихом дворе Старого города: двухэтажные дома, которые строили пленные немцы, деревянные лавочки, мальва в палисадниках, поскрипывающий фонарь, подвешенный на проводах, кинотеатр за углом, горка, песочница, дядя Коля, вечно возящийся со своей «Победой» кремового цвета, бабушки, зовущие внуков обедать, тополя, засыпающие всё белым, и клёны – золотым, тишина зимой и летом – даже парочка, поздними вечерами забредавшая сюда пить вино и целоваться, разговаривала вполголоса. Сначала у меня было много подружек – прятки, догонялки, секретики с фантиками под зелёным бутылочным стеклом, классики, скакалки – и друзей-мальчишек: они то делали духовые ружья, то гоняли мяч, то мастерили самолётики или приколачивали скворечники к берёзам.

Ещё у нас рос огромный дуб с большими, как у платана, листьями. В его ветвях морозными рассветами галдели воро́ны, ближе к весне бегали поползни и отдыхали стайки свиристелей, а в жаркие июльские дни в его уютной тени, на вытоптанной площадке, купались воробьи, предвещая дождь, который тяжёлыми каплями выбьет фонтанчики пыли.

С годами детей стало меньше – все выросли, разъехались. Я осталась. Смотрела, как с северной стороны начинает таять снег и там, пока сугробы ещё лежат в тени дома на юге, распускаются одуванчики; как тропинки становятся асфальтированными дорожками и как около них засыхают вязы; как провожают в последний путь тетю Настю, за ней – дядю Колю; как заселяются новые соседи с новыми машинами, которым не хватает места; как единственного на весь двор ребёнка отправляют погулять, и как он катается на качелях, потерянно озираясь вокруг: играть не с кем. Печально было видеть его одиночество. И больно. За себя тоже – у меня как-то не сложилось с детьми.

К счастью, друзья у него появились: к нам въехала молодая мама с двумя детьми. Мужа у неё, похоже, не было, потому что каждое утро, около половины седьмого, она куда-то вела малышей – наверное, договорилась в садике, что ей разрешат оставлять их пораньше и забирать попозже. Они не плакали, как все, по пути туда, и так же молча шли обратно часов в 8–9 вечера. И она ни разу не повышала голос.

Я очень переживала, когда услышала, что дня через три после Нового года – их маме уже пора было на работу – они чуть не попали под машину. Но всё обошлось. Для них – не для меня.

Тот одинокий мальчик стал заводилой их маленькой компании. Он-то меня и убил: разжёг в моих корнях костёр, и я засохла. На последней ветви, тянувшейся в сторону дуба, оставались пара вишен, но и их склевал во́рон.

А потом пришли озеленители с бензопилами.

* * *

Люди нас боятся. Люди вообще пугливые создания – ими правит Страх. Ну, ещё страсть. Они не слышат наших предостережений. Они не знают, что когда у умирающих на поле битвы мы вынимаем глаза, то не ослепляем их, а помогаем искать тропы песен внутри себя. Не догадываются, что своими острыми, как иглы, клювами мы латаем ткань бытия, расползающуюся под гнётом их свободы. Или пронзаем её в тонком месте – и тогда из прокола льётся всесжигающий свет.

Да, мы пересмешники: за смехом скрывается истина. Да, мы часто спорим с тем, чьих рук дело «это всё». А кто с Ним не спорит? Люди?! О, это заядлые спорщики! Как кровь пить дать, они приведут тысячу и один довод, чтобы меня опровергнуть. И потому я вычеркну свои слова, лишь прокурлычу последнюю песню – ту, что звучала в машине у Диаз: «Я – пущенная стрела».

* * *

Мне повезло с Во́роном. Он бросил мои семена в жирную, словно сочащуюся маслом, почву. Место оказалось удачным: огороженная горка, которую никто не потревожит. Дождавшись дождя, я потянулась сначала вниз, потом вверх – я умею расти в противоположные стороны, – дала побег, распустила листочки, пробралась меж комьев земли, наткнулась на доски, сделанные из сестры моей, сосны, нашла в них щель и протиснулась в пустоту.

Вслед за мной туда проникла частица солнечного света. Она помогла мне найти мумифицированное тело, и я обняла его корнями так, как не умеют обнимать люди.

Чтобы вернуть – любимого? – в круг Жизни.

Через год, когда его родня – моя новая золовка с деверем – приехали помянуть, мы встретили их белым, как юный снег, покрывалом моих лепестков.

Владимир Гандельсман

/ Нью-Йорк /

Давид

 
Ни шалых стад,
Точащих смрад, —
                          Блажен, блажен! —
Ни жирных шей
Властемужей, —
                          Блажен, блажен!
Волей Его приневолен,
Солью Его просолен. —
                          Так влагой недр
                          Вспоенный кедр
Устро продулен
И совершен!
                          Нечисти чавк
                          В чахлых ночах
Сгинет в безвестье.
Вечны созвездья
Только у праведника в очах.
 

 
Зачем взвихрён
Тщетой времён
                          Народ? Воззри —
Зачем восставшие цари
                          Идут – воззри! —
На Господа? И бред племён
                          Воспламенён:
                          «Расторгнем узы
С Ним и с Помазанником Божьим!»
                          Как бездорожьем
                          Пройдёте, трусы?
«Сияю в Сыне, —
Так скажет Он, —
Рождённом ныне.
Ему – Сион.
                          Ему в наследье
                          Тысячелетья
                         И Мой народ —
Мой многосвечник.
А ты, увечник,
Слепей, чем крот».
                          В страхе склонясь,
                          Радуйся в Нём,
                          Он совершен.
                          Или, гневясь,
                          Выжгу огнём
                          Порчу и тлен.
Лишь уповающий на Него
В мощи блажен.
 

 
Мыши вражды шуршат,
Грудятся в сыпкий сор.
«Не пощадит, – пищат, —
Шею твою, Шаддай…»
                          Боже, Ты мой простор,
                          Крепость моя, мой сад!
                          Дню говоришь: светай, —
                          Сын Твой безмерно рад!
Вот – я встаю с зарёй.
Вот – я ложусь и сплю
Под небесным шатром.
Жизнь Твоим Словом длю.
                          Боже, Свой Суд верши,
                          Зубы им сокруши.
                          Не устрашусь шелудивых орд.
                          Боже, благословен Твой народ!
 

 
Услышь мой голос, Эль-Шаддай, молю.
Ты и в тесненье ширил жизнь мою,
Бог истины, Тебе мои молитвы!
 
 
Сыны вельмож, зачем хотите лжи
И множитесь, как блохи или вши,
В кишении, для насекомой битвы?
 
 
Бог лучшего избрал из сыновей
Святительствовать. В ярости своей
Не согрешив, размыслите на ложе
 
 
И уповайте, жертву принеся
От сердца, на Него. Вся радость, вся
Жизнь светоносная, хлеб и вино – мой Боже!
 

 
Едва начнёт растоп
Заря, – я пред Тобой,
Услышь, Господь, мой воп,
Молитвословный мой.
 
 
Ты пагуба лжецов,
Паскуд и грехомыг,
Чьи рты вроде гробов
Разверстых, а язык —
 
 
Труперхнущая лесть.
Войду в Твой храм, зане
Твоих щедрот не счесть.
Страх – очищенье мне.
 
 
Коварства не прими
И злобы не прощай.
Лишь Сына путь прями
И благостью венчай.
 

 
Порази,
Но когда не во гневе,
Не во гневе и ярости,
И спаси,
Я в смертельной огневе, —
Кость, как хворост, трещит
В скорбной хворости.
 
 
Порази,
Но избавь и помилуй.
Где Твой щит?
Оборвутся сыновьи стези, —
Кто Твоей залюбуется Силой?
Быв слезами прошит
 
 
Всквозь, ослеп, —
Зренья жила
Пересохла, застыла.
Вы, прислужники идольских треб,
Слово Божие – вот! – оно не для
Вас, чей хлеб —
Требуха, – прочь немедля!
 

 
С мольбою, Господи, и стоном:
Обереги!
Как зверя, промышляют гоном
Меня враги.
             Да не будет настолько сильна
             Лапа льва,
             Чтоб гортань мою пережать.
             Мне ль в позоре дрожать?
             Если ж доброму был я неверн,
             Если скверн
             Был я на руку, скор и зол, —
             Пусть затопчут в подзол!
Так пробудись судить по правде,
Чтоб сокрушить
Зломудрия блажные рати,
Дай Сыну жить!
             Эль-Шаддай, Ты мой щит и судья,
             Снизойдя
             До меня, испытатель нутра,
             Дай добра.
             Пусть смертельные стрелы летят,
             Впив свой яд
             В нечестивцев, да будет им кров —
             Смрадный ров.
Пусть яму роющий в ту яму
Сам упадёт!
О Боже, славлю Твоё Имя
И Твой народ!
 

 
Твоё Имя
Сквозь земной замес
Прорастает,
Твоё Имя
На шитье небес
Проступает,
                         Твоё Имя
                         Младенца уста
                         Восхваляют,
                         Твоё Имя —
                         Как выхлест кнута
                         Тем, кто лает.
О, Эль-Шаддай, вот гроздья звёзд,
Вот спелые плоды планет,
Вот дерева дремучий рост, —
Дай мне ответ! —
Кто человек Тебе, что Ты
С небесных нив
К нему нисходишь, с высоты,
Пред ангелом не умалив?
                         Птицы неба
                         И рыбы морей,
                         Мги и ветры,
                         Срезок хлеба
                         И крики зверей —