Текст книги "Линия Сатурна"

Автор книги: Александр Аде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

* * *

31 декабря 1999-го года.

Алексей

Я живу в одном из городов России.

Городок не самый крупный, не Москва и не Питер, но славный и вполне цивилизованный. И уж, конечно, куда уютнее, милее столиц.

В этом году мне исполнилось ровно сорок. С женой развелся тринадцать лет назад, оставил ей дочку и двухкомнатную квартиру. С тех пор живу один ‒ в махонькой комнатенке.

Мой сосед Семен – смирный малопьющий мужичок. Общаемся редко и неохотно. Порой кажется, что мы – затворники в тихом мужском монастыре. Семен ‒ далеко не худший вариант соседа, даже, наверное, лучший, и все же помаленьку коплю на однушку, хотя бы на глухой окраине.

Три дня назад бедолага Семен оказался в больнице с прободением язвы желудка. Ему тут же сделали операцию, к счастью, удачную, но праздник он встретит в палате хирургического отделения. Сегодня я навестил его, принес кое-какую провизию и пару книжек.

Из больницы двигаю в самый центр города.

Около семи вечера. В ранней зимней тьме горят фонари, неисчислимые окна высоток, «хрущовок», низеньких особнячков и современных стекляшек, фары машин, рекламы, праздничные гирлянды.

Малолюдно. Горожане ‒ в подавляющем большинстве ‒ сидят по домам, едят, пьют, таращатся в телевизор. Явное меньшинство веселится в кафешках и ресторанах.

Около минус пятнадцати. Для зимы в наших краях погодка более-менее комфортная. Вдоль утоптанных тротуаров ‒ груды, холмы, завалы снега.

Сначала слоняюсь по принаряженным магазинам, потом отправляюсь на новогоднюю елку.

Она стоит на главной площади города, напротив нескладной кубической мэрии, окруженная радужно светящимися ледовыми стенами. Ее высоченный конус переливается огнями. Рядом высится темный памятник Ленину.

Здесь чудовищная теснота. Визжит малышня, гогочут взрослые. Трещит и хлопает непрерывный маленький фейерверк.

Слышен зычный баритон Деда Мороза и звонкий голосочек Снегурочки – нанятых артистов, развлекающих безумную толпу.

Меня чужое счастье не трогает.

Каким был в моем детстве Новый год? Мандарины (о лососевой икре я и не мечтал). Шоколадные конфеты. Газировка. Сегодня в моем холодильнике мандарины, баночка красной икры, шампанское, шпроты, торт. Новый век и новое тысячелетие встречу как белый человек.

Но возвращаться в свою одинокую берлогу почему-то не хочется.

Ко мне приближается здоровенный Дед Мороз, поскрипывая валенками по утоптанному снегу. Румяно-багровый, с белой кудрявой бородой. На нем алая и золотая шуба, в руке ‒ затейливый посох.

‒ Чего не весел, паренек? Кругом все пляшут, поют, с горок катаются. А ты как будто приуныл.

От него вкусно, ядрено попахивает водочкой, принятой «для сугреву».

Очень хочется послать подальше этого навязчивого мужика с накладной ватной бороденкой, в дешевой опереточной одежке и подшитых продранных валенках. Но отвечаю сдержанно:

‒ Нет настроения.

Не обижается, манит рукой в красной варежке.

‒ Айда, покажу кой-кого.

Не выпить ли приглашает?

Ладно, почему бы не сходить? Хоть какое-то развлечение.

Далеко шагать не приходится, метров десять. Дед Мороз подводит меня к мальчишке, который потерянно прислонился к мерцающей, сложенной изо льда стене.

‒ Познакомьтесь. Вам есть о чем поговорить.

Он растворяется среди толпы и электрического многоцветья. И вот уже слышен его густой, утробный, перекрывающий музыку голос:

‒ С Новым годом, друзья! С новым счастьем! Пусть третье тысячелетие принесет вам небывалую удачу!

– Привет, ‒ говорю пацану.

– Здравствуйте, – отвечает робко.

Ему лет одиннадцать-двенадцать. Одет допотопно: серая облезлая заячья ушанка, драповое зимнее пальтишко, брючки, ботиночки. Стоит и с каким-то ошалелым изумлением озирается кругом, словно прибыл с другой планеты. В испуганных глазах отражаются мелькающие огни.

Господи, как же он похож на меня!

На меня двенадцатилетнего закомплексованного замкнутого пацаненка, который любил лежать дома на диване и читать научную фантастику. Читать взахлеб, с восторгом погружаясь в волшебную вселенную вымысла.

– Тебя как зовут?

– Алеша, – произносят его замерзшие губы.

‒ Смотри-ка, тезка. А фамилия как?

‒ Топилин.

У меня начинают смятенно скакать и путаться мысли.

– А как зовут твоего отца?

– Константин Борисович, ‒ отвечает послушно, как на уроке.

– А мать?

– Елена Петровна. Но ее нет. Пропала два года назад… Так и не нашли, ‒ доверительно прибавляет он.

– А где живешь?

– На Стахановцев, 31-б.

‒ Какая квартира?

‒ Четыре.

Наверное, я сошел с ума! Или это сон: высоченная ель, отплясывающие огни, скопище шалого народа и я – двенадцатилетний малец, который глядит на себя, сорокалетнего, испуганными потерянными глазами?

Пытаюсь обрести спокойствие, что не слишком удается.

– Как ты здесь оказался? Приехал на трамвае?

– Не знаю. Не помню. Я как будто во сне. Я, наверное, заболел.

«Это я, наверное, заболел!» ‒ хочется крикнуть мне.

– Вот что. Давай-ка поедем к тебе домой. Отец, должно быть, заждался. Провожу тебя, а то еще заблудишься. Ты в центре города почти не бываешь, верно? Торчишь на своей окраине.

– Ага, – соглашается он.

Шагаем к трамвайной остановке, постепенно согреваясь на ходу. Мимо, неистово горя желто-белыми глазами фар, катятся автомобили.

– Какие машины удивительные! – завороженно заявляет Алешка. – Они иностранные, да?

– Верно. Тебе, наверное, и центр города кажется удивительным?

– Да. Столько света! А какие дома! Стеклянные. Как будто из будущего.

От последних слов мое сердце тревожно и больно сжимается.

Едем в трамвае, теплом после наружного морозца. Народу мало, пятеро или шестеро. Алеша таращится в окошко на зыбко озаренные огнями здания. Рот восторженно полуоткрыт.

От конфузливости он до сих пор не поинтересовался, как меня зовут. Он очень стеснительный мальчик, этот Алешка.

Лишь констатирует:

– Люди как-то странно одеты.

И замолкает. Обдумывает увиденное.

К нам, пошатываясь от качки и порой хватаясь за сиденья, приближается меланхоличная костлявая кондукторша в темно-зеленой засаленной куртке с капюшоном. Выгребаю из портмоне мелочь, ссыпаю на ее узенькую желтую ладошку. Кондукторша скользит по мне и Алешке равнодушными, болотного цвета глазами и удаляется.

Смежаю веки и слегка задремываю…

Открываю глаза. Что-то явно изменилось. Поразмыслив, понимаю, что: в вагоне стало тепло, даже, пожалуй, жарко. За окнами мутно-серое осеннее утро. Деревья наполовину желто-оранжево-красные. Скорее всего, сентябрь.

Трамвай заворачивает в район моего детства.

Проезжаем, покачиваясь, мимо заводских цехов, выглядывающих из-за заборов с колючей проволокой. Мимо проходных. Заворачиваем влево, катим между рядов двух– и трехэтажных домишек.

На короткое время вагон озаряется кротким солнцем, но ни пассажиры, ни кондукторша как будто этого не замечают. Сидят, точно у них отключили мозги вместе со способностью поражаться чему-нибудь.

Горит совершенно лишний электрический свет.

‒ Алеша, разве ты не видишь, что за окном ‒ осеннее утро?

Поворачивает ко мне незрячее лицо. Потом глаза обретают осмысленное выражение.

‒ Ага, ‒ произносит с заторможенным удивлением, медленно приходя в себя, точно пробуждаясь после глубокого гипнотического сна.

Машинально задираю рукав пуховика, смотрю на свои электронные…

Быть такого не может!

‒ Алеша, какой сейчас месяц?

‒ Сентябрь, ‒ отвечает, пожав плечиками.

‒ А день?

‒ Воскресенье.

‒ Двадцать шестое?

‒ Вроде бы.

‒ А год? Какой год, Алешка?

‒ 1971-й.

И глядит на меня с укоризной, не прикалываюсь ли над ним?

А трамвай, между тем, позванивая и постукивая на стыках, с железным упорством движется вперед.

Наша остановка. Выходим.

Нас обнимает мягкое тепло бабьего лета. Снимаю спортивную шапочку, сбрасываю пуховик, засовываю под мышку. Теперь на мне свинцового цвета толстовка с капюшоном, надетая поверх старой черной футболки. Подражая мне, Алешка стаскивает ушанку, пальтишко и оказывается в серовато-буром потрепанном свитерке.

Мой привычный с детства низенький район. Облупившаяся штукатурка, косые, кривые деревянные двери, обшарпанные рамы, трещины на асфальте.

Наклоняюсь, поднимаю опавший листок. И ощущаю кончиками пальцев угасающую хрупкую плоть. Выглянувшее на минутку солнце светится сквозь нее, ясно различимы жилочки, по которым недавно текла зеленая кровь.

Лист ‒ настоящий! Это ‒ не сон!

Мой двухэтажный двухподъездный дом. Шероховатые стены аляповато выкрашены розовой краской. Знакомая дряхлая разбитая дверь.

В подъезде темновато, пахнет сыростью и еще чем-то неуловимым.

С каждой скрипучей деревянной ступенькой все сильнее раскачивается сердце. Всерьез опасаюсь, что не выдержит, разорвется…

И вот мы стоим перед дверью моей давнишней квартирки, ‒ а сердце не разрывается, лишь слегка закладывает уши.

Алешка нажимает на кнопку звонка. Отворяет баба Зина. Ей немного за пятьдесят. Дородная, домашняя. Словно не было стольких бед, выпавших на ее долю. Короткие волосы выкрашены хной.

Всплескивает пухлыми руками:

‒ Ты чего по-зимнему вырядился? Теплынь на дворе. А это кто с тобой?

Вежливо представляюсь:

‒ Меня Алексеем зовут. А с Алешей я познакомился случайно, на улице, возле магазина подарков.

‒ Здравствуйте, Алексей, очень приятно, ‒ бабушка протягивает мягкую увесистую ладонь, предварительно вытерев о передник.

Пожимаю – и вдруг на миг вижу ее в гробу, желтую, седую, совершенно не похожую на себя. Скорбно и умиротворенно сложившую руки на груди.

Она умерла в 1985-м, когда мне было двадцать шесть. К этому времени я привел сюда, к бабе Зине свою жену Марину. Потом здесь родилась дочка, и мы ютились в двушке вчетвером.

Бабушка и Марина друг друга откровенно ненавидели, хотя до открытых столкновений не доходило. И свою правнучку баба Зина не полюбила, скорее всего, как Мариночку номер два. А дочь действительно так походила на мать, что оторопь брала.

Но вот что странно: бабы-Зинина смерть, которая, по идее, должна была сцементировать нашу маленькую семью, разрушила то последнее, что как-то склеивало мое и жены нескладное сосуществование. Примерно через год мы разбежались.

Баба Зина, толстая, с маленькими злыми глазками и злыми губками мне никогда не нравилась. Даже в раннем детстве. Что-то было в ней неприятное, мелкое, бабье, фальшивое.

Позже, когда она умерла, стал запоздало ценить ее безмерную любовь ко мне. Помню, она пекла вкуснейшие пирожки и складывала в две кастрюли. В большую – с мясной начинкой. В маленькую ‒ с вареньем. Эти она выдавала после долгих упрашиваний. Считала, что мне необходимо мясо.

Я был солнцем ее жизни.

И вот баба Зина передо мной. Живая и здоровая. Внушительный живот, круглые веснушчатые руки. Такая родная-родная, что у меня точно клещами стискивает горло. На ней деревенский цветастый халатик.

Но бабушка моих сентиментальных чувств не разделяет: мне становится нехорошо под пристальным взглядом ее близоруких голубеньких глазок.

‒ А вы на Костю, Алешиного папу, немножко похожи. ‒ Она улыбается, но взгляд остается жестким, подозрительным. ‒ И на самого Алешку… чуть-чуть. А вы не этот, не дальний родственник?

‒ Меня самого поразило сходство. Ну и решил познакомиться с Алешей. Я приезжий.

‒ А откуда явился-то?

‒ Издалека. Из Москвы.

‒ А чем занимаешься?

‒ Есть в Москве институт, в котором разные научные опыты ставят. А я приборы ремонтирую.

‒ Ремонтник, значит, ‒ баба Зина презрительно кривит губки.

Алешка уводит меня в гостиную.

Мой мирок. На диване я спал и иногда видел удивительные сны. А днем валялся на нем, читал взахлеб или мечтал, размышлял о чем-нибудь этаком… возвышенном, романтичном. А за столом готовил уроки. Вот почему диван – счастливые воспоминания, а стол – неприятные, горькие, мучительные. Есть в комнате и второй диван, отцовский.

Озираюсь со смешанным чувством умиления и тоски.

Алешка плюхается на стул. Поясняет:

‒ Эта комната – моя и папина. А другая – бабушкина.

Часть гостиной погружена в тень, но на гранях примитивной стеклянной вазочки, которая изо всех сил изображает хрустальную, посверкивает солнце. Тупо уставляюсь на нее. Острые лучики света сквозь сетчатку глаз вонзаются в мозг, будоража каждую клеточку.

Внезапно во мне что-то торкается. Без сил опускаюсь на стул.

Так вот почему я оказался в 1971-м!

Меня обдает морозом, точно стылая новогодняя ночь 1999-го врывается в теплую осеннюю гостиную.

‒ Алешка, не знаешь, где сейчас отец?

Недоуменно вскидывает плечики. Кидается к двери, высовывает голову в прихожую:

‒ Баб Зин, папа куда ушел?

Слышу ответ:

‒ Не знаю. Гулять отправился. Сегодня ж воскресенье.

‒ А где он может гулять? ‒ кричу я.

Шаркающие шажки. Баба Зина, отодвинув Алешку, возникает в дверях.

‒ А он мне не докладывает. Где хочет, там и бродит. Я за ними не слежу – ни за Костей, ни за Алешкой. Вон Алешка с утра пропал, а потом вернулся. Да не один, с вами. Я слова не сказала. А Костя – человек взрослый.

‒ Ему кто-то позвонил?

‒ Никакого звонка не было. У нас телефон вон, на тумбочке в прихожей. Я бы звонок услыхала, не глухая. Спрашиваю: «Ты куда собрался, сынок?» ‒ «Да так, ‒ отвечает, ‒ встретиться с одним человеком надо». И усвистал.

‒ Очень торопился?

‒ Нет. Спокойный был, даже веселый… А что случилось-то?

Ее мясистое лицо подрагивает в смятении.

‒ Не волнуйтесь, Зинаида… Извините, как вас по батюшке?

‒ Зинаида Афанасьевна.

‒ Все в порядке, Зинаида Афанасьевна. Пока шли сюда, Алеша рассказал о своем отце, да так увлекательно, что мне отчаянно захотелось Константина повидать. Интересный, должно быть, человек.

‒ Ух, а я уж грешным делом подумала… Напугал ты меня, Алексей… И спрашиваешь, будто следователь. Сразу вспомнила проклятый 40-ой. У нас ‒ в моей комнате ‒ соседи жили…

‒ Ну, какой я следователь, Зинаида Афанасьевна. Самый обыкновенный обыватель… Хочу прогуляться по городу. Не возражаете, если Алеша пойдет со мной?

‒ Только недолго разгуливайте, ‒ предупреждает баба Зина, поглядывая на меня с крайней недоверчивостью.

‒ Само собой. Я оставлю у вас куртку?

‒ Конечно, оставляй, ‒ с удовольствием откликается бабушка, наверняка воспринимая мой пуховик как залог. ‒ Я и то гляжу, не по сезону наряжен. А одежка у тебя интересная. Иностранная, что ли?

‒ В прошлом году ездил в ГДР, по турпутевке. Там купил.

И мысленно усмехаюсь. Все тряпье на мне – китайский ширпотреб.

Во дворе усаживаемся на лавочку.

‒ Вспомни, Алеша, где и как мы познакомились. Неужели ты ничего не понял?

‒ Ну-у-у… ‒ Он мнется, потупив глаза.

‒ Алешка, ты же обожаешь научную фантастику, Беляева, Жюля Верна, Уэллса, Брэдбери, а когда очутился в будущем, не разобрался, что и как? Ох, не верю. Все ты сразу понял, но постарался поскорее забыть, как кошмарный сон. Но это не сон, Алешка! Я – сорокалетний ты. Посмотри, как мы похожи! Вон ‒ родинка над верхней губой. Наша общая родинка. Хочешь? ‒ поведаю самую мелкую подробность из твоей жизни, о которой не знает никто, кроме тебя. Веришь мне, Алешка?

Смотрит округлившимися блестящими глазами. Нерешительно тянет:

‒ Да-а-а.

‒ А теперь слушай внимательно. Сегодня, возможно, очень скоро, убьют твоего отца.

‒ А откуда вы знаете?

‒ Как откуда? Включи мозги, малыш!

‒ Ах, да… Конечно… Но ведь в будущее и прошлое попадают в машине времени…

‒ Так-то оно так. Но ты же, черт подери, оказался в новогоднем декабре 1999-го без всякой машины времени! И мы оба очутились здесь, в 1971-м, без машины времени! Как? ‒ волшебство. Сказка. Чудо. Думаю так: в моем мире начинается третье тысячелетие. И судьба ‒ по своей прихоти ‒ подарила мне возможность оказаться здесь и сейчас. В день гибели отца. Не уверен, что мы сумеем предотвратить убийство, но мы будем последними идиотами, если не воспользуемся предоставленным случаем… Слышишь, Алешка? Признаться, меня не слишком-то интересовало, когда и где был убит отец. Возможно, мы уже опоздали… А если нет? Значит, у нас есть шанс! Чуточный, призрачный, но есть!

Он заметно напрягается. В уставившихся на меня глазах ‒ конфузливый страх. И мольба: «Может, не надо? Может, обойдешься без меня, а? Я так не хочу действовать, рисковать! Я так хочу вернуться домой и улечься на диван с захватывающей книжкой в руках!»

Понимаю и не осуждаю.

Если бы в 1971-м была мобильная связь! Один звонок – и задача решена.

Машинально достаю мобильник.

‒ Сотовый телефон, ‒ объясняю с детской гордостью.

Алешкины глазенки загораются.

‒ По нему можно позвонить?

‒ Кому? ‒ отвечаю насмешливо. ‒ Впрочем… А почему бы и нет? Что я, собственно, теряю?

Извлекаю из заднего кармана джинсов записную книжечку в коричневой обложке. Никогда с собой не брал, за исключением редких случаев, а сегодня почему-то захватил, как будто предчувствовал!

Набираю номер Пашки, ощущая, как мурашки бегут по коже: я звоню в 1999-й год!

С Пашкой мы слегка приятельствовали в универе. Закончили институт ‒ и без малого лет пятнадцать не виделись, не общались. В этом году случайно столкнулись в торговом центре, обменялись телефонными номерами. Я разок ему позвонил, разок – он, на чем наши контакты благополучно оборвались.

Гудки. И – Пашкин голос:

‒ Алле.

Голос достаточно громкий, но не слишком отчетливый, прорывающийся сквозь потрескивания и шумы.

‒ Пашка, ты?

‒ А кто же еще? ‒ отзывается Пашка.

Судя по всему, он основательно принял на грудь.

‒ Это Алеша Топилин. С наступающим двадцать первым веком, Пашка!

‒ И тебе в третьем тысячелетии не кашлять!

Пытаюсь как-то собрать внезапно разлетевшиеся мысли.

‒ Пашка, у меня к тебе просьба. Пообещай выполнить.

‒ Э-э-э… ‒ тянет Пашка, раздумывая, как ответить.

‒ Не волнуйся, для тебя это не будет трудным.

‒ Тогда валяй.

‒ Двадцать восемь лет назад убили моего отца. 26 сентября 1971-го года. Мне позарез нужно узнать время и место преступления. У тебя, кажется, дядя служил в милиции?

‒ Леха, ты себя хорошо чувствуешь? ‒ осторожно интересуется Пашка. ‒ Голос вроде бы трезвый, но… Ты меня не разыгрываешь, Леха?

‒ Пашка! ‒ не выдержав, воплю я. ‒ Помоги! Кроме тебя мне позвонить некому!

‒ Ладно, попробую. Погоди, Леха, ты откуда звонишь? Из дома?

‒ Нет. Со мной случилось событие… Но лучше тебе об этом не знать… Быстрее, Пашка! Моя судьба в твоих руках!..

Засовываю телефончик в карман, усмехнувшись, говорю Алешке:

‒ Пашка наверняка решил, что я спятил.

‒ Надо было честно ему рассказать, ‒ запоздало предлагает Алешка.

‒ Вот тогда он точно решит, что я рехнулся. Надежда на него небольшая, но звонить мне, в общем-то, некому. Такое тебе предстоит будущее, Алешка. Извини, но мне похвастаться нечем. Мне сорок. Ни жены, ни друзей… Увы.

Личико Алешки становится испуганным и серьезным. Он часто мечтает о будущем, но никогда не задумывается о том, каким будет в сорок лет. И вот перед ним он сам, сорокалетний. Несостоявшийся человек.

‒ Кстати, перестань звать меня на вы. Это забавно. Ты к себе тоже на вы обращаешься?

Он опускает голову, недоуменно подняв бровки, что-то для себя уясняя. Потом неуверенно спрашивает:

‒ Разве можно по телефону позвонить в 1999-й год?

‒ Господи, Алешка! Мы с тобой читали одни и те же книжки. Мы знаем, что такого быть не может. Но, как видишь, бывает.

Сидим на лавочке во дворе моего детства, рядом с песочницей, лесенкой и качелями, под дымчатыми облаками сентября.

А где-то двадцатый век вот-вот перешагнет незримый порог, и наступит новое тысячелетие. Там ночь, треск петард, вопли и визг. Безумие праздника. Меня неодолимо тянет обратно, в надвинувшийся 2000-й, в свою сиротливую комнатушку, к любимым книжкам, компьютеру! Да, там я одинок, ничтожен, опутан массой мелких проблем… Но я хочу туда!

Звонок мобильника звучит нежданно, тревожно, как в старину колокол, возвещавший о пожаре.

Вздрогнув, прижимаю к уху телефончик.

‒ Позвонил я дядьке, ‒ недовольно сообщает Пашка. ‒ Старикан сильно удивился. Твое дело ему незнакомо. Но обещал сию минуту переговорить со старинным корешом, тоже заслуженным пенсионером ‒ тот когда-то служил в ментовке Заборского района, вроде бы опером. Ты ведь в Заборском провел свое потное детство?

‒ В Оборонном.

‒ Один фиг. Будем надеяться, что бывший опер еще не наклюкался. Как только дядя мне позвонит, немедленно свяжусь с тобой.

‒ Спасибо, Пашка! Обещаю, нет, клянусь, в ближайшее время посидим в какой-нибудь кафешке! Я очень хочу видеть тебя, обормот!

‒ Ладно, ‒ немного оттаивает Пашка. ‒ Жди звонка…

Напоминает он о себе минуты через четыре.

‒ Повезло тебе, Леха. Старикан помнит. Но почему-то хочет побалакать именно с тобой. Зовут его Петр Андреич.

Отламываю от куста веточку, царапаю на земле продиктованный номер. Осторожно спрашиваю:

‒ А если не дозвонюсь до Петра Андреича?

‒ Это еще почему? ‒ поражается Пашка и пропадает.

Пытаюсь связаться со старым ментом.

‒ Слушаю, ‒ звучит в трубке его голос.

‒ Петр Андреич?

‒ Он самый, ‒ голос отнюдь не дребезжащий, как я заранее представлял, четкий, сухой и жесткий. ‒ А вы – Алексей? Почему вам приспичило именно сейчас узнавать о гибели своего отца?

‒ Ночь особенная. Подвожу итоги прошлого.

‒ Если хотите, можете подъехать, чего по телефону общаться? Я до трех, а то и до четырех не намерен спать. Стариковская бессонница.

‒ Я звоню из другого города.

‒ А-а-а, роуминг. Понятно. Денег небось израсходуете… Тогда сообщаю вкратце. Убили его ближе к вечеру, около пяти… Где?.. В Заборском. Точное место не укажу. Не помню. Дело оказалось гиблое, убийцу так и нашли… Ну, это тебе и без меня известно. Прикончили вроде бы не из-за денег. Портмоне лежало в кармане брюк, так и не вытащили… Послушай, Алексей, не вороши прошлое. Наступает новый век. Думай о завтрашнем дне, парень.

‒ Нет ли у вас еще какой-нибудь информации? Пожалуйста, вспомните! Важна любая мелочь!

‒ Вел это дело следователь Паршин, Николай Иваныч. Из прокуратуры. Человек серьезный, въедливый. Нынешним не чета. Он уже тогда в возрасте был. Давно, наверное, помер. Надо будет на днях разузнать, навести справки. А я так, прикоснулся слегка. Как бы по касательной прошло.

‒ Есть у вас его телефон?

‒ Откуда?.. Извини, конечно, что не сумел ответить на твои вопросы, но ничего другого из меня не выжмешь…

Что ж, хоть какая-то информация. Теперь мне известно, что отца убили в Заборском районе, около пяти. На моих часах без трех минут полдень. Время еще есть. Хоть немного, но есть!

И вдруг меня осеняет. Господи, как же это просто!

Почти кричу Алешке:

‒ Тащи тетрадку и ручку! Шариковую! Быстро!

Он несется к дому, а я гляжу вслед ‒ на узенькие плечики, на худенькую спинку. Перевожу взгляд на окна прежнего своего жилища. Их заслоняют две рябины, из-за которых даже солнечным летним днем в гостиной темновато.

Присаживаюсь на качельку и принимаюсь тихонько раскачиваться.

И почему-то возникает приятное расслабленное ощущение, что вернулся на двадцать восемь лет назад лишь для того, чтобы начать жизнь сначала.

Подъездная дверь отворяется, в проеме возникает Алешка, сломя голову бежит ко мне.

Пристраиваю на лавочке бледно-синюю тетрадку в клеточку, опускаюсь на колени, вывожу печатными буквами: «26 СЕНТЯБРЯ В ШЕСТНАДЦАТЬ ЧАСОВ Я ПРИКОНЧУ ТЕБЯ ПАДЛА ГОТОВЬСЯ».

Вырываю листок, слегка сминаю, тру о джинсы, складываю вчетверо.

‒ А сейчас ‒ в милицию!

Движемся в сторону ближайшего отделения, поместившегося, насколько помню, на первом этаже рядовой «хрущевки».

Когда проходим мимо домика, сильно схожего с моим, только мышасто-серого, останавливаюсь, пораженный новой мыслью.

‒ Погоди, Алеша. Здесь, насколько помнится, живет Немая. Зайди к ней, уговори прогуляться с нами. Я подожду.

Минут через пять он появляется с Лизой. С третьего по восьмой класс я сидел с ней за одной партой. И совсем не был в нее влюблен, хотя по натуре – человечек увлекающийся.

Полюбить ее довольно сложно. Худенькая. Светло-русые волосы гладко зачесаны назад, и хвостик схвачен красной веревочкой. Внимательные серые глаза под большим круглым лбом, проваленные щеки. Немногословная, из-за чего ребята безжалостно прозвали ее Немой.

Серьезная, тихая, застенчивая, она старалась держаться в сторонке, и ее почти никто не замечал. По сравнению с ней практически все, я в том числе, казались болтунами и наглецами. Впрочем, я (как и она), был в классе никем, фоном, декорацией – стеснительный мечтательный мальчик. Я (как и она) не вписывался в общий фон.

Мы подружились. Точнее, стали иногда разговаривать. Однажды я даже побывал в ее квартире. Но Лизина тетка так прилипчиво наблюдала за нами, словно пыталась поймать на чем-то непристойном, что я быстро простился и удрал. И еще как-то раз (кажется, классе в седьмом) Немая заглянула ко мне, тающему в адском пламени ангины. Баба Зина была дома, и мы чувствовали себя скованно, смущались, непонятно отчего.

Иногда мы гуляли вдвоем по нашему малорослому району. Забредали на площадь с крошечным, словно игрушечным домом культуры, построенным в помпезном сталинском классическом стиле. И снова бродили среди зданий и деревьев. Признаться, у меня даже в мыслях не было тащить ее портфель.

В основном говорил я. При ней я вдруг расцветал, становился остряком, краснобаем, почти Цицероном. Она слушала и молчала. Она умела слушать.

Главное, она была разумна. Тиха и разумна.

‒ Привет, Лиза.

‒ Здравствуйте, ‒ покраснев, еле слышно произносит Немая.

‒ Она не верит, что вы… что ты – будущий я! Из 1999-го года! ‒ азартно выпаливает Алешка. ‒ Покажи телефон!

Обращаюсь к Немой:

‒ Алеша не рассказал тебе, как попал на новогоднюю елку?

‒ Очень мало и сбивчиво.

‒ Лиза, погляди на меня внимательно. На меня и на Алешку. Погляди на эту родинку. Веришь, что я – выросший сорокалетний Алеша?

Внимательно смотрит – и бледнеет.

‒ Но этого не может быть, ‒ тихо говорит она. ‒ Вы меня разыгрываете.

‒ Ладно, тогда – фокус-покус!.. Вы в какой стране живете?

‒ В Советском Союзе, ‒ бодро отвечает Алешка.

‒ А я ‒ в России.

Достаю портмоне, вытаскиваю купюры: пятисотку, сотенную и десятку. С ироничной усмешкой наблюдаю за тем, как они перебирают, разглядывают цветные бумажки.

‒ Телефончик покажи! ‒ умоляет Алешка.

Демонстрирую сотовый ‒ и не удерживаюсь от хвастовства:

‒ Эта вещица способна соединять людей, находящихся на разных концах планеты.

‒ При мне Алексей звонил в 1999-й год! ‒ сообщает Алешка.

‒ Лиза, я оказался здесь не просто так. Сегодня убьют моего отца. Моего и Алешкиного. Мы должны убийство предотвратить. Судьба дала мне такой шанс.

‒ А откуда вы знаете, что убьют?.. Ой, извините, я совсем забыла.

‒ Помоги нам, девочка. И я, и Алешка, мы оба надеемся на твой трезвый ум. Кто-то же в этом безумии должен оставаться рациональным!.. Отец ушел из дома в полдень с минутами. Не сообщил, куда и с кем. А вечером, часов в пять или раньше, он погибнет. У нас осталось мало времени, Лиза!.. Гляди.

Протягиваю ей бумажку.

‒ Эту записку накарябал я. Вы зайдете в милицейский участок, покажете ее дежурному. Алешка скажет, что обнаружил листочек в почтовом ящике. С отцом связаться не смог. Бабе Зине сообщить побоялся, у нее больное сердце, поэтому сразу отправился в милицию. По пути встретил тебя. Ребята, милые, надеюсь на вас. Вы должны быть предельно убедительны.

Райончик маленький, добираемся минут за десять.

‒ А вы с нами не зайдете? ‒ спрашивает Немая.

‒ Рад бы, но ‒ нельзя. Я – призрак. Фантом. Если признаюсь доблестным милиционерам, что явился из 99-го года, меня сочтут сумасшедшим. Психом. И будут правы… Итак. Вы подойдете к дежурному и покажете записку. Они постараются от вас отбрыкаться. Настаивайте. Умоляйте. Плачьте. Требуйте, чтобы вас проводили к начальству… Действуйте! И да поможет вам Господь!

Алешка уставляется на меня, разинув рот. Он не верит в Бога, хотя баба Зина тайком от родителей крестила его в какой-то деревенской церквушке.

Смотрю вслед двум детишкам, на чьи плечики легла взрослая проблема.

Вот они зашли в подъезд, за ними захлопнулась дверь.

На подрагивающих ослабевших ногах двигаюсь к зеленой покарябанной скамейке. Но не сажусь, принимаюсь болтаться взад-вперед.

Время тянется, вытягивается, как жвачка. Секунда за секундой. Сначала меня трясет, потом наваливаются усталость и безразличие. Останавливаюсь и превращаюсь в соляной столб.

Каждый раз, когда дверь отворяется, у меня стремительно падает сердце. Только теперь до меня доходит, до самой последней клеточки мозга, что отцу осталось жить совсем немного, считанные часы.

Алешка и Немая выскакивают из дверей, бегут ко мне. Возбужденные.

Неужели удалось?

‒ Они сказали, что отца им не найти, ‒ тяжело дыша, сообщает Алешка. ‒ Милиционеров не хватит. Вот если он не вернется домой, тогда…

Он не печален. Должно быть, еще не осознал, что решается его ‒ и моя! ‒ судьба. Совсем еще мальчишка.

‒ И к начальнику не пустили, ‒ подавленно добавляет Немая.

‒ Ну что, Лиза, как поступим дальше?

Она беспомощно опускает голову.

И вдруг ‒ окружающий мир исчезает, точно переключили канал.

Словно въявь вижу маму и отца, улыбающихся, веселых. Мама говорит: «Помнишь, Костя, 12 апреля 61-го, когда Гагарин полетел? День был теплый-теплый, солнечный, весенний. Помнишь? ‒ ты вытащил Алешку из кроватки, стал подкидывать, вопить, что космос наш, и Алешка будет космонавтом». ‒ «Ага, ‒ смеясь, подтверждает отец. ‒ Алешке тогда два годочка исполнилось, а тоже хохотал-заливался. А потом заревел и описался – то от радости, то ли от страха высоты».

И тут же – по прихоти памяти ‒ возникает другая картинка из прошлого: баба Зина, утирая слезы, повествует о том, как она и дедушка Борис собирали гостей на Первое мая и Седьмое ноября. Как ели, пили, произносили тосты за Родину, за здоровье товарища Сталина, танцевали, пели тогдашние советские песни. Кто-то читал стихотворение Маяковского о советском паспорте. А над ними грозовой тучей висело давящее предчувствие надвигающейся войны, ‒ или бабушка уже потом, задним числом придумала, что действительно что-то ощущали.

Алешка хлопает себя ладошкой по лбу.

‒ Дядя Рома! Может быть, ему что-то известно?..

Сразу вспоминаю этого дядю Рому. Впрочем, какой он, к лешему, дядя? Загадочный мужик, которого отец подобрал неизвестно где. Он по выходным притаскивался к нам и сражался с отцом в шахматы.

‒ Но я не знаю, где он живет, ‒ уныло добавляет Алешка.

Зато знаю я. Как-то, уже после смерти отца, встретил его: он выходил из общежития, которое находится неподалеку, минут десять спокойным шагом.

Общага располагается в сером конструктивистском коробе. В вестибюле спрашиваю толстуху вахтершу, очень похожую на бабу Зину:

‒ Не скажете, как нам найти Романа?

‒ Какого еще Романа? ‒ блеклые голубые глазенки становятся злющими, ледяными, узкие кровавые губки поджимаются.

‒ Хромого, ‒ подсказываю я, потому что Алешка вряд ли произнесет это слово.

‒ А-а-а, этого, ‒ вздыхает вахтерша. ‒ Так он ушел.