Текст книги "Одиночество зверя"

Автор книги: Александр Аде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

* * *

Автор

Вера возвращается после работы домой. Тащится на уставших, ноющих отечных ногах.

Восьмое октября. Суббота. Темень. С самого утра лил холодный дождь. Льет и сейчас, невидимый, но вполне ощутимый: Верина куртка с накинутым на голову капюшоном мокрехонька.

Вот и ее двор. Горят окошки ее квартирки в приземистом двухэтажном домишке.

Вера думает о Даренке и счастливо улыбается.

А ведь как рыдала когда-то ночами в своей кровати, как не хотела этого постылого ребенка! Спасибо матери, уговорила оставить. Чуть не на коленях ползала, твердила, что сама будет за внучонком ухаживать.

И нежеланный ребенок появился на свет – девочка, Дареночка. И с этого дня жизнь Веры изменилась разом. Да и Верину мать точно подменили: пить бросила, с мужиками валандаться перестала. Счастливая звездочка – Даренка – сверкала для них обеих.

Вера слышит за собой чьи-то быстрые шаги и сдвигается вправо, чтобы дать возможность идущему сзади человеку обогнать ее. И тут же страшный удар обрушивается на ее голову.

Слабо ойкнув, она как подкошенная валится на землю, выронив пакет с фруктами, которые так любовно выбирала для Даренки. На грязный асфальт выкатываются три персика и два апельсина…

* * *

Королек лежит на спине, смежив тяжелые веки. Ладони – под затылком. Заросшее бородой лицо кажется мертвым.

Финик неприкаянно таскается по квартире: диван, на котором он обычно возлежит, наигрывая на старой разбитой гитаре и предаваясь размышлениям, занят Корольком. К тому же словоохотливого Финика раздирает неодолимое желание почесать языком.

Он несколько раз пытается заговорить с товарищем, тот не отвечает.

– Послушай, – не выдерживает Финик, оседлав стул и глядя на приятеля с раздражением и обидой. – Ты ‒ мой почетный гость. Учти, только поэтому я терплю твое хамское поведение. Не так уж сложно поддержать приличный разговор – хотя бы из уважения к хозяину. На твоем месте Владимир Ильич Ульянов, друг детей, так бы не поступил. Он бы сказал: «Финик, батенька, у меня нет настг’оения т’гепаться с вами, но… Но г’еволюционег’ы не должны избегать общения. Даже с вг’агами. И я буду с вами говог’ить!..»

Финик держит многозначительную паузу, ожидая ответной реакции. Не дождавшись, удаляется в спальню, где тяжело опрокидывается на кровать. И тотчас оттуда доносятся дикие гитарные переборы.

Когда в прихожей раздается резкий звонок, Королек, вздрогнув, остается лежать; Финик выскакивает из спальни и топает отворять с такой скоростью, что разноцветный халат (когда-то принадлежавший его матери) летит за ним наподобие хвоста сказочной птицы.

Он что-то недовольно бормочет себе под нос, но в действительности рад звонку, который, возможно, предвещает появление любопытных персонажей. А он соскучился по болтовне и смеху.

Отворив дверь и увидев незнакомых людей, парня и девушку, Финик не удивляется: к нему на огонек захаживают самые разные типы, недаром он с насмешливой любовью называет свою квартиру домом колхозника.

– Здесь живет Королек? – спрашивает девушка.

Ее высокий голос звенит таким напором, что Финик оторопело думает: «Ну, эта стальную стену проломит, если чего по-настоящему пожелает».

И без лишних слов ведет гостей в комнату.

Увидев вошедших, Королек неохотно приподнимается с дивана, садится (босые ноги – на рваном линолеуме пола). Смотрит безжизненными глазами.

– Я – Даренка, – говорит девушка, – дочь Веры. Помните Веру, которая росла с вами в одном дворе?

– Ве-ра?.. – как будто с трудом разлепляя губы, выговаривает Королек. – Помню.

– Мама умерла. Ее убили! – с отчаянным вызовом вскрикивает Даренка, пытаясь пробиться сквозь его ватную апатию.

– Вот как… – Королек слегка качает головой, что-то для себя уясняя. ‒ Жаль. Прими мои соболезнования.

– Я хочу, чтобы вы нашли убийцу! Денег у меня, в общем-то, немного, но сколько скажете, столько заплачу. Мама гордилась вами, говорила, что вы особый… Я с таким трудом вас нашла…

– Послушай, девочка, я уже не человек. Меня – нет. Я – фантом. Мираж.

– А мама говорила: «Если что-то со мной плохое случится, обращайся к Корольку. Он всегда поможет». Она так говорила, честное слово!

– Она слишком хорошо обо мне думала, – невесело усмехается Королек.

– А вы все-таки – пожалуйста! – постарайтесь найти маминого убийцу! Очень прошу!.. Придете на девятины?

– Извини, вряд ли получится. Не в той я кондиции… Здесь ее помяну…

Когда Даренка и ее спутник уходят, Королек снова ложится на диван, а Финик скрывается в спальне и вновь принимается терзать гитару, то издавая дикие вопли, то приглушенно мыча.

* * *

Королек

Лежу на диване, уставившись в темноту. Который час?.. Два часа ночи?.. Три?..

Голова разламывается. Мне категорически нельзя пить: после водки (да что там, даже после пива) мозг начинает терзать тупая неотступная боль. Но все же пью и испытываю почти мазохистское удовольствие и от этой боли, и от чувства страшной вины перед Илюшкой и Анной.

Вины, которую уже невозможно искупить.

Мысли движутся в черепке тяжело, нехотя.

А все-таки я где-то видел того высокого парня, что явился с Даренкой и скромно стоял рядом с ней, точно ее безгласная тень.

Это было… погоди-ка… в 2003-м… Точно, именно тогда. Стояло лето. На улице хозяйничало послеполуденное пекло. Я сидел под тентом уличной кафушки и накачивался холодным пивом. И уже завершал скромную трапезу, когда у моего столика нарисовался паренек. Мелкого росточка, узкоплечий, он двигался вразвалочку, ленивой походочкой хозяина жизни. Рубашечка на нем была белая, галстук, брюки и туфли – черные.

Пацан неторопливо присел за столик, открыл бутылочку «пепси-колы», налил газировку в разовый стаканчик, выпил и принялся жевать гамбургер.

– Не позволяют в обед пивка? – посочувствовал я. – Строгое начальство?

Он поглядел на меня, как солдат на вошь, снисходительно ухмыльнулся и признался, что так оно и есть. Затем добавил:

– У тебя, видать, шеф добрый.

– Никакого шефа меня нет, – горько вздохнул я. – Даже обидно. Я волк-одиночка. Частный сыщик.

– Ишь ты, – хлопец сразу помягчел, из него на минутку точно высунулся любопытный мальчишка. – Никогда живых сыщиков не видал, только в кино. У тебя, наверное, глаз – алмаз.

– Кое-чего могем, – скромно признался я.

– Слушай, – вдохновился он, – а ты про меня расскажи. Ну, знаешь, как в книжках про Шерлока Холмса: кто такой, чем занимаюсь.

Я изучающе поглядел на него, но открытий никаких не совершил. Еще бы. Физиономия среднесдельная. К потному покатому лбу прилипли светлые волосы. Глаза небольшие серые и пустые. И у меня тут же мелькнула мысль, что самые безжалостные душегубы – не безумные монстры из голливудских блокбастеров, а такие реальные пацаны с пустыми гляделками. А, подчас, и с прыщавой подростковой кожей. Впрочем, у этого парня кожа была настолько гладкой, что возникало ощущение, будто он никогда не бреется.

– Начнем с характера. Юноша ты уверенный, любишь командовать… Ну, это все на поверхности… За компьютерными играми часами просиживаешь.

– С чего так решил?

– Щуришься, когда вдаль глядишь. Значит, близорукий. Спрашивается, где зрение посадил? Если судить по словарному запасу, книги тебя не очень интересуют. Значит, торчишь у компьютера, уничтожая виртуального врага.

– А может, я программист.

– Нет, милый, работаешь ты охранником в магазине спорттоваров.

– А-а-а, – протянул парень. – Ты меня видел и запомнил. А я-то поверил, что ты вроде рентгена: в корень зришь.

– Ага, хобби у меня такое: всех охранников знать в лицо.

– Как же тогда догадался?

– Просто пошевелил «серыми клеточками», как любил повторять некий забавный усатый сыч. Гляди. Если судить по униформе, ты можешь быть или мелким чиновником, или рядовым клерком в банке, или служащим крупной фирмы, или толкачом всевозможных товаров – такие на святой Руси почему-то называются менеджерами… Или охранником.

Извини, но по мыслительным способностям на банкира или чиновника ты не тянешь. Что касается менеджеров, то они ребята шустрые, а ты пацан неторопливый, с чувством собственного достоинства. Значится, охранник. В маленьких магазинчиках охранники обычно одеваются скромнее. Значит, ты из большого. Рядом с этой кафушкой два крупных магазина – спорттоваров и продовольственный. Но в тех, что торгуют продуктами питания, сотрудников кормят. И вообще, какой смысл тащиться в кафе, если продукты под рукой? Следовательно, ты ‒ из спорттоварного.

– Чего еще скажешь? Выкладывай, не стесняйся, – милостиво разрешил пацан дальнейшие изыскания.

– Какой-то твой родственник – работник этого же магазина.

Парень, насколько смог, вытаращил глаза:

– А это откуда взял?

– Суди сам. Во-первых, по виду ты явно не Геракл, а в охранники берут ребят представительных. Во-вторых, как мы уже разобрались, у тебя дефект зрения. Вот и выходит, что поступил ты на работу по блату. Еще бы, занятие клевое – это ведь не грузчиком надсаживаться, а зарплата капает приличная.

Мои слова явно пришлись парню не по вкусу. Его глаза потемнели. Он точно разом окостенел. Спросил коротко:

– Все?

В это время к нам подкатил еще один белорубашечник и галстуконосец – высоченный, темноволосый и симпатичный.

– Слышь, Колян, – обратился к нему пацан. – Этот мужик – сыч. Любого запросто раскалывает, в минуту. Хочешь, про тебя расскажет?

Долговязый конфузливо потупился и отрицательно замотал головой. В этой парочке он, несомненно, был ведомым.

– Э… тебя как зовут? – спросил меня карапет.

Я представился и добавил, заметив холодное изумление парня:

– Прозвище такое. С детства ношу.

– Может, ты и будущее угадываешь, Королек? Не поведаешь, что нас с Коляном ждет?

Говорил он вроде бы шутливо, но при этом заметно напрягся, а у Коляна зарделись уши.

– Думаю, мальчики, вы явно собрались кого-то грабануть, – убежденно заявил я.

– С чего это ты взял? – спросил коротыш, криво усмехаясь и впиваясь в меня расширенными зрачками.

– Бросьте, – внушительно сказал я, не отрывая от него взгляда. – Ничего не выйдет. Сядете, ребята.

Парень поднялся, что-то собираясь произнести, но ничего не выдавил и удалился нетвердыми шагами. Следом протопали громадные туфли Коляна.

Похоже, я попал в яблочко. А между тем, рассуждение было предельно простым: кто, будучи в здравом уме, станет расспрашивать о своем грядущем не астролога или колдуна, а частного сыскаря? Разве что тот, кому уж очень сильно приспичило: судьба решается.

А какое общее будущее может беспокоить двух пареньков, не слишком обремененных интеллектом и вечно толкающихся среди недешевых вещей, причем когда один из них явно верховодит другим?..

Значит, застенчивый Колян – бой-френд Даренки.

Интересно, как сложилась жизнь недомерка? Такие обуреваемые манией величия обрубыши либо становятся наполеонами, либо околевают в тюрьме. Есть и иные варианты. Например, смерть от ножа поддатого корефана или от пули конкурента. Заурядное обывательское существование не для них…

Топот босых ног. Надо мной, почти неразличимая во мраке, склоняется черная массивная фигура, кажущаяся огромной.

– Финик, ты чего? Придушить меня собрался? Действуй. Только спасибо скажу.

– Ну вот, – притворно обижается Финик. – Я к нему со всей душой, а он, свинья неблагодарная… Да, о чем это я?.. А. Лежал я сейчас. Сна ни в одном глазу. Ну и подумал: а ведь тебе, пожалуй, следует заняться убийством Веры. Рассуди. Она тебе не совсем чужая… Але, ты не еще уснул?.. И еще. Обычно меня интуиция редко подводит. А сейчас она даже не подсказывает – криком кричит: жалеть будешь, если откажешься… Не желаешь отвечать?.. Ну еще раз спокойной ночи. И поразмышляй над моими словами. Поверь кандидату физ.-мат. наук Финику, новая жизненная фаза постучалась в твою дверь…

* * *

Утром насыпаю кормежку коту Корольку. Тот вальяжно, точно играя в рекламном ролике, подваливает на мягких лапках к мисочке и принимается брезгливо хрустеть.

– Ну? – нетерпеливо спрашивает Финик. Он околачивается рядом, делая вид, что его интересует вид завтракающей животинки. – Чего решил?

Мы оба внимательно смотрим на кота, который лениво поедает жратву и не обращает на нас никакого внимания.

– Пожалуй, – говорю я, – надо бороду сбрить. Зарос совсем, опаршивел. Пора принимать цивильный вид.

– А вот это славненько, – поощряет меня бородатый Финик. – Побегай. Пообщайся с людишками. Разомни извилины. Это как раз для тебя. Я всегда утверждал, что труд очеловечивает. Особенно – умственный. Слегка напряги мозги – и ты уже наполовину гомо… и даже почти сапиенс.

– Поэтому ты с таким удовольствием бездельничаешь.

– Обо мне разговор особый, – возражает Финик и берется за гитару. – Я – индивидуалист и поступаю так, как желает мое своенравное эго. И, следует заметить, своими поступками доволен. В жизни мне комфортно. А душевный комфорт – первейшая составляющая существования мыслящего индивида… Ферштейн?..

* * *

Автор

Моросит ледяной дождь. Забившись в уголок остановочного комплекса, под полупрозрачную выгнутую крышу, она разговаривает по сотовому.

Ей немного за двадцать. Невысокая, в темно-синей куртке. На крепких, чуть коротковатых ногах черные леггинсы и коричневые полусапожки. Лицо пухлое, с настороженными и недобрыми глазами.

Она сбросила мокрый блестящий капюшон; апельсинного цвета волосы, схваченные сзади резинкой, горят в скупом свете серого дня.

– Жорик, привет! Помнишь меня?.. Можно у тебя перекантоваться? Как тогда, помнишь, ага?.. Только без извращений… Мужчина, вы за кого меня принимаете? Я порядочная женщина. Просто поссорилась с мужем. Он меня обидел… Ага, снова обидел. Он крутой бизнесмен. Стоит мне одно словечко сказать, кого хочешь замочит… Да ты просто хам! Хамло трамвайное! Такое девушке предлагать!..

Рыжая в сердцах захлопывает телефончик.

– Козел!

Тяжело вздохнув, она накидывает капюшон и выходит под дождь, катя за собой чемодан на колесиках, в котором помещается все ее имущество. За время странствий чемодан стал как бы ее частью, неотделимой от нее самой.

Она не знает, куда и зачем тащится под дождем, но отчаянное желание найти хоть какой-нибудь приют гонит ее по несчастным промокшим улицам беспощадного города.

* * *

Королек

К двум часам дня дождь иссяк, проглянула небесная голубизна. Город на мгновение осветился солнцем – и опять помрачнел: снова сомкнулись тучи и обложили небо – исполинские дымные пятна, вобравшие в себя все оттенки серого.

Но и под этим угрюмым небом привычные неказистые улицы выглядят изысканно и печально красивыми: многие деревья нескромно обнажены, но местами остались и зелень, и охра, и багрец. Землю, траву и асфальт устилает разноцветная палая листва.

Не торопясь, подъезжаю к двухэтажному двухподъездному зданьицу с крытой шифером покатой крышей и дымовыми трубами. Оно знакомо мне с тех самых пор, когда начал осознавать окружающий мир.

Домишко, где я родился и прожил до восемнадцати лет, давно снесли до основания и на его месте не построили ничего, даже собачьей будки. А этот, стоящий напротив, точная копия моего родного гнезда, выглядит прочным и вечным.

Припарковав «копейку», захожу в подъезд. Квартира Верки ‒ на первом этаже.

Встречает меня баба Настя, Веркина мать, ведет на кухню.

Сидим за покрытым розоватой скатертью кухонным столом. Баба Настя сложила толстые огрубелые руки на красном в горошек переднике.

Ей под шестьдесят. Расплывшееся тело, обрюзглое лицо. Так – лет через двадцать – стала бы, наверное, выглядеть постаревшая Верка, которая уже не постареет никогда. Моргающие, обесцвеченные вековечной печалью глазки смотрят горестно и беззащитно.

– Веру могли убить из-за любви или из-за денег, – начинаю я. – Или она знала нечто такое, чего не следовало.

– Насчет любви, это не про Веруню, – вздыхает баба Настя.

– А как насчет того, что ей было что-то известно?

– Что она могла такое-этакое выведать в овощном-то киоске? Скажешь тоже.

– А не завещал ли ей кто-то большую сумму? Есть у вас родственники-капиталисты?

– В нашем роду все неудачники. Как на подбор. Мелкая сошка. Беднота.

– Постойте, но у Веры был дядя – большой начальник. Он еще, помню, часики ей из Японии привез.

– А, этот. Мой двоюродный брат. Но он не совсем родня. Приемный. Да, он точно высоко взлетел. В Москву его взяли. Так он давно помер.

– А как у Веры было с личной жизнью?

Баба Настя задумывается.

– Не сообщила я милиционерам, зачем приличного человека дергать? А тебе скажу. Был у Веруни хахаль. Только он, само собой, никаким боком к ее смерти не причастен. Даю свою седую голову на отрез.

Непроизвольно усмехаюсь. Баба Настя, как и Верка, от рождения рыжая и красит волосы в цвет желтой охры. Сейчас ее отросшие волосы седы лишь на висках и над низким морщинистым лбом.

– А как с ним связаться?

– Да не в курсе я. Она его сюда не приводила. Знаю только, что Петром зовут. Они – Веруня и Петр – лет десять были вместе.

– Нет ли его номера в Верином сотовом?

– А ведь и точно. Как-то у меня из головы вылетело. Я сейчас… Погоди, тьфу ты, так ведь Верунин телефон милиция забрала. Вот напасть-то!

Ладно, зайдем с другой стороны.

– Мне нужно знать, – говорю как можно деликатнее, – кто отец Даренки. А вдруг он выведет нас на убийцу?.. Послушайте, Вере мы уже не навредим, а Даренке об ее отце даже не намекну.

– Да не известно мне ничего про этого негодяя! – мучительно выкликает баба Настя.

– Неужели ни разу его не видали?

– Господом Богом клянусь! – Она прикладывает ладонь к левой стороне груди. – Даже не представляю, какой он.

– А не намекала Вера, местный он или приезжий?

– Он, видать, здешний. Потому что однажды Веруня проговорилась, что хахаль ее стал богатеньким, но он для нее все равно что умер.

– Может, Вера как-то его назвала? Вряд ли она говорила: «мой хахаль». Ведь было же для него какое-то обозначение, вроде клички.

– Погоди-ка… – морщится баба Настя, напрягая память. – Как-то она его и впрямь именовала… Ладно, вспомню, позвоню.

– Какая у Даренки фамилия?

– Такая же, как у Веры. И у меня. Усольцева.

– А отчество?

– Отчество дали по прадеду, Григорьевна. Крепкий был мужик. Добрый. Работящий. На Руси таких справными называли. Столяром работал…

Подойдя к «копейке», которая сонно ждет меня возле подъезда, хлопаю себя по лбу и достаю мобильник.

– Баба Настя…

– Хорошо, что позволил, – взволнованно перебивает она. – Вспомнила я, какое Веруня прозвище дала своему… этому… ну, ты понял… Шпонка.

– А вы не путаете?

– Не-не, именно так. Уверена. Шпонка.

– А может, Шконка?

– Точно, Шконка! Я и сама подумала, Шпонка как-то не так звучит.

– Спасибо, баба Настя… А у меня к вам вопрос. По вашим словам, Вера какое-то время нянчила ребенка в семье богатеньких буржуев. Что за семья, не припомните?

– Про мальчоночку Веруня только и твердила: «Мой Марик, как там мой Марик?» Как будто это ее сыночек. А про родителей этого Марика почему-то не рассказывала. Так и называла: мать Марика да отец Марика. Как будто у них и имен нет.

– Не говорила, где они обитают?

– Да какая-то вроде вилла – не вилла… Коттедж!.. Вот. В коттедже они жили.

– А район какой?

– Не ведаю. За Веруней шофер ихний каждое утро заезжал. Ровнехонько в восемь. Ехали вроде бы полчаса…

Из «копейки» звоню Акулычу.

– Недавно убили одну женщину, реализаторшу из овощного комка Веру Усольцеву. Я… так, для себя… решил этим делом заняться.

– Вот енто славно, – одобряет Акулыч. – Слышу голосок не мальчика, но мужа. Пора тебе, птичка божья, размять дряхлые крылышки. Но ты вроде как не по адресу обратился, охламон. Я сегодня кто? Ветеран, пензионер. Тихий, побитый молью пинджак. Так что насчет убивства – не ко мне. И вообще, я ж тебе дал человечка из ментовки, к которому ты могешь обращаться. Доверяю ему абсолютно, чего и тебе советую.

– Извини, Акулыч, нет у меня желания иметь дело с кем-нибудь, кроме тебя. Ты – единственный из ментов, с кем я чувствую астральную связь, как, наверное, сказала бы Анна. Ты – мой друг, отныне и навек.

– Ишь ты, астральная связь, – ворчит Акулыч, хотя по его дрогнувшему голосу чувствуется, что он доволен. – Со всеми разругался, что ли, соколик?.. Лады, насвистывай свои птичьи вопросы.

– Я уже говорил, что расследую убийство Веры Усольцевой. Одно время она нянчила сыночка состоятельных родителей. Сведений об этой семейке у меня ровно никаких. В трудовой книжке Веры эта работа не отмечена. Знаю только, что коттедж вышеуказанных богатеев ‒ в получасе езды от Вериного дома. Но в какую сторону? – без понятия. Сыночку сейчас, думаю, лет около шестнадцати. Зовут Мариком. То есть, полное его имя, скорее всего, Марат. Или Марк.

– Редкое имячко.

– Вот-вот. На что я и надеюсь. Мне нужно найти этих людей.

– Заметано… Больше заданий не будет? Или ишо припас?

– Еще две просьбицы, Акулыч.

– Ага, – недовольно каркает Акулыч. – Цельных две… Ну?

– Первая. Мне нужно знать, кто из отбывших наказание зеков поселился в нашем городке. В период… скажем, с 1985-го по 1995-й. Возможно, он жил здесь и прежде, но не исключено, что приезжий. Подходят оба варианта. Но – сразу оговорюсь – мне требуются не все…

– Слава тебе, Господи! – выдыхает Акулыч.

– Требуются только те, кто впоследствии стал достаточно богат. Есть и ограничение по возрасту. Сейчас господину, которого я ищу, от сорока… и, допустим, до шестидесяти. Причем, неважно, остался он в нашем чудесном мегаполисе или умотал в какой-то другой. Да хоть на другой континент… И еще. Вероятно, кличка у него Шконка. Но на этом пункте не настаиваю.

– Псевдоним самый что ни на есть зековский. Шконка – енто же нары на уголовной фене.

– Именно. Вторая нижайшая просьбица. Мобильник Усольцевой сейчас в ментуре. В нем наверняка имеется телефонный номер Вериного любовника. Зовут мужика Петром. Мне этот номерок до крайности необходим. А заодно неплохо бы и адресок выяснить, на всякий случай… Так сделаешь, Акулыч?

– Когда я отказывал тебе, оглоед? Разве было такое?.. То-то же. Теперь жди. Будут результаты – звякну…

* * *

Автор

Отворив на звонок дверь, Колян видит перед собой невысокого парня, в котором не сразу признает Толяна, давнего своего приятеля: когда-то они оба были охранниками в магазине спорттоваров. Настолько тот изменился: кожа на лице, прежде гладкая, как у девушки, пожелтела, покрылась морщинами, обвисла. Твердые и пустые глаза обрели странный студенистый блеск, в них появилось что-то заискивающее, отчаянное и злобное.

У Коляна подкашиваются ноги, пересыхает горло. Прошлое, которое он так старался забыть, снова возникает перед ним. И ему страшно. И кажется, что воздух вокруг стал дымным и едким.

– Привет, – выдавливает Толян хрипловато. – Узнаешь?

– Ага, – так же хрипло отвечает Колян и сглатывает слюну. – Тебя уже выпустили?

– Еще весной. По-твоему, рано? А? – усмехается гость.

– Не, ты чо. Наоборот. Я думал, ты давно на воле… Ну чо, я рад, что ты вышел. Молодец. Значит, теперь вроде как…

– Помнишь, как мы с тобой корешились? – перебивает Толян. – Можно сказать, не разлей вода. Как братаны. Хочу дружбу нашу восстановить… Не против?

– Неожиданно это как-то… – опустив глаза, мнется Колян. – Я вообще-то не ожидал тебя так скоро увидеть.

– Да ты вола-то не крути, прямо говори… – глаза Толяна двумя гвоздями вонзаются в Коляна. – Молчишь. Ссучился, гнида. Я сейчас один, как перст, словом не с кем перекинуться, а ты… А ведь захоти я тогда, мы бы вместе на нарах парились. Пожалел я тебя, гад, а ты вон как платишь за доброту… А я, между прочим, не бедный. Во, гляди.

Он вытаскивает немалых размеров бумажник, туго набитый тысячными купюрами. – Со мной корефаниться приятно. Можем хоть сейчас завалиться в шикарный кабак… Не хочешь? Чистоплюем заделался? Запомним.

Сгорбившись, поворачивается к Коляну спиной.

Колян затворяет за бывшим приятелем дверь, с облегчением размашисто крестится, глубоко вдыхает и выдыхает воздух. Ему и радостно – пронесло, и кошки скребут на душе. Он вспоминает, с каким презрением разговаривал с ним Толян, и передергивается от неловкости и стыда.

– Да фиг с ним, – говорит он вслух, обращаясь к самому себе, – пускай катится! Я с зеками не валандаюсь.

И возвращается в комнату.

Мать, гладящая белье, встревожено спрашивает:

– Кто это был?

Восемь лет назад их квартиру ограбили, ее избили и связали. Грабителей не нашли, а она до сих пор боится отворять дверь.

– Да так, – небрежно отвечает Колян. – Адресом ошиблись.

– А-а-а. Но ты, Коль, будь поосторожнее. Мало ли что.

– Само собой, – он обнимает мать, целует в висок. – Не переживай. Все тип-топ.

Успокоившись, мать продолжает гладить. И вдруг тянет носом.

– Коль, гарью тянет. Откуда это?

– Да ты не волнуйся, сейчас погляжу.

Колян ходит по квартире, старательно принюхиваясь. Слышит за дверью неясные голоса и выглядывает на лестничную клетку. Там явственно ощутим запах гари, гулко раздаются женские вскрики.

Не забыв запереть за собой дверь, Колян, хлопая подошвами шлепанцев, сбегает по лестнице вниз, откуда тревожно несет дымом.

Возле почтовых ящиков кричат и суетятся две толстые женщины.

– Ящик подожгли, – говорит одна. – Не ваш?

Так оно и есть. Пламя потухло, но из ящика валит черный дым.

Достав непослушными дрожащими пальцами из кармана связку ключей, Колян, обжигаясь, открывает раскаленную дверцу, потом, суетливо действуя какой-то валяющейся на полу бесхозной рекламной газетой, вытряхивает из ящика пепел.

Он чуть не плачет: над ящиком, на недавно покрашенной стене – черное пятно копоти.

– Наверняка алкаши. Или наркоманы, – заявляет одна из женщин, более толстая и старая, не отрывая от Коляна колючего подозрительного взгляда. – Совсем распоясались, управы на них нет.

Колян медленно возвращается в свою квартиру, ощущая озноб волнения и страха.

– Что там? – интересуется мать, продолжая гладить.

– Ничего, ерунда, – отмахивается Колян, который ни на миг не забывает, что у матери больное сердце.

Он машинально смотрит в окно на потемневший вечерний двор, мокрый и грязный. И в его душе холод и грязь заоконного мира сливаются с Толяном, с подожженным ящиком, и ему хочется заорать, завыть от чего-то мрачного и неумолимого, надвигающегося на него, слабого человечка, желающего жить мирно и счастливо.

– Мам, – вздохнув, говорит он. – Отдохни. Давай я поглажу…

* * *

Королек

Вся моя жизнь прошла на городских окраинах. Первые восемнадцать лет – в двухэтажной халупе, потом – в стандартных высотках спальных районов. В сердцевине мегаполиса (где поначалу обитала прежняя советская элита, их дети, внуки и правнуки, а затем «новые русские» со своей родней) я никогда не жил.

Оставив «копейку» отдыхать возле дома Финика, качу с одной окраины на другую. К человеку по имени Петр, который был любовником Верки.

За окнами автобуса бесчинствует студеный ветер – его свирепую злобу я уже испытал на себе, – и неожиданно начинает сыпать снег.

Сначала мелкий, крупяной, он, как во сне, становится гуще, подвижнее. Снежинки растут в размерах. Город едва различим, полускрытый невесомым пушистым занавесом. Это очень похоже на зиму, на Новый год. Палая листва как будто покрыта взбитыми сливками.

И хотя снег в октябре – не такое уж удивительное событие, почему-то на этот раз мной овладевает странное беспокойство. Я ужасно суеверен. Может быть, мне подается некий сигнал?..

Обитает Петр на верхнем, пятом этаже «хрущобы», занимая комнатку в двухкомнатной квартире. Его сосед лежит в больнице с инфарктом, и беседе по душам никто не мешает.

Разговор происходит на кухне, такой благообразной и опрятной, словно живут в квартире не два немолодых одиноких мужика, а две старые девы.

Петру на вид лет пятьдесят с небольшим. Приземистый, даже, вроде бы, немножко пониже Верки. Полнотелый. Редкие желто-седые волосы зачесаны на плешь. Говорят, супруги, долгие годы прожившие вместе, становятся чем-то похожими друг на друга. Петр, хотя и не был официально женат на Верке, действительно ее напоминает.

Я ожидаю, что Петр предложит мне чего-нибудь покрепче, но он молча выставляет на стол печенье, заваривает чай. То ли трезвенник, то ли завязал (что более вероятно), то ли жмотится.

Все попытки расшевелить Петра заканчиваются крахом. Перед каждым ответом Петюня основательно размышляет. Возможно, ищет в вопросе некий подвох. Осторожен. Говорит односложно и не слишком конкретно.

Интересуюсь, сколько лет он знаком с Верой? Петюня тут же впадает в глубокую задумчивость, потом, пожевав губами, отвечает:

– С тысяча девятьсот девяносто восьмого. С семнадцатого августа, если точно. Аккурат на самый дефолт пришлось. Я овощи у нее в комке покупал. Картошечку, морковь. Слово за слово. Разговорились. Потом, как полагается, пригласил в кафе… Послушайте, меня менты уже обо всем допрашивали. И я им все как на духу выложил. Мне скрывать нечего…

Еще минут десять играем в «спрашивай – отвечаем», пока эта забава не надоедает мне вконец. О’кей, зайдем с другой стороны.

И рассказываю об огороженном штакетником и кустами акации дворике между двумя схожими, как близнецы, двухэтажными домишками. О братьях Чукигеках, Сером, Гудке, Щербатом. О рыжей голенастой наивной девчонке по имени Верка.

Вспоминаю – и перехватывает горло.

Петр слушает, приоткрыв рот. К нижней губе приклеилась малюсенькая крошка, остаток печенинки.

Спрашиваю:

– Вера рассказывала тебе о своем детстве?

Петюня отрицательно мотает головой – и неожиданно плачет, с трудом, толчками выдавливая из себя рыдания. Печенинка прыгает вместе с губой и не падает, точно приклеенная.

Достает из буфета бутылку водки, рюмки. Разливает.

– Девять дней уже прошли, – говорит, шмыгая носом и вытирая глаза, – а сороковины еще не наступили, но все равно – давай помянем Веру. Думаю, ей от этого плохо не будет.

Поминаем Веру, и я словно наяву вижу, как она, немножечко стесняясь, присаживается на краешек табуретки и улыбается нам. И мне хочется сказать ей что-нибудь ласковое, ободряющее. Например: «Немного тебе досталось на этой земле нежности и любви, так пускай хотя бы на том свете будет славно и спокойно!»

Теперь разговор становится другим.

– Мы ведь с ней ни разу не поссорились. Много я всяких баб перевидал, а такой не встречал ни разу. Ее погладишь – уже благодарная… Веруня моя!.. Пожениться хотели. Ждали только, когда Даренка замуж выйдет.

– В том-то и дело, – поддакиваю я. – Чистая была душа. И врагов у нее не могло быть никаких. И тайн наверняка не было.

– Только скрывала, кто у нее был первым мужчиной, – потупляет глазки Петюня. – И от кого Даренка, тоже не сообщала. Вот и все ее тайны.

– Ну, ее первый мужчина мне известен.

– Кто он? – напрягается Петюня. Его блеклые, точно седые глазенки так и впиваются в меня, ожидая ответа.

Странно, нелепо устроены мужики. Казалось бы, Верка умерла, ее тело неспешно и неотвратимо разлагается в могиле. Какая к лешему разница, кто был у нее первым, кто вторым? А Петюня ревнует.