Текст книги "Теория мертвого мира"

Автор книги: Akathisto

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Глава третья. Дилемма Йоги Берры

Если судьба поставила вас перед вилкой – возьмите вилку.

Йоги Берра

Виктор Громов стоял перед дверью, вглядываясь в фрактальную структуру потёртой ручки, открывающей не только новые пространственные возможности, но и степени трансляционной свободы его воли. Тогда, возможно, впервые в своей жизни он не хотел получить ещё один ответ. Потенциальная форма ответного слова подвела его к порогу одного из верховных властителей утилитарного престола. Он никак не мог быть частью какого-то плана, ведомым с целью со смыслом, ведь Бертран Рассел показал, кому отходят эти цель и смысл.

Сладкий дурман зловонья промёрзшего воздуха проникал в его лёгкие, заостряя тягостность его безмолвного стояния, на что сторонний наблюдатель взглянул бы с состраданием.

«Христианский мир, – говорит Кришнамурти, – идеализировал страдание, поместил на кресте и поклоняется ему, выражая этим, что вы никогда не сможете спастись от страдания иначе, чем через одну определённую дверь». Виктор Громов стоял перед подобной дверью, разглядывая визуальное самоподобие структуры, подменяющей святую простоту тенденциозной сложностью. Он с подачи одного занятного янки знал, что необходимо сделать с вилкой, если бы судьба поставила его перед вилкой, но эта сучка поставила его перед дверью. И он не мог запятнать фрактальное множество тактильным, направленным движением, ведь эта дверь могла быть для него открытой, а избавление от мук предстать недостоверным.

Зловонье и нуар его положения обостряли его чувственный дискомфорт. Но существует ли возможность открыть дверь, не прикасаясь к Мандельброту?

Громов сгруппировался и приложился плечом к двери так сильно, что та открылась нараспашку. Дверная ручка оказалось на полу. Виктор, глядя на неё, переступил через неё. Он ощутил тогда искомое тепло без привкуса подъездного гниения. Его взгляд не задержался содержанием окружающего пространства, но, пройдя на кухню, он-таки увидел перед собой штуку, напоминающую ему стол, и сел на штуку, напоминающую ему стул.

Он продолжительно сидел, и от того не думал ни о чём. В режиме многозадачности этот человек мог разве что ходить в трёх измерениях. Минковский повысил его продуктивность, объявив пространство и время единым четырёхмерным континуумом. Далекоидущее допущение о дополнительно свернутой размерности, сделанное тандемом Калуцы и Клейна, вывело его ментальную обработку параллельных процессов в каноническом четырёхмерном пространстве и времени к тем трансцендентальным высотам, где даже пять пространство-временных измерений уже давным-давно не канон.

Громов прислушался. В помещении, которое он не видел из кухни, им ощущалась какая-то житейская активность. Он отчётливо слышал шаги, что приближались на его острый слух. Когда Виктор увидел перед собой человека, он привычно, будучи абсолютно покойным, сидел, ритмично порываясь встать. Его волнение не возымело никакого внешнего проявления, но послужило эмблемой вторичной новизны того чувства, что он давным-давно оставил позади.

Незнакомец сел напротив Громова, аккуратно положив дверную ручку на стол перед собой.

Виктор впервые видел его вблизи. Плотно сомкнутые губы, застывшие в камне немого безмолвия. Тёмные пряди волос, сквозь которые виднелись чёрные проницательные глаза, сосредоточенные на дверной ручке. И юношеское непроницаемое лицо человека, которого так и не назвать.

– Вас трудно было найти, – претенциозно-осуждающее произнёс Виктор, – вас никто не знает.

Знакомый ему незнакомец медленно приподнял свой взгляд.

– Прошу прощения за дверь, – претенциозно-сожалеюще продолжил Громов. – В коридоре так холодно и там воняет.

Уста черноглазого оставались сомкнутыми.

– Как вас зовут?

– Михаил, – последовал едва слышный ответ. – Азраилов Михаил.

– Господин Азраилов, – произнёс Виктор. – Я в своей жизни редко испытываю эмоции. Особенно положительные. Давным-давно я скатился к уровню полного бесстрастия и аморфности своего ментального существования. Но сегодня что-то изменилось. Внутри. Во мне. Сейчас я серьёзен до омерзения, что само по себе совершенно мне омерзительно. Я говорю, что здесь я – это не совсем я, это как бы я, но не совсем. Короче говоря, это какое-то странное, изменённое состояние сознания, подобное наркотическому опьянению, но в то же время это нечто большее, чем даже марка тампонов примадонны. Отвечаю. Фа диез и соль бемоль, как пи-мезон и сам пион, они подобны – не равны… – Громов вдруг серьёзно задумался. – Неспроста я никогда не любил цветы. – Глаза Азраилова, приоткрылись чуть шире, и Громов это заметил: – Да как же вы не понимаете, я хочу выразить вам благодарность.

– Ну разумеется. Это многое объясняет.

– Послушайте, то, что вы сделали словесно… Ваше академическое самоубийство и распыление всех смыслов перед элитой в деле мысли. Зачем? Неважно. Субъективистская теория ценности, она совершенно изумительна. Честно, ничего более омерзительного в жизни не слышал… – Громов выпучил глаза. – Мне нравится.

– Ницше когда-то предлагал критерий истины.

– Верно, – подтвердил Громов. – Но у меня есть свой: теоретическое построение должно вызывать у меня припадки обратной перильстатики, с чем теория мм… как его… Менгеля прекрасно справляется. В этом ведь весь триумф западной цивилизации. Её становление заключено в отрицании…

Азраилов продолжил за него:

– В отрицании квинтэссенции Нагорной проповеди, что лежит в основе наших моральных допущений по нашим взаимным заблуждениям.

– В точку, – согласился Громов. – Она возникла как «нет» мистификации нашего сознания до де Мандевиля[4]4
  Бернард де Мандевиль «Басня о пчёлах».


[Закрыть], произнесённое вполголоса.

– Так вы решили рассказать мне басню?

Громов улыбнулся перемене, которую он ностальгически ждал как второго пришествия:

– Вам не кажется, что вам следует умерять дерзость своих утверждений?

– Нет.

– Мне тоже. Но вы искажаете слова Ницше.

– Что ж. Вы тоже… Зачем вы здесь?

Громов задумался. Не прикасаясь к дверной ручке, он оградил свою свободу аванпостом, вот только просто уклоняясь от вопроса, уже этим он одним лишал себя свободы, Холокостом.

– Позвольте, я отвечу за вас, – сквозь тишину решился он. – Меня не покидает странное чувство, что это я был приглашён.

Азраилов перевёл взгляд на дверную ручку и выдержал паузу более во времени многозначительную, чем того требовали устои приличия.

– Боюсь, оно вас подводит, господин Громов. Здесь, приглашая, ожидают.

Громов вздохнул с неуловимой долей облегчения. Затем он повторно оглянул своё текущее убранство состояний, что так настойчиво казалось ему столь же потеряно печальным, будто бы девица у высокоэнтропийного корытца.

– Полагаю, вы планировали умереть от безработицы, но, попрошу, давайте с этим в другой раз.

– Так, значит, вы хотите продать мир «в короткую»?

– Верно.

– Боюсь, вы неправильно меня поняли, господин Громов. В теории фидуциарного кредита нет какой-то особой коммерческой ценности. Количественно неопределённая предметная область исключает количественное предсказание.

– Вы действительно такого плохого обо мне мнения?

– Считайте, что отныне оно заметно изменилось.

– Так что же вы скажите?

Азраилов пристально смотрел в глаза Громова, сжигая его со свету.

– Сделка с дьяволом, – произнёс он.

Громов подался вперёд, крепко сцепив руки в замок перед собой.

– Да, – многозначительно произнёс он. – Всё так. Вот только… не для вас.

Азраилов едко улыбнулся в унисон этой коварной инверсии:

– Жизнь необратима, господин Громов.

– Пожалуй, так звучит надежда, господин Азраилов.

– Увы, – последовал ответ, – но она самая.

– Но где же ваши основания?

– Вы намекаете на идеи Пуанкаре – Цермело – Смолуховского?

Громов понятия не имел, кто все эти люди.

– Разумеется, – важно ответствовал он.

– Я вам отвечу. В другой раз.

– По рукам.

– В таком случае, – Азраилов протянул руку Виктору, – вот так выглядит мое согласие.

Громов пожал протянутую руку и откинулся на спинку стула. В его глазах сквозило стойкое желание закинуть ноги на стол.

– А я ведь всё о вас знаю, – произнёс он. – Знаю, где вы живёте. Знаю, на чём вы спите. Знаю, каким зловонием вы дышите. Знаю, во сколько приходите на работу… – на этих словах он резко осёкся, приметив редкую искорку интереса, мелькнувшую в чёрных глазах напротив.

– К полудню.

– Именно это я и хотел сказать, – сквозь очарование своей улыбки произнёс Громов.

Он уже намеревался уйти, как вдруг решил перевести диалог в плоскость чего-то очень-очень интимного.

– Позвольте один личный вопрос?

– Спрашивайте.

– Вы меня презираете, верно?

– А вы довольно проницательны.

– Спасибо, да. Но здесь я действительно отвечу за вас. Вы во всеуслышание провозгласили субъективистскую теорию ценности, с которой вы, видимо, согласны. Вы лишили себя всяких оснований презирать предпочтения всех остальных, где остальные, пускай, решительно «всего лишь человечество». И вот представьте, что вы находитесь в условной галерее вкусов, к которой вы относитесь, уверен, без должного почтения… б-б-благоговения. С одной стороны, у нас есть коллекционирование бабочек, тропических рыбок, обнюхивание трёхдневной пиццы с записью, расписанной в веках и того лучше – на века. С другой – ваше слово, подобное Богу, представление о мире, вневременное столь же блестящее и глубокое, как и ваш проникновенный взгляд. Любой человек. Да. Сельский аристократ с кирпичными пилястрами в его сортирном дворике, министр финансов, живущий лишь парусией пришествия, – повторю, любой – может поставить всё это в литой единый цельный ряд, который весь сойдётся в том, что вам им абсолютно нечего сказать. Вы наги, немы и холодны. Ваше мычание более не является человеческой речью. Здесь. Вы сами дали им заряженный пистолет в надежде на то, что в нём холостые, что они не смогут причинить вам боль. Но вы заведомо ошиблись. Того хуже: всё намеренно! Теперь-то я действительно серьёзен, да, это самая отвратительная помойная яма, которую когда-либо освещал свет просвещения.

– Да, вы правы. Дело обстоит именно так. Но, пожалуй, не совсем. Имеется ускользающе малая область, где мнимая множественность этого мира пересекается, порождая единый пространственный континуум, который мы называем реальностью. На её фоне всегда существовали убеждения, которые не соответствуют миру нашего опыта и идеальных конструкций, её удостоверяющих. А соответственно, я могу презирать подобные убеждения, а также тех, кто их разделяет.

Громов понимал: этот человек не мог себя поставить в более неудобное положение.

– В таком случае у меня к вам еще один вопрос, – сказал он. – Как вы намерены быть счастливым в мире, в котором вы презираете всех?

– А вы?

– А я и не намерен, – без сожаления парировал Громов и мягко улыбнулся: – Ну я, пожалуй, пойду.

Виктор поднялся, повернул за угол и вновь вспомнил о вилке, встав лицом перед дверью. Судьба, как оказалось, всё никак не покончит с ним одним, хотя с собой он сам уже давным-давно закончил.

Глава четвертая. Сделка с Дьяволом

Мы должны отвергнуть доктрину о единстве метода и прекратить раболепную имитацию естественных наук.

Джордж Сорос

Азраилов Михаил стал академической знаменитостью. Но это была дурная слава: макроэкономисты обвиняли его в пристрастии к «ортодоксальной», «литературной» экономической теории; эконометристы – в неспособности понять сущность их глобальных моделей; моралисты – в фатальном нравственном банкротстве; религиозные деятели – в неспособности аллегорически толковать придания древнееврейского фольклора; атеисты – в идеализме и антиэмпиризме. Агностики – в… мм… а агностики, люди, уверенные в лишь в том, что они ни в чём не уверены, пока не были уверены, в чём бы его обвинить.

Михаил переехал ближе к центру и начал работать в компании Громова. Он был свободен от любых должностных обязанностей за исключением «сделки с Дьяволом». Подготовка инвестиционной стратегии не отнимала у него много времени. Они играли на понижение против рынка, а для этого было достаточно просто «продать» индекс. Однако он также отбирал отдельные, наиболее переоценённые компании из числа крупнейших банков и высокотехнологических компаний Америки. Но здесь у него возникла одна забавная неувязочка, о которой предупреждал еще Уильям Боннер: денежные потоки, которые, в общем-то, не ожидаемы, не так-то просто дисконтировать.

В остальное время Азраилов писал книгу. Но с каждой прописанной строчкой его всё сильнее преследовало парализующее ощущение бесперспективности своей писательской деятельности.

Громов с пониманием отнёсся к этой «нелепой идее». Он честно сказал Азраилову, что это бессмысленно, но заметил, что окажет ему любую поддержку.

В то время в прессе становилось непристойно. Бесплатные рекламовыдаватели в одержимости его, Азраилова, генеалогией, потеряв берега и всякие ориентиры простого пиетета, пустились канканировать на просторах пикантной гинекологии в виду понятной каузальной связности первого и последнего. Но тут их постигло разочарование. Родители Азраилова были мертвы и безвестны. Они были подобны незримым призракам, чьё сомнительное существование предопределялось несомненностью существования их независимого продолжения. И это было единственное ими добытое о них знание, однако это нелепое затруднение не помешало им назвать его мать представительницей древнейшей профессии, а отца – алкоголиком, позабывшим о незамысловатой процедуре контрацепции.

Федеральная резервная система США свернула программу «количественного смягчения». Несколько позднее Председатель ФРС выступил с заявлением о повышении ставки по федеральным фондам.

Пока Михаил отдавался, по Громову, «бессмысленному словоплетению», сам он попал на одно телеинтервью, будто бы в прозекторскую. Интервьюер сразу принялась подвергать вивисекции его, Громова, прошлое, будто это был её личный секционный препарат. Она в первую очередь коснулась той якобы недостоверной информации, которую Виктор относительно недавно разместил в Интернете, на деле прибыльной, но в то же время очень рискованной сделки, и потому многие, следуя его инвестиционному Евангелию, потеряли всё до последней копейки и даже покушались на его жизнь.

– Эти людишки, – пояснил ей тогда Громов, – одержимые зеркальным синдромом Джованнини, думают, что это я лишил их всего. Они поели диких ягод, после того как я объелся ими, решив не погружать себя в элементарные основы проктологии. Они всегда желают сливок на своих вонтонах, считая, что в таких гастрономических пристрастиях способствуют своей нормальной перильстатике. Они не жаждут утруждать себя собой, словно во вне всегда найдётся тот, кто проведёт их за собой. Так было, да, увы, но не всегда, ура.

Интервьюер поморщилась, но с невозмутимостью «Мастера» Шмидта продолжила свою пыточную традицию, решив, что здесь она ему построит эшафот:

– Господин Громов, вы понимаете, что вы действуете в определённом правовом поле, где вас могут привлечь к юридической ответственности.

– Ответственности? – переспросил Громов, выпучив глаза наружу. – Мне, конечно, очень интересны восхитительные юридические излияния, которые вверяют мне ответственность за мою писательскую автономию. Я сбросил некое измышление прямиком в информационное пространство нашего окружения. И кто бы мог подумать, что вся моя бессчётная отара лицемерных злопыхателей, когда дело доходит до предельной ценности дополнительных денежных единиц, забудут бремя своей злобы. Дело в том, что наш диспут не о неизбежной реализации вероятности неблагоприятных последствий самих действий, мы говорим ведь о свободе. Однако с учетом нативной примитивности человеческого разумения, статистической асимметрии количественного распределения бед и того, что им представлено как счастье, а также их неизбежного последствия – все мы итог приспособления к несчастьям, – она, свобода, в первую очередь это свобода нести ахинею и сеять ровно вместе с нею разнокалиберные распри. – Громов окинул взглядом своего интервьюера, сладко подумав о склоняемости этого существительного, ведь дама напротив показалась ему весьма привлекательной.

Женщина мягко улыбнулась, задобряя свою жертву и удобряя ту почву, в которую она её сбросит. В её улыбке читалось что-то вызывающее.

– Господин Громов, вы говорите так, будто бы логическое воззрение на столь эмоциональный мир обладает неизмеримой в нём применимостью. Однако, что касается лицемерия, в поведенческой плоскости, которая во многом определяется этико-эмоциональной составляющей, эксплуатируете последнюю столь виртуозным образом, что смогли на этом построить свою многомиллиардную империю. Еще никто в истории не сделал финансовым удобрением своё глумление над общечеловеческим стремлением к этике в жизни, её моральным возвышением столь безответственным, вульгарным образом. Никто. Пожалуй, это только вы. Да просто посмотрите на упражнения ваших маркетологов: «Пилюли, которые не вставляют, этически недопустимы» – такова реклама одеколонов вашего концерна.

– О морали важно говорить – не обладать. – Громов премило улыбнулся. – Ведь со вторым у нас такое сущее сварение от слова «отравление» с летальным на хрен несварением. Давайте прямо. Какие именно интеллектуальные аберрации способны применить ваши эти этические извращения к представителям такого, чтоб не соврать, уродливого рода? Да и применить к чему? К пустому обобщению?

– По подтвержденной информации, у барсуков и долгопят нет никакой этической системы. Пока нет.

– Допустим, – ответствовал Громов. – Допустим, что это так. Но смею заметить, что слово «мораль» имеет несколько иное наполнение – а я настаиваю, что оно вообще нульмерно. В рамках той штуки, что вы называется великой человеческой историей, а я именую чередой неутомимых пенетраций, эти людишки, помимо своих отчаянных совокуплений, только и делали, что заливали улицы кровью. Возможно, именно это казалось им благочестивым, а то и прекрасным. Или, если угодно, никакая мораль не отгородила этих катехизированных доктринёров и парламентариев от постановки этой кровавой бойни.

Девушка понимала, что и здесь не пахнет сенсацией, ведь все эти слова, произнесённые столь окаянными устами, для всех давно являлись общим местом.

– Тогда скажите, что вы чувствуете по поводу покушения на вашу жизнь?

– Вы спросили, почему кабинетные доценты так обильно текут по слабоумному Кейнсу? Да потому что он был гей. – Громов приметил её недоумевающий взгляд. – Не смотрите на меня так, ведь это правда. Понимаете, закомплексованные доценты, живущие в филистерском мире своих слепящих истин, отлично понимают, что девки им никогда не дадут, а следовательно, надо искать иные проходы.

Интервьюер дала слабину, залившись гневным розовым багрянцем:

– Я спросила вас, что вы думаете о покушении на вашу жизнь!

– Вы спросили, почему посредственность приходит к власти? Да потому что большинство людей посредственны. Демократия, мать её! Самое интересное, если верить его, Геннадия, публичным заявлениям, этот человек думает, что сам Господь послал его, чтобы тот правил на этой бренной земле. На самом деле Бог послал его за пивом, а он попросту ошибся дверью.

– То есть вы находите тоталитарный деспотизм идеальной формой правления?

– Нет, – сказал Громов. – Я нахожу забавным, что люди воображают, что будто бы есть какая-то альтернатива демократии.

– Что вы имеете в виду?

Виктор сочувствующее смотрел в её приятные, тёплые, но немного усталые глаза.

– Да так, – ответил он. – Не стоит утомляться по всяким пустякам. Вы вот, например, знали, что сегодня в тренде бюстгальтеры с вырезом для сосков?

Громов развлекался. Как животное, а впрочем, им он точно был.

Время шло, но всё казалось неизменным. Представители ФРС США решились на повторное повышение ставки по федеральным фондам, которая к тому моменту достигла пяти процентов годовых. Денежная масса уже давно перестала расти, но процесс обратный кредитной экспансии, казалось, еще не был запущен.

Примерно в это время Виктора пригласили принять участие в X Международном финансовом форуме, который должен был состояться «приблизительно через три месяца».

Громов и Азраилов часто пересекались на работе. Виктор выделил ему кабинет напротив своего. Он в наваждении следил за каждым шагом этого человека, словно законы изменения его пространственного положения были подобны блеску его мыслей и в них он мнил какой-то высший, недоступный смертным смысл. В созерцательном упоении проведением своего лабораторного наблюдения он мистифицировал материальные отправления этого гения, решив, что далеко не он мнемонически измыслил своего единственного идола, он мнил, что знал его лицо.

Тем временем фондовые индексы Америки штурмовали новые высоты. И лишь в его и Азраилова глазах мир словно встал перед закатом, за коим не последует рассвет. Они были уверены, что денежная масса не наблюдаемо сжимается, а пущенный процесс только не зрим был ими и другими. Они, подобно Талебу и Бастиа, не испытывали в себе презрения к ненаблюдаемому настоящему, ведь характерная особенность явлений – их проявление во времени.

Мизес как-то сказал, что объяснение принятия шаблонов пространственной манерности человечеством есть производная импрессии от продуктивности таких манерных мановений. Он понимал, что даже мнимые по спектру продуктивности паттерны пространственного проявления этого поведения могут быть приняты как эталон постоянного изменения человеческого положения. И чем сложнее поле приложения этого поведенческого Евангелия, тем больше времени уйдёт на обличение пороков конкретно взятого теоретического распоряжения. И именно случайность, вернее, её концептуальное неоклассическое определение, являющееся прямым заимствованием из молекулярно-кинетической теории физической науки, стала подобным наставлением для эпигонов Башелье.

Однако тот факт, что все признали отсутствие сличительных расхождений между теоретическим измышлением и непосредственным наблюдением, не изменяет нам сей мир: ему нет дела до конвенций о должностных его потенциях. Время в контексте телеологической деятельности – понятие дискретное. Изменение значения цены не соответствует исходу бинарного распределения падения брошенной о стену лепты. Оно не является «статистически независимым», а размах вариационных изменений цен в рамках конвенционально выбранных периодов не может быть вписан в прокрустово ложе любого статистического распределения.

Поспешное применение физических моделей инерциального движения атомов и молекул к тому, что не отвечает подобной регулярности, вполне ожидаемо для интеллектуального авангарда экономической ватаги. Дело в том, что за фасадом математического символизма стоит индивидуальная иррегулярность, составляющая суть инициативного поведения индивидуума, не отвечающая паттерну «стимул – реакция». Пуанкаре сдержался от того, чтобы назвать подобный мир дифференциальным уравнением, ведь мир действительно оно, но мы и мысль, как челны мира, в нём ведь вообще невычислимы. Именно это неодолимое физиологическое затруднение – отношение неутомимого преследования неутолимых искушений с каузальными импульсами, инспирированных краниальным членом тела, не поддающееся привидению к соотношению численных значений, – девальвирует прагматическую ценность подобных математических упражнений.

Азраилов, конечно, мог рассматривать теорию инвестиционной оценки в качестве средства достижения цели – определение мгновения открытия медвежьих позиций на фондовом рынке. Но, глядя на свое лицо, на его отражение в зеркале, он понимал, что за похвальными арифметическими экзерсисами, применяемыми в качестве прогностического оснащения, стоят, как он, произведения эволюционного давления, отличающиеся нерегулярностью своего поведения. Ни объективные физиологические процессы, происходящие в недрах биологического «государства» сэра Чарльза Скотта Шеррингтона, ни моделирование Мертона или Шарпа, ни индивидуальные особенности обстоятельств окружения объекта бихевиористского наблюдения, ни даже полные эфемериды, в моменты времени имеющие астрологическое значение, не устраняют этого непостоянства. Метафизическое допущение о неизменном единообразии схем проявления явлений не элиминирует невычислимое разнообразие действий и выбора отдельного индивидуума, а прогностическим моделям человеческого поведения с учётом состояния современного знания пока что место на молельнях.

Но Азраилову пора было начинать. Догматической точкой его входа стало событие. Он продал мир в преддверии решения по ставке ФРС.

Однако престиж «событийного инвестирования» тоже преувеличен, ведь этот мир таинственен даже старинными явлениями. Но их обилие мельчает под обличительным давлением мысли. Одна из имиджевых тайн лощённых гелем прорицателей в такой мистической действительности весьма пикантно раскрывает функциональную реальность определённых предметов вечернего туалета. Смысл повального ношения пурпурных лавальеров на шеях видных визионеров, артикулирующих свои прогностические наваждения, сорвал сейчас с себя клеймо непримиримого агностицизма: ими они теперь, увы, это доподлинно известно, смогут успешно удавиться.