Текст книги "Теория мертвого мира"

Автор книги: Akathisto

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Akathisto
Теория мертвого мира

Информация о книге

Благодарности в духе, конечно, Сороса.

Посвящается всем, кого я только знаю – если бы не они, эта книга была бы написана гораздо раньше.

Часть I. Виктор мать его Громов

Глава первая. Мудрость глупцов

Сегодня величайшим злом, величайшим разрушителем в мире является аборт.

Мать ее Тереза

Виктор мать его Громов сидел, развалившись в кресле, как клиентура абортариев. Думал он том, что впервые в жизни в такое позднее время он был трезв, как повивальные бабки при родах. «Надо бы за это выпить», – угрюмо подумал он, взяв со стола бутылку бренди. Громов налил себе в стакан и хлебнул с горла. Он не пытался заспиртовать свою боль, которой в общем-то нет. Он прожигал свою жизнь, которой скажут, что нет.

Виктор застенчиво оглянулся по сторонам. На одной из стен пентхауса на вершине башни Gromov Building висел портрет Иосифа Джугашвили. Громов пристально смотрел в его пустые глаза, думая о человеке, который посмел повесить это слабоумие на его утонченное рококо. Он взял стакан с налитым бренди и запустил его прямо в цель – портрет сорвался со стены под характерный звон стекла.

Затем Громов вспомнил, что сам орудовал молотком в тандеме с лобзиком. Или это был тромбон? Да, впрочем, ему было всё равно. Сквозь свои годы он так успешно материализовался в мире анекдотом, что стал гнуснейшей шуткой сам на сей общественный дурдом.

Диагностированных шизоидов довольно много. У Громова были причины полагать, что недиагностированных гораздо больше. Пока нацисты качали тяжелую воду, этот слабоумный марксист под слабоумными знамёнами мистера «немарксиста» размашисто расписывался в собственном слабоумии – он запрещал аборты, слабоумно подумав, что узнай его мать, какое именно слабоумие станет её единственным наследием, вторая мировая драка предельно дементных приматов закончилась бы где-нибудь в приёмной тех же абортариев. Анизотропия по направлению времени, видимо, выпала из того же слабоумного разумения. Но, к счастью, эта Вселенная действительно «насквозь этична». И того лучше – иронична. Сама История в итоге сделала аборт.

Виктор попытался взять стакан, которого нет. И это оказалось затруднительно для жизни, как сама жизнь после аборта. Он хлебнул с горла.

«Странный день», – подумал Громов. Вообще-то стояла глубокая ночь. Лунный свет тонкой пеленой покрывал его золотистые волосы, а ядовитые зелёные глаза искали опору для новой цепочки ассоциаций. Ночь навела его на день. А день навёл его на скуку.

Он встал в шесть утра. Почистил зубы. Чуть было не подавился куриной косточкой. Подумал: зачем вообще он чистил зубы до еды? Затем он вновь почистил зубы. Спустился в офис. Обозвал трёх экономистов заплаканными очкариками. Заключил новый наркоконтракт с колумбийскими головорезами. Совершил поставку оружия заплесневелому диктатору в какой-то заднице Вселенной. Публично назвал президента своей секретаршей. Поручил премьеру постирать свои носки. Вернулся домой. Составил компанию Сталину. И расклеился как девчонка. В общем-то обычный день в нормальной стране без этих поганых Диснейлендов. По крайней мере не так скучно, как в каких-нибудь Парижах или же столицах Франции.

Впрочем, сам он был тем еще шизоидом. И конечно же недиагностированным. Он едва ли выносил жизнь, не ходя по её краю, иначе бы давно обосновался в каких-нибудь Парижах или же столицах Франции. По крайней мере в теории, которую он не любил.

Мысль, не имеющая никакого материального воплощения, не трогала его душу, которую, впрочем, он заложил. Вернее, попытался. Отчаянно и абсолютно. Виктор мать его Громов с едва ли выносимой горечью узнал, что это так же затруднительно для жизни, как сам аборт после аборта. Ох уж этот Сеченов! Громов хлебнул с горла.

В свои сорок с небольшим он считал себя человеком, который уже видел всё, а если и не всё, то мог позволить себе это увидеть, в общем-то не желая всего этого видеть. Для него реальность обладала неким неповторимым великолепием, только когда он спал. Кто-то как-то сказал Громову, что безгрешность смертных достижима праведной стезёй убиения младенцев в утробе матери. То ли это был Дидро. То ли Гольбах. То ли его завистливый сосед, которого у него нет. Ему и это было всё равно. Он думал о том поразительном сходстве того, что сам он принимал за счастье, с тем, что Дидро принимал за осиянную святость.

В какой-то момент в пространстве зазвенел телефон. Виктор снял трубку.

– Господин Громов, доброй вам ночи, – сказал управленец одного из домов терпимости Громова. – На одну из девушек поступают жалобы…

– Говори.

– Клиенты жалуются на то, что она занимается сексом, а не… ну… дескать она слишком холодна.

Громов рассмеялся.

– Не тронь её, – сквозь смех произнёс он. – Узнаю, что ты её уволил, замочу тебя в сортире портретом Сталина.

– Что? Чем вы сказали?

– Тебя действительно волнует существительное?

– Я всё понял, – последовал угрюмый ответ.

Громов положил трубку и хлебнул с горла. Он думал о шлюхах. Нет. Он думал о том, что сам Дидро назвал бы сакраментальным «трением двух слизистых оболочек». И «бы» здесь, пожалуй, излишне. Отсюда он думал и о детях. Дети навели его на будущее. А будущее – на непорочное зачатие. «Но почему?» – вопрошал Громов, не понимая своих заспиртованных мыслей. Ах да… будущее представлялось ему таким же безрадостным.

Рассел как-то нашептал Громову, что «праздное знание», слова, связуемые в напыщенные предложения, не сопрягаемы с бесплодностью, поскольку обозримы в мире по итогам и по своим последствиям. Они, увы, подобны удобрению, вернее, даже слову Евангелия, ведь по плодам вы всё узнаете о них.

Лейбниц продемонстрировал всем нам плоды сего бессмертного слова, поведав в своей праздности историю о том каком-то «лучшем из миров». И современники всех поколений, доверившись этому лучшему миру, досовокуплялись в нём до детей. Комичное начало для столь трагичных последствий, где все они подобны Откровению, вернее, вновь закону Евангелия: слепой, увы, но поведет слепого.

Куда?

В возможном множестве миров, предоставленных ландшафтом Леонарда, их понесло, конечно, в наш самый прекрасный из миров. В тот лучезарный лучший мир, в коем все мы суть самоходные, по Докинзу, «транспортные средства», кои, по Ридли, обратили первобытное море в свою гнусную веру. В тот мир, где молодые и высокоэнтропийные, замужние и весьма низкоэнтропийные, сребролюбивые и те, кто чтит любовь Филиппа Нери, где все эти предикативные недоразумения ко всяким разным разностям внутри пространства состояний не составляют разницы: мы все несчастны в этом мире, как целибат для святости. На поднебесном постаменте – сцене бесплатных кадров драмы – мы ведь не более, чем временные агрегации, порожденные пространство-временными констелляциями. В мире греха без нарратива искупления мы можем полностью отсутствовать без какого-либо ущерба для всего произведения в целом.

Но мы, увы, уже живые. И потому для полного понимания скорбных превратностей нашей печальной ситуации в разы ценнее тут другое: когда Томас Генри Хаксли во время проведения своей знаменитой лекции взял лишь один кусочек мела, он предоставил новый довод в пользу теории отбора, но показал ведь в разы больше, а мы, ведомые слепцы, увы, всегда были слепы. Он показал бесценность жизнеутверждения для необъятных разумением масштабов жизневырождения. И ведь на этом самом фоне весь наш занятный святой сброд с их святым взглядом на аборт, когда весь Мир – лишь абортарий, предстаёт сразу в другом свете. Мир был достоин их запрета неодолимым правом вето.

Телефон Виктора вновь потребовал минуту его внимания. Он снял трубку.

– Господин Громов, через два месяца вы должны присутствовать на научной конференции в шесть вечера, – произнесла секретарша.

Виктор был несколько озадачен такой подчиняющей формулировкой со стороны подотчётной ему подчинённой. Он уж было подумал, что привилегия оказывать неодолимое давление на президентский чиппендейл действительно отошла его секретарше.

– Почему? – спросил он.

– На конференции запланировано присутствие Геннадия Алексеевича Спиридонова.

Громов беспомощно молчал. Он знал, что именно сегодня стоял отличный день для его смерти. Оружие поставлено. Диктаторская плесень полностью удовлетворена. Новый наркоконтракт заключен. Стало быть, и деточкам будет чем заняться. Мир стал чуточку прекраснее. Да и зубы он почистил. А тут сама Вселенная ополчилась на него. Ему преподнесли возможность заулюлюкать его президентское сиятельство в прямом эфире. Он хлебнул с горла:

– Я буду.

Глава вторая. Вопросов больше нет

Отношения ленточного червя со своим хозяином не так-то просто облечь в изящную словесную форму. Потребуется немалое усилие, чтобы поспособствовать сохранению им своей позиции на основании полезности или просто привычки.

Торстейн Веблен

Виктор Громов казался утомленным. Он со скрупулёзностью Добантона высчитывал специалистов по изящной шагистике на некой сумрачной мизансцене. И это не было пустым намерением его нелепой прихоти, ведь он сидел в окружении современников, чьи неотличимые от страусов предтечи определённо испытывали непроходимые трудности в отношении науки арифметики. Именно они скопили ядерных боеголовок в таких масштабных масштабах, что их хватит уничтожить сотни подобных голубоватых планет.

Перед собой двумя рядами ниже Громов приметил блестящую лысину премьер-министра и начал записывать число 860 в блокнот своим изящным, каллиграфическим почерком. В это мгновение критического напряжения своих когнитивных способностей его актуарные подсчеты кривоходящих бюрократов прервала одна сильно блондинистая дама.

– Вы, должно быть, писатель? – спросила она.

Он мог ответить прозой Тегмарка или напалмом Талеба, но Громов, душка, произнёс:

– Формы межгендерных социальных взаимодействий, не отвечающих условию ортогональной инвазии, оставляют меня совершенным инвариантом.

Женщина молча отвела свои обледенелые глазки в сторону сцены. Столь элегантным образом угроза с юга была им полностью рассеяна в очередных масштабных масштабах. Но оставалась еще угроза на востоке от человека, который, бубня свои экономические псалмы, мешал его глобальным актуарным подсчётам.

Вдруг над головой Виктора пролетела мушка… или это был какой-то жуткий жук. Он со свойственной ему педантичностью мог подвести своё текущее окружение к определённому отношению взаимно однозначного соответствия с зарегистрированным ранее космологическим объектом. Итого Громов насчитал 860 блеятельных и один летательный аппарат на научной конференции, где сам был заперт с травоядными либералами и покрытыми гноем державниками с разной глубиной неврологических затруднений.

Его актуарные подсчёты довели его до крайнестанского изнеможения, когда он услышал имя, вложенное в картавые, к тому же шепелявые уста, к сожалению, не очень-то «бесплатного пса» на той же сумрачной мизансцене: «…Маркс не был прав во всём. Но ослепительная истина о имманентности разрушительных порывов, с определённой квазипериодичностью вырывающихся из тёмных недр рыночных сил, до сих пор сияет неослабевающим светом сознания его многостороннего гения. Рынок эквивалентен неуправляемому хаосу. Так бы сказал нам Пуанкаре. Макроэкономические порождения несовершенного разума в их современной инкарнации не в состоянии установить однозначное соответствие между моделью и реальностью. Даже в том срезе, где реальностью мы назовём только историю. Но оно и понятно. В этой системе нет плана. Наблюдаемые в плоскости деятельности статистические регулярности, в отличие от, скажем, квантово-механической эволюции волновой функции, не подчиняются канонам причинности. Они подобны условному уголовнику, чьи поведенческие повадки могут не соответствовать букве Уголовного кодекса, но соответствуют общечеловеческому стремлению к личностному обогащению, где только последнее есть регулярный паттерн, поддающийся охвату человеческим разумением. Существует невычислимое множество определений человека. Но в рамках любой зоологической таксономии именно способность планировать чётко демаркирует нас от остального животного царства. Тотальное планирование губительно. Это как та из марксистских историй, время которой давно ушло. Но план должен быть. Поступательный исторический процесс эволюции социальных институтов возложил особую роль планировщика на государство, которое совсем неидеально. Но как заметил Томас Фридман: "На Солнце тоже есть пятна". У меня всё. Спасибо вам, дамы и господа!»

С последним сказанным словом концертный зал разразился пульсацией неослабевающих оваций, превозносящих очередной талант какого-то Бетховена по упаковке звуковых колебаний в цельное произведение.

Когда овации, увы, отпели своё время, Виктор Громов медленно, как старикан, поднялся на ноги и принялся неспешно хлопать в ладоши.

Оратор изобразил почтительный поклон, как бы извиняясь, что его гибкость не позволяет ему склониться ещё ниже:

– Большое спасибо, господин Громов.

– Да что вы, – сквозь голливудскую улыбку последовал ответ. – Я лишь подчёркиваю ваше блестящее выступление и тот факт, что блеск – это свойство, доступное многому.

Оратор склонился ещё ниже, демонстрируя ошибочность представлений о нисходящей негибкости его хребта, и поспешно покинул сцену.

Виктор сел на своё место. Последнего из сего искушённого арьергарда передовых словосочетателей не представили их обожателям, хотя тот уже медленно поднимался на театральные подмостки. И Громову этот человек сразу не понравился. На вид ему было лет двадцать. Одет он был в серый деловой костюм, подчёркивающий остроту линий его тела и некую жёсткость, присущую ему даже в состоянии покоя. Поднимался он так, будто бы сцена – эшафот. Ему это прекрасно известно, но он ничего не имеет против. Подойдя к микрофону, этот человек повернулся лицом в зал и, выпрямившись, какое-то время покойно стоял.

– Люди странные создания, – послышался его уверенный голос, который не представил себя сам. – «Мне не нравится теория дарвиновской эволюции», – говорит не затронутая ею дама, будучи при этом в вечернем туалете. «Мне не нравится теория условных рефлексов», – говорит примат, для которого «обезьяна» звучит как комплемент. «Нам не нравятся голые праксиологические факты», – говорит хор церковных мальчиков, для коих «будущее» не менее, чем чудовищное преувеличение. Им, возможно, физика подобно не по нраву, ведь её мир всенепременно мертв в своём физическом бессмертии…

Громов пристально, с робким удивлением на лице смотрел в чёрные глаза человека, которому, похоже, не по нраву всё. Или, вернее, тому всё это равно.

– Процедуры по выпусканию воздуха из человеческого эго отличаются парадоксальной терапевтической ценностью, побочно возникающей в качестве оправдания сосуществования представлений о желаемом мире с миром действительного. Дарвина часто называют первым космологом, но первым биофизиком был, как мне кажется, Жюльен де Ламетри. Он предпочёл душу, сделанную из грязи, «душе глупой и тупой, хотя бы и сделанной из самых драгоценных элементов». Он разрешил «Задачу»[1]1
  Представить миру homo nature.


[Закрыть] Ницше ещё до того, как та была поставлена. Но его, Ламетри, современники с пенсне, оскорблённые низменностью человеческого происхождения, впоследствии скорее «одухотворили материю, чем материализовали душу». И только несколько позднее Иван Михайлович Сеченов компактифицировал многообразие человеческого достоинства в какое-то ничто. Он поставил своё слово в конце предложения, что Павлов увенчал нульмерным заключением.

Но современная наука своей концепцией космологического горизонта с привлечением принципов трансляционной и вращательной симметрии вновь центрирует сознание в центре мироздания, и оно равно количеству созданий в столь многомерном фазовом пространстве состояний. Эфемерное математическое построение, не имеющее никакого физического воплощения, приводит к групповому коленопреклонению перед лицом того безбожного акронима[2]2
  ДНК.


[Закрыть], что в миллионах экземпляров столь рекурсивно хочет жить. Они живые. Да. И цепкие до жизни, они тупые, любят жить.

Полагаю, в этом любвеобильном контексте не обойти проблему «наличия слона в комнате», которая, видать, оказалась спальней. Наша Вселенная, твердят они, выглядит так, будто бы значения фундаментальных мировых констант тонко настроены верховным Разумом для жизни тех, кто хочет жить. Измени постоянную тонкой структуры – и никаких тебе закусочных при абортариях. Подчини гравитационную силу тяготения закону обратных кубов – и Роберт Ланца наконец спасётся от следующей своей домашней порки. А барионная асимметричность… да это же как Сахар у них на губах. Но существует тонкая настройка, которая тоньше всех остальных – «Она невероятна». Мы её выжжем на скрижалях! Величайшая ошибка Эйнштейна, космологическая постоянная, энергия вакуума, этот пикантный лямбда-член так радует их эрегированное человеческое достоинство, что в миллионах экземплярах столь рекурсивно хочет быть. Они тупые, цепкие до жизни. И «или» мнимому не быть.

Но здесь я, пожалуй, позволю себе один вопрос: тонкой настройки для чего? Для детского дома, ихневмонид или курилки Королевского общества?

Обсуждение сладостей жизни, космологического лямбда-члена, а также упаковочных стандартов по отношению к любой фразеологии на экономическом форуме может показаться странным – помимо всего прочего. Но объясню и вас заверю: вот неспроста для того, чтобы вступить в партию, нужно стать членом. Дело в том, что это местечковое эконометрическое сбродище гомоскедастичных маньяков, коих так печалит сия гетероскедастичная вселенная, но ведь она при укрупнении масштаба столь сладострастно гомогенна. Прибавьте к уравнению регрессии, отвечающему условию гомоскедастичности дисперсии, лямбда-член, и математика сия покажется оттенком неба.

Мир-представление живёт лишь сценой-представлением. Так уж закатим здесь спектакль.

Высотный дом из шлакоблоков, похабное граффити на его выцветшей стене и здесь же тонны снулых тел, коих взрастили мыслью о прекрасном. Он – оранжерея тех «традиций и неизменных способов мышления»[3]3
  Школа.


[Закрыть], о которых говорил Мизес. Там ею изуродованные калечат тех компрачикосов, которых ещё никто не уродовал. Их жадно посвящают в лингвистические тонкости нюансировки конфигураций высоких материй и льют на них елей из всех своих щелей. Но это скопище неоднородно. Паталогическое пристрастие его части к изобразительно изящному словоплетению формирует уникальный подсоциум, чья эволюционная конструкция, как оказалось, так органично имплантируется в ткань общественного организма, что имеет фундаментальные основания на обозримое будущее. При этом понятно, что подчинённое существование этого новообразования определяется конфигурацией подчиняющего образования, в котором структурному подразделению аутизма всегда отдавалась существенная площадь. И не сказать, что она арендована.

Следует признать, что пристрастие к изящной словесности не является их единственной добродетелью. Нет. Они прошли сквозь тернии школ не для того, чтобы закончить сбродом бардов. Они штурмуют академии, где их отчаянно муштруют, пусть эти штудии пусты, но это именно они открыли им пути к штурвалу шхуны государства.

Они, увы, теперь поэты, которым даже не пристало рифмовать. Они теперь ваяют макробасни, что им пристало продавать. При этом их предельная производительность прямо пропорциональна объёму их артикулированных вбросов. И потому их рты всегда открыты для фонтанирования рвоты и нерифмующихся строф с неизмеримой степенью энтропии. Чтоб вы понимали. Сейчас я говорю о покорении вершины просвещения с высоким чувством преклонения перед лицом сего творения. Я говорю о науке, об экономике. Несмотря на очевидную «панель», на которой она была урождена и теперь «гнётся» по запросу, от их синергетического синтеза мы ждём подобие асимптоты к миру, который наблюдаем. Однако здесь возникают затруднения. Мизансцена количественной неопределённости, коей является телеологическая действительность предмета, обесценивает их прогностические экзерсисы столь же нещадно и меланхолично, как болезнь Гентингтона стирает сложное при колмогоровском ничтожестве.

Пожалуй, при подведении фундамента под основание их загадочного существования, по-видимому, не обойтись без обращения к «божественной санкции» самого Шталя. И потому их положение в пространстве столь поразительно комично, однако положение во времени вполне заслуженно трагично. В фойе их мира неуместно неизведанное и не гостит неизмеримое. И потому они живут, не ожидая. Инактивация генов супрессоров и активация теломеразы в самом порядочном месте часто приводит к тому, что эти висцерально слепые, трансцендентально тупые, социально озабоченные министерские клерикалы, не подозревая о своей «самой собственной» глиобластоме, вырисовывают фантазмы долгосрочного будущего, не имея своего краткосрочного. Они планируют чужие жизни, уже расставшись со своей…

Этот человек говорил долго.

Он, пробираясь сквозь субъективистские дебри блестящей теории Карла Менгера, добрался до теории экономического цикла Людвига фон Мизеса, обратив итог своего выступления к вере, и обобщил вещи, казалось бы, едва ли обобщимые.

– Пока суды открыто подтирались Евангелием от Матфея, потребители эфемерид выцеливали фазу ретроградного Меркурия, экономисты вырисовывали свои кривые, технические аналитики таращились на свои японские свечи, а теноры спасали этот мир, нацисты так и не сошлись в вопросе о том, как правильно приветствовать Солнце.

Виктор Громов сквозь заупокойную тишину смотрел в сторону авансцены, ощущая себя приходской монашкой, изучающей половое покрытие.

Никто не проронил ни слова. Мир замер минутой молчания, не нарушая закона отпевания.

В какой-то момент один человек в центре зала всё же отважился на движение.

Он встал в полный рост, выпрямившись, будто бы вершитель судеб. Поднялся он с видом человека, которого вовсе не оскорбляет гравитация – он попросту не замечает этого посмешища. Это был респектабельный депутат от либеральной партии.

– А кто вы, собственно, такой? – вспорол глухую тишину его вальяжный голос.

– Я… Я никто.

– Вот и я о том же. Вопросов больше нет.

Обстановка мгновенно разрядилась. Послышался сардонический гогот и хлёсткая гинекологическая ругань, что звонко вырывалась из академических глоток, а слюни по закону искрометного брюзжания тонкой пеленой покрывали окружающих людей в знак их единых убеждений.