Текст книги "WHE"

Автор книги: АiСт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

АiСт
WHE

1к

– Привет, я знаю где падает серебряная полоса… Пойдёшь со мной?

Молчун не отзывался, он смиренно жевал сладкий стебелёк, зачарованно глядел на дуб. Пойти он не мог, но мог катиться и составить компанию.

Зелёная трава спокойно лежала в темноте под деревом, не шевелясь. Дуб, раскинул свои густые ветви, и они прятали под кроной мир, образуя малый купол, образуя сказочную атмосферу. Там, в этих ветвях, листва дышит силой, кору украшают витиеватые узоры, а корни всего этого чуда, уходят глубоко в землю и крепко держатся за неё.

– У! – толи вдохновенно, толи испуганно выдала сова, где-то в темноте, и – Угу! – сама себе ответила.

Продолжая договариваться с собою вслух, сова растормошила пригорок и поляну под ним. Ниже, у самого болота, запузырились и наперебой заорали лягушки с жабами.

Зашуршало, застрекотало, защёлкало. Заскользило крыльями рассекая воздух. Ночь затанцевала. Молчун выплюнул стебелёк и утвердил:

– Да, если с нами будет Малютка.

Пушистик завалил Молчуна на бок, и начал скакать на месте, быстро, как только мог. Он, вообще, тот ещё попрыгунчик – на болотах по-другому нельзя. С кочки на кочку, от точки до точки. Очень весёлый пушистый кружок мог прыгать даже по воде, но для этого ему нужно хорошенько разогнаться, и выделывал он такое не часто. Ещё бы! Кому хочется просто так мочить свою красивую шкурку?

Молчун был грузен и мохнат. Серьёзен и коричнев, как земелька, как древесная кора, как голая осень. Он катался по полям да лугам, по пролеску, никуда не торопясь. Ничего не ожидая, мохнач мог долго сидеть, где-нибудь под деревом или в кустах, постепенно меняя свой цвет и сливаясь с окружающим миром.

Малютка жила на деревьях и над деревьями, скользя в полёте. Высоко за облака она не летала, под собой ей обязательно нужно чувствовать опору, но и приземлиться она не могла – парила бесконечно. Легко, красиво и плавно. Полупрозрачная, гладкая, она, почти всё время обитала на одном прекрасном Дубе. Да-да, именно на этом. Высоко-высоко замечтавшись, иногда Малютка становилась совершенно прозрачной и невидимой…

– Пойдём? – улыбаясь уточнил мягкий Пушистик и поскакал к дереву не дожидаясь ответа.

Малютка, в это время, застыла в глубине над листвой, прикрыв глаза в лёгком сне, она рассеивала вокруг себя волшебную, почти незримую пыльцу. Она мерцала в тени ветвей, являясь частью большого живого – частицей места, в котором она прибывала.

Молчун моргнул, прищурился и покатился за Пушистиком.

2с

Ул Молодёжная.

Панельный дом, неподалёку от военной части. Новый, ещё холодный, рядом с частным сектором. С балкона седьмого этажа этого дома отлично просматривался каждый двор. Каждый участок чужой жизни ясен и понятен, а вот со своей иначе.

Потемневшая после дождя песчаная дорога упиралась в асфальтовую парковку у подъезда, и Ваня тоже упёрся в непроницаемую стену, которая пыталась доказать ему его слабость, сказать о его ненужности и никчёмности…

Иван с силой плюнул в эту стену с балкона, туда же выкинул окурок и пошёл на кухню есть суп.

– Вкусный суп, тетя Таня, спасибо.

– Хах, это не суп, а Борщ! – спокойная и обычно невозмутимая женщина, жена военного и мать двоих сыновей, поставила нарезанный чёрный хлеб на стол, в самом простом и старом блюдце, которое только было в посудной полке.

Она волновалась. Взглядом подозвав своего старшего мальчишку, она стремительно вышла в коридор:

– Зачем ты его привёл? – тихонько, она спросила сына.

– Да всё нормально, мам…

– Больше не приводи, ясно? – возразила мама, тем самым тоном и голосом, за которым стоял отец.

Суп, а точнее – борщ, был кислый и не вкусный. Ваня кушал без аппетита. Неловко, быстро, чувствуя, как где-то у горла что-то подступает. Но еда была тут не при чём. И Ваня, чтобы не прислушиваться к себе, чтобы не накатило ещё сильнее, торопился как только мог.

Рука, со сбитыми костяшками кулака, стучала ложкой по тарелке. Попросить или взять сметаны он стеснялся. Младший, тоже без удовольствия, находясь за обеденным столом, отдал ему свой кусок хлеба, пока на кухне никого не было. На блюдце остались одни только крошки. Малой, не скрывая восторга, смотрел на гостя. Ещё бы! За его столом, у него дома, сидит самый известный парень в школе – одноклассники офигеют.

Вернулась хозяйка, вслед за ней, почти нога в ногу, почти как утёнок за мамой уткой, вошёл сын. И вот это, казалось бы, какое-то маленькое «почти», но выражалось оно в непонимании старшим поколением младшего, пока младшее само, мало что понимало. И шаги взросления точно такие же, и сама жизнь, даже при смене внешних атрибутов, мало чем отличалась, но и пропасть, отделяющая одних от других, она ведь внутри, не снаружи.

– Пойдём в комнату, отец сегодня на дежурстве.

Ваня, дожёвывая и досёрбывая, вытирая губы рукой, поднялся из-за стола. Малыш расстроился и был вынужден доесть борщ в «одиночестве», ковыряясь в еде и всем видом показывая маме как он счастлив.

Тёмный коридор, чистый и широкий, чужой, шептал Ване о его неблогополучности, но, скрипнула дверь, перебивая его, и впустила ребят в комнату. Недружелюбный и колючий мир остался за дверью. Тут можно быть собой, тут можно просто быть, если не погонят.

– Зарубимся?

– Даа, дружище, давай! – ответил Саша, включил заранее перенесённый утром из зала телек, и дал Ване джойстик, чёрный, тот, который сам любил больше. С малым они дрались за него всерьёз.

Мама оставила рубли у телефона и ушла на смену.

Младший приоткрыл дверь в комнату брата, просунул голову и, тут же, словил тапок лбом.

Исчез.

Через пару минут снова вошёл, но уже смелее, широко распахивая дверь, и напросился посмотреть за игрой, до позднего вечера…

3с

Свежий воздух.

Пора домой. Чужая комната, в чужой многоэтажке, осталась с Ваней и помогала ему дышать, но воздуха не хватало. Свежая ночь не звенела у него в глазах, как в те моменты, когда он в ней пропадал.

Пора домой. Утром в школу.

Привычный ад не был таким страшным, как для меня или тебя, для Ванечки ад был родным. Вся низость и невежество уже никак не могли задеть его – его порог вытеснен и вдавлен куда-то глубоко в подсознания. Разве могло быть иначе? Но, главный вопрос в том, сможет ли он когда-нибудь сам дотянуться до этого порога и выпрямить его, когда станет взрослым, и, если станет.

Дедовский дом, построенный руками и волей человека из другого, старого мира, грустно смотрел на взрослого мальчишку. В доме, как будто, и не было жизни, как будто дед оставил его тут в одиночестве, и некому больше за ним присмотреть. Краска полопалась от возмущения и вздулась на фасаде лица. Глаза-окна пересохли и перекосились рамами. Чердак, некогда бывший библиотекой, захламился – его книги и пластинки погрязли в ненадобности. Дверь, как всегда, безразлична и приоткрыта.

Ваня любил дом, любил деда, но сейчас, от этой постройки, становилось страшно, было не по себе. Сейчас он один, и не умеет с этим справляться. Его страх не адреналиновый – он может себя защитить, за себя постоять. Не ужасающий и отталкивающий – это страх беспомощности, страх от того, что не можешь ничего изменить. Страх от непонимания: почему всё так, почему жизнь такая?

Дом, как дом.

В прихожей кисло пахло безнадёжностью. В комнате работал кредитный телек, работал, не вписываясь в интерьер, своей диагональю и качеством изображения. Тот случай, когда качество картинки превышает качество жизни, на целую цивилизацию, как минимум.

Ваня ногой открыл дверь в свою комнату, с силой, пытаясь «разбудить» родителей, пытаясь привлечь к себе внимание. Обычный вечер, обычная ночь. Чьи-то недовольные чужие голоса, в которых нет ничего близкого, извергали и извергали… Чьи-то ноги и руки, чьи-то животы… Где-то, среди всего этого, должна уместиться его семья, должен быть дом, должна быть любовь. Но тут этому нет места. Как бы громко Ваня не взывал, всё выходило неумело.

Может и не нужно умещать себя туда, где слишком неспокойно, где нет места для того, чтобы быть счастливым?

Тревожный сон.

Тяжёлая ночь выпустила Ваню в утро. Благо, сигареты у него были и кушать не хотелось, хотелось воевать с этим миром, а мир хотел любить – объявилось перемирие. Утро впустило Ваню в свои объятия легкостью и свободой. Такая улица бывает только когда ты с ней наедине. Такая голая-голая, такая родная-родная, полная-полная… Только один человек и больше никого, разве что земля под его ногами. Вот он, голос улицы, в отсутствии угла. В отсутствии свободы быть собой. В свободе от всего того, из чего состоят остальные.

Этот голос, белобрысой головой себе на уме, со слегка косолапыми ногами, идёт в школу, чтобы снова учиться молчать.

4с

Медленный свет.

Поступки, как известно культурному человеку, громче всяческих слов. Взрывному Ване, с фамилией Буранов, этого известно не было. Ему представлялось, что если спрятаться глубоко в себе, то его, как бы, никто и не видит. Была в этом, конечно, доля правды: мол, если не понимают, даже не пытаются, значит и не видят – но это слишком грубо. Это слишком и с точки зрения социальных явлений, если у них есть такая точка, и глядя на саму формулировку, которая, вдруг, обвинила всех, кто смотрит на него и ничего не видит. Но не станем никого винить и покончим, пожалуй, с эквилибристикой, тем более, она пригодится Буранову Ване, и уже очень скоро.

Ваня любил приходить в школу пораньше, когда ещё нет толпы в курилке за соседним домом, когда в широком холле первого этажа пусто и не придётся пересекаться с десятками взглядов. Взглядов осуждающих, взглядов испуганных, заинтересованных, избегающих…

За пластиковым окном первого этажа пятиэтажки, находилась старушечья кухня, сплошь захламлённая всякого рода целлофановыми пакетиками из местных супермаркетов. За этим окном, снаружи, с той стороны её жизни, находилась школьная курилка.

Она стояла, не отвешивая тюль, и смотрела на него с ненавистью. Молчаливая, сдавленная, укоренившаяся злоба. Не важно кто он, эта злость не про него, эта злость про её жизнь. Про её одиночество, про её пенсию. Про отсутствие, про отсутствие справедливости, чести и уважения. Это про неё, это ведь не про тебя. Не про тебя?

Ваня швырнул окурок в стекло. Искры красиво брызнули, на секунду, и осыпались пеплом. Бычок звучно стукнулся в окно и оставил после себя тёмное пятнышко. Старуха отдёрнула занавеску и стала орать, стучать в окно изнутри, не сообразив открыть его от нахлынувших эмоций. Это было странно. Это было ужасно. Примерно так и выглядят крики о помощи пожилых людей: молчаливо, из-за запертого окна, в которое надменно бросают мусор. Да, все мы люди, почти, и почти все станем пожилыми. Но не станем трогать опасные темы, чтобы не обидеть обременённых, а просто, с любовью и уважением к старикам, пойдём дальше. Ваня, пусть и очень странно это проявил, но хотя бы заметил эту старушку, обратил на неё своё внимание:

– Я тебя тоже вижу, – сказал он вслух, помахал на прощание и пошёл в школу, учиться чему-то очень важному, учиться воевать.

5с

На войне.

Вроде батя. Внутри ёкнуло, ёкнуло что-то такое, как сама буква «ё». Это есть, но этим, как будто, совсем перестали пользоваться, избегая, упрощая и упражняя значение, в попытке заменить и позабыть вовсе – это была Ванина семья, это сам Ваня и его папа.

Дрожь быстро прошла. Паренёк адаптировался в предложенных условиях и, возможно, он даже научится держать себя, научится отпускать:

– Чё надо?

– Привет сын, лицо попроще.

– Типо поваспитывать зашёл? Взял бы уже дубинку, или друзей, так не справишься!

Ванин папа сидел на скамейке, на территории школы и у него не было имени.

У него не было определения за рамками службы, перед которой он решил заглянуть. Заглянуть не к директору, и не к классному руководителю, не в оставленную семью, и не повидать сына, а заглянуть в жизнь. Видно, было плохо, неотчетливо, смазано, расплывчато, как из-за границы, из другого мира, в котором вовсе нет людей.

– К тренеру ходил?

– Ты ж знаешь, чё спрашиваешь? К твоим я не пойду. Тебя, что, в школу вызвали?

– А ты сам, как думаешь, щщенок?! Ты допрыгаешься скоро, потом не проси…

– Не волнуйся! – перебил Ваня отца, сплюнул ему под ноги и развернулся к школьному входу.

Его папа резко поднялся, одёрнул сына за руку и замахнулся… но уже было движение, уже шли учителя и первые дежурные по классам. Ваня вырвал руку и побежал внутрь, путь на улицу был отрезан.

Ваня вбежал, остановился в пространстве между дверей, спокойно вошёл и попросил у вахтёра ключ, который уже кто-то взял до него. Тогда Ваня пошёл к себе в класс, он знал, что батя к нему больше не подойдёт, иначе опять будет драка. Войдя в класс, он замер: дежурной сегодня была она и она была прекрасна. Отличница, которая никогда с ним не будет. Не будет и её самой…

Ваня не мог оторваться от, он стал слабым, стал человеком, стал мужчиной. Стоял и смотрел на неё.

– Чего ты хочешь, Ваня?

– Хочу убить внутренний голос! Хочу выйти с ним по разам и забить его в асфальт…

6ф

В голове не возникало вопроса почему она должна это сделать.

Яркий утренний свет не резал лицо своей остротой, не щурил глаза и не раздражал, отталкивая под одеяло. Он её любил. Обнимал, нежно покрывая кожу, и заставлял светиться.

Она дышала. Воздух, чистый и гладкий, не сдавливал рёбра. Без единой пылинки, он втекал в неё сквозь ноздри, наполняя и вознося грудь к чувственности. Свободное расслабленное тело источало силу. Она выспалась и отдохнула, и она снова тут. Бёдра, спина, плечи. Каждая клеточка синхронна со счастьем и уверенностью. Лицо не показало ни одной морщинки – ресницы просто подняли невесомые веки и зрачок мгновенно сузился, но не боле.

Гуся вдохнула так глубоко, как только могла, и задержала дыхание. Стало смешно, смешно, как легко и хорошо быть счастливой, и как нелепо всё, что кроме этого.

На цыпочках, босиком, в одном только светящемся нижнем белье, светящемся ещё ярче чем её кожа, она, как самый сексуальный призрак на свете, переместилась на кухню и достала из холодильника жёлтую продолговатую дыньку. Целую. Достала и оставила на столе. Оставила ждать, ждать её тёплых губ и языка. Ждать, чтобы обязательно раскрыться и напитать сладким прохладным соком.

Молния, стальная, резкая и холодная, рассекла метафизическое пространство этого утра – нет горячей воды… но для такого чистого создания это не проблема.

День вступил в свои права. Сон, который навязчивой тенью ходил за Гусей на протяжении последнего месяца, сегодня должен воплотиться в быту. Должен восстать её решениями и поступками – ей нужно ехать на этот грёбаный холм.

Получасовой летний дождь бесследно исчез на плоском раскалённом городе, на крышах машин, на горячем асфальте. Он растворился в гудении тысяч и тысяч мыслей, в головах пассажиров и водителей, то тут, то там вырывающихся звуками клаксонов. Стало ещё жарче, солнце близилось к своему зениту.

Популярное направление, как всегда, было перегружено. В этом городе любое направление популярное, особенно, в такие ясные дни.

Гуся не могла выехать из города. Она застывала в пробке, с лёгким нетерпением предвкушая, как стремительно будет катить по автостраде. Катить с удовольствием, и нарастающим предчувствием.

Именно то утро, тот самый день, после которого говорят: жизнь переменилась. И это всегда неправда. Жизнь не меняется в один день, в какую бы сторону она не направляла, какой бы особенный случай не происходил, к этому моменту всегда идёшь постепенно, шаг за шагом. Только потом, когда этих шагов становится достаточно чтобы сформировать новый мир, новую реальность, тогда замечаешь перемены, привыкаешь к ним и, наконец, принимаешь… сегодня. Сегодня именно тот момент, но только для нас, для Гуси, уже всегда счастливой, это было естественным продолжением.

Её миссия появилась давно и никуда не исчезала, она всегда была рядом с ней. Просто Гуся, как обычно это и бывает, её не замечала – она суетилась, сомневалась, страдала – всё, что угодно, кроме… А сегодня легко. Сегодня, всё то, что бросало ей вызов раньше, сделало её, создало ту самую, которая теперь может изменить мир. По своим силам и убеждениям. Изменить не в попытках исправить, не потому, что тебя не устраивает этот. Совсем не так. Принимая мир целиком, со всеми несправедливостями и неровностями, со всем его разнообразием, появляется возможность. Возможность быть и создавать. Она, свободная и самостоятельная девушка, вот-вот поможет если не захватить, то построить, построить новый мир. А пока совсем не обязательно всё понимать.

Дорога впереди, позади следы, лишь момент и ты.

– Спасибо, обновлено до последней версии, счастливого пути! – задорно сказала система привычным голосом. Гуся пристегнулась и положила руки на руль. Как же это удобно…

На дисплее светилось оповещение вычета за воду, яблоки и круассан из автомата. Придорожное кафе-закусочная и магазин в одном лице, утратили тут то самое лицо, повсеместно, уже несколько циклов тому. Как сезоны, в этой полосе, утратили различия по погоде и представляли собой цикл из нескольких лет. Природа, наряду с человечеством, обрела баланс. Исчезли зимы и лета. Если днём стояла невыносимая жара, то ночью обязательно падал снег.

Большая парковка у огромной стены-автомата. И кажется, эта стена единственное, что сегодня мешает сформулировать новое течение, создать новую философию. В стене есть практически всё, что может понадобиться. Въезжая на парковку, машина сама оповещает автомат о том, кто приехал и о состоянии дел. Выходя из машины человек подтверждает личность своими биометрическими данными, просто выбирает то, что ему необходимо, забирает и уезжает. Цифры снимаются с баланса. Нет счетов, нет валют, есть только всегда положительный баланс. Отрицательного не существует потому, что отрицательного не может быть, при сегодняшнем уровне развития и при сегодняшнем единении. Четвёртое измерение уже давно слилось с остальными и стало одним из базовых, благодаря чему, жизнь и приобрела такие ясные очертания.

Следующая остановка у бесплатного пункта зарядки. Уже совсем скоро. Машинка беззвучно выкрутилась на автостраду и предложила позавтракать, пока автопилот донесёт её до места. Гуся вежливо отказала и взяла управление. Автострада приглашала к этому своей шириной и пустотой, сравнительно с городскими дорогами. Основная часть машин мчалась под землёй.

Оставляя позади съезд в подземный скоростной тоннель, где ручное управление невозможно, Гуся решила потратить чуть больше времени на дорогу, чтобы насладиться видом и ощущением полёта в пространстве, чтобы лучше настроиться перед холмом, ведь это её первый раз.

Жрец уже ждал.

Традиции вернулись на плоскость в новом виде. Омнизм трансформировался в жречество, обретая новых практикующих, обретая служителей жизни. Появилось согласие. После освобождения от различий и обретения обществом честности перед собой, после утраты принадлежности к религиозным и политическим течениям, появились жрецы, появились ангелы на земле.

Благодаря тому, что всё измерение, в котором живут люди поднялось на новый уровень, недоступная ранее высота сознания стала чуточку ближе.

Влюблённое в Гусю пространство разлеглось зелёными волнами в горизонт. Лес никогда ещё так не светился и не пульсировал, а поля не были такими гладкими и мягкими.

Ощущение слишком отчетливой, почти навязчивой реальности. Гуся въезжала в своё предназначение на машине. Отрывки вещего сна, теперь, синхронизировались с действительностью. Преодолевая отметку в пространстве, в физическом измерении, её сознание выходило на новый уровень, к новой вибрации. Протолкнуться. Проскользнуть. Проникнуть туда, где тебе ещё шире и свободней. Расслабиться.

Тело дрогнуло. Уши отложило, хотя до этого не было ощущения заложенности. Дыхание выровнялось и удлинилось, а задержки перед вдохом стали дольше. Момент трансформации входил в новую стадию. Гуся скоро станет монолитом.

На протяжении нескольких недель, по утрам, перед тем как проснуться, она видела моменты встречи со своим жрецом. Из них, вот-вот, соберётся общая картина. Мягкие, глубокие, молчаливые, секундные кусочки, наполненные лёгкой сказкой и камнями одновременно.

Ландшафт изменился. На какое-то мгновение стало слишком тихо, слишком пусто и одиноко, но лишь для того, чтобы обрести себя.

7ф

Она закрыла дверь, условно… а дверь в машину закрылась сама, если не сказать, что машина прикрыла за ней дверь. На сиденье светился биометрический браслет, за ненадобностью оставленный без тела. Рядом лежал пустой чехол от линзы для нового зрения. Теперь Гуся сможет видеть, сможет видеть в другом измерении.

Линза, без сантиментов, жгла роговицу, меняя цвет глаза навсегда. Если она готова, то линза приживится, если нет, то носитель слепнет, становится органическим придатком, и со временем отходит к земле.

– Закрой второй глаз!

Гуся не видела, кто говорит и даже не понимала откуда звук. Разноцветные волны били её бесконечным океаном. Завораживающе… Она стала тонуть, сознание потемнело. Гуся запаниковала и завертелась на месте.

– Дыши.

Оказывается, волны звука тоже видно, и их можно чувствовать…

Гуся дышала, и когда казалось уже пришла в себя, у неё закружилась голова и она окончательно потерялась в пространстве.

Падая на землю и зажимая глаз без линзы обеими руками, чтобы случайно его не открыть, девушка почувствовала, как кто-то придержал её за плечи.

– Не балуйся. Можешь убрать руки, твой второй глаз уже выделил жидкость и слипся. Сядь и расслабь тело.

– Жрец, это ты? Ой, простите, я не хотела… Это Вы?

– Молчи и слушай мой голос.

– Хорошо! Ой… молчу.

Поляна аккуратно уложенного газона растворилась, исчезло небо. Но Гуся этого не замечала, боль отвлекла её.

Гуся пыталась сонастроиться с новым потоком, с этой новой информацией, с волнами…

– Не уходи далеко. Продолжай держаться за личность, иначе, ты растворишься в калейдоскопе… С каждым выдохом приходи в себя, отталкиваясь от этой пульсации… Теперь нащупай красный свет, внимание на эту волну, среди прочих.

Перед ней расходились мириады волн и потоков, образуя бесконечные живые узоры, но она вернулась, сконцентрировалась на красном. Волна стала отчетливее и гуще, стала единственной, стремясь заполнить собой всё кругом. Гуся почувствовала её своим телом, физически, и сама заполнилась этой волной.

– Иди дальше, пульс тебя приведёт…

В красном потоке появился оранжевый оттенок. Гуся переместила внимание на него, и скоро цвет стал жёлтым. Слабая неяркая волна, постепенно явилась сплошной. Гуся снова наполнилась содержанием и, вслед за этим, прошла изумрудную, голубую, и сине-фиолетовую пульсацию, на выходе из которой оказалась в кромешной тьме. В чёрном.

Вся концепция мира рухнула. Ничего из того, что она знала раньше, не имело и малейшего веса. Не было и её самой. Личность, на тонкой струне, была где-то очень далеко.

– Представь, как тело задерживает дыхание, после выдоха, и не дыши, пока не почувствуешь, как бьётся твоё сердце. Потом выходи на свет…

Из ничего ничего не рождается. Свет не мог появится просто так, значит это всё, эта тьма, была не пустой, а наоборот, самой полной, самой настоящей и чистой жизнью.

Дыхание всего сущего и музыка вечного в тишине.

Гуся увидела вспышку, далёкую, на расстоянии жизни от неё. Маленькая точка света вспыхнула и исчезла, затем снова, но уже ярче и отчетливее, пока не явилась пульсом, до тех пор, пока не стала сердцебиением и формой. Гуся втянула свежий прохладный воздух носом, приходя в сознание, приходя в себя.

Глаза открыты, но всё равно темно. И это уже другая темнота. Темнота сквозь свет. Темнота ночного неба, затянутого облаками. Темнота места, наполненного изобилием жизни, наполненного звуками и запахами. Темнота, как форма жизни.

Потекли слёзы, но не от боли или счастья. Это были пустые слёзы, слёзы, как омывающая жидкость. Гуся лежала на спине и смотрела на слияние измерений, как на северное сияние. Она протёрла глаза руками и села. Открылся второй глаз, и ландшафт стал отчётливее.

Наступила глубокая ночь. Те несколько мимолётных мгновений, пусть и таких широких, таких чистых, длились несколько часов. Похолодало.

Мир приобрёл почти знакомый вид. Напротив неё стоял человек, если так уместно выразиться применимо к Жрецу. Всё дело в очертаниях, очертаниях человеческого тела, человеческой фигуры, на фоне всего опыта, связанного с этой формой жизни – с Человеком. И это, однозначно, человеком не было. Как и благодарность, как и любовь, которую она теперь испытывала, была совершенно не человеческой.

Гуся поднялась на ноги.