Текст книги "Давай оставим это между белых клавиш (СИ)"

Автор книги: Aino Aisenberg

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

========== Его повесть ==========

Астория знала меня лучше, чем я сам, и проживала любой из дней, проведенных вместе, как последний. Потому что понимала: ей придется оставить меня. Знала и молчала. А всего этого можно было избежать: и пустого, отодвинутого от обеденного стола кресла, так, будто отошла она на один миг и скоро вернется, и отсутствия свежей рубашки, собственноручно вывешенной ей на спинку стула, чтобы я не будил ее, уходя на работу.

Я помню ее волосы, рассыпавшиеся по подушке, точно морозный росчерк на холодном окне. Личная зима, которая покинула меня безвременно, едва январь принялся сорить снегом во дворе.

В день похорон я долго и бесцельно слонялся по верхним этажам поместья, находя себе бессмысленные дела: кричал на домовых эльфов, заклинаниями убирал несуществующую пыль с подоконников. Ближе к обеду в мою опочивальню вошел сын.

– Мне очень жаль, отец, но тебе придется спуститься вниз.

Я смотрел на мальчишку, жалея в этот миг лишь об одном: что не могу вышвырнуть его за порог комнаты. Вместо того, шагнул навстречу и вцепился в его галстук. Чуть затянув узел, расправил глупую тряпку – все должно быть идеально. А Скорпиус, он никогда не был похож на нас с Асторией: слишком своенравный, упрямый, неряшливый и рассеянный. И друзья у него соответствующие. Вот сегодня к нам в дом пришла Роза Уизли. Не знаю, что связывает сына с этой девицей, но только из уважения к памяти Астории я не выгнал ее за порог, когда увидел в холле. При жизни жена всегда повторяла: Скорпиус вправе выбирать друзей самостоятельно, и с возрастом он поймет, что к чему. Ей не хотелось повторения моей истории, да, отчасти, и собственной. Я не мог понять, но все же не перечил. Наверное, слишком сильно любил ее… за тишину, что эта женщина принесла в мою жизнь. Не холодную и темную, как стены Малфой-Мэнора, а ту – уютную, которая познакомила меня с истинным Драко, и он, поверьте, не был таким уж засранцем.

Но это лишь одна сторона медали. Издержка же проявлялась в том, что драгоценная леди не сочла нужным сообщить мне одну мелочь. Ведь с самого детства она знала: рождение ребенка грозит ей смертью. Род Гринграссов проклят, но Малфоям, как оказалось, знать об этом не обязательно. Так считала она. Об этом не ведал я и потому, как последний идиот улыбался, разглядывая крошечные пальчики собственного сына, когда меня впервые после родов пригласили в комнату Астории.

Я знал, что она не кричала, когда производила его на свет, ведь не совладав со своим волнением, вытанцовывал нетерпеливо возле дверей ее спальни все время, которое потребовалось. Скорпиус появился на свет под песню своей матери. Мерлин, какой красивый колокольчик – ее голос.

Слышал его только вчера. Ту же самую песню, когда она уходила, и не было сил даже открыть глаза, но она снова пела ее. Все в жизни Астории осталось наполненным музыкой.

Помню, как пятнадцать лет назад в гостиную вкатили огромный белый рояль. На мое немое удивление и громкое возмущение матери, безапелляционно заявившей, что светлые оттенки не вписываются в интерьер поместья, Астория лишь рассмеялась и сообщила:

– Скорпиус будет играть на рояле. Я нашла ему потрясающего педагога. Ее имя миссис Белла Фоули, и она еще со мной рассаживала букашек «до» и «ми» по нотному стану.

Родители напряженно замолчали, но я улыбнулся в ответ:

– Тогда он просто обречен стать музыкантом. Вот только напомню, моя дорогая, что мальчику всего четыре года. Не рановато ли?

– Лучше ждать, когда станет поздно?

Астория умела задавать вопросы, на которые не найти ответа. И мне казалось, что эти несколько слов, с нажимом на последнем, способны обезоружить эффективнее любого «Экспеллиармуса». Я уже слушал ее, млея как болван, и сдавался без боя.

С того дня я часто заставал жену в гостиной. Скорпиус, нетерпеливо ерзающий пухлой попой по материнским коленям, с неизменным нытьем выводил гаммы. Запоминать ничего не хотел. И тогда Астория прикрепила маленькие рисунки, прямо под клавиши первой октавы*, чтобы облегчить сыну музыкальную каторгу.

Они и сейчас там, если открыть крышку… то можно увидеть, но мне, чтобы сделать это, достаточно просто закрыть глаза. На темном полотне нота «до» – единорог, нота «соль» – зеленый дракон. И неожиданно я понимаю: нужно проверить, на месте ли эти картинки, не оттерли ли их по глупости эльфы, не убрал ли смущающийся Скорпиус. Прыгая через две ступени, преодолеваю крутую лестницу, про себя считаю до шестнадцати, как в детстве. В середине сбивается дыхание, а ведь раньше все было не так.

Вижу, что дом наполнен теми, кто пришел проститься с моей Асторией. Смотрят на меня недоуменно, и я замедляю шаг.

– Примите мои соболезнования, мистер Малфой, – раздается на все лады, из всех углов, а вокруг лишь вращающийся зал из равнодушных масок. Вежливых, фальшивых, бесконечных, преследующих. И я стараюсь прорваться сквозь него как можно скорее.

Двери гостиной открыты. Вижу, что крышка рояля уже поднята, а за клавиатурой восседает мой сын. Боковым зрением замечаю импровизированный подиум, на котором, утопая в цветах, лежит моя жена. И мне совершенно необходимо сообщить всем и каждому, что при жизни она ненавидела мертвые цветы. Я уже открываю рот, но вовремя понимаю.

При жизни.

Теперь это уже не имеет значения.

Стараюсь перевести дыхание и останавливаюсь у стены. Понимаю, что не смогу подойти к Астории ближе и заглянуть в ее лицо. В этот миг чувствую тонкие, ледяные пальцы в своей ладони. Мама. Ее лицо, обращенное ко мне, сегодня – кора столетнего дуба, заметенного снегопадом седины. Она состарилась за несколько ночей, но Нептуны ее темных глаз светились как раньше решимостью, готовностью пойти до конца, чтобы помочь мне.

– Я с тобой, сын мой.

«Я знаю. Всегда со мной», – промолчал я в ответ.

Скорпиус продолжал сидеть за роялем, тихо наигрывая незнакомую мелодию, сверяясь с нотами. Рядом с ним какая-то девушка, лица ее не разобрать против света, листала тетрадь, установленную на пюпитре. Они собрались петь?

– Астория знала, что умрет уже очень давно, – будто читает мои мысли мама, – и она хотела, чтобы Скорпиус исполнил «Реквием» в день прощания.

– Да, но кто рядом с ним? Она будет петь?

– Ты не узнал ее? Это же Роза Уизли, подруга Скорпиуса. Внук говорит, что у девочки ангельский голос. Драко, – она дергает меня за рукав, когда я уже срываюсь с места, – Астория очень ценила Розу.

Я не понимал, почему мир так резко сошел с ума, а я упустил самый водоворот безумия. Моя жена мертва, и на ее похоронах будет петь Роза Уизли, дочь тех, кого мои родители презирали столь яро и непримиримо. Хотя мне, признаться, давно стало безразлично, с кем общается сын. Осознав, не без влияния Астории, что взгляды родителей относительно чистоты крови устарели, я старался закрывать глаза на гостивших в нашем доме детей из разных семей во время каникул. Помню, как негодовал отец, как уговаривала его мать, и с каким равнодушием сносила гнев Люциуса Малфоя моя жена.

Теперь, мне кажется, я припоминаю, что имя Розы Уизли не раз тревожной птицей впархивало в нашу жизнь: вкрадчиво с губ Скорпиуса, осторожно – от Астории. Неужели Роза и Скорпиус встречаются?

Я с удивлением рассматривал девчонку – ничего необычного. Маленькая ростом, она не дотянула макушкой даже до плеча моего сына, который поднялся указать ей что-то в нотной тетради. Крупный рот, июльская зелень глаз, и больше ничего примечательного в ней нет. Знаете ли, бывают столь бледнокожие рыжие, от рождения такие бесцветные, что природа, словно вспомнив, что недодала им должных красок, взяла их, яркие, в руки и, смеясь, чихнула в ладони – мелкие брызги веснушек рассыпались по всему телу. Девушка стоит против света, но все равно видно: волосы у нее не огненно-рыжие, как у всех Уизли, а блеклые, почти русые, тугими пружинами кудрей пляшущие по плечам, стоит ей только чуть пошевелиться.

Некрасивая. И полноватая. Там, где леди изящны и тонки – у Розы широкие, выпирающие в стороны щиколотки. Чересчур круты ее бедра, кажущиеся еще более нескладными из-за плотной шерстяной юбки. В общем, следует признать, что у моего сына дурной вкус.

И вот пальцы Скорпиуса коснулись клавиш, а из-под крышки инструмента полилась печальная мелодия. Я знал, что он не допустит ни одной фальшивой ноты, но все в целом звучало отвратительно: голоса пришедших, расположившихся вдоль стен с облегчением выжавших уже из себя прощальные речи, их взгляды, старательно избегающие моего и моих родителей.

И вдруг я услышал… голос Астории лебединым криком метнувшийся между колонн. В предобморочном состоянии я повернулся к тому месту, где лежало тело жены. Та же картина – бледное, неподвижное лицо, утопающее в увядающих лепестках. А песня все звучала, и я в панике разыскивал источник, пока не понял – это голос Розы Уизли.

Голос выводил что-то печальное, хотя слов от нахлынувших эмоций я разобрать не мог, как невозможно было и оторвать взгляда, прикованного теперь к ней. Стоит за пюпитром, неожиданно преобразившаяся. Незваный, неуместный здесь гость – луч солнца, скользит по ее высокому лбу, дразня и щекоча, но она будто не замечает, поглощенная пением. И с каждым проклятым словом я понимаю, что разницы между голосами Розы Уизли и Астории Малфой нет никакой. И даже зажмуриваясь, вижу: светлые волосы, драгоценные шелковые нити струятся по плечам. Астория кладет руку на плечо сына, чтобы сказать: «Здесь играй тише Скорпиус. Эта часть произведения очень эмоциональна для голоса, и ты не должен заглушать его».

Открываю глаза: рябая рука действительно на плече моего сына. На глазах мальчишки слезы. А она… безошибочно, четко, слишком громко выводит каждое слово Реквиема. И в глазах этой гадкой девчонки я вижу самую настоящую, неподдельную скорбь!

…

Когда я вновь способен видеть мир, крышку гроба уже запечатывает ледяная глазурь. Сегодня слишком холодно даже для таких дел, как похороны, и до кладбища добрались лишь самые близкие. Вот коричневый деревянный ящик с глухим стуком опускается на дно ямы, и мы поднимаем вверх волшебные палочки.

– Прощай.

…

Я отдаю в мастерскую свои наручные часы. Это подарок Астории. Удивительное дело, ведь хронометр отказал в день ее смерти. Но я понимаю: причина не в механизме, а гораздо глубже, ведь сломались не часы. Нужно починить минуты, секунды, мгновенья. Вспомнить их все, сложить из их паззлов картинки воспоминаний и, навсегда захлопнув этот пыльный альбом внутри, просто остаться жить.

– Ради чего?

Я вздрагиваю, не понимая, кто задал этот вопрос, озираюсь в поиске вопрошающего: юная парочка ссорится у самого входа в мастерскую часовщика. Темные очи девушки наполнены слезами. Уходя, я задеваю ее локоть, но она не чувствует, а я, неловко извинившись, ступаю на мокрую мостовую.

Ливень майский, а на мне тяжелое шерстяное пальто. Никто не рассказал, что уже пришла весна, раньше мы с Асторией наблюдали все это вместе с балкона поместья. Теперь я бреду на службу, понимая, что мне все равно: в пальто я или вообще голый.

_____________________________________________________

Первая октава* – октава, которая находится в центре клавиатуры фортепиано, обычно напротив названия.

========== Её повесть ==========

Гермиона Уизли часто спрашивала: «В кого я такая пошла?! Ее дочь!!!» И зачастую не только себя. Она неделикатно озвучивала это во время ссор с отцом, после которых они мирились в объятьях друг друга и забывали о моих неудачах. А я долго еще задавалась вопросом, почему в моих руках дрожит волшебная палочка, и отчего я путаю слова даже в самых простых заклинаниях.

Бабушка говорит: все это от того, что я подавала большие надежды, когда в четыре года одним лишь взглядом левитировала предметы по комнате и разговаривала с животными. Но потом, когда мы летали на игрушечных метлах с братом, я упала и повредила ногу, разбила голову. Исцелить толком не удалось ни то, ни другое: пока мама трепетно следила за тем, чтобы сотрясение прошло бесследно, сломанная берцовая кость срослась сама по себе, оставив мне на память о детской забаве едва заметную хромоту, которая усиливалась во влажную погоду, и когда я сильно переживала. С головой не получилось тоже. То ли ветер, с рождения гулявший в ней, то ли природная рассеянность взяли верх над скупыми дарами всевышнего, и к шести годам я превратилась в самого заурядного ребенка, едва ли выделявшегося в толпе остальных.

Мать негодовала, пытаясь заставлять, настаивать, требовать, чтобы я проводила все время за книгами. Но бабушка Молли, оказавшаяся не в пример прозорливее, стала искать альтернативные способы применить мои скромные способности.

Где только мы не побывали с ней, но… с магическим рукоделием у меня не заладилось на подходе к нему, когда изломав с десяток волшебных игл, я осталась весьма довольна результатом: кособоким, вышитым на холстине садовым гномом. Но руководительница школы недвусмысленно намекнула бабушке, что руки у меня обе левые, да еще и растут пальцами внутрь и не из того места.

Дальше случились: маггловская школа рисования и лепки, занятия по магическим шахматам и даже плавание. Но итог везде оказывался печальным – пара занятий, и нам указывали на дверь. Бабуля в таких случаях крепко прижимала мое лицо к широкой груди, и нежно проведя рукой по волосам, говорила: «Ничего, дорогая, они сами не понимают, что теряют самую одаренную девочку».

В музыкальную школу мы попали случайно. После очередного провала, на этот раз в театральной студии, Молли купила большой сахарный леденец, и пока я его уничтожала, она усадила меня на парковую скамью, чтобы переплести вечно растрепанные косы. Объявление об обучении игре на фортепиано она увидела случайно. Дом стоял прямо напротив парка.

Пианино мне понравилось сразу. Большое и черное оно напоминало папин воскресный костюм, который он, к слову, терпеть не мог, потому что тот был выбран мамой и, конечно, не по размеру, так что отец мог свободно вертеться в нем, как в уличной уборной. Это воспоминание рассмешило меня, и я с легким сердцем заняла вращающийся стул у инструмента.

Толстая седовласая женщина, попросившая называть ее миссис Фоули, открыла деревянную крышку, и пока она вводила меня в курс истории, а заодно нудела и о технике безопасности, мои пальцы сами легли на клавиши. Я что-то нажимала так, как себе это представляла. Выходило весьма забавно. Миссис Фоули, до этого момента, вещавшая монотонным голосом замолчала… и изумленно воззрилась на мои руки.

– Кто учит ее играть?

Бабушка пожала плечами и недоуменно посмотрела на мои запястья с другой стороны. Они, смутившись от такого внимания, тут же выдали целую гамму фальшивых нот и стыдливо укрылись под попой.

– Это же… просто невероятно… – выдохнула учительница. Она нетерпеливо стащила меня с банкетки и поставила на ноги, – а ну-ка, Роззи, повтори голоском.

И она что-то заиграла, медленно, четко и настолько просто, что голос сам вырвался наружу.

– Это великолепно! Гениально! Это восхитительно! Ангельски! Изумительно!

С тех пор, когда я начинала петь или играть на фортепиано, неизменно слышала что-то подобное. Поначалу, признаться, это здорово смущало. Но потом я привыкла, да и репертуар у меня был не светский. Мудрая бабушка решила, что петь лучше в церковном хоре. По воскресеньям.

…

Со Скорпиусом Малфоем я познакомилась еще задолго до поступления в Хогвартс. Знаю, что миссис Фоули давала ему частные уроки на дому, но моя семья не могла позволить себе такой роскоши, потому с ним мы встречались пару раз в неделю на занятиях по нотной грамоте. У мальчика были непослушные пальцы и забавная мать. Когда они шли по улице – лицо женщины источало презрение ко всему окружающему миру: к солнцу, к жирным кошкам, лениво патрулирующим подоконники, и мороженщику, что вежливо здоровался с ней. Миссис Малфой лишь холодно кивала…

Но стоило ей зайти в музыкальный класс – ее настроение менялось решительно и бесповоротно. Здесь она становилась одной из нас и довольно живо участвовала в фортепианном споре, если мы принимались вдруг импровизировать. Тогда она горячо спорила о том, что Ad libitum* в такой пафосной вещи неуместно, и следует играть Adagio*. И она, конечно, разбиралась. Не поспоришь.

Странно, но мы такие непохожие, сдружились довольно быстро и часто после занятий она, бабушка Молли, Скорпиус и я, подолгу просиживали в кафе на углу. Мы, как и все нормальные дети занимались пончиками, а женщины беседой.

От Скорпиуса я узнала, что в их доме стоит огромный рояль, и он звучит намного лучше учебного фортепиано. И мне очень сильно захотелось попробовать его пальцами. Знать. Что это такое. Я озвучила это желание вслух. И тогда миссис тетя Астория пригласила нас на пятничный чай.

Дом Малфоев мне не понравился. И хотя он был огромным и ухоженным, но совершенно точно напоминал склеп в таком виде, в котором его рисовало мое детское воображение. Каменный пол музыкально, но гулко распевавший под ногами замогильные мелодии, такие же серые стены лишь при близком рассмотрении искрились чем-то слюдяным, выдавая в безликости дороговизну отделки. В общем, дом дышал на нас презрением: портреты древних представителей рода смотрели враждебно или же вовсе отворачивались. А один из предков Скорпиуса, обозначенный кудрявым шрифтом под рамой, как Карактак Берк, и вовсе попытался плюнуть.

Миссис Малфой, заметив это, с улыбкой показала названому родственничку язык и, прошествовав мимо, заметила:

– Не обращайте внимания. Они и при жизни всегда были в маразмах. А сейчас – ну просто детский сад.

– Изменница, – прошептал какой-то из портретов вслед, и я подумала тогда, что миссис Малфой, наверняка, только притворяется веселой. Вряд ли можно привыкнуть жить в таком неуютном доме.

Рояль действительно был белым, как небесное облако, и столь же странно смотрелся среди осенней серости стен. Не дожидаясь разрешения, я галопировала к высокой резной скамье, очевидно сделанной для низкорослого Скорпиуса. На ходу я распахнула белую крышку и… все… Дальше ничего уже не помню, только звучание того рояля. И это отличалось от всего, что я слышала раньше. Точно Ангелы небесные поселились под его крышкой и стучали теперь своими хрустальными молоточками по струнам.

– Да, это не Скорпиус, – улыбнулась миссис Малфой, когда я закончила.

– Да, это Моцарт, – ответила я, и женщина отчего-то рассмеялась еще громче.

Позже мы пили чай в большой и светлой столовой. Бабушка и дедушка Скорпиуса так к нам не вышли, хотя я слышала, как миссис Малфой отправляла за ними домового эльфа. Ее муж тоже появился с большим опозданием.

Помню, облик этого мужчины весьма удивил меня. Дома изредка говорили о семействе Малфоев, и ничего хорошего о нем я не услышала. Мало того, что Драко Малфой доводил до бешенства моих родителей в школе, так еще и поддерживал Темную сторону во время Второй Магической войны. И я искренне не понимала, как эта противная личность может оказаться мужем такой прекрасной женщины, как миссис Астория.

Но на проверку мужчина оказался не таким уж гадким. Конечно, он большей частью молчал, лишь поинтересовавшись сухо у моей бабушки, как дела у нее и у моих достопочтимых родителей. На что он получил еще более сухой ответ, что в нашем клане все спокойно и нормально. Зато мне очень понравилось, как он смотрел на свою жену. В короткие мгновения, что их взгляды сталкивались, лицо мистера Малфоя расцветало, исчезала глубокая морщина на переносице. Узкие его губы трогала улыбка, на которую миссис Малфой тут же реактивно краснела и отводила глаза. И тогда я подумала, что отец Скорпиуса не такой уж и страшный, только молчаливый чересчур. И что у него совершенно жуткий подбородок, которым впору орехи колоть…

По дороге домой я озвучила эту мысль бабушке, на что та неопределенно покачала головой и сказала: «Я мало знала Драко, но то, что рассказывали о нем твои родители и Гарри, говорило об этом мальчишке с дурной стороны. Хотя, на мой взгляд, он не был плохим или хорошим. Скорее слабым. Безвольным. Типичная жертва воспитания в богатом аристократическом семействе».

И в тот день я больше не думала о Малфоях, потому что бабушкина фраза натолкнула меня на размышления совсем иного рода: «Мальчик. Гарри… Мне мистер Поттер и мистер Малфой сами почти стариками казались, а она говорила о них, как о мальчишках». Потянув бабушку за руку, я вынудила ее остановиться и, оглянувшись, довольно раздраженно бросить: «Что?»

Тогда я ухватила ее лицо ладонями и расцеловала в обе щеки. А потом обняла крепко-крепко. Так, что стало трудно дышать.

– Нет, ты невозможно странный ребенок, – в ее голосе больше не слышалось раздражения. Она обняла меня, приподняв. Так, что носки моих туфель чуть оторвались от земли.

***

И я теперь мечтаю, чтобы кто-то точно так же мог обнять меня и поцеловать в нос. Сказать, что я необычная. Не странная… а необыкновенная. Теперь все больше говорят: «Не от мира сего. Чокнутая».

Потому что.

…

То, что с учебой не задалось, стало понятно как-то сразу и надежд, что это обстоятельство исправится не оставалось никаких. На первом же уроке по Зельеварению я обварила кипятком преподавателя. Дальше было хуже. Особенно не давалась мне Трансфигурация, и все попытки превратить любой из предметов хоть во что-то оказывались даже не отрицательными, а нулевыми. В отчаянии я предположила даже, что являюсь сквибом, но… дела на Защите от Темных Искусств шли не в пример лучше, чем на остальных уроках. Слабым утешением стали так же уроки мистера Лонгботомма в оранжерее. После очередной моей неудачи, он заклинанием нейтрализовал действие ядовитого сока, брызнувшего на мои руки, и говорил, что я здорово напоминаю его самого в школе. Еще он повторял, что мне просто нужно больше верить в себя, и тогда все получится. Но верить не получалось, ведь к недоуменному перешептыванию за спиной, как дочь Грейнджер может оказаться такой дурой, стали примешиваться откровенные насмешки.

Так к концу первого курса я стала едва ли не худшей из учениц. От самого позорного звания меня оберегало лишь постоянно бдящее око Скорпиуса, который не раз и не два на совместных занятиях протягивал мне руку, котелок или заклинание помощи.

Дома было не лучше. Мама смотрела на меня с укором, когда я роняла очередной бутерброд. Это обстоятельство, конечно, очень нравилось Живоглоту, тут же уничтожавшему его, но я все же ощущала болезненный тычок материнской коленки под столом.

Сначала она пыталась заниматься со мной. Но через несколько месяцев бесплодных попыток плюнула на это неблагодарное дело, полностью переключившись на Хьюго. Я же, немало обрадовавшись, осталась наедине со своими мыслями, фортепиано и бабушкой – единственным человеком, который принимал мою бестолковость, как должное.

…

Года проносились мимо почти незаметно, и я чувствовала их ход, только отрываясь от клавиатуры. Заметив первую седину на маминых висках, я насчитала на очередном именинном пироге тринадцать свечей. А когда бабушка впервые попала в госпиталь Святого Мунго с сердцем, я поняла, что четырнадцать – это много – почти старость.

Я сидела в изножье ее кровати и вглядывалась в бледное усталое лицо. Она много спала под действием зелий, и во сне звала дядю Фреда. Да, я, кажется, состарилась гораздо больше, чем она за две недели ее болезни.

В тот же год я впервые поцеловалась. Со Скорпиусом. Это оказалось странным, неожиданным и совершенно не вкусным. Особенно, когда его горячая, как каленое железо, рука забралась под мою мантию. Не понимаю теперь, почему я не оттолкнула его, не ударила по щеке. Ведь он мог подумать, что это мне понравилось.

Но к счастью не подумал и вскоре увлекся одной девушкой с Когтеврана. Самой красивой на курсе. А я тихонечко радовалась, что так легко отделалась и продолжала играть… на старом школьном фортепиано.

Пела я тихо. Всегда. Потому что боялась своего собственного голоса, слишком честно отражающегося от стен.

_____________________________________________________

Ad libitum* (лат.) – музыкальный термин, обозначающий темп, выбираемый свободно, дословно «по желанию».

Adagio* (лат.) – музыкальный термин, обозначающий темп, дословно «медленно».

========== Его повесть ==========

Огненный виски становился любимым развлечением и лучшим собеседником вполне предсказуемо. И притормозить мой экипаж на пути в бездну алкогольного безумия стало некому. По выходным, а позже и через день, магическое общество Британии могло не без злорадства наблюдать мою помятую мантию и физиономию в одном из немногочисленных кабаков в Косом переулке. Я перестал замечать осуждающие взгляды просто потому, что в какой-то момент происходивший за окном вальс дождя и туч стал казаться более интересным и новым, чем лица завсегдатаев.

Чаще всего я пьянствовал в трактире тетушки Нормы. И хотя место это меньше всего отвечало моим аристократическим требованиям, философу Малфою оно пришлось по душе. Скудная обстановка тесного, плохо обогретого зала не располагала к долгим беседам и проведению праздников. К тому же Норма Бэнкс, владелица питейного заведения, от природы была начисто лишена чистоплотности. Поэтому моими спутниками, зачастую, оказывались лишь щербатые, залапанные бокалы, да студенты-маги, денег у которых на большее не хватало.

Людно у Нормы становилось только по пятницам. Публика собиралась разнообразная и в большом количестве. Но отчего-то и в эти дни я не искал себе другого места, предпочитая пятнистую от сигаретных ожогов столешницу бара Нормы дорогим кабакам, где можно было встретить людей моего круга и… целый вечер выслушивать соболезнования, прикрывающие лишь праздное любопытство: сколь скоро я сопьюсь!

В качестве развлечений в трактире предлагался только преферанс: несколько старых промасленных колод карт со взбухшими краями ходили со стола на стол, а я даже не был уверен, что в игральной стопке тридцать две карты. Возможно, кто-то жульничал, глумился, но я регулярно оставлял здесь небольшие суммы. Как откуп. На помин.

Как я уже говорил, отапливался кабак скудно – всего один камин, коптевший и наверняка не чищенный со времен постройки дома. Возле него возвышался небольшой подиум, на котором раскорячилось старое и на вид совершенно разваливающееся пианино. Насколько я помню – никто ни разу не играл на нем, да и, наверное, оно было столь расстроенным, что в этом нет никакого смысла…

Но в тот вечер появилась она.

Как эпизодическая героиня плохой постановки в дешевом костюме и ветхих декорациях она вошла в прокуренное помещение, и за просторной мантией я не сразу понял: скрывается женщина. Я догадался по походке: неровной, семенящей. Торопливыми шагами она прошла к барной стойке, за которой хозяйничала сама Норма. Я не понимал точно, почему продолжаю смотреть на вошедшую, наверное, взгляд задержался на промокшем до нитки плаще, с которого ручейками стекала вода.

И вдруг она скинула капюшон: русые пружинки волос запрыгали по плечам.

Роза Уизли?

Сказать, что я был удивлен, значит просто молчать. Видеть дочь отличницы Грейнджер в таком паскудном месте мне показалось странным, но я все еще рассматривал неуместный строгий наряд и грубоватые башмаки без каблуков. Да. Она выглядела совершенно по иному, чем женщины, захаживающие сюда.

Перебросившись парой фраз с миссис Бэнкс, Роза коротко кивнула и зашагала в сторону подиума с фортепиано. Никто из присутствующих даже не оглянулся на девушку, когда она, освободившись от мокрого плаща, опустилась на скамью перед инструментом. С легким скрипом откинута крышка и…

Мне показалось – неведомый ветер качнул ее локон, когда она провела рукой по щербатому рту фортепиано. Да, показалось. Всего лишь рука, поправившая непослушную челку, птичьим крылом взметнулась и тут же упала. Вновь пальцы и желтые, как у старого курильщика зубы, фортепианные клавиши.

Иг-ра.

Мелодия разливалась по помещению, уверенно завоевывая пространство. Сначала она дорожкой тихих, неуверенных шажков кралась вдоль стены и, казалось, никто не замечал ее ненавязчивой красоты. Но пальцы Розы уверенно продолжали начатое, все увеличивая темп и громкость, и скоро ничего, кроме музыки, не стало слышно. Я наблюдал странную картину, как все эти собравшиеся выпивохи, отрывали свои взгляды от заученных наизусть стен, выныривали со дна стаканов, чтобы посмотреть, кто посмел играть так идеально.

А потом она запела, и этого простить ей, увы, нельзя. Вновь ядовитой змеей внутри взвился протест. Ведь внутри этой девушки остался в заточении голос моей жены. Не понимаю, как в моей руке треснул бокал, музыка прервалась, а меня, кажется, обступили люди.

– Да он же мертвецки пьяный.

– Играй, Роза Уизли, играй, но не пой!

…

Очнулся я в собственной спальне, с гудящим затылком и больным горлом. В доме стояла полная тишина, такая, что было слышно, как на улице с глухими шлепками разбиваются о землю капли дождя. Снова дождь. И вчера, и сегодня, и завтра он верно не кончится. Не выплаканы его слезы. Как и мои. Вижу, как с колдопортрета встревожено смотрит Астория и качает головой. Я отворачиваюсь. Ибо не в моих силах вынести родной взгляд печальных ее глаз.

А потом я велю убрать картину. И еще чуть позже вернуть на место, чтобы закрыть темное пятно на стене, где она была. Но пустоту внутри не заполнить никак, и я вновь требую, чтобы портрет унесли, бережно упаковав перед этим.

За обедом я не разговариваю, но мать осуждающе смотрит на меня. Так, будто мне семнадцать. Я промокаю салфеткой губы, чтобы спросить:

– Что-то не так?

Нарцисса роняет взгляд в тарелку и качает головой. Но отец не намерен молчать. Взгляд его тяжел и строг, когда он говорит:

– Ты слишком много пьешь.

– Возможно, – согласился я ровно, ибо спорить с Люциусом Малфоем бесполезно, да и глупо. Я много пью.

– Ты – Малфой, – продолжил отец, и голос его ледяной волной отразился от стен, – а значит, и должен вести себя подобающе статусу, в каком состоянии бы ни находился.

– Я не понимаю.

– А что тут понимать? – вспыхнул он, – ты даже не помнишь окончания вечера. Кто притащил тебя домой в полубессознательном состоянии?

…

В голове замелькали несвязанные картинки. Вижу собственную окровавленную ладонь с осколками стекла, пронзившими кожу, и заклинание, тихо произнесенное над самым ухом. Помню как щеки коснулись теплые русые кудри, а потом шепот:

– Я провожу вас, мистер Малфой. Вы пьяны. Давайте, помогу вам подняться.

…

– Меня провожала Роза Уизли?

========== Её повесть ==========

Мне не хотелось вспоминать о его сухих ладонях и аромате парфюма, пробивавшемся сквозь плотный алкогольный запах. Он бормотал что-то бессвязное, и доверчиво опирался на мое плечо. И странно было думать, что этот взрослый человек беззащитен, и у него свои неразрешимые проблемы… он не забыл… он не пережил… я слышала ее имя, едва-едва различимо.