Текст книги "Актриса (СИ)"

Автор книги: Зухра Сидикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Триумф

Самое начало апреля, и в воздухе яростное предчувствие весны. Безудержно тает снег, превращаясь в жидкую серую кашу, в которую

так и норовит свалиться младшая сестренка Катюшка.

– Катя, ну скорей же! Опоздаем в сад.

– А я не хочу в сад! – ноет Катюшка.

– Что значит – не хочу?! – возмущается Таня. – А куда же я тебя дену? У меня ещё уборка, потом готовка, а потом ещё в школу.

– Не хочу-у-у-у!

– Хватит, не маленькая уже! – Таня продолжает тащить на буксире упирающуюся сестренку.

Сначала вверх по улице, потом через маленький парк, мимо школы, в которой учится Таня, потом мимо пруда, который уже совсем оттаял, и только тоненькая кромка льда блестит у берега. Путь не близкий. А ведь Тане ещё нужно успеть забежать в магазин за хлебом и молоком. И, конечно, на обратном пути пройти мимо школы до того, как прозвенит звонок на первый урок, тогда она успеет увидеть Сережу Беляева из десятого класса. Он всегда стоит на крыльце перед уроками. Он совсем уже взрослый, играет на гитаре в школьном ансамбле. И глаза у него синие-синие. Ни у кого больше нет таких глаз.

В детском саду Таня быстро раздевает хнычущую сестренку, обещает забрать её пораньше, и бежит сломя голову, то и дело поскальзываясь на мокром снегу, одергивая пальтишко, из которого давно выросла.

Перед зданием школы она сбавляет шаг, поправляет волосы под шапочкой, так чтобы челка немного выглядывала наружу – чуть-чуть на глаза и набок – и проходит мимо мальчишек, стайкой стоящих у главного входа. Сергей, конечно, даже не взглянет в её сторону. Девочка-шестиклассница, сколько их пробегает мимо и вздыхает по нему по школьным углам? Но Таня получает удовольствие от этого, почти ежедневного, ритуала. На большее она не претендует. Для её полудетской любви этого достаточно.

Она забегает в магазин, покупает продукты, со всех ног мчится к своей старенькой двухэтажке, взлетает верх по лестнице.

Из квартиры напротив выходит соседка, учительница на пенсии Елизавета Петровна.

– Здравствуйте, Елизавета Петровна! – выпаливает запыхавшаяся Таня.

– Здравствуй, Танюша. Как у тебя дела? Что-то ты давно не заходишь.

– Некогда, Елизавета Петровна, вы ведь знаете…

– Знаю, Танюша, – сочувственно вздыхает Елизавета Петровна. – Но ты всё-таки заходи. Скучаю по твоим песням и стихам. Написала что– нибудь новое?

– Некогда… – виновато говорит Таня. – Я побегу?

– Конечно. Беги, девочка. Я вечером зайду, поговорю с мамой.

Добрая Елизавета Петровна. … Всё не теряет надежду уговорить маму отдать Таню в музыкальную школу. Она даже приводила к маме свою подругу, учительницу музыки , полную армянку с усиками над верхней губой, тетю Маргариту, которая послушала, как поёт Таня, и сказала, что у девочки способности – нужно заниматься. Но мама лишь пожала плечами. За музыкалку платить надо, а у меня лишних денег нет. И так концы с концами еле свожу. На двух работах, ещё и подъезды мою. И вообще, Елизавета Петровна, не морочьте девчонке голову. Пусть к работе приучается, нечего в облаках витать.

Дома Таня подметает пол, стирает Катюшкины колготки. Чистит и заливает холодной водой картошку. Вечером останется просто сварить и заправить постным маслом. Хорошо, что сегодня не нужно готовить суп, пришлось бы повозиться. А так осталось время сделать домашку по русскому. Вчера Таня не успела. Пришлось помогать маме мыть подъезд, а потом ещё Катюша долго не засыпала.

Ровно в час начинается вторая смена в школе. Нужно бежать, Мария Николаевна, классный руководитель, не любит, когда на её уроки опаздывают.

В школе Таня старается быть незаметной. Она стесняется своего мешковатого школьного платья с вытертыми локтями, своей стоптанной обуви. Ей всё время кажется, что одноклассницы во главе с Алёной Резниковой смеются над ней. Поэтому она быстро пробирается в класс и тихонько садится за свою парту – последнюю в ряду. Она сидит одна. Бывшая соседка и единственная Танина подруга Маринка Скворцова в этом году перешла в другую школу, её отцу дали новую квартиру, и теперь Таня осталась совсем без поддержки в этом классе, который за шесть лет учебы так и не стал ей родным.

На первом уроке Мария Николаевна объявила, что двенадцатого апреля состоится торжественный сбор пионерской дружины, посвящённый дню космонавтики, и что их шестой «А» должен достойно выступить на этом торжественном мероприятии. Нужно нарисовать стенгазету, и подготовить какое -нибудь выступление. Лучше, если это будет песня о наших мужественных и героических космонавтах.

– Алёна, – говорит Мария Николаевна отличнице и активистке Резниковой, – петь, конечно, будешь ты.

Конечно, кто бы сомневался? Как всегда Резникова со своей командой подхалимов и подлиз. В каждой бочке затычка. И петь она, и рисовать она. И на сборы пионерских активистов в Москву тоже она. А её, Таню, Мария Николаевна только дежурить оставляет в классе – полы мыть вместо кого-нибудь заболевшего, да цветы поливать на подоконнике. Она и не знает, что Таня поёт не хуже Алёны, а может даже лучше. Мария Николаевна никогда не привлекает Таню к общественным делам класса. Всегда только Резникова и её команда. Но когда-нибудь и Таня сделает что-то выдающееся и замечательное. Такое, что даже Серёжа Беляев скажет: Молодец, Васильева!

– Итак, ребята, – говорит Мария Николаевна, – первым делом нужно найти хорошую песню. Даю вам на это два дня. Алёна, ты слышишь меня?

– Слышу, Мария Николаевна, – важничает кривляка Резникова.

– Но только песня не должна быть заезженной. А то окажется, что на сборе её будут петь все классы. Послезавтра проведем классный час, выслушаем все предложения.

Вечером, укладывая Катюшку, Таня пропела ей первый куплет и припев новой песни. Это была песня о Валентине Терешковой. О том, что Валя была обыкновенной девчонкой, которая мечтала о звездах. О том, как мечта помогла ей стать самой бесстрашной женщиной в Советской стране. Таня восхищалась Терешковой и считала, что и песня об этой необыкновенной женщине должна быть необыкновенной. Катюшка засыпала, а Таня пела о звёздах, которые сияли высоко и звали к мечте.

– Не вой! – крикнула мать из кухни. – Укладывай ребенка. Поздно уже.

Через два дня на классном часе Мария Николаевна спросила:

– Ну что, ребята, как дела с песней? Времени осталось совсем немного.

Все молчали.

– Алёна, выходи к доске. Какую ты песню подготовила?

Алена спела «Земля в иллюминаторе».

– Ну что ты, Резникова, – удивилась Мария Николаевна. – Эта песня не подойдет, её все знают. И 7 «Б» будет петь эту песню. Ну, есть ещё у кого-нибудь варианты?

Стрельцов и Малютин спели о том, что и на Марсе будут цвести яблони. Толстая Маша Веретенина грустно спела колыбельную медведицы.

Мария Николаевна была чрезвычайно расстроена.

– Нет, ребята. Всё это не подходит. Нужно что-то совсем другое. Что же делать?

Таня робко подняла руку.

– Чего тебе, Васильева? Выйти нужно? Ну, иди, только по коридору не слоняйся. Иди, не отвлекай класс.

– У меня песня… – чуть слышно проговорила Таня.

– Что ты там бормочешь? Говори громче! – Мария Николаевна не любила Таню. Таня это знала, и поэтому обычно старалась быть тише воды ниже травы. Но сейчас был особенный момент.

– У меня песня… – прошептала она. Все взгляды устремились на девочку. Таня почувствовала, что у неё загорелись уши.

– Она говорит, что у неё песня! – хихикнул низкорослый, очень вредный Славик Малютин.

– Песня? Ты песню подготовила? – удивилась Мария Николаевна.

– Да! – горло у Тани перехватило. Теперь она не была уверена в том, что сможет петь на глазах у всего класса.

– Ну ладно, – развела руками Мария Николаевна. – Иди к доске. Пой. Или ты просто слова принесла?

– Нет.. Я.. спою… – Таня совсем съежилась.

Алена Резникова перешептывалась с соседкой по парте Зойкой Толмачёвой, которая бегала за ней как собачка. Обе хихикали.

– Ну ладно, Васильева. Пой уже, как можешь. Не задерживай нас, скоро звонок.

Таня встала у доски. Откашлялась. Помолчала. И запела. Она отвернулась к окну и старалась не смотреть на класс. Сначала голос срывался, не слушался. Но с каждой новой строчкой всё более крепчал, становился выше, звонче. Она забыла обо всех и обо всём. В окно заглядывал кусочек совсем уже весеннего голубеющего неба, а Таня пела о звёздах, которые сверкали в тёмной бездне и звали к мечте обыкновенную девочку Валю.

Закончила она песню в полнейшей тишине. Было слышно, как звенит под потолком первая весенняя муха. Прошло несколько секунд. Наконец заговорила Мария Николаевна.

– Васильева, ты меня удивляешь. Я и не знала, что у тебя такой хороший голос. Как красиво ты поешь! Вот уж никогда бы не подумала. Почему ты никогда об этом не говорила? И какая замечательная песня! Что-то я никогда её не слышала. По радио передавали?

Таня взглянула на Резникову и Толмачёву, глядевших на неё во все глаза, перевела дыхание и сказала.

– Я сама сочинила.

– Как это сама? – Похоже, мир Марии Николаевны рушился. Таня Васильева, которая мыла полы в классе за всех болеющих и тихонько сидела за последней партой сочинила песню! И какую песню!

– Да врёт она! – сказала Толмачёва. – Сама сочинила, как же! Эту песню вчера по радио передавали.

Таня от возмущения не знала, что сказать.

– Это ты врёшь, Зойка! – вдруг сказал Гарик Оганесян. – Она сама песни сочиняет. Мамина подруга тётя Лиза говорила моей маме, что Танька сочиняет песни, и что она – талант.

Таня удивилась, потом поняла: тётя Лиза – это Елизавета Петровна, а мама Гарика – это полная женщина с усиками, тётя Маргарита, которая тогда приходила к ним домой слушать, как поёт Таня.

– Замечательная песня! – Мария Николаевна в волнении заходила по

классу, стуча каблуками. – Нужно обязательно отправить её в комитет советских женщин. Валентина Терешкова – председатель этого комитета, думаю, ей очень понравится песня, которую написала наша Таня.

Мария Николаевна приобняла за плечи девочку, которая вдруг из просто Тани – тихони с последней парты – стала нашей, совсем как в детском стишке.

– Итак, Таня, на сегодня ты освобождена от уроков. Сейчас мы пойдем с тобой к Петру Кузьмичу. Он подберёт нам музыку. И на празднике ты сама споёшь эту чудесную песню. Остальные все на математику! Резникова, Толмачёва, вы сегодня дежурные! Вымоете полы в классе! И не забудьте полить все цветы!

Растерянные девчонки уныло переглянулись. А Таня вспомнила, как однажды Елизавета Петровна, поругавшись с соседкой бабой Аней, ехидной старушкой с первого этажа, вечно сующей нос не в свои дела, сказала, подняв вверх палец: «Справедливость когда-нибудь восторжествует!»

Пётр Кузьмич – аккордеонист, аккомпанирующий на всех школьных праздниках, – быстро подобрал музыку к Таниной песне, похвалил её за хороший слух.

Таня репетировала два дня. Это были самые счастливые дни за всю её двенадцатилетнюю жизнь.

И вот этот день – день её триумфа – настанет завтра.

Таня очень волновалась. Но была уверенна – всё будет хорошо. Голос звучал как никогда чисто, подружка Маринка Скворцова, к которой она съездила вчера вечером, одолжила ей свою белоснежную кружевную блузку, а Екатерина Петровна, у которой был очень маленький размер обуви, чёрные лакированные туфельки на невысоком каблуке. Шел последний урок. Таня сидела как на иголках. Сейчас она сбегает за Катюшкой в сад, покормит её, уложит спать, и будет готовиться к празднику. Нужно помыть голову, погладить юбку и пионерский галстук. В Танюшином сердечке прочно поселилась радость, которая тоненько звенела и лопалась маленькими пузырьками как малиновая газировка. Несмотря на неодобрительные взгляды и насмешки Алёны Резниковой и Зойки Толмачёвой.

Катюшка как будто нарочно никак не хотела уходить из группы.

– Танечка, можно я ещё чуть-чуть поиграю?! Пожалуйста! Мы с Наташкой кукол кормим. Ну, пожалуйста, посиди в коридорчике! Ну, пять минут!

Таня посидела пять минут, потом ещё пять, потом ещё…

Если бы не это её получасовое сидение – в душноватом детсадовском коридоре, пахнущем тушёной капустой, на маленьком детском стульчике с нарисованными на спинке вишенками, – возможно, всё сложилось бы по-другому. Лучше для Тани, но хуже для того мальчика…

По дороге домой сёстры обогнали Алёну с Зойкой, которые шли из школы. Таня услышала за спиной смех и что-то о старых калошах. Наверное, смеются над Таниными резиновыми сапогами, слишком широкими в голенищах и, действительно, не очень новыми – их дала Ольга Сергеевна, бухгалтер с маминой работы, часто приносившая маме вещи, из которых выросла её дочь-студентка.

Таня встряхнула головой и прибавила шаг. Пусть смеются. Завтра всё изменится.

Она ещё издалека услышала крики. Кто-то звал на помощь. Крики доносились со стороны пруда.

Таня крепко схватила Катюшку за руку и побежала. Бедная Катюшка не успевала за Таней, несколько раз упала в грязный снег, испачкала колготки.

Трое мальчишек, совсем ещё малыши, наверное, первоклассники, стояли у самой воды. Кричали, плакали, звали какого-то Кольку. Тут Таня увидела этого самого Кольку. Он барахтался в воде у берега, отчаянно хватаясь за лёд, хрустко обламывающийся под его руками. Несколько раз мальчик уже исчезал под водой, вязаная мокрая шапочка выныривала и снова пропадала.

– Стой здесь! – крикнула Таня Катюшке. – Стой и не сходи с места! Если уйдёшь – прибью! Слышишь меня?! – затрясла Таня сестренку. – Слышишь?!

– Слышу, – заревела перепуганная Катюшка, – не уйду– у…

Таня побежала к берегу.

Бежать было трудно. Снег совсем раскис, смешался с грязью. Она падала и снова вставала. Только бы успеть, – думала она, – только бы успеть.

Она оттолкнула мальчишек, скинула пальто, легла животом на землю.

Мальчик в этот момент как раз вынырнул. Она увидела его совсем уже белое лицо, огромные глаза.

Она протянула руку.

– Держись! Держись за меня!

Но он уже ничего не понимал, ещё несколько секунд и он утонет.

Таня разбила ногой лёд у берега. Он легко поддался. Сняла сапоги. Спустилась в воду, которая обожгла её ледяным холодом. Она знала это место. Летом они здесь купались. У самого берега на дне есть небольшой земляной выступ. Потом сразу провал в глубину – яма. Если встать на этот выступ, и зацепиться рукой за эту корягу, то можно успеть схватить мальчишку за пальто и вытянуть его.

Таня подождала, когда в очередной раз Коля вынырнет, и крепко ухватила его за воротник. Мальчик оказался тяжелее, чем она думала. Она не сможет его вытянуть, он сейчас сорвётся. Она сама сейчас упадет и утонет. Катька кричит на берегу, плачет. Коряга трещит под рукой, выдержит ли? Какой он тяжёлый этот Коля. И какая холодная вода! Не могу больше, сейчас отпущу. Рука онемела. Ну же, Коля, помогай, держись!

Вдруг Таня почувствовала, что кто-то схватил её за руку. Она с трудом повернула голову. Алёна Резникова лежала в своем красивом голубом плащике на грязном снегу и держала её за рукав. Тянула изо всех сил.

– Держись, Танька! – кричала она. – Я тебе помогу! Зойка, на помощь!

Подбежала Толмачёва, перепуганная, плачущая. – Тише ты! – крикнула Алёна. – Хватайся за меня! Потащили! Быстрей, быстрей!

Втроём они вытащили мальчишку из воды. Он стучал зубами, кашлял. Но был жив, жив!

– Девочки, – сказала Таня, – отведите его домой!

– А как же ты? – спросила Алёна.

– Я сама дойду…

Тане было нестерпимо холодно. Но нужно было идти. Скоро придёт мама.

Ночью у неё поднялась температура. Она бредила, металась по постели. Ей казалось, что она вышла на сцену. На неё смотрит зал. И Серёжа Беляев смотрит своими синими глазами. Она открывает рот, чтобы запеть. Но не может. Голоса нет… И воздуха нет… Нет воздуха… Дышать трудно… И больно… Больно дышать… Мама!

Скорая увезла её в больницу с тяжёлым воспалением лёгких.

– Здравствуй, Танечка!

– Здравствуйте, Мария Николаевна!

– Как твоё здоровье? Может быть, тебе ещё не нужно было приходить!

– Нет, уже всё хорошо! Я себя отлично чувствую! Мама сказала, что я могу сходить в школу. Ведь через три дня каникулы. И мы не увидимся целое лето!

– Привет, Таня!

– Привет, Алёна! Привет, Зойка!

– Приходи ко мне сегодня, Таня! Папа пластинки новые принёс, послушаем.

– Конечно, Алёна, приду обязательно!

– Здравствуй, Васильева!

– Здравствуйте, Пётр Кузьмич!

– Ну как продвигается подготовка к поступлению в музыкальную школу?

– Всё в порядке, Пётр Кузьмич. Готовлюсь!

– Если будет нужна помощь, заходи. Мы с тобой ещё споём!

– Хорошо!

– Здравствуй, Таня!

– Привет, Коля! Как ты? Не болеешь больше?

– Нет… не болею… А ты тоже выздоровела?

– Тоже! На пруд не ходишь больше?

– Нет!.. Мама сказала, чтобы ты к нам ещё приходила.

– Ладно! И ты к нам приходи. С Катюшкой поиграешь. Ну, беги – звонок скоро.

– Привет, Васильева!

– Привет…

– Ты – молодец! Смелая! И песня про Терешкову мне понравилась! Приходи к нам в ансамбль – споёшь.

– Спасибо, Серёжа. Обязательно приду!

Шапка – невидимка

– Вот, граждане, мы с вами видели сейчас

случай так называемого массового гипноза.

Чисто научный опыт как нельзя лучше доказывающий,

что никаких чудес и магии не существует.

М. Булгаков, Мастер и Маргарита.

Все началось с того, что Аркадия Петровича обокрали.

Совсем как бедного Акакия Акакиевича из гоголевской "Шинели".

Аркадий Петрович Прусаков преподавал русскую словесность. По крайней мере, так он заявлял незнакомым собеседникам. А знакомые и так знали, что он – учитель русского языка и литературы в обыкновенной средней школе.

Накануне до глубокой ночи Прусаков просидел над конспектом урока как раз по этой самой злосчастной повести. Утром следующего дня в седьмом «а» классе ему предстояло превзойти самого себя – директриса Алёна Ивановна пригрозила комиссией из РОНО. Прусаков слегка побаивался строгую и властную директрису, поэтому готовился основательно, подбадривая себя крепким кофе, пока, наконец, не уснул прямо за письменным столом.

Утром почему-то не прозвенел будильник. Когда Прусаков открыл глаза, у него, во-первых, немилосердно болело всё тело, а во-вторых, он ясно осознавал, что если сию же минуту не выскочит за дверь, то опоздает на урок. И Алёна Ивановна этого ему не простит.

Перепрыгивая через две ступеньки, на ходу застегивая пальто и натягивая шапку, дожевывая бутерброд с засохшим сыром, он пытался восстановить в памяти план урока и всё, с чем ему предстояло выступить перед учениками и комиссией. Голова гудела и отказывалась работать. Очень хотелось спать. Преодолевая себя, он бежал по запорошенной снегом скользкой алее городского парка, который был подозрительно пуст в это обычно многолюдное время суток.

Когда ему навстречу из тумана раннего зимнего утра вышли двое, и один из них – тот, что повыше да помордастее – солидно пробасил: «Скидывай одежу-то!», бедному учителю показалось, что он грезит наяву. Его натруженному воображению вдруг представилось, что каким-то мистическим образом, (а ведь всем известно, что автор «Шинели» был отчасти мистиком), перед ним разыгрывается сцена из повести, над которой он корпел весь вечер и большую часть ночи. Однако заковыристый мат, нещадно режущий слух воспитанного изящной словесностью Аркадия Петровича, убедил его в том, что всё происходящее свершается не во сне и не в каком– то мистическом книжном пространстве, а наяву, то бишь в реальности. Последующий сокрушительный удар в правый глаз и такой же в левое ухо окончательно вернули его на землю. И не только в метафорическом смысле. На мгновенье наш герой отбыл в небытие, вернувшись из которого, обнаружил себя сидящим на грязном снегу без верхней одежды.

Аркадий Петрович явился в школу с нежно– сиреневым фингалом под глазом, распухшим ухом, без своего старого, но ещё приличного пальто, которое было жалко, и без шапки, которую было жалко ещё больше. Шапка была совсем новая, норковая. Аркадий Петрович копил на неё столько, сколько иные копят на машину или даже квартиру. Короче, случился крах всей его жизни…

Весь коллектив школы, в которой Прусаков являлся единственным представителем сильной половины человечества, сбежался в учительскую. Бедный представитель отчаянно стучал зубами от холода и отказывался отвечать на вопросы.

Показательный урок в седьмом классе не состоялся, Алёна Ивановна, добив Прусакова презрительным взглядом, увела комиссию в столовую, несчастный обокраденный отогревался чаем.

Последующие полчаса школа гудела как пчелиный рой. Учительницы всех возрастов и рангов, начиная от завуча Ольги Борисовны, огромного гренадера в юбке, и заканчивая молоденькой лаборанткой Ларисой, бегали по кабинетам, хлопали дверями в поисках чего-нибудь подходящего для того, чтобы одеть и отправить домой бедного Аркадия Петровича. Ни о каком преподавании русской литературы сегодня речи идти не могло. Горе -словесник находился в полуобморочном состоянии, вызванном, по всей видимости, потерей драгоценной шапки и окончательной утратой расположения Алёны Ивановны.

– Пусть кто-нибудь из молодёжи к вам домой сбегает, принесёт куртку, – пробасила сердобольная Ольга Борисовна. Прусаков, покраснев даже от предположения, что кто-то из молодых учительниц увидит его холостяцкий бардак, буркнул:

– Нет, у меня замок сложный, открыть дверь могу только я сам.

– Может быть, вызвать такси? – предложила историчка Вера Сергеевна, недолюбливающая Прусакова, но из солидарности решившая внести свою лепту.

– Нет, – промолвил Прусаков, уныло прошуршав в кармане единственной мятой пятидесятирублевкой, – в такси не поеду, меня укачивает. И вообще!… – переходя на фальцет, мужественно воскликнул он, – пойду в чём есть! Какие проблемы? Двадцать мороза, это ещё не тридцать!

Его успокоили, усадили, подлили чайку.

Наконец, кто-то вспомнил, что в гардеробе ещё с прошлого года висит забытое кем– то пальто. Правда, пальто дамское, и вид у него не очень, но на безрыбье как говорится… Когда Прусаков увидел, в чём ему придется бежать (или плестись, судя по его состоянию) три квартала, он предпринял слабую попытку сопротивления, которая была решительно подавлена превосходящими силами. Пострадавшего одели, и даже застегнули на одну верхнюю пуговицу.

С головным убором возникли проблемы. Голова у Прусакова, как у всякого умного человека, оказалась большая, не всякая женская шапочка подойдёт. Хотели просто повязать голову шарфом – лаборантка Лариса предложила свой голубенький в черную полоску – но вовремя подоспела уборщица тётя Валя.

– У меня тут в подсобке шапка старая завалялась. Мужская, – успокоила она Аркадия Петровича. – Уж не знаю, сколько в шкафу висит, ну в том, где швабры хранятся. Лет пять, наверное, а может, и поболе… Неприглядная, правда, но на него полезет, – тётя Валя неодобрительно поглядела на Прусакова. – Нести, что ли?

– Несите! – хором сказали учительницы.

Тетя Валя принесла шапку. Это было нечто, похожее на скомканный подпаленный блин. Гренадер Ольга Борисовна торжественно взяла блин и решительно пошла на Аркадия Петровича, но в этот момент грянул гром.

– Коллеги, что за безобр– р-р-азие! Все в свои классы на у-р-рок!

Раскаты грома не предвещали ничего хорошего. Все знали – с директрисой шутки плохи.

Операция по спасению Прусакова была свернута, педколлектив разбежался по кабинетам. Алёна Ивановна ещё раз смерила несчастного подчинённого уничтожающим взором и, хлопнув дверью, покинула учительскую.

Прусаков остался один. Он грустно постоял у окна с нарисованными морозом узорами, вздохнул и вышел в коридор, на ходу натягивая на голову шапку, пахнущую затхлостью и пылью.

Коридор был пуст. Аркадий Петрович прибавил шаг, чтобы выскочить из школы незамеченным.

Две девочки-старшеклассницы выпорхнули из кабинета биологии, и плавно двинулись ему навстречу. Это были два юных существа, из тех, что приводили Прусакова в замешательство. На его уроках они перешёптывались, переглядывались, хихикали, от чего он вспыхивал огнём, краснел как бурак, ощупывал себя, оглядывал, начинал переживать: всё ли в порядке с одеждой, лицом, застегнута ли, мама родная, ширинка?! А негодницы томно взглядывали на бедного учителя, тонко улыбались, выставляли ножки в проход между партами – в общем, пробовали на нём все свои женские уловки. Много раз Аркадий Петрович пытался отказаться от ведения уроков в старших классах, но директриса была непреклонна: Ишь, чего выдумал!

И теперь эти насмешницы шли прямо на Прусакова. Что сейчас будет! Они увидят его в этом клоунском одеянии! В школу можно больше не приходить!

Девочки прошли мимо, даже не взглянув на Прусакова, словно его и не было.

Он недоуменно поглядел им вслед. Они шли и беседовали о чём– то своём, девичьем. Не обернулись посмотреть – не обернулся ли он…

Что это с ними? Сделали вид, что не заметили? Не похоже на них. Эти две – самые отъявленные. Сидят на последней парте и смотрят так, что он забывает правила второго спряжения глаголов.

Озадаченный Прусаков пошёл к выходу. Уборщица тётя Валя стояла с пустым ведром и рассматривала расписание звонков. Что она хотела там увидеть? Рассчитывала стратегические действия по мытью коридора на первом этаже до того, как из всех дверей хлынет орда малолетних преступников, посягающих на самое священное – чистоту?

– До свиданья, тётя Валя! – вежливо и достаточно громко сказал Прусаков. Женщина выронила из рук цинковое ведро, которое покатилось по цементному полу школьного вестибюля, издавая оглушительный грохот.

– Свят, свят, свят… – почему-то закрестилась тётя Валя, отступая к стене. Она смотрела перед собой выпученными глазами. Прусакову показалось, что она глядит сквозь него. Она даже руку с растопыренными пальцами вперед вытянула.

«Неужели я настолько безобразно выгляжу?» – с досадой подумал Прусаков. Он вышел из школы и торопливо, насколько позволяло жавшее в подмышках, несуразное пальто, отправился домой.

Первую половину пути он двигался перебежками, прятался в подворотнях. Потом заметил – никто не обращает на него внимания. И пошёл, уже не прячась, хотя шаг не замедлил. «Надо же какие все стали воспитанные: никто не смеется, пальцем не показывает!» – удивлялся он.

Только у подъезда Аркадий Петрович вспомнил: ключ-то остался в

кармане украденного пальто. «О-о-о-о-о! – внутренне застонал он. – Придется Марьванне звонить. Этого только не хватало…» – совсем не по-мужски захныкало истерзанное эго.

Марья Ивановна жила этажом ниже. У неё хранился запасной ключ от квартиры Аркадия Петровича – так, на всякий пожарный. Старушка жила одна и испытывала острый дефицит общения. Аркадий Петрович знал, что если сейчас он заглянет к ней хотя бы на минуточку, минуточка превратится в час, а то и два – с чаем и вареньем, и главное, чего совершенно не переносил Аркадий Петрович, с бесконечными разговорами о старине, когда снег был белее, сахар слаще, все мужчины были джентльменами, и все как один были влюблены в Марью Ивановну, в те времена просто Марусю. Прусаков терпеть не мог эти разговоры; он отчаянно, до звона в ушах, зевал, но вынужден был сидеть и прихлебывать невкусный жидкий чай, и давиться прошлогодним, безнадежно засахаренным, вареньем. Обычно он всячески старался не попадаться старушенции на глаза. Но сегодня этого было не избежать. С обреченным видом он позвонил в домофон.

– Кто там? – спросил хрипловатый старческий голос.

– Марьванна, это я, Аркадий. Ключи оставил в школе. Откройте, будьте добры.

Домофон запиликал, Прусаков вошел в подъезд, привычно воняющий кошками и ещё некой гадостью, названия которой в лексиконе учителя русской словесности просто не существовало.

Мария Ивановна уже ждала его на пороге своей квартиры.

– Что случилось, Аркаша?! – крикнула она в лестничный пролет.

– Ничего не случилось, Марьванна! – крикнул Прусаков, бегом поднимаясь по лестнице. – Просто ключи забыл!

Яркий шелковый халат и высоко взбитые седые волосы, чуть отливающие синевой, придавали Марье Ивановне сходство с какой-нибудь гранд-дамой из старинного романа. На руках у неё сидел необыкновенной толщины рыжий кот Пантелеймон, высокомерное и нервное животное.

Прусаков пощекотал коту спину. Пантелеймон недовольно выгнулся, фыркнул.

– Аркаша, что ж ты так долго?! – неожиданно выкрикнула Мария Ивановна прямо в лицо Аркадию Петровичу.

– Да здесь я, Марьванна, – удивился он.

Старушка отпрянула, уронила кота. Толстун недовольно мяукнул и ушел, гордо подняв пушистый хвост. Мария Ивановна глядела куда– то мимо Прусакова. Губы её что-то шептали.

Прусаков боком протиснулся в узкий темноватый коридорчик. Он знал, что ключ от его квартиры висит на гвоздике, сразу за дверью. Он решил взять ключ и улизнуть без чая и варенья.

– Ну, я пошёл, – сказал он. – Старушка продолжала стоять в оцепенении, глядя прямо перед собой.

– Давление надо померить, – услышал он её шепот.

– Вот-вот, – сказал он, – померьте, а я пойду.

Он побежал по ступенькам на свой третий этаж. Услышал, как оглушительно захлопнулась дверь на втором. «Что это сегодня с ней? Не заболела ли часом? Ладно, потом зайду… – вяло отмахнулся Прусаков от зашевелившейся совести. – А сейчас домой, хватит с меня на сегодня».

Оказавшись, наконец, в своей квартире, он перевел дыхание, сбившееся от бега по лестнице, и постоял немного в темноте, привалившись к стене. Потом включил свет и по привычке взглянул в большое зеркало, висевшее напротив входной двери. Он таращился в него несколько секунд, попутно размышляя о том, что нужно, наконец, навести порядок в квартире, вот хотя бы зеркало протереть – всё в каких-то пятнах и разводах, – и только потом сообразил, что не отражается в матовой, помутневшей от времени, поверхности.

Он затряс головой, зажмурил глаза, снова открыл. Ничего не изменилось. В зеркале отражалась потёртая дверь, обитая коричневым дерматином, вешалка в форме оленьих рогов, на которой одиноко покачивался синий шерстяной берет, тусклая лампочка под потолком… Он же, Прусаков – в нелепом женском пальто и в дурацкой шапке – не отражался. Ахнув, он медленно съехал по стенке, теряя измученное за день дикими событиями сознание.

Очнувшись, он услышал, как на кухне хлопает форточка, которую он забыл закрыть утром. Опираясь о стену, он встал, стараясь не глядеть в зеркало, на ватных ногах пошёл на кухню, затворил форточку, налил себе холодного чая, выпил залпом и только потом вернулся в прихожую. Встал перед зеркалом. Ничего не изменилось. Он не отражался.

«Вот как оказывается сходят с ума…», – подумал он и стянул с головы шапку.

В зеркале что-то замигало, вспыхнуло голубоватым неярким светом, и он увидел себя: волосы взъерошены, лицо перекошено, и это невообразимо неуклюжее пальто – задравшееся с одного бока, застегнутое на одну, болтающуюся на нитке, верхнюю пуговицу.

– Ну и видок! – невольно засмеялся он. Отражение в зеркале тоже засмеялось.