Текст книги "Чужое тело, или Паззл президента"

Автор книги: Зиновий Юрьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

7

Никогда еще не владел Петром Григорьевичем такой зуд. Быстрее в Удельную к безумному своему спасителю, пока еще сам не успел откинуть копыта, и Семен Александрович как будто жив. Вроде бы всё сошлось – договорились на завтра. К часу будут у него, он, Костя и Женечка. Раззудил Петр Григорьевич любопытство своего аналитика необыкновенно. Просто, мол, рассказал он ему, это какой-то электронный Левша. Дикий, сумасшедший, но настоящий гений разных гаджетов. И тащить их в Москву в компанию отказывается наотрез, мол, боится, что украдут его гениальные идеи, требует только приехать к нему.

Шоссе было как почти всегда забито, и «лексус» еле тащился в сплошной веренице легковых машин, грузовиков и фур. Петр Григорьевич то медленно погружался в какое-то обморочное забытье, то с трудом выныривал на поверхность бодрствования. И Евгений Викторович словно чувствовал что-то, поэтому, наверное, сидел напряженный, не решаясь откинуться на мягкую кожу спинки и подголовники заднего сиденья. И не поймешь, то ли молчит из уважения к президенту компании, который задремал рядом с ним, то ли чувствует что-то. А что если сказать ему, что доживаешь ты, Евгений Викторович, последние часы своей земной жизни, что бы он сделал? Несмело улыбнулся бы – шутит, наверное, президент? Закричал? Выскочил на ходу? Любопытство было каким-то необязательным и надуманным. Всё, чем страдала и мучилась его совесть, – да так прямо и мучилась ли? – давно уже перегорело, и зола, похоже, успела остыть. Кто, на какой рулетке закрутил шарик его судьбы и жизни? Кто знает. Да и нужно ли знать? Не ты его закрутил и не тебе его останавливать. Твое дело получить свой выигрыш, если он в последнюю минуту не окажется проигрышем. Концом, точнее. Да ведь если разобраться, какие у него были гарантии, что сумасшедший старик не находится во власти самообмана? Собака, которая походит по привычкам на предыдущего пса? Да и то, только по рассказам ее владельца. Так что, если разобраться, единственная гарантия у него – это его безвыходное положение и надежда, которая одна только и остается в таком положении. Старик, может, и сумасшедший, одержимый сверхценной идеей, но рак-то поджелудочной железы со всеми его метастазами самый что ни на есть настоящий. Вот уж кому наплевать и на совесть его со всеми ее хилыми борениями, и на сверхценные идеи, и на жизнь и смерть шестидесятидвухлетнего Петра Григорьевича тоже было ему в высшей степени наплевать. Потому что рак, господа присяжные заседатели, бессмертен…

– Приехали, Петр Григорьевич, – послышался голос Кости с водительского места. – Еле нашел, хорошо хоть хозяин мне подробно всё объяснил.

Петр Григорьевич с трудом вылез из машины и чуть было не упал – как-то за последнее время совсем он разучился сохранять равновесие. Да и какое, собственно говоря, нужно равновесие на краю могилы? На какую сторону ни упадешь – всё равно на дне ее окажешься.

Домик на тихой дачной улочке с худосочной травкой между светлыми лужицами был под стать хозяину – маленький, облупленный и покосившийся. А вот и сам хозяин. Семен Александрович подошел к калитке, снял с нее кусок ржавой проволоки, служившей, очевидно, задвижкой, и кивком пригласил всех в дом. Около «лексуса» остановилась тощая бело-желтая худосочная коза с прилипшим к шерсти засохшим репейником, внимательно рассмотрела автомобиль, словно прикидывала, стоит ли покупать такой, одобрительно кивнула реденькой, как у восточного мудреца бородкой, и пошла по своим козьим делам. А вместо нее машину стал разглядывать голопузый мальчишка лет десяти.

– «Лексус»? – деловито спросил он.

– «Лексус», – улыбнулся ему Костя.

– Тлиста?

– Четылеста пятидесятый, – засмеялся Костя, снимая смехом напряжение, которое, казалось, всё сжималось и сжималось вокруг них.

– Ис ты! – с восхищением сказал мальчик, шмыгнул носом и пошел вслед за козой.

– Проходите, – сказал Семен Александрович, – только не треснитесь головой о притолоку.

На пороге показалась рыженькая собачонка и с любопытством уставилась на пришедших. Наверное, это и есть Корлис-два, подумал Петр Григорьевич. В каком-то смысле его родственник. Родственник, прямо скажем, не слишком аристократический, потому что угадывались в длинненькой рыжей собачонке и забредшая когда-то в его родословную какая-то случайная такса, и скорее всего рыженький сеттер оставил свой окрас, и кто знает сколько совсем уж беспородных предков. В нос Петра Григорьевича пахнуло той же вонью, что он уже чувствовал, сидя рядом с Семеном Александровичем около памятника Пушкину, только в несколько раз более густой: смесь пыли, немытого тела, грязных тряпок, собаки и бог знает чего еще.

– Кофе? – спросил хозяин и усмехнулся. – Вы не смотрите на обстановку, зато кофе у меня хороший. Карт нуар, если вы в кофе разбираетесь.

– Спасибо, – сказал Евгений Викторович, с любопытством рассматривая несколько компьютерных мониторов, стоявших на столе, большой компьютер и бесконечное количество дисков, которые, казалось, заполнили всю полутемную комнату.

– Это что у вас, – спросил он старика, – сервер?

– Точно. ПК с такими объемами информации, с которыми я имею дело, не справляются. Но пейте кофе. Я гостей должен обязательно напоить кофе. Завариваю по особому рецепту, добавлю чуть-чуть… что я добавляю… – Старик на мгновенье задумался, и сердце Петра Григорьевича замерло в тоскливом ужасе: сейчас брякнет «клофелин». – А, да, соли, представляете себе… Странно на первый взгляд, но подчеркивает, так сказать, вкус.

– Спасибо, – сказал Евгений Викторович, с любопытством оглядывая комнату.

– Благодарить будете после, – сказал старик и разлил кофе в три чашечки. – Кому с сахаром, вот он, в банке, а молоко вон, в пакете.

Все подняли разномастные чашки.

– А правда, вкусный кофе, – кивнул Евгений Викторович, и Петр Григорьевич внутренне улыбнулся сквозь ставшее уже нестерпимым напряжение: новый рецепт – карт нуар с клофелином, если, конечно, старик действительно подсыпал ему снотворного. А может, это он ему подсыпал, и спит на самом деле не главный аналитик с русой чеховской бородкой, а сам он, Петр Григорьевич, и это ему мерещится вся эта чертовщина.

– Что-то глаза слипаются, в машине, наверное, укачало, – виновато пробормотал Евгений Викторович, и в следующую минуту голова его безвольно опустилась на грудь. Он спал.

Корлис посмотрел на спящего аналитика, тихонько тявкнул и вдруг так же тихо завыл, скорбно подняв вверх длинную мордочку.

– Ты что? – спросил пса Семен Александрович. – Не хочешь, чтобы я…

Нет, положительно спал не главный аналитик с чеховской бородкой, решил в конце концов Петр Григорьевич, а он сам, потому что собака – он это явственно видел – совсем по-человечьи отрицательно покачала головой.

– Раньше нужно было думать, – пожал плечами Семен Александрович, обращаясь не то к себе, не то к Петру Григорьевичу, не то к собаке. – Деньги принесли? – это уж он явно у него спрашивал, решил Петр Григорьевич, откуда же у собаки деньги. Он помотал головой, пытаясь привести мысли хоть в какой-то порядок.

– Да, вот здесь в кейсе ровно два миллиона рублей. Чуть больше шестидесяти тысяч долларов, можете пересчитать.

– Что? А… мы, кажется… что кажется? А, да, мы уже говорили на эту тему. Считать я ничего не буду и никаких денег не возьму.

– Как же, – испугался Петр Григорьевич и почувствовал, что все его внутренности проваливаются куда-то вниз, – мы же договаривались! – Голос его звучал умоляюще. – Я же…

– Да нет, – усмехнулся старик, – вы меня… это… не так поняли. Всё мы сейчас сделаем, и часа через два будете поглаживать новую для себя бородку… ну, не знаю, что вы еще захотите у себя пощупать и погладить. Но денег я решил не брать. И не спрашивайте, почему. Да потому что не нужны они мне… аб-со-лют-но! Понимаете? Да и брать деньги за лебединую песню как-то негоже.

– Какая песнь, о чем вы, не понимаю, – сказал Петр Григорьевич просто для того, чтобы скрыть и волнение, которое так и колотило его, куда там Паркинсону, и надежду, и страх.

– Не понимаете – и тем лучше. Что за глупая привычка стараться всё понять. Я в отличие от вас давно понял, что ничего не понимаю… Да! – вдруг выкрикнул он тонким голосом. – Не по-ни-маю! Почему такой гений как я вместо почета, мировой славы и Нобелевской премии кончает жизнь преступником в нищей хибарке в подмосковной Удельной? Почему? То-то же, – вдруг обмяк он. – Ладно. Клофелин в той дозе, что я подсыпал вашему… вашему… ну, теперь уже можно сказать не вашему сотруднику, а вам, будет действовать часа два, а работы у нас полно.

– Как это мне? – снова испугался Петр Григорьевич.

– Да привыкайте же вы наконец к тому, что скоро произойдет. Не стройте из себя в последнюю минуту невинную девочку. Сами же просили. Вам – не вам, я ж вам всё объяснял несколько раз! Этот, – Семен Александрович кивнул в сторону спящего Евгения Викторовича, – еще пока что ваш сотрудник, но скоро станет вами.

Семен Александрович достал откуда-то из-под стола два не то шлема, опутанных множеством проводков, не то странного вида фиксаторов. Господи, почему-то всплыла в памяти Петра Григорьевича строчка Окуджавы «и комиссары в пыльных шлемах…».

– Садитесь сюда, Григорий… простите, Петр Григорьевич, видите, запомнил, наконец, ваше имя – а то провода не дотянутся. И не тряситесь вы так… будет вам и русая бородка, и вон какие плечи, и член, надо надеяться, под стать… ха… ха… Не проверяли, случаем? И о поджелудочной железе своей забудете. Теперь запомните: когда мой аппарат начнет работать, копируя содержимое вашего мозга, вы ничего особенного не почувствуете, всё будет как при обычном засыпании – мысли ваши замедлятся, как бы загустеют, и вы незаметно погрузитесь в сон. Когда копирование закончится, вы вскоре проснетесь, но уже в теле вашего… кто он там у вас… а, да… аналитика. И будете прекрасно помнить всё, что с вами случилось. И уж подавно рак ваш уж никак не даст забыть о себе.

– Как это? – вдруг разволновался Петр Григорьевич. – Какой же тогда рак? Тогда зачем… Вы ведь только что сказали, что будет у меня бородка, а рак у меня и без бородки не дает себя забыть…

– До чего ж, простите, вы… даже не знаю, как назвать… тугодумный, что ли… А еще бизнесмен. То-то наш отечественный бизнес никак из пеленок не вылезет.

– Не понимаю.

– Какое-то время, по крайней мере, пока не догрызет одного из вас ваш ненасытный рак, в этом прекрасном, но не слишком справедливом и благоустроенном мире будут существовать два Петра Григорьевича. Один, в своем старом обличье, со своими старыми болями и болячками будет ждать конца, другой – в другом теле с русой бородкой и русыми волосами – радоваться жизни. Я вам всё это уже объяснял. Устал уже. Но мы слишком много говорим…

Страшно было до спазмов в сердце. Ужас подымался в груди каким-то ледяным цунами. Хорошо хоть услышал в этот момент почему-то успокаивающий перестук недалекой электрички. И муха помогла. Билась, бедняга, о давно не мытое стекло оконца. И жужжала, жужжала, хотя, может быть, подумал Петр Сергеевич, жужжала вовсе не полудохлая муха, которая, наверное, всё равно уже примирилась с судьбой, осень уж на носу, а самолет в небе. Где-то тут аэропорт Быково должен быть не слишком далеко. Прав, прав был старик, он явно засыпал, подумал Петр Григорьевич, потому что перед ним стояла Таня и смотрела на него не то со страхом, не то с изумлением. Это… это… наверное… из-за шлема. А может, это она на Галю уставилась… уставилась, приставилась… подставилась… Хотя видеть Таню и Галю вместе было Петру Григорьевичу как-то неловко, сон не пугал его, и он легко погружался в него. Ну конечно, он уже спит, потому что Танюшка начала о чем-то оживленно, но вполне дружелюбно беседовать с Галей.

Проснулся он от того, что сидеть на жестком колченогом стуле было неудобно. И шея у него затекла. Да, прав был старик, он помнил всё. И словно подтверждая это, по-хозяйски кольнуло его и крутануло где-то в кишках. О, господи. Он провел рукой по голове. Буденновского шлема на нем уже не было. Сколько же он проспал? Он посмотрел на Евгения Викторовича, который тоже уже был без шлема. Аналитик заерзал, повертел шеей – наверное, и у него она затекла – и смущенно спросил у старика, который внимательно смотрел на него:

– Простите, где у вас туалет?

– Что? А, да. На улице, конечно, где ж ему быть.

– И я найду его?

– По запаху.

Интересно, с острым любопытством, даже с замиранием сердца подумал Петр Григорьевич, кто теперь этот хмырь с бородкой – главный аналитик из Томска или он сам, только в другом, так сказать, теле. В другой ипостаси, ухмыльнулся он от избытка чувств.

– Простите… – посмотрел он на человека со знакомой бородкой, – вы…

Евгений Викторович вдруг засмеялся:

– Вот уж не думал, что ты, старый хрен, станешь сам с собой так уважительно разговаривать. На вы. – Он посмотрел на Петра Григорьевича, покачал головой. – Гм, оказывается, видеть себя в зеркале са-а-всем не то же самое, что вживую в трех измерениях. Так сказать, в 3D. И выглядишь ты, уж не обижайся, мы ж все-таки не чужие, чего уж тут крутить, выглядишь ты не слишком авантажно.

Странно, однако же, совсем близнецами они почему-то не стали, отрешенно отметил старый Петр Григорьевич. Уже сейчас намечается разница у них. Ему в уборную совсем не хотелось, а этому, видишь ли, приспичило. Гм… почему-то он сразу стал относиться к бородатому своему двойнику с некоей настороженностью. Ревнует, что ли. Хотя думать так или тем более чувствовать, было явной глупостью. Всё это было так странно, так непривычно для него, так для этой ситуации не было у него в запасе никаких готовых шаблонов старого опыта, которыми мы, строго говоря, в основном и пользуемся в своем умственном процессе, что мысли никак не хотели идти своим чередом и всё время норовили замереть в парализованном изумлении.

Аналитик, он же Петр Григорьевич или, пожалуй, лучше Петр второй, так, наверное, он будет думать о себе, пока не останется в одном только экземпляре, встал и вышел из хибарки. Господи, не иначе как он превратился в американского астронавта на Луне – лишившись там привычного земного притяжения, они подпрыгивали в своих скафандрах на знаменитых кинокадрах, как воздушные шарики, а он вместо слабых ног, которые надо было ставить медленно и осторожно, чтобы не оступиться, чувствовал под собой мощные пружины, на которых что бегать, что прыгать казалось легче пареного.

Старик не преувеличивал. Не нужно было обладать собачьим нюхом, чтобы найти по запаху нужник. Из дощатой будочки тянуло такой густой и даже как бы физически ощутимой вонью, что найти ее можно было и с закрытыми глазами. Он расстегнул ширинку – как-то она не так открывалась, как у него, ну, конечно же, у него ширинка была на пуговицах, а у этого… на молнии. И трусы не его. И рука была не его. Куда только делись знакомые пятна пигментации и такая привычная подагрическая боль в суставах руки, без которой пальцы уж вроде и не пальцы. И ногти не так подстрижены. Да и сам член, который держала эта чужая рука, был странный. Впрочем, почему же странный, вполне пристойный член, просто побольше и посолиднее его сморщенного членика. А уж писалось… Может, и у него в юности била когда-то такая же струя – что там пожарный гидрант – он уже забыл, потому что давно пузырь его бедный ослабел, и мочился он медленно и по-стариковски вяло.

Он застегнул ширинку и повел плечами под чужим незнакомым пиджаком. Господи, это ж надо, чтобы от простого сокращения плечевых мышц, как они там называются, триглавые, что ли, можно получать такое удовольствие. Он медленно развел руками, наслаждаясь давно забытой готовностью тела к любым движениям. Коснулся дощатой в просветах стенки. Еще не хватало развалить этот нужник на куриных ножках…

Он вернулся в хибарку. Главный Петр Григорьевич, так сказать Петр первый, смотрел на него, приоткрыв рот, как дети смотрят на что-то необыкновенно интересное. Но в глазах у старого дурака, отметил Петр второй, угадывалась и некая настороженность.

– Петя, – сказал он, – к этому надо привыкать, потому что, похоже, мы первые двойники в этом лучшем из миров. А ты нахохлился. Ты бы посмотрел, как я только что п и сал! Это было не мочеиспускание, а песнь песней! Поэзия. Это нужно было видеть и этому нужно было аплодировать. А ты надулся, как будто ты меня… ревнуешь. Что, нет? Пойми, старый хрен, я – это ты, а ты – я. Это пусть твой старый членик ревнует к моему молодому члену, но мы-то не детсадовцы, сравнивающие свои пиписьки, нам-то это просто смешно. Если мы, конечно, их интеллектуально и превосходим, в чем я теперь не очень уверен.

– Да, ты, конечно, прав, – задумчиво сказал оригинальный Петр Григорьевич. – Просто каждый отдельный организм, наверное, инстинктивно стремится к некоей суверенности, к отдельности, и с этим ничего не поделаешь, это, очевидно, закон природы, к этому нужно привыкать. Тем более когда физически нас с тобой отделяет друг от друга целая пропасть. Один, молодой и здоровый, в восторге от того, как он мочился. Того и гляди начнет от самовлюбленности онанизмом заниматься, хрюкая от удовольствия. Второй, старый и умирающий, пытается скрыть зависть и раздражение, которые вызывает у него копия. Хотя, наверное, это естественно. Говорят, даже сиамские близнецы не всегда в восторге друг от друга.

И тут вдруг Петр Григорьевич, он же Петр первый, замер. Как же так, только что они… чего уж финтить… убили человека. И при этом преспокойно несут чушь о суверенности оригинала и копии и о величине членов. Это до какой же степени эгоизма нужно дойти… И так увиливать от ответственности. Хотя бы перед собой. Даже за множественное число ухватился – мы убили. Не мы убили, а он, он один убил.

И Петр второй, а лучше, чтобы не путаться, надо ему оставаться Евгением Викторовичем, а Петру Григорьевичу – самим собой, так сказать, оригиналом, оба они разом почувствовали неуместность, да что неуместность, скорее равнодушную жестокость их болтовни, и замолчали.

– Семен Александрович, – спросил Петр Григорьевич после паузы, – а мой… предшественник в этом теле… он…

– Его, строго говоря, уже нет, – пожал плечами Семен Александрович. – От всего его неповторимого «я» оставалось несколько гигабайтов на моем сервере, которые я благополучно стер для того, чтобы не оставалось следов нашего маленького… эксперимента. Знаете, наверное, что такое кнопка «делит» – стереть. Смерть, в сущности, ведь и есть нажатие на эту кнопку. Была жизнь – и вот нет ее, словно и не было. В компьютере хоть можно стертое выудить из корзины и восстановить, а с настоящей жизнью такое не получается. Хотя шарлатаны всякие, у которых, очевидно, на том свете, как теперь говорят, всё схвачено, именно это и обещают.

И Петр Григорьевич и Евгений Викторович разом посмотрели на Семена Александровича, который сидел в маленьком креслице. Глаза он плотно закрыл, но им обоим показалось, что его по-стариковски худые плечи несколько раз судорожно дернулись.

Обивка кресла, на котором он сидел, совсем вытерлась, засалилась, но зато идеально гармонировала и с пыльной грязной комнаткой и с лохмотьями самого хозяина.

– А теперь уезжайте, – сказал хозяин, не открывая глаз. – С самого начала я не сомневался в успехе. Пусть я и старый осел, и преступник, но все-таки гений, как ни крути. Уезжайте. Впрочем, это, наверное, бывает. Хотя в психиатрии так называемые идиот-саванты не совсем то. Они умеют гениально перемножать в уме чудовищные числа и точно помнят, какой день недели был, скажем, третьего апреля тысяча пятьсот третьего года, но в остальном они изрядно дебильны. Я же знаю, что я гений, но дурак, и отличаюсь от них хотя бы этим. Ну, да ладно. И не забудьте взять свои деньги. Я ведь не выпендривался… чего? А, да. Не выпендривался, когда сказал, что деньги мне не нужны. Лебединую песнь за гонорар не поют. А тех денег, что вы дали мне как задаток, хватило с лихвой. Об одном жалею…

– О чем же? – спросили Петр Григорьевич и Евгений Викторович почти хором.

– А? Да. Хотелось бы мне посмотреть на лицо моей бывшей лаборантки, когда ей принесли перевод на двести тысяч рублей. Так и вижу, как у нее очки вопреки законам тяготения сами по себе на лоб поднимаются. Я когда деньги переводил на почте, на меня девица с ярко-рыжими крашеными волосами всё смотрела подозрительно – откуда у этого бомжа столько бабок, спер, наверное. И головой качала. Лучше бы мне, старый хрыч, подарил. Я б ему…

– Семен Александрович, – сказал Петр Григорьевич, – во-первых, позвольте поклониться вам в пояс. Вы не только гений, вы и человек необыкновенный. А во-вторых, зачем вы говорите о лебединой песне? Может, есть и другие пути использования вашего… открытия.

– Ну, насчет лебединой песни объяснять вам ничего не буду. Скоро поймете… А насчет других путей… может быть, вы и правы… Но…

– Что же вам мешает, Семен Александрович, пойти по… менее радикальному пути? – спросил Евгений Викторович.

– Гордыня. Она ведь тоже признак незрелого ума. А теперь уезжайте.

Костя ждал их, задремав за рулем. Когда калитка скрипнула, он мгновенно открыл глаза и тут же выскочил, чтобы открыть заднюю дверцу.

– Мог бы и не беспокоиться, я уж как-нибудь за этим старикашкой присмотрю, – засмеялся Евгений Викторович-два и взмахнул головой, отбрасывая с лица волосы. Жест был в точности жестом Евгения Викторовича. Значит, пронеслось у него в голове, ничего не получилось, но тогда как этот главный аналитик смеет так обращаться к шефу. Сделать ему замечание, что ли… Но Евгений Викторович, похоже, и сам заметил Костино недоумение, потому что повернулся к нему и сказал:

– Костя, привыкай к странной мысли, что и я, и наш болезный президент – это в сущности один и тот же человек. Мысль, конечно, непростая и привыкнуть к ней не так-то просто, но нужно, иначе такая каша заварится… А для порядка, и уж обязательно на людях, ко мне придется обращаться Евгений Викторович, а к нему, – он кивнул на оригинального Петра Григорьевича, – Петр Григорьевич.

– Слушаюсь, шефы, – покачал головой Костя и добавил про себя: ну и ну, это ж надо такое придумать.

Дорога назад оказалась почему-то более свободной, и они быстро катили к Москве. Умом всё это Костя, разумеется, понимал, сколько они с шефом на эту тему переговорили, но почему-то никак у него не получалось думать о Евгении Викторовиче как о шефе, ну никак. Не мог он в душе поделить Петра Григорьевича с молоденьким самозванцем, как бы его ни называть.

Шеф у него мог быть только один.

Костя посмотрел в зеркальце. Этот с русой бородкой, не то аналитик Женечка, не то еще один Петр Григорьевич, всё ощупывал себя, доставал что-то из карманов, клал обратно, качал головой. Гм, оно и немудрено, и в чужом доме не сразу освоишься, а уж о новом теле и говорить не приходится. Ну и ну, это ж надо придумать такое… Он чуть не врезался в затормозившую перед ним «газель» и одернул себя, заставляя сосредоточиться на дороге. Еще не хватает разбиться после всех этих фантастических событий…

Ставший уже привычным за последние недели зуд снова охватил Петра Григорьевича. Если и не Петра Первого, то хоть Петра Григорьевича первого, добавил он, внутренне усмехаясь. Умирать не хочется никогда, но было бы поистине нелепо испустить дух сейчас, не оставив завещания, не переведя на своего двойника акций, не передав ему руководство компанией. Вот был бы праздник для достопочтенного господина Фэна и его Юрия Степановича, вот был бы пир для целой стаи адвокатов, которые бы год обильно кормились, чавкая от жадности и деля его наследство. Нет уж, извольте пировать на других костях. Он достал телефонную книжечку из кармана, нашел нотариуса, услугами которого постоянно пользовалась его компания, и набрал по мобильному его номер.

– Ананий Исакович? Добрый день. Это ваш постоянный клиент Илларионов из «РуссИТ». Спасибо, не очень. Поэтому-то хочу вас просить срочно составить мое завещание. Нет-нет, ко мне приезжать не нужно. Во-первых, я еще, слава богу, более или менее на ногах, а во-вторых, мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь знал о нем. Пока вы его, разумеется, не огласите официально уже после… Я приеду к вам в контору, но только назначьте мне точное время, а то мне, признаться, долго сидеть трудно. Завтра в полдень? Отлично, спасибо большое. До завтра.

– И то правильно, – улыбнулся Евгений Викторович и погладил бородку. – А то оставишь своего двойника на бобах. Без бабок и вообще-то жить непросто, а уж двойнику…

– Хватит ёрничать. – Хоть и сидел рядом с ним его двойник, его, так сказать, душа в заветной лире, он же сам, в сущности, но почему-то он уже начал раздражать его. Так, как сам он себя никогда не раздражал. А чем? Не бородкой же и не развязностью. В конце концов, их диалог это, в сущности, мысли одного человека, и всё же, всё же… Ну никак не мог он заставить себя смотреть на Евгения Викторовича как на себя. Умом-то он, конечно, всё понимал, но одно дело – умом, а другое – всем своим естеством. А это естество как раз восставало и не желало видеть в другом человеке себя. Да, память у обоих может быть и одна, но страдает-то он один, умирает-то он один. А этого для особенности более чем достаточно. И вообще, гусь свинье, как известно, не товарищ, особенно если гусь ходит, подпрыгивая от избытка сил, а свинья кряхтит от потери сил и еле ползает… Точнее, доползывает, сколько осталось…

А может, вдруг догадался он, дело не только в его особенности. Может, все-таки саднит его совесть хоть немножко. И хоть Евгений Викторович скорее жертва, чем сообщник, самим своим существованием он уже постоянно напоминал ему, что он сделал. Затихла вроде его совесть на какое-то время, а на самом деле… Убил же он ни в чем не повинного человека, так называй, эдак, но убил. Какая разница, что не нож ему в сердце всадил или не подстрелил, как куропатку, а нажал на кнопку «делит» – стереть. Суть-то та же.

Он не заметил, как задремал, но что дремлет он – понял сразу, потому что перед ним опять стояла Танюшка и как-то незнакомо смотрела на него. Никогда она на него так не смотрела. Конечно, и ссорились они, и попрекали друг друга, и кричали, и шипели – всякое бывало, живые ведь люди, но вот так – никогда. Недоуменно как-то, неодобрительно, что ли…

Сон прервал мобильный.

– Петр Григорьевич? – спросил его незнакомый мужской голос.

– Он самый. С кем имею честь?

– Это я имею честь, и, пожалуйста, не спрашивайте, откуда я знаю номер вашего мобильного телефона. Это, скажем так, маленький профессиональный секрет. Меня зовут… ЮЮ.

– Это что, имя такое?

– Какая разница, имя, кличка или псевдоним. Мне бы очень хотелось поговорить с вами…

– Простите, но я…

– Я, наверное, неловко выразился. Я уверен на сто процентов, что и вам было бы оч-чень интересно поговорить со мной.

– На какую же тему, господин ЮЮ? – Петр Григорьевич уже начал терять терпение.

– На тему вашего заместителя Юрия Степановича.

– А точнее? Я знаю, что он мой заместитель.

– Точнее – о его слежке за вами и некоторых его планах.

– Его?

– Его и того, кого он называет «заказчик». Я, конечно, догадываюсь, кто этот заказчик, но вам всё это будет понятнее после разговора.

– Ну что ж, господин ЮЮ, не спорю, вы меня заинтересовали. Когда мы можем увидеться?

– Да хоть сейчас.

– Отлично. Куда мне подъехать?

– Я в центре. Наслаждаюсь осенним солнышком в скверике около памятника Пушкина на Страстной.

– Поразительно. Просто мистика какая-то.

– В каком смысле?

– Неважно. Долго объяснять… Как я узнаю вас?

– Надеюсь, никак. Зато я вас узнаю. Столько уж изучал и вашу фотографию и вас лично, хотя и издалека…

– Прекрасно. Буду там минут через двадцать.

ЮЮ не торопясь обошел скверик, стараясь не пропустить ничего подозрительного. Конечно, не должен вроде этот Петр Григорьевич приготовить ему какой-нибудь нежелательный сюрприз в виде мента или двух. И заинтересован он в этом не был, и вряд ли смог бы организовать ловушку за четверть часа, даже если б хотел. Потому и назначил ему свидание практически сразу.

Научила его жизнь и осторожности и расчету. Тем более что год на зоне, считай, за два идет. Как на фронте. Да ведь и сел-то он только по доверчивости и наивности. Когда всё рухнуло в одночасье после развала Союза, и остался он, совсем еще зеленый юнец, с маманей на руках и без копейки, заметался он. А мечись не мечись – работы никакой не было, а была бы – и там зарплату тогда платили после дождичка в четверг, и то не в каждый… Да и какую работу он мог найти, когда только-только школу кончил, оглянуться не успел. А тут сосед по лестничной клетке Алексей Парамоныч. Отставник. Говорил – подполковник. Всегда в кителе, но без погон. И грудь полна разноцветных планок. Как-то встретил его подполковник и говорит:

– Юлька, ты всем этим рекламам, которые сулят в одночасье озолотить человека, не доверяйся, всем этим фондам, трастам, Эмэмам мавродиевским. Обдурят как миленького. Мне вот дружки по Афгану один банк военный порекомендовали, они не то чтобы себя рекламировать, чужих просто не пускают как на спецобъект. Так веришь, и правда за два месяца вклад мой утроился. Ладно, бывай, сосед, – и пошел, сделав ему ручкой на прощанье.

– Скажите, – взмолился он вдогонку отставнику, – а нельзя мне… Там у нас с мамашей какой-никакой НЗ остался, да и старинные часы-каретничек с перламутровой ручкой. Мать говорила, что, мол, очень ценные они, по наследству от ее родителей достались.

– Не знаю, – покачал головой отставник, – ей-богу, не знаю… И хочется тебе помочь, парнишка ты как будто неплохой… Ладно, – вдруг решился он, – так и быть. Попробую. Неси свою заначку и часы. Матери только не говори, сурприз ей будет.

Это ж надо, усмехнулся ЮЮ, так лопухнуться. Только он и видел эти последние копейки и старинные часы. Сначала отставник его всё завтраками кормил, мол, на следующей неделе всё будет о'кей, а потом и просто сказал: «Пошел ты куда подальше. Не видел я никаких часов и денег у тебя не брал».

Прямо закипело всё у него внутри. От негодования чуть не задохся. Всунул руку в карман, в кастет, который всегда в ту пору носил там, и врезал подполковнику по морде. Да так, что тот и брякнулся. Взяли его на следующий день. Оказалось, кто-то из соседей видел их. Да, кивал головой следователь, что жулик он, это верно. И такой же подполковник, как я маршал. Но за причинение серьезного вреда здоровью ответить тебе придется по полной. Ежели у нас все справедливость начнут кастетами восстанавливать, полстраны будет в больницах, а вторая половина на зоне.

Так что пришлось добираться жизненного опыта на зоне. И возненавидел ЮЮ этот опыт до сердечных судорог. И вонючие камеры с облупившейся штукатуркой, крашенной в ядовито-зеленый цвет, и параши, и стриженные наголо головы сокамерников с постоянно голодными и злыми глазами. Голодными от нехватки жратвы, баб, свободы. От тесноты и грязи. А злыми потому, что не они сторожили, а их… И выходя, поклялся себе, что обратно ни за что не вернется, что б не случилось…