Текст книги "В солнечной Абхазии и Хевсуретии"
Автор книги: Зинаида Рихтер
Жанр:
Путешествия и география
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
В горах
На Военно-Сухумской дороге, в живописном ущелье Цибельды, я встретила тов. Шлатера, замнаркомвнудела Абхазии, грозу бандитов. С отрядом и с шестью арестованными им бандитами-сванами (за каждым числилось по несколько убийств) он возвращался с перевала из Малой Сванетии (Абхазской), где произошло несколько преступлений на почве кровавой мести. Арестованные бандиты шли под конвоем с винтовками за спиной (патронные пояса у них отобрали), были бледны и дико, как затравленные звери, озирались из-под своих белых войлочных панам. На одном молодом бандите была красная куртка, а поверх, в виде безрукавки, медвежья шкура.
Тов. Шлатер, по матери абхазец, по отцу – немец. Говорят, унаследовал от обоих отличительные качества этих наций – мужество и стальное упрямство. В горах, в лесу, выслеживая бандитов, каждую минуту ожидая нападения, Шлатер и его люди почти не спали, не раздевались.
Тем не менее энергия его так велика, что он ни минуты не остается спокойным, волнует лошадь, джигитует (в Сухуме на скачках он взял первый приз за джигитовку).
Мы расположились на привал у родника, на разостланной бурке. Шлатер рассказывал;
– Мы должны были изловить одного важного бандита, за которым числилось много преступлений. Он недавно женился и скрывался в горах с женой. Жена его – джигит, в черкеске, бритая голова, кинжал, винтовка… Ну, выследили мы их. В перестрелке бандит был убит, а ее хотели взять живой. Защищалась свирепо. Ранила одного из моих людей, сама застрелилась… Вот каковы эти сванки! Еще любопытный эпизод. Сообщают мне, что жена сванского священника готовится убить одну женщину. Кровавая месть. Попадья эта ушла от мужа с молодым сваном в горы. Но потом вернулась к мужу. И вот сестра священника, чтобы смыть позор, убила свана. Теперь попадья и подстерегает ее, чтобы отомстить за возлюбленного. Сделали мы у попадьи обыск. Нашли карабин. Попадья не защищалась, не просила оставить ей карабин, как всегда делают в подобных случаях. Погладила и поцеловала карабин, как мать ребенка, и, бережно передавая мне, сказала:
«Я знаю, мой карабин, что мне не удержать тебя, но клянусь тобой, что я все-таки отомщу».
Можно с уверенностью сказать, – отомстит. Шлатер замолчал. Мы все задумались. Быстро темнело. Жуткие скалы придвинулись ближе. Ревел поток. Из высоко черневшей пещеры бесшумно вылетел орел и стал описывать круги. Бандит в медвежьей шкуре угрюмо следил за пернатым хищником.
Вечером, на Сухумской набережной, под пальмами, мы пили абхазский нарзан – анкару. Тов. Бахтадзе, зампредсовнаркома и предчека, убеждал меня отказаться от «сумасбродного намерения» перебраться в Карачай через перевал.
– У меня есть сведения, что по ту сторону перевала неспокойно. Я не ручаюсь за вашу безопасность. Девяносто процентов, что с вами случится несчастье. Имейте в виду, что казаки это не наши кавказские абреки – джентльмены в отношении женщин. Подумайте, чему вы себя подвергаете.
Тов. Бахтадзе не знал, что верный способ заставить журналиста «рискнуть» – это возбудить его любопытство.
– Ну, как хотите. Я вас предупреждал.
На этот раз судьба послала мне надежного спутника – тов. Гумбу – правая рука тов. Шлатера, начальник отряда по борьбе с бандитизмом, худощавый, словно выдубленный солнцем, абхазец. Я много слышала о храбрости и подвигах Гумбы.
Между прочим, на перевале Псху, куда мы держим путь, недавно Гумба застрелил известного бандита, пролившего много крови, терроризовавшего весь район. Это произошло в таком месте, в скалах, что тело невозможно было взять, и в доказательство смерти бандита пришлось доставить в Сухум его голову.
По дороге мы нагнали одного крестьянина из русского селения Псху, который рассказал нам, что в окрестностях Псху скрываются 4 бандита, и показал нам изуродованные уши – их тавро. Односельчанина его убили, а ему удалось удрать, поплатившись ушами.
Мне начинает казаться, что изумрудно-голубой наряд милой, прекрасной страны обрызган рубиновыми каплями.
От Сухума дорога тянется прекрасным лесом, живописными ущельями. Вначале нам попадались армянские и греческие селения, пашни на крутых склонах. В Каманском ущелье мы проехали, не останавливаясь, мимо древнего женского монастыря. Кормили лошадей у «Волчьих ворот», у Двуречья.
Горные цветущие пастбища напоминают мне рассыпанное, пестрое, душистое монпансье «ландрин». Моя лошадь с явным удовольствием забирает и прячет в рот смолистые стебли с фиолетовыми и желтыми венчиками. Проскакав несколько десятков верст рысью и галопом, хорошо растянуться на траве, вдыхать запах земли и цветов, слушать, как жуют лошади, отмахивающиеся хвостами от оводов, видеть снежные вершины и небо.
Я и Гумба закусываем копченой свиной грудинкой. Абхазцы-мусульмане с отвращением гладят на свинину и отодвигаются подальше.
Абхазцы-христиане удивительно равнодушны религии, мусульмане – наоборот. На гребне перевала нас застала гроза с градом и снегом. Мусульмане-абхазцы приписали это гневу божьему и нашим антирелигиозным разговорам.
…Перевал Псху никем не изучен. Он ниже Клухорского, но сложнее и длиннее его. Кроме того, на Клухорский перевал проложена военно-шоссейная дорога, а здесь узкие опасные тропы. На первый гребень мы поднимались несколько часов, все время лесом. Приходилось держаться за гриву лошади и низко наклонять голову от ветвей. Вокруг – могучие дубы, каштаны, чинары, орешники, стволы которых, как змеи, оплели лианы, а с ветвей лохмотьями свисает нечто в роде зеленой паутины. В просветах листвы виднеется голубое небо, влево – гора в виде усеченного конуса. На вершине горы – по преданию – лежит громадный железный якорь (здесь, якобы некогда было море).
Когда мы поднялись на вершину хребта, как-то сразу потемнело. Над нами и под нами заклубились облака, ослепительно засверкали кривые и ломаные молнии. В горах жутко загрохотало. Закряхтели столетние дубы и чинары. Листва заговорила, поднялся сильный ветер, наши лошади храпели, упирались, косились на пропасть. Стало холодно, пошел град.
Абхазцы и я ворчали, негодовали на грозу, на дождь. Но Гумба оставался бесстрастным и как будто даже дремал в седле в своей мохнатой бурке и белом башлыке, полуприкрыв нервные, настороженные веки.
Внизу нас ожидал новый сюрприз. Река, которую, как говорят, утром могли вброд переходить дети, после грозы разлилась так, что волны перекатывают через седло. Грозные ревущие волны отделяли нас от горячего ужина и сухой, теплой постели, – по ту сторону реки было большое русское селение. Однако заманчивая перспектива заставила нас решиться. Когда на лошади переплываешь горную бешеную реку, испытываешь, как на карусели, головокружение. Кажется, что вода неподвижна, а лошадь бешено вихрится. Приходишь в себя только на берегу.
Через час-два мы сушились у костра в недостроенном, без стекол и пола, но с крышей, доме и жарили шашлык из дикой козы, добрый кусок которой нам подарили пастухи-охотники.
Мы предпочли ночевать здесь, а не в жарко натопленной избе. В русском селении Псху только снеговые горы и виноградники напоминают, что вы в Абхазии; все остальное типично-«расейское»: русская печка, клопы, иконы.
У псхувцев достаточно земли, и хорошей, пастбища, скотина. Жить бы можно, говорят, одна беда – беспокоят бандиты. В этом году бандиты обложили налогом пастухов. У тех, кто не захотел подчиниться, отбили часть скота, так что крестьянам пришлось свой скот выкупать у них обратно. Псхувцы сорганизовали добровольческую дружину. Вся крестьянская молодежь под ружьем, преследует в лесах бандитов, в поле работают лишь старики и женщины.
Сведения о перевале и Карачае мы получили здесь самые неблагоприятные. Еще никто с осени не переходил из Карачая. По слухам, за перевалом – банды зеленых с пулеметами. Недавно псхувцы послали на разведку одного старика, который вернулся с полпути, еле унеся ноги, наткнувшись на банду.
На следующий день мы выехали намеренно поздно и, проехав всего несколько верст, заночевали у пастухов в «балагане» (навес, открытый спереди), у подножья зеленой лесистой горы, чтобы на рассвете начать подъем на перевал.
Лежим у костра в ожиданий, когда закипит в котле молоко и поджарится на вертеле сыр. Снежные вершины, потухая, чуть розовеют. Над нами уже появились серебряные звезды и серебряный месяц. Угрюмые, морщинистые скалы будто плачут, – тают снега. Снизу, со дна ущелья поднимается густая синева.
Опершись передними ножками о камень, в любопытстве застыл, глядя на нас, бородатый, словно из слоновой кости, козлик; вокруг белеют козочки с кокетливыми рожками. Пастухи-мингрельцы подоили коз, процедили сквозь траву в деревянные ведра молоко, согнали и пересчитали стадо и стали вокруг костра, опираясь на высокие посохи.
Что их занимает, о чем они думают? Может быть, среди них есть поэты? Ведь известный грузинский поэт Казбек был также пастухом…
К сожалению, мои абхазцы и Гумба почти не говорят по-мингрельски, а пастухи не понимают ни по-абхазски, ни по-русски. Мы можем только смотреть друг на друга.
Проснулись ночью… У моих ног примостилась козочка. Абхазцы и пастухи спят, завернувшись в бурки у потухающего костра. В горах жутко воют шакалы.
В Хевсуретии
Хевсуры – воинственное грузинское племя, живущее в горах Восточной Грузии, очень древнего происхождения. Хевсуры носят длинные, до колен, вышитые бисером рубахи (род стихаря). Во всех торжественных случаях они появляются в рыцарских шлемах, с панцырной сеткой, со старинным булатными мечами и щитами.
Хевсуры разделяются на две касты: занимающихся мирным трудом – пастухов и хлебопашцев, и воинственных, делающих набеги и грабящих соседние племена – пшавов и тушинов.
В Тифлисе историк-профессор, рассматривая со мною карту Закавказья, сказал: «Постарайтесь пробраться в Хевсуретии до Шатили» (последнее хевсурское селение у перевала на Северный Кавказ). Однако на деле оказалось, что добраться до Шатили гораздо труднее, чем это представляется, глядя на карту.
Благодаря товарищескому содействию председателя душетского исполкома я отправляюсь в Хевсуретию на прекрасном гнедом иноходце, в сопровождении надежного милиционера тов. Сулаберидзе, родом из Кутаиса, с усами, как у запорожца, и добродушнейшей физиономией.
Первое время дорога идет почти все время низом, по берегу реки. По сторонам – лесистые и зеленые пшавские горы, местами обглоданные стадами до плешей. При дороге кое-где попадаются заколоченные облупившиеся здания лавок и духанов с выбитыми стеклами, со следами обстрелов. Эти разрушенные здания остались на память о восстании, которое было поднято в Хевсуретии полковником кн. Челокаевым, действовавшим в согласии с меньшевиками.
Не доезжая до Магарос-Кари, у моста – памятник. Здесь трагически погиб председатель Тионетского исполкома тов. Сургуладзе, старый коммунист, работавший в Сибири. Гибель тов. Сургуладзе совершенно непонятна, – он пользовался любовью и уважением решительно всех слоев населения. Тов. Сургуладзе был послан в Хевсуретию для установления советской власти и организации кооперативов. Из Магарос-Кари тов. Сургуладзе возвращался с отрядом милиционеров. Когда он выехал на мост, из леса, с горы по нему открыли огонь. Раненый в ногу и живот, он прожил еще несколько часов. И с удивительным мужеством успел отдать все последние распоряжения.
Из Магарос-Кари нас не отпустили одних без местного милиционера. К нам присоединился молодой подвижный гуриец тов. Датико.
…Дорога идет по берегу пшавской Арагвы. Пo сторонам – неуклюжие громады пшавских гор, тяжелые, слонообразные хребты. Пшавские селения расположены высоко в горах из опасения нападений. Свои стада (баранту) пшавы вынуждены, вследствие нападений кистов и хевсур, угонять за тридевять земель – в Пасанаур. Пшавские крестьяне, зажиточные, живут главным образом скотоводством, у многих свыше 2000 голов баранов.
Пшавский пейзаж грубоват, особенно по сравнению с изящными видами Сванетии. Но чудесно селение Чаргали, родина Важа Пшавели, известного пшавского поэта.
Пшавели был первый пшав, дошедший до петербургского университета. Вся жизнь его протекала в нужде и заботах. Долгое время он был сельским учителем. В год несколько раз приезжал он на лошади в Тифлис, привозил с собою полный «хуражин» рукописей и оставлял их своему издателю за двадцать рублей, на полный его произвол. Потом снова возвращался в горы творить легенды и песни. Тов. Датико указал мне на чуть видное на вершине довольно высокой горы селение Хоми: «Там мы будем ночевать».
Добравшись до первого двора и ограды из камней, выдерживаем нападение презлых собак.
Тов. Датико ведет нас к знакомому пшаву. Зажиточный хозяин: дом крыт железом (единственный в селе), камин – признак наивысшей культуры (у других очаг). На полу, вдоль стен, бурдюки, в которых хранится бараний сыр. Большой медный котел полон желтым топленым маслом. Под потолком подвешены окорока, бараний жир, копченая и вяленая рыба.
Нас встречают радушно, как самых дорогих гостей. Меня усаживают на низкую тахту, крытую ковром, со множеством подушек. Датико и Сулаберидзе устраиваются поближе к очагу, курят и беседуют с хозяином. Я не понимаю по-пшавски, но догадываюсь, что добродушный Сулаберидзе немножко хвастает мною и преувеличивает мою миссию. Он достает со дна папахи номер газеты, который я ему подарила, и, значительно подняв указательный палец, читает по складам: «Известия Центрального Исполнительного Комитета»…
По-детски он упрашивает меня достать карту и показать хозяевам Тифлис, Кутаис и другие города. Ко всеобщему изумлению и восторгу я нахожу на карте селение Хоми.
Как переводчик тов. Сулаберидзе не годится, слишком горяч, говорит больше от себя.
Устав его останавливать, я прибегаю к помощи тов. Датико.
Узнаю, что пшавы платят налоги за землю, скот, за пользование пастбищами и лесом. Эти налоги наш хозяин-пшав не считает для себя обременительными. Единственно, чего бы он хотел от правительства, – это защиты от хевсуров и кистов, нападающих на скот.
Вся семья, не исключая мужчин, приступает к священнодействию – приготовлению ужина. Хозяин собственноручно, выбрав из деревянного корытца самый жирный кусок баранины, приготовляет фарш. Женщины месят тесто и раскатывают его на тонкие лепешки, которые передаются мужчинам. Те кладут в тесто фарш и лепят пирожки, похожие на сибирские пельмени. Стол заменяет род лавки, на которой старуха-пшавка расставляет кувшины с аракой и блюда с дымящимися пельменями, которые едят с острой приправой из толченого чеснока. Ножей и вилок не полагается, едят руками. Женщины ужинают отдельно.
Во время ужина двери распахиваются: вбегает молодой пшав с винтовкой в руках и, совсем как в водевиле, начинает искать, куда бы спрятаться. Увидав милиционеров, он несколько успокаивается и рассказывает, что за ним гонятся и хотят убить братья женщины, которую он увез из соседнего села и на которой желает жениться. Женщина согласна, но братья не отдают ее за него. Милиционеры, взяв винтовки, уходят с ним и возвращаются только поздно ночью, не совсем твердо держась на ногах. Дело улажено. Братья пошли на мировую. По этому случаю, конечно, зарезали барана и попировали на славу.
Пшавские женщины показали мне землянку, не больше собачей конуры, вырытую в нескольких саженях от дома. В такие землянки женщины должны удаляться на время родов.
Собираясь лечь спать в верхнем этаже, где мне постлали, я, к своему удивлению, заметила на соседней кровати покойника, накрытого простыней. В ногах – зажженная свеча, бутылка с аракой и яблоки. Я приподняла простыню. Оказалось, что это не покойник, а всего только вещи покойного: головной убор из башлыка, черкеска, надетая на голубой бешмет, пояс, кавказские сапоги, в головах – свернутая бурка, в ногах – седло с серебряными украшениями. У пшавов обычай: когда человек умирает, его постель и вещи остаются неприкосновенными. В годовщину смерти созывают со всего села гостей, лучшие наездники садятся на коней и скачут прямиком через горы. Они должны в один день объехать родственников покойного и вернуться обратно. Кто придет первый, – получает лучшую вещь, любимую лошадь покойного или ружье, второй – седло, и т. д. Раздается все имущество, принадлежащее покойнику.
Засыпая, я видела, как вошла молодая вдова, поставила чашку с пельменями, которые были за ужином, и долго молилась. Через несколько недель, когда кончится траур, она должна будет выйти замуж за брата покойного, как того требует пшавский закон.
Из предосторожности мы не сказали даже своим хозяевам, когда едем дальше. На рассвете с трудом поймали в горах своих лошадей, оседлали и тронулись в путь.
…Граница Хевсуретии – Орцхали (две реки). Типичное бандитское место. Дорога вьется по дну узкого ущелья, стиснутого высокими скалами, за выступами которых чудится притаившаяся смерть. Высоко, высоко парят орлы. Милиционеры держат наготове винтовки и зорко смотрят по сторонам.
– Несколько дней назад, – поравняв со мною лошадь, шепчет тов. Датико, – пшавы убили хевсура, который хотел перейти границу. Трех дней не проходит, чтобы в Магарос-Кари нам не сообщили о новом убийстве или ограблении на границе. Ты думаешь, нас сейчас не высматривают из-за какого-нибудь камня? Если не тронут, то только потому, что ты с нами.
Не знаю, чем объяснить, почтительным ли отношением кавказских бандитов к женскому полу или счастливым случаем, но мы благополучно проехали скалы Орцхали и перешли границу Хевсуретии.
«Бандитской» тропой
Посовещавшись, мы решили ехать не по берегу Арагвы, а верхней «бандитской» тропой. Нижняя дорога перед нами, как на ладони. Датико выбирает на дороге большой камень, целится и стреляет. Камень раскалывается. Представляю себе вместо Датико бандита, а вместо камня – живую цель, одного из нас…
Селения редки и расположены высоко в горах. Встречаются посевы и луга. Хевсуры в своих длинных до колен рубахах, с мешками на ногах (пачичи) и в кожаных лаптях (калабами) даже в поле за работой не расстаются с кинжалом и винтовкой, которая висит у косаря за спиной. Хевсуры-мужчины высоки и сильны; среди них попадаются красивые. Женщины стриженые и безобразные. Головной убор женщины – кольцо из материи, вроде тех, что разносчики подкладывают под лоток; бесформенные рубахи до пят из грубой домотканной шерсти подпоясаны ниже талии. На шее мониста. Оттого, что они всегда спят в ящике, наполненном соломой, в волосах их соломинки. Лица и руки лоснятся от масла, которым они промасливают и свои одежды (хесуры не носят белья и не умываются). Разговор хевсурок похож на вороний крик. Мои милиционеры свободно объясняются с хевсурами-мужчинами, но женщин не понимают.
Барисахо – большое селение на склоне горы. Ниже – белая в грузинском стиле церковь, выстроенная Николаем II, остов сгоревшей школы. Над всем селением возвышается квадратная башня с бойницами. Эту башню построил герой Суханавури, прославившийся своими победами над кистами. Кисты не давали житья хевсурам. Суханавури один пошел на них и возвратился с вещественным доказательством своих побед: с мешком, набитым головами убитых, среди которых была голова муллы. Кисты выкупили голову муллы у Суханавури за большие деньги. На эти деньги и выстроена башня. Вскоре после этого герой был убит кистами вследствие предательства шатильцев. С тех пор началась кровная вражда между хевсурами из Барисахо и из Шатили.
В Барисахо нас заметили. Навстречу спускается старик.
При помощи Датико я объясняю им зачем приехала и прошу дать мне проводника до Шатили. Мы все усаживаемся под деревом. Выясняется, что в Барисахо есть исполком, но председатель этого исполкома живет далеко в горах, и до него в сутки не дойти.
– Да вряд ли он тебе сможет помочь. Кроме печати у него ничего нет, ни одного милиционера. Мы очень рады тебе, живи у нас, но проводить тебя в Шатили не можем, так как сами туда не ходим. Шатильцы убьют и нас, и тебя.
Не возвращаться же обратно? И я решаюсь на крайнее средство.
– Если ваши мужчины трусы, – говорю, – то им надо ходить в юбке, а я одна пойду в Шатили.
Датико с большим смущением переводит мои слова. Что тут сделалось! Почтенный «ареопаг» поднялся на ноги и угрожающе зашумел. Из толпы молодежи, стоящей в стороне, выступил высокий хевсур и с гордо поднятой головой обратился ко мне. Датико переводит. Хевсур говорит, что он не может снести, чтобы руссис кали (русская женщина) думала о хевсурах, как о трусах. Недавно он убил одного шатильца, и ему нельзя показаться туда, но раз на то пошло, он согласен проводить меня, если я пойду с ним ночью.
Мы уговариваемся тронуться в путь на следующий день. Отец героя Суханавури, старик Гоготури, приглашает меня в свой дом. Дом его возле башни. Хевсурское жилище очень бедно. Снаружи, под навесом, сушатся кожи убитых животных и табак. Внутри, посреди довольно большого помещения, очаг. Вещей почти никаких нет. Кровать – деревянный ящик, в который брошена солома. Но множество медной посуды: тазы, котлы и т. п. Старуха-хозяйка у костра похожа на колдунью. Ее молодая невестка, вдова убитого героя, весело шутит под горой с милиционерами, подразнивает Датико, говоря, что он не умеет стрелять. Хевсурка держит доску – цель, а Датико стреляет. Во время выстрела хевсурка не дрогнула.
После героя Суханавури остался сын, мальчик лет 7–8. Я спрашиваю его об отце.
– Отца убили кисты. Когда мне исполнится 13 лет, я пойду и убью их.
Поздно вечером Датико сказал мне, что меня хочет видеть один человек, которому никак нельзя прийти в дом Гоготури.
Идем узенькими улицами, заваленными камнями. У одного дома передо мной вырастает хевсур – не преувеличивая – ростом под крышу; молчаливым жестом приглашает нас в дом. Присаживаемся к очагу. Великан-хевсур объясняет мне, при помощи Датико, что он скрывается от правительства. Еще в царские времена его преследовала полиция, как бандита. Теперь он подозревается в одном убийстве. Но он уверяет, что в последнем преступлении он не виноват. Убили пшавы. Он может доказать, выставить свидетелей. Ему надоело быть бандитом и скрываться в горах. Тем более, что недавно он женился. Взял себе в жены дочь старика Гоготури против воли последнего. Гоготури поклялся ему мстить, но если правительство его амнистирует, то можно будет помириться с сердитым тестем. Его просьба ко мне – передать наркомвнуделу, т. Гегечкори в Тифлисе об этом его желании. В доказательство того, что он не годится в бандиты, великан показывает мне изуродованную ужасной кинжальной раной руку. Впрочем, я не видала ни одного хевсура, который бы не был ранен. Решительно у всех на лице и руках кинжальные отметки.
На утро, когда я и мой проводник – хевсур Миха Кераули – садимся на лошадей, выбегает из соседнего дома взволнованная хевсурка и начинает осыпать меня, по-видимому, упреками. Хватает камень и пускает в мою лошадь. Я ничего не понимаю. Что надо ей?
Миха Кераули смущенно молчит. Отъехав и оглянувшись, я увидела, что хевсурка забрала свои вещи из дома и уходит в горы. В пути Кераули признался, что это была его жена, которую смутило, что «руссис кали» уводит куда-то ее мужа. Так это была сцена ревности! Я подарила Кераули для его жены разных безделушек: лент, ниток, душистое мыло.
Он расцвел и заявил, что перед такими подарками его жена не устоит, и они помирятся.
…Ущелье то расширяется, то суживается. Горы становятся все выше и выше. Возле одного селения мы проезжаем мимо «икон» – подобие языческого капища, в углублении которого высечено на камне какое-то изображение. Внутри сложенной из камней часовни котел для варки пива и очаг. У каждого селения имеется своя «икона». Земли икон обрабатываются миром. Собранный урожай идет на пиво, которое варят во время больших праздников с жертвоприношениями. Священников в Хевсуретии заменяет хевис-бери (монах ущелья).
Ближе к селению Аче начинаются большие посевы. Дома в большом селении Аче в 3–4 этажа, прилеплены к скале, при чем крыша первого этажа является двором, террасой для второго. В первом этаже помещается скот, во втором живут люди, в третьем хранится сено.
По ту сторону реки, на склоне горы, виднеется сожженное во время прошлогоднего челокаевского восстания селение Бисо.
Горы Хевсуретии подавляют.
Мы поднимаемся на один из самых трудных перевалов – Датвисджвари (в переводе: медвежий крест). Сбоку высится снежная вершина Чаухи – одна из самых высоких вершин Кавказа. Местами лежит снег, холодно, а всего час-полтора назад мы не знали, куда деваться от палящих лучей солнца.
На наше счастье навстречу нам попадается хевсур с осликом и привязанным к седлу хорошеньким барашком. Хевсур направляется с жертвенным барашком в село Чала к «иконам» на праздник успения богородицы. Он останавливает нас, чтобы по обычаю угостить аракой. Арака противна на вкус и пахнет бурдюком, но, чтобы согреться, я делаю несколько глотков из рога.
На обратном пути мы встретили того же хевсура. Араки в бурдюке уже не было, от хорошенького барашка остались только легкие и сердце, которые он вез домой.
По ту сторону перевала мы всюду встречаем погибшие посевы, побитые морозом. Потом снова едем низом, по берегу реки. Лошадь хевсура не поспевает за нами и то и дело спотыкается. Раза два он перелетает через голову своего коня. Но мой иноходец бесподобен, я не чувствую его под собой.
…Квадратная башня. На скале развалины старого замка и, словно прилепленное к горе, селение Лейбайскари.
Наше неожиданное появление вызывает переполох. Хевсуры и хевсурки спешат к нам со всех сторон. Даже пастух забыл свое стадо, сошел с горы и, опираясь на длинный посох, во все глаза смотрит на нас. Хевсурки рассматривают меня с неменьшим интересом, чем я их. Щупают материю моего костюма, дивятся на высокие каблуки моих ботинок. Я захватила для подарков всяких мелочей, в том числе мыла. Но оказывается, хевсурки даже не знакомы с его употреблением. Больше всего их прельщают блестящие пуговицы, а мужчин – спички и бумага.
Мы останавливаемся в доме хевсура, у которого две жены. От первой не было детей, поэтому он взял вторую, не прогоняя первую. Это принято у хевсуров. Старшая жена с радушной улыбкой ставит перед нами деревянные чашки с твердыми, как камень, лепешками и сыром. Все – и руки хевсурки, никогда не видавшие мыла, и хлеб, и сыр – настолько не аппетитно и грязно, что несмотря на голод, я едва могу проглотить кусок, чтобы не обидеть хозяев.
В Лейбайскари когда-то был исполком, но давно прекратил существование. Бывший председатель этого исполкома немного говорит по-русски. От имени всего села он выражает мне признательность за мой приезд («с 1914 г. к нам никто не заглядывал»), просит выслушать его и передать потом его слова в Тифлисе. Он говорит, что положение хевсуров стало невыносимым. Они заперты в своих горах и не могут привезти ни соли, ни муки. За пуд соли они охотно дают 3–5 пудов масла, но нет охотников рисковать жизнью.
В начале августа выпал снег и уничтожил все посевы, так что в этом году они даже не будут собирать. Молочные припасы гибнут без соли, – одним словом, зимой предстоит голодная смерть, если не будет помощи. Нет доктора, нет лекарств. Все поголовно больны лихорадкой. Появилась чахотка. Хевсуры согласны даже на переселение, лишь бы какое-нибудь спасение.
– Передай, что мы признаем советскую власть и просим нам помочь – защитить нас от кистов или дать нам патронов, чтобы мы сами могли защищать себя. (Вернувшись в Тифлис, я исполнила поручение хевсуров. Грузинское правительство направило в Хевсуретию муку, соль, мануфактуру и наладило дальнейшую связь).
Из Лейбайскари я должна была выехать вдвоем с Миха Кераули, но в последнюю минуту милиционеры решили, что не оставят меня и поедут с нами.
Под вечер мы выехали из Лейбайскари.
Извилистое ущелье становится все уже и теснее. В боковых ущельях видны неприступные старинные крепости и развалины башен. Скалистые горы обросли мохом. Кое-где из скалистой щели вылезает куст. На дне ущелья ревет бурная Арагва. Тропа вьется по краю пропасти; мы с трудом переходим с помощью связанных винтовок.
В горах быстро темнеет. Надвинулась темная, темная ночь. Ни просвета, ни звездочки над головой. Только по заглушенному шуму на дне ущелья я догадываюсь о глубине пропасти под нами.
Лошадь идет сама, я давно бросила повод…
Миха Кераули – впереди со своей винтовкой; весь внимание и настороженность.
Так, в полной темноте, по краю пропасти, мы едем уже несколько часов. Устав от нервного напряжения и длинной дороги, отчаявшись когда-нибудь добраться до Шатали, я предлагаю Кераули дождаться рассвета под скалою. Но он молчит, к чему-то чутко прислушиваясь, готовый каждую минуту спустить курок. Вскоре он заставляет т. Сулаберидзе снять белую папаху (хорошая мишень) и сам снимает башлык. До сих пор я видела перед собою в темноте два движущихся белых пятна, а тут они исчезли. Не знаю, как случилось, но мы с Датико (он ехал последним) отстали. Помню, в одном месте, на дне ущелья, тропа пропала, и мы попали в водоворот ледяной Арагвы по брюхо лошади. Нас стало относить течением назад. Датико кричал, звал Сулаберидзе и Кераули, но его крики пропадали в реве Арагвы. Умные лошадки как-то сами выкарабкались по камням, и мы снова стали подниматься вверх. Одежда намокла и прилипала к телу, как ледяной компресс.
…Давившие, словно стены склепа, скалы неожиданно расступились. Стало чуть посветлее, а впереди – наконец-то – огни Шатили. Вот и наши спутники. Залаяли собаки. И сейчас же, – должно быть шатильцы привыкли к ночным тревогам и постоянным нападениям, – в разных местах зажглись смоляные факелы, при красноватом свете которых я увидела башни и стены Шатили, знакомого мне по выцветшим гравюрам старых английских художников, и шатильцев с винтовками на высокой стене из камней.
Нас окружили. Мою лошадь кто-то ведет под уздцы.
Я не знаю, гостья я или пленница.
Большое наслаждение – снять тяжелые намокшие башмаки и греться у очага. Глаза слезятся от едкого дыма, но это пустяки. В подвешанном на цепи, над огнем, большом котле вскипает молоко; хозяйка, молодая женщина, позвякивая монистами (дзыви), засыпает в котел кукурузную муку. Мы с аппетитом уничтожаем вкусную молочную, кукурузную кашу, щедро политую топленым маслом. Хозяин – шатилец, бывший солдат русской армии, немного говорящий по-русски, дает нам насытиться, потом между нами происходит такой разговор:
– Откуда ты приехала?
– Сейчас из Тифлиса, а сама из Москвы.
– Сашу Гегечкори знаешь?
– Знаю. Наркомвнудел Грузии.
– Ну, опиши, каков он.
Описываю.
– Да вот смотри, – прибавляю, – мандат подписан им.