Текст книги "Работа по распределению"

Автор книги: Зинаида Шедогуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Заканчивается фильм – начинаются танцы. Духовой оркестр играет вальс, и Алексей без устали кружит меня с такой скоростью, что всё мелькает, всё сливается в одну сплошную пёструю ленту. Боюсь выпасть из его рук и упасть. Наконец-то музыканты делают перерыв. Алёша подводит меня к своему другу Роману и просит:

– Я на минутку выйду, а ты покарауль…

Ромка провожает товарища взглядом и торопливо, брызжа слюной, шепчет:

– Верка, по-дружески советую: будь осторожна. Проспорыв, тебе

Лешка: сказав, шо через неделю будешь спать с ним…

Настроение испорчено. Цепенею от злости: и тут та же грязь.

Неужели нет чистых отношений? Что же мне так не везет? Не прощаясь, покидаю фойе: ни танцевать, ни видеть никого не желаю. Меня догоняет

Алексей и прижимает к кирпичной стене.

– Вера, почему ты ушла? Тебе плохо? Шо рыжий натрепав?

Я молчу и сердито решаю:

– Ну, сосед, тебе конец: влюблю в себя и брошу…

Теперь обдумываю каждый жест, каждое слово, чтобы поразить воображение хуторянина.

В понедельник Алёша пригласил меня на рыбалку.

– Действует по плану, – злорадно смеюсь я. – Ну, держись, хлопец!

Надеваю белое в чёрный горошек платье, новые белые туфли, крашу ресницы, губы, затейливо укладываю косы…

– Красавица! Невеста! Пропав Лешка, пропав, – довольно хохочет отец, надеясь, что я выйду замуж и не поеду в Чечню. – Ступай: парубок уже, наверно, заждався…

В серых брюках, белоснежной сорочке, выкупанный в дешёвом одеколоне Алексей лихо подкатил к причалу, спрыгнул на мостик и на руках перенёс меня в лодку. Заревел мотор, и лодка птицей понеслась над водой.

Мелькают беленькие хатки, заросли камыша, тростника, каналы и канальчики, лиманы и лиманчики… То там, то здесь взлетают вспугнутые рёвом двигателя дикие утки, гуси, величественные цапли…

От этого мелькания рябит в глазах. Наконец, у небольшого островка мотор затихает, и лодка, покачиваясь на волнах, подплывает к нему и носом упирается в землю.

Тишина, какой я не слышала давно, окружает меня со всех сторон.

Забрасываю удочку – сразу же тянет… Таранка! Дрожащими руками вновь забрасываю. Таранка, таранка, таранка… Руки дрожат, не могу на крючок натянуть червя… Забываю обо всём на свете. Есть только удочка, крючок да серебристый блеск рыбы.

– Может, остановишься, хватит… Всю не переловишь… – шепчет

Алёша, приподнимая меня вместе с удочкой на руки, и несёт на остров.

Возвращаюсь к реальности: я на острове, на свидании. На жёсткой темно-зеленой траве лежит голубое покрывало, рядом стоит корзинка с вином и фруктами. Юноша затуманенным взглядом глядит на меня и дрожащими от страсти пальцами пробует налить вино.

– Д-давай в-выпьем за нас, – чуть заикаясь от волнения, предлагает он. – За наше будущее…

Подношу стакан к губам и тяну горьковатый напиток. По телу, волнуя, бежит сладкое тепло, кружится голова… Алёша пододвигается ближе, обнимает меня, целует и шепчет при этом ласковые слова, которые никто на свете мне еще не говорил:

– Солнышко… Ласковая… Единственная…

Радуюсь тому, что ещё кому-то нравлюсь. Парень клонит меня к земле, и я подчиняюсь ему. И этот полёт так сладостен и приятен. Но как только голова касается земли, где-то в подсознании возникает мысль, что Алёша меня не любит, что он на меня поспорил…

Выкатываюсь из-под обезумевшего от страсти, дрожащего существа, змеей ползу к воде и бросаюсь в речку. Прохлада мгновенно отрезвляет. Плыву назад, к хутору… Вскоре меня догоняет Алёшка, насильно втаскивает в лодку, и мы, обессиленные, злые, сидим молча рядом.

– Эх, ты… – спустя некоторое время выдавливает из себя парень.

– А ты… Ты же на меня спорил…

– Не мужики – бабы… Ну, ляпнув сдуру… Так я ж люблю… Уже дома сказав, собирався свататься… Эх, ты, деревянная…

И чем больше говорим, тем яснее понимаем, что уже всё в прошлом: разбитой тарелки не склеишь.

В аэропорту меня провожает отец. Худой, сутуловатый, он понуро стоит у чемоданов, и тщетно я пытаюсь разговорить его. Уныло хмурится, сосёт папироску за папироской, сухо покашливает, потому что спазмы сжимают его горло, и он, пряча от меня глаза, молчит. Мне тоже грустно: почему-то кажется, что я уезжаю навсегда и больше никогда не увижу ни отца, ни города, ни края. Оформляю багаж, а сама думаю о том, как тягостно для нас прощание. Хотя бы быстрее улететь… И когда, наконец, приглашают пройти к самолету, я облегченно вздыхаю.

– Прощай, дочка… Береги себя… Прости, если шо делав не так…– сдавленно шепчет отец и обречённо машет рукой.

– До свидания, папочка Федечка, – прижимаюсь я к нему и хочу сказать добрые, тёплые слова, которые согрели бы отца в одиночестве, но они где-то застряли в горле, и не могу их выдавить.

Ревут моторы, самолет бежит по бетонке и отрывается от земли.

Мелькают внизу городские кварталы, шоссе, парки, синеет красавица

Кубань, желтеют квадраты полей, обведенные тонкими ниточками лесополос, бегут по холмам и горам зелёные леса, и вскоре в окна иллюминаторов начинают биться косматые бороды облаков. Чем выше поднимается самолет, тем лучше моё настроение. Забылось тягостное прощание, я в ожидании новых встреч и приключений…

Ловлю на себе два-три нескромных взгляда, брошенных из-под чёрных приплюснутых фуражек. Удивляюсь: в Краснодаре никогда не пользовалась таким успехом.

– Давай знакомиться… Алик, – улыбаясь, говорит мой сосед, протягивая янтарную кисть винограда.

– Вера, – коротко отвечаю я. Наши пальцы на мгновение соприкасаются и разбегаются от мощного потока биоэнергии.

– Вот это да! – вздрагиваю я, одергивая руку.

– Гостил в Краснодаре у дяди. Сейчас еду в Орджоникидзе. Потом загребут в армию, а невесты нет. Приедешь меня провожать?

– добродушно спрашивает юноша.

– Может быть, – уклончиво обещаю я.

Парень болтает без умолку, и я, устав от его трескотни, открываю роман Теодора Драйзера "Дженни Герхардт" и погружаюсь в чтение.

– Все… Подлетаем… Смотри: внизу Грозный, зеленый, красивый город. Вон петляет Сунжа, норовистая, бурная речка, – заглядывая в иллюминатор и плечом касаясь моего плеча, говорит мой новый знакомый. – Покажу город, поеду в Министерство образования, чтоб знать, куда тебе посылать письма. Считаю, Вера, в Кавказ ты влюбишься: у нас обалденная природа, да и обычаи здесь другие…

– Все. Начинаю новую жизнь, – думаю я. – Буду честно работать, любить детей… Да, хорошо, что поехала по распределению.

*В ЧЕЧНЕ*

Автобус притормозил на обочине шоссе. Выбрасываю чемоданы на выгоревшую от солнца траву и оглядываюсь: от дороги ползет вверх, по склонам горы, аул, в котором буду теперь жить.

Яркое солнце освещает пустынные, упирающиеся в лесок улицы, каменные и глинобитные дома, огороженные акацией и плетеными заборами огороды. Снизу просматривается центр аула – небольшая площадь, на которой находится несколько длинных, похожих на сараи зданий, вероятно, клуб, сельсовет, школа. Деревьев немного, зато за селом сочно зеленеют леса. Вдали виднеется другой аул, поменьше. И нигде ни речушки, ни озерца…

Утопая в пыли, волоку проклятые чемоданы и чувствую себя рыбой, выброшенной на берег: задыхаясь от жары, постоянно открываю рот и облизываю пересохшие губы.

Наконец-то я у школы. На крыльце бросаю вещи и захожу в здание.

Здесь тихо и безлюдно. Кабинеты закрыты. Только одна дверь отворена, и лёгкий ветерок шевелит желтые шёлковые занавески.

Заглядываю в комнату: за столом сидят двое и весело смеются.

Черноглазые, черноволосые, с большими тупыми носами, они похожи на братьев-близнецов.

– Вы к кому? – удивленно спрашивает один из них.

– К вам направлена на работу по распределению…– отвечаю я, лихорадочно отыскивая в сумочке документы. Нашла и дрожащими от волнения руками подаю их тому, кто задал вопрос, принимая его за главного.

– Я завуч и зовут меня Рамзан, а это директор школы Джахар, – передавая документы коллеге, знакомится со мной молодой человек.

Теперь-то я вижу, что парни совершенно разные. Завуч – плотный, широкоплечий здоровяк, а директор худощавый, болезненно бледный. Он долго рассматривает бумаги и говорит, обращаясь к Рамзану:

– Училась в Краснодаре, а мы в университете Ростова… Помнишь: были у них на соревнованиях… Не понравилось: в столовых свинина – можно помереть с голоду…

Увидев недоумение на моём лице, он прерывает свои воспоминания и кричит:

– Пятимат!

В кабинет заглядывает женщина средних лет, высокая и смуглая.

Чёрный платок надвинут на лоб, темно-карие глаза лучатся из-под опущенных ресниц.

Джахар что-то лопочет по-своему – Пятимат отрицательно качает головой. Директор горячо настаивает, и чеченка, наконец, соглашается.

Чувствую себя неловко: обо мне говорят, а я ничего не понимаю.

– Хорошая из меня получится учительница… – с иронией думаю о себе.

– Это наша техничка, – словно угадывая мои мысли, переходит на русский директор. – Она возьмет тебя на квартиру: там уже живут наши учительницы…

Пятимат легко поднимается вверх, к лесочку, – я следую за ней, волоча по пыльной дороге чемоданы. Чеченка останавливается у плетёного забора, за которым виднеется каменный дом, с большим, похожим на нос корабля крыльцом. Двери в жилище открыты, и на ветру, как флаги, развеваются алые занавески.

Женщина открывает калитку – и, гремя цепью, ко мне бросается кобель. Хозяйка, что-то крича, оттаскивает злобно лающего пса и прикручивает его к кривой, искалеченной людьми и животными акации.

– Не бойся, заходи, – приглашает Пятимат меня в дом и недовольно качает головой. – И как тебя, такую маленькую, мама отпустила… У нас нельзя…

– Меня отец тоже хотел удержать, да не послушала, а мамы у меня нет…

Вхожу в комнату. Огромный, как дерево, фикус, кровати, стол, три стула – вот и все убранство жилища. Около фикуса, на постели, сидит заплаканная женщина. Я смотрю сначала на её выпирающий из-под халата живот, а потом только вижу печальные серые глаза, худенькое бледное личико, узкие плечики, тоненькие ручонки.

– Наташа, опять плачешь? – участливо спрашивает её Пятимат.

– Сулейман не приехал. Обещал и не приехал, – по-детски всхлипывая, жалуется беременная.

– Я же предупреждала… – перебивает квартирантку Пятимат. – Наши мужчины красиво говорят, много вам обещают, а живут по Корану… Мой

Хусейн сначала любил меня, потом стал ругать: рожала девочек. Родила ему сына… Всё равно купил новую жену. Так было больно… Думала: сойду с ума… Знала: надо смириться… А не могла… Хорошо вторая жена сбежала… А у твоего, Наташа, Сулеймана мать не хочет русскую… Не мучай себя: отправляйся к маме в Москву или в общежитие просись: Хусейн ругается… Плохо говорит о русских… сказала чеченка и вышла из комнаты.

– Хусейн гад, квазимода… Живёт в городе, денег жене не дает: наверное, копит, чтобы купить новую женщину… Увидишь – пожалеешь

Пятимат! – сердито восклицает беременная, а потом, чуть успокоившись, спрашивает:

– Ты откуда приехала?

– С хутора Чёрный Ерик.

– Впервые слышу такое название, – смеётся Наташа, и лицо её становится миловидным. – А я москвичка… Два года назад сбежала с собственной свадьбы. Отец – генерал… Нашёл мне жениха из его же свиты, тоже военного и очень перспективного… Нарядили в белое платье… И так грустно мне стало: что будет дальше, всё знаю… Вся жизнь спланирована родителями до конца… Взбунтовалась. Села в поезд – и я на Кавказе… Здесь Сулеймана встретила и полюбила. А у меня ведь порок сердца. Врачи запретили рожать, но хочу подарить

Сулейману сына, хочу показать ему силу моих чувств. Может, после рождения ребенка разрешат нам быть вместе.

– Наверное, – киваю я, а сама думаю о том, что никогда не свяжусь с местным.

После дороги устала – голова клонится к подушке, не пытаюсь бороться со сном, уже не различаю слов, и только тихое Наташино бу-бу-бу ещё тревожит моё сознание.

– Соня! Просыпайся! Погляди на своего хозяина! – настойчиво будит меня Наталья.

Шатаясь, подхожу к окну: по двору ковыляет Хусейн. Весь в чёрном, маленький, горбатый, он похож на паука, устремившегося за добычей.

Всё живое прячется от него: бегут индюки и гуси, мяукая, карабкается на забор кот, прижимаясь к земле, скрывается за акацией кобель.

Пятимат бросается навстречу мужу, но тот тычет палкой в сторону наших окон и сердито кричит.

– Нас ругает, – поясняет Наташа, хотя и без её слов понятно, о чём говорит хозяин.

– Вот расходился… Сегодня он злее, чем обычно. Ишь как психует… – комментирует поведение Хусейна беременная.

Хозяин что-то говорит Пятимат, и она заливается слезами. Он кричит и кричит без умолку, потом хлопает дверью и уходит со двора.

Бросаюсь в комнату хозяйки и на мгновение застываю в растерянности: Пятимат катается на полу, рвёт на себе волосы и исступленно рыдает… Дети тоже вопят… Заметив меня, чеченка переходит на русский, но все равно трудно понять её речь.

– Не могу так жить… Не хочу так жить… Почему? Почему? Родила сына… Иди сюда, Хасболат… Какой красивый мальчик! Чем ему не угодила? Не хочу жить…

Пятимат, страшная, безумная, ползёт к порогу – девочки, рыдая, цепляются за её платье и пробуют удержать мать… Трещит ткань, и я тоже помогаю детям, а в дверях стоит заплаканная Наташа и кричит:

– Вы хотите, чтоб я здесь родила?

Пятимат, по-детски всхлипывая, говорит:

– Хусейн купил новую жену… Сказал, чтоб выгнала вас… Пока будет с ней в городе… Не хочу её видеть – лучше умереть… Бедная я, бедная… В войну нас выгнали из домов, как скот, согнали в отары, погрузили в товарные вагоны и повезли на север… От холода, голода, бездомья умерли все мои родные… Выросла в детдоме… За что всё это? Лучше б умерла ещё тогда…

– Что ты мелешь? – возмущаюсь я. – О детях подумай! Что с ними будет без тебя?

– Бороться надо! – поддерживает меня Наташа. – Ты живёшь не в первобытном строе, а в советской стране – многоженство у нас запрещено…

– Нельзя…– стонет чеченка. – У нас другие законы. Пожалуюсь – меня проклянут все… Надо смириться, принять новую жену, но внутри у меня всё горит… Это вы, русские, меня испортили… Не жила бы так долго среди вас – не страдала бы…

На Пятимат больно смотреть: её лицо, и без того смуглое, почернело, глаза запали, в них поселились тоска.

Тридцать первое августа. Вечер. Читала методическую литературу и от скуки уснула. Просыпаюсь: напротив, на кровати, сидит красавица, держит косу и, целуя её, грустно говорит:

– Бедная моя мамочка… Попала в аварию… Травма черепа…

Волосы обрезали… Лежит в больнице без памяти… Не знаю, смогу ли работать…

В её голосе звенит боль – в карих глазищах сверкают слёзы.

– Я бы тебе, подруга, помогла, да сама скоро в роддом попаду… – сочувствует Марине Наташа.

– Спасай маму – буду тебя замещать… – неожиданно для себя самой обещаю я.

– К вам, девушки, можно зайти? – спрашивают Рамзан и Джахар.

– О, да тут все в сборе! – радостно восклицает завуч, обращаясь к

Марине. – А я тут голову ломаю над тем, кого бы послать в твой класс…

Девушка вновь повторяет историю об аварии, о тяжёлом состоянии матери.

– Найдешь замену – можешь ехать домой… – сочувствует Марине

Рамзан. Джахар тоже поддерживает решение друга.

– Верочка уже согласилась…

– Не знаю, как она потянет всё… – бурчит завуч. – Мы ведь пришли просить ее, чтобы она подхватила часы Али. Он болен…

– Да знаем о его болезнях, – ехидно смеётся Наташа. -

Хронические… Наверное, опять девицы сняли отель в Пятигорске или

Нальчике… Опять его взяли в плен…

Но ни завуч, ни директор не реагируют на её слова.

– О, у вас так приятно пахнет едой! – напрашивается на ужин Рамзан.

– Плохо, что в ауле нет столовой. Готовить не умеем, да и некогда

– поэтому и болезни… – жалуется Джахар. – За несколько лет посадил желудок… Была операция… Нужна диета… А какая тут диета?

– А ты женись на мне, – шутит Наташа.

– Ты тоже на консервах живёшь…

Я понимаю, что пора накрывать на стол. Утром сварила плов, осталась ещё икра, Марина тоже кое-что привезла.

– Надеюсь, тут нет свинины? – спрашивает Джахар.

– Нет… – быстро отвечает Марина и начинает хвалить мои кулинарные способности. Кажется, она забыла о своей беде и уже кокетничает с мужчинами.

– А что бы вы сделали, если бы вас всё же накормили свининой? – с любопытством спрашиваю я.

– Не знаю, как Рамзан, а я бы этого человека убил, – жёстко отвечает Джахар. – Но слышу свинину за километры: меня не обманешь…

– Да, этот убьет… Вот так и умереть недолго… – содрогаюсь я.

Вспоминаю, как мой отец так же говорил о баранине, и думаю о том, что люди искусственно создали барьеры, чтобы разделить друг друга на враждебные группы. Один мой вопрос – и между нами уже пропасть.

Пропало желание откровенничать, и я уже с нетерпением жду ухода гостей: надо готовиться к школе, а времени остается так мало.

Наконец, мужчины поднимаются из-за стола.

– Верочка, проводи нас, – просит Рамзан.

– Не хочу, – думаю я, со страхом глядя на огромные ручищи завуча.

– К такому медведю в лапы попадешь – считай, пропала…

Отказать прямо тоже боюсь: все же мое начальство. Поэтому отделываюсь шуткой:

– Я мужик, казак. У меня две жены… Вот одна из них вас и проводит…

Марина провожает гостей, а я быстро убираю со стола, чтобы быстрее броситься в постель и остаться наедине с собой: завтра первое сентября, мой первый урок, а я до сих пор не нашла тех нужных слов, которые запомнятся детям на всю жизнь. Не могу никак сосредоточиться: Марина и Наташа весело хохочут, вспоминая ужин.

Засыпаю, так и не решив, о чём буду говорить завтра.

Первого сентября будильник звенит только для меня. Не выспалась, и так хочется еще поваляться в постели, но понимаю, что надо вставать: школа зовёт… Долго сижу перед зеркалом, то разбрасываю кудри по плечам, то вновь закалываю их в причёску: так хочется понравиться детям.

Иду по пыльной улице осторожно, стараясь не измазать лакированные туфли. На меня с любопытством глядят ребята и кричат:

– Учительша, здрастуй!

– Ну что за ноги, что за жопа! – оценивает мои достоинства кто-то сзади.

– Отстаньте: она моя…

Оглядываюсь: за мной следуют парни. Один из них, высокий и худой, подходит ко мне и говорит:

– Ты откуда, красотка?

– Из Краснодара… – машинально отвечаю я и сразу же понимаю, что зря ответила на вопрос, что потом от юноши не отвяжусь. Забыв о своих лакированных туфлях, теперь уже не иду, а бегу в школу.

Врываюсь в учительскую и не могу отдышаться.

– Наверное, Казбек пристал? Это горячий юнец: будь с ним осторожна. Такое, говорят, вытворял в школе… – понимающе улыбается

Оксана, учительница начальных классов, симпатичная украиночка. -

Если будет доставать, пожалуйся Рамзану: только его он и слушает…

– Здравствуй, Вера Фёдоровна! Иди за мной: познакомлю с твоим классом… – перебивает Оксану завуч.

Чувствую, что буду в школе под пристальным вниманием Рамзана: что-то он проявляет ко мне особый интерес.

Заходим в кабинет: пятиклассники стоят как оловянные солдатики.

– Работать будет легко: Елена Николаевна в начальной школе их вымуштровала хорошо… – шепчет мне завуч.

Он что-то говорит детям по-чеченски, потом переходит на русский.

– Знакомьтесь: Вера Фёдоровна – ваш классный руководитель.

Слушайтесь её.

Я рассказываю о себе, потом называю детей по списку, но вскоре понимаю, что зря потратила время: всё равно не запомнила ни одной фамилии, ни одного лица… Один мальчик, Ахьят, хочет выйти, отпускаю его и продолжаю вести урок. Через несколько минут входит ученик и протягивает мне записку. Читаю: "Я тибья лублу ти будиш майей жиной Казбек "

Чувствую, что краснею и по-настоящему злюсь:

– Ахьят, ты поступил плохо – ступай в угол…

Забыв о наказанном, говорю о красоте русского языка, показываю портреты великих писателей и поэтов, читаю стихи… Не знаю, понимают ли меня ребята, но слушают мой рассказ и сидят тихо. Только одна девочка смотрит не на меня, а в угол. Оглядываюсь: Ахьят стоит на одной ноге, в позе ласточки. На лбу выступил пот, худенькие ручонки опускаются вниз, а он их постоянно пытается поднять вверх.

– Почему ты так стоишь? – сердито кричу я, думая, что мальчик издевается надо мной.

Ахьят плачет – из-за парты приподнимается все та же девчонка в расшитой украинской сорочке.

– Он не виноват, – защищает она своего одноклассника. – Нас так наказывала Елена Николаевна…

Обнимаю малыша и усаживаю его за парту.

– Не буду вас так наказывать, – обещаю я. – А сейчас пойдем в лес. Вы покажете мне природу…

На опушке леса я отдыхаю. Сажусь на поваленное дерево и чувствую умиротворение: вокруг меня, как бабочки, кружатся дети. Кто собирает груши и яблоки, кто осенние цветы, кто просто бегает. Девочки жмутся ко мне, преподносят лесные дары, поправляют прическу…

– Все дети на Земле рождаются ангелами, – думаю я. – Это мы, взрослые, учим их злу и ненависти.

Во второй смене провожу уроки в Маринином классе и радостная возвращаюсь на квартиру.

– У меня все получилось! Дети меня приняли! – ликую я.

Но у калитки дорогу преграждает Казбек. Он упрямо твердит одно и то же:

– Ты будешь моей! Не хочешь жить здесь – уедем в твой Краснодар…

Не знаю, как отделаться от нежеланного ухажера. Буквально отталкиваю его от калитки – он пытается силой удержать меня, вырываюсь и вбегаю в комнату, сердито крича:

– Вот гад! Достал!

Наташа открывает серые глазки и с любопытством спрашивает:

– Кто?

– Казбек!

– О! Это опасный сосунок… Ко всем пристает… Из школы его выгнали… Не знаю точно за что… Говорят, нашей математичке вместо задачи член нарисовал и написал, что хочет её… Одним словом, молод, желаний много, кровь бурлит, вот и бегает за русскими… За своими-то нельзя: тех за руку взял – женись… Будет ещё приставать

– пошли его подальше…

Только сейчас замечаю, что Наташа не говорит, а шипит от боли, что её бледное личико покрылось испариной, что под глазами чёрные круги, что припухшие губы искусаны…

– Начинается? – испуганно спрашиваю я.

– Не знаю… Что-то нехорошо…

– Ты с ума сошла… Тебе уже давно надо лежать в больнице, а ты всё тянешь, играешь двумя жизнями! Фатима! – стучу я в стену, вызывая старшую дочь Пятимат. – Беги в школу: нужна скорая… Наташе плохо…

Беременная, скрючившись, лежит на кровати: боль сковала её тело, и слёзы постоянно струятся из её глаз.

– Всё… – шепчет она. – Это конец…

Мне жаль Наташу, и я пытаюсь успокоить её.

Наконец приехала скорая. Беременную переносят в машину, и она, прощаясь со мной, просит:

– Сообщи Сулейману…

Решаю сразу же выполнить её просьбу. Иду в школу. Прошусь в кабинет директора, чтобы позвонить Сулейману. Набираю номер: гудки… Наконец кто-то поднимает трубку и говорит на непонятном мне языке…

– Мне нужен Сулейман! – кричу я в трубку.

– Опять звонишь, русская… (И каскад ругательств режет мой слух.) Сулейман женился… Не звони ему больше…

В изнеможении сажусь на стул.

– Как нас, русских, здесь не любят, – огорчаюсь я.

– Что? Ругаются? – догадывается Рамзан. – Это можно понять: нас так долго истребляли… Всё уничтожено: вера, культура, традиции…

Мечетей нет… Преподаем в основном на русском языке…

– А если я донесу?

– Не донесешь: нет у тебя свидетелей… И запугать нас невозможно, так что зря ты это говоришь… – смеётся Рамзан.

– Чем же вы обижены? Учитесь в университетах… Имеете по несколько жён… На улицах звучит ваша речь – по-русски вы только ругаетесь… Кубанские казаки тоже немало пережили, но не ожесточились, как вы… – возмущаюсь я, выходя из кабинета.

За мной устремляется Рамзан.

– Не торопись, Вера: я тебя провожу…

– Не разрешаю…

Бегу по тёмной улице, боясь собственной тени. Если бы случайно натолкнулась на прохожего, то, наверное, умерла бы от страха.

Вот и знакомый дом-корабль. Забиваюсь в каюту. Как грустно одной!

Зачем я здесь? Нужна ли этим людям? Оставила отца… Так редко ему пишу… Это непростительно… Несмотря на усталость, не могу уснуть: воспоминания не дают покоя. Всё мерещится мне Игорь.

– Верочка, люблю тебя, часто вспоминаю, ты мне снишься… – шепчет он. И хотя я знаю, что сама придумала эти слова, но так приятно их слышать…

Утром открываю глаза: на часах без четверти восемь.

– Вот и первое опоздание, – нервничаю я.

Напяливаю на себя платье, хватаю портфель, бегу, распугивая щипающих траву кур. Прошмыгиваю мимо оторопевшего Казбека. Пересекаю порог школы ровно в восемь часов. К моему удивлению, в учительской ещё толпятся учителя, собирают деньги: Наташа родила ночью сына.

– Новый мужчина на Земле появился! – радуюсь я вместе со всеми.

На меня ехидно смотрит Рамзан и показывает на часы.

– Помоги! Казбек ко мне пристаёт, не дает проходу, – оправдываюсь я и краснею от лжи.

– Не бойся: он больше к тебе не подойдет, – обещает Рамзан, все так же весело глядя на меня.

Чувствую, что он понимает всё и без слов, и мне становится стыдно.

– Вера, передай Наташе, что я освобожу ей комнату в общежитии: пусть живет там с сыном…

– Всё… Не срывайте уроки! – делает замечание учителям директор.

– Скоро дети школу разнесут…

Не спеша идем по длинному коридору.

– Как ты здесь очутилась? – спрашиваю я Оксану.

– Жила в Полтаве. Познакомилась на танцах с солдатом, чернявым, красивым… Влюбилась… Вышла замуж, а после дембеля привез он меня в Чечню… Сначала жила со свекрухой – у неё своих детей куча. Я беременная, и она беременная… Рожали одновременно… Не выдержала… Голодно… Холодно… Тесно… Шумно… Теперь снимаем квартиру… Придёшь в гости – всё увидишь сама. Ну, хорошего тебе рабочего дня…

Пятый "А" встретил меня восторженно. Кое-кого я уже узнаю… Вот, вытянувшись, стоит Ахьят. Приветливо улыбается его защитница Милана, самая бойкая девочка в классе. Печально глядит на меня Галаев

Микаил. Что за беда у мальчика? Обязательно после занятий пойду к нему домой…

Уроки пролетают как мгновение. Прошу Милану проводить меня к

Галаеву.

– Его дом рядом! – восклицает девочка.

Идём по склону горы.

– Я живу тут! – радостно кричит Милана.

Удивлённо останавливаюсь: маленький оазис украинской культуры.

Низенький плетеный забор, на кольях блестят на солнце глиняные горшки. Нас встречает полненькая украиночка в вышитой кофточке, в расшитом маками передничке.

– Шо Милана наробыла? – с тревогой спрашивает она.

– Не волнуйтесь, – успокаиваю я женщину. – У вас хорошая дочь.

– Заходьте в хату, – приглашает меня хозяйка.

В комнате чисто. Везде: на рушниках, скатерти, покрывалах, занавесках – богатая вышивка. На окнах цветет герань.

– Сидайте… Вот горячи пирожечки. Вот молочко…

С трудом сдерживаю слёзы: мне кажется, что я попала на Кубань к бабушке Тане: та же речь, та же сердечность…

– Вот мои дивчата, – показывает женщина своих детей. – Мильку вы уже знаете. Она старшенька… А вон мои дивчатки-погодки…

Все девочки, как куклы-матрешки, отличаются только ростом. У них, как и у матери, глаза-васильки, правда, волосы почему-то рыжие…

Ем пирожок, пью молоко, и мне так хочется перейти на тот же язык, и я с трудом сдерживаю это желание.

Меня провожают всей семьей.

– Гукайте Галаевых, а то у их зла собака… – советует мне добрая женщина.

Стучу в калитку камнем. Пёс бросается на забор и готов его разметать… Из дома, из разных выходов, выбегают одновременно две женщины, молодая и пожилая.

– Мне нужна Галаева, – спрашиваю я.

– Мы Галаевы, – отвечают они.

– Кто из вас мама Микаила?

Молодица уходит, а на меня вопросительно смотрит пожилая женщина.

Черный платок надвинут на лоб. Наполненные тоской глаза. Скорбно сжатые губы…

– Я классный руководитель вашего сына… Хотела бы побеседовать с вами…

Женщина загоняет пса в сарай и приглашает меня на свою половину.

В комнате полумрак: тёмные тяжёлые гардины, тёмный, почти чёрный ковёр на стене, такие же покрывала на кроватях.

– У вас горе? Почему так грустен Микаил? – спрашиваю я.

Галаева молчит, глядя в одну точку. И я вдруг понимаю, что зря потеряла время, что могла бы проверить партию тетрадей, отдохнуть или поесть…

Но вдруг в помертвевшем взоре появляются живые искорки, и женщина жалуется:

– Когда-то я была счастливой… Любил муж, и мальчики были весёлые… Муж купил молодую жену, редко приходит на мою половину…

Больно мне… Не хочу жить…

– Как помочь ей? – думаю я. – Может, поговорить с Галаевым, чтобы он пожалел жену, поддержал её, дал глоток воздуха… Но станет ли он слушать русскую?

Не знаю, что и сказать… Протягиваю руку, беру в ладони высохшие пальцы, ласково глажу их и шепчу:

– Я буду приходить к вам… Надо жить: у вас такие золотые дети…

Чувствую, как теплеет её взгляд: тяжело одной переносить беду, а несколько добрых слов могут спасти душу. А кто помог бы мне? Совсем запуталась… Чего ищу, не знаю… Часто копаюсь в прошлом… Порой становится страшно: что-то случилось со мной после встречи с Игорем: могу общаться с мужчинами, но только общаться: мысль о близости с кем-либо приводит меня в ужас… А я ведь так люблю детей! Не брать же их в детдоме! Сказать бы этой женщине, что она по-своему счастлива: сама любила и её любили, родила таких сыновей, так что утешать надо меня, да некому…

Отпускаю ладони Галаевой: пора идти. Опаздываю: надо замещать уроки…

– Почему вы работаете в Маринином классе? Где моя девочка? – испуганно спрашивает меня женщина, без разрешения заходя в класс.

– Вы Маринина мама? – догадываюсь я: те же огромные карие очи, тот же высокий лоб, толстая коса удавом сжала голову. Значит, коллега наврала: не было никакой аварии, а я, дура, работаю в две смены, замещаю в школе всех гуляк, не пишу отцу писем, валюсь с ног.

– А вы не лежали в больнице? – задаю почему-то этот бессмысленный вопрос, заранее зная на него ответ.

– Как видишь, жива и здорова… Да что же случилось с моей девочкой?

– Уехала лечить вас… – грустно шепчу я, вдруг вспомнив, что идёт урок, что нас слушают дети…

– Ребята! – приказываю я школьникам. – Отпускаю вас сегодня рано, но если кто в коридоре от радости закричит, то просидит у меня в кабинете ещё четыре часа…

Видно, угроза моя подействовала: дети без шума покинули школьное здание.

– Скоро привезу Марину… Догадываюсь, где она… Думаю, опять бывший муженёк дорогу ей перешёл: любит она его проклятого… Чуть поманит её пальцем – она за ним, как собачонка, ползёт… Помилуются месяц-другой – потом зятёк напьётся, наговорит ей гадких, пошлых слов, подерутся и опять расстанутся на год… Вот такое нам наказание… – со слезами на глазах рассказывает огорчённая женщина.

– Не может быть, – удивляюсь я. – Марина такая сильная, боевая…

– Все мы боевые до поры до времени, а счастливых видела немного… – прощаясь со мной, горько говорит Маринина мама.

Сажусь за учительский стол, заваленный тетрадями. Тетради – это самое страшное в моей работе. Сколько их? Всё время, вся жизнь уходит на них. Может, что-то бы создала своё, а я каждый день испещряю красными чернилами сотни страниц и не знаю, нужно ли это детям?

– Спасибо тебе за всё! – громко говорит кто-то, и на стол падает коробка шоколадных конфет.