Текст книги "Чертова кукла"

Автор книги: Зинаида Гиппиус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Глава двадцать пятая
ДЕТСКАЯ ЗАТЕЯ

Утром от кошмара, от нездоровья осталась только неприятная память. И Юрий решил пожить на Фонтанке дня три, никуда не выходя. Потом он опять отправится на Васильевский. Уехать скоро не рассчитывал, были еще дела с университетом, и он думал об экзаменах почти весело. Даже хотелось не трудной, обязательной работы.

Как-то утром, часов в десять, Юрий шел из столовой к себе. Проходя по коридору, он услышал из классной знакомый голос.

Удивился. Неужели эти уроки Михаила с Литтой все еще продолжаются? Он и забыл о них. Да и о Михаиле совсем не вспоминал последнее время.

Юрию было легко и весело. Свежевымытый китель приятно холодил его. В квартире графини, впрочем, жара не чувствовалась, даже веяло погребом, и это было отрадно.

Классная, куда заглянул на голоса Юрий, – душнее; там солнце; но белые занавески спущены и чуть вздрагивают от движения воздуха.

– Здравствуй, – сказал Юрий приветливо. – Давно не встречались. А вы тут как будто спорите?

– Нет, так, – сказал Михаил, здороваясь.

Литта молча поглядела на брата и опустила глаза. Юрий давно приметил, что она молчит, к нему в комнату не ходит. "Дуется сестренка", – усмехнулся он как-то про себя и больше уж этим не занимался.

Литта казалась изменившейся, выросшей. И выраженье лица у нее другое – может быть, оттого, что волосы она стала подбирать, как взрослая. Если спрашивали, сколько ей лет, – она очень серьезно отвечала: "Скоро осьмнадцатый".

– Ты не досадовал тогда на мое возраженье? – сказал Михаил, чтобы сказать что-нибудь.

– Что ты! Очень радовался. Ведь это же игра. А теперь я, признаться, уже и забыл о знаменитом сборище.

– Напрасно! – взволновалась вдруг Литта. – У тебя все игра!

Юрий засмеялся.

– Сердитая стала у меня сестренка! Тебе завидно, что ли? Вот в Царское поедешь – в лаун-теннис будешь играть.

Литта вспыхнула.

– Ненавижу я это Царское! Комедия там жить! Я лучше в деревню к тете Кате поехала бы, если уж нельзя в Красный Домик.

– Да, я сам Красный Домик люблю, – сказал Юрий серьезно. – Он старый, но я попробую нынче летом пожить там один недели две. Внизу велю окна отколотить. Глухо там, хорошо.

– Это в Финляндии? – спросил Михаил. И прибавил с усмешкой, остановив на Юрии тяжелый взор синих глаз: – Да разве ты можешь прожить две недели один в глуши?

– Еще бы! Это ведь тоже радость; в одиночестве, порою, так же весело бывает, как и с людьми. Ни от чего я не отказываюсь, что радость дает.

– Нет, я думал… – начал Михаил и замолк. Юрий поднялся.

– Ну, прощайте, дети мои. Ужасно вы скучные. Право, Михаил, всякий раз я тебя сызнова жалею, когда вижу. Ты мне нравишься; развеселить бы тебя – да я не умею.

Одни – Литта и Михаил – несколько времени молчали. Каждый, верно, думал свое.

– А мне его, его жалко! – сказала Литта. – Да, впрочем, всех жалко. Ах, как жалко! – Она всплеснула руками и вдруг заплакала.

Михаил поглядел на нее сбоку и тихо произнес:

– Ну, что это. Не люблю, когда плачут. Самому сейчас же хочется.

И он улыбнулся из-под нахмуренных бровей. Литта уже не плакала.

– Михаил Филиппыч, я только одно хотела… Да я не умею, как сказать. Вы, может, думаете, что Юруля нехороший человек, но это неправда! Он даже добрый… Зла никому нарочно не сделает… Только он странный, говорит при всех, чего нельзя говорить… Ну, я не знаю, я с ним не согласна, и сержусь, а все-таки я его не могу не любить.

– Да нет, – задумчиво сказал Михаил и встал. – Он вовсе не дурной человек, как же не видеть? Он ведь ничего не скрывает. Отчего вы подумали, что я его считаю дурным?

– Так… – Литта опустила глаза. – А мне бы не хотелось. Потому что он, право… только странный. Разве он виноват? – Прибавила поспешно: – Вы уходите?

– Да. Я еще приду во вторник. Вероятно. А уж больше не приду.

– Помню. Вы говорили, – бодро сказала Литта. – Наташу мне хотелось еще увидеть. Но если она уехала, – так пускай, не хочу и видеть ее.

– Какая вы строгая!

– Вы хотите сказать, что я ничего не понимаю? Что я девочка? Что ж, это правда. Я мало знаю, мало понимаю, а если молода, так ведь, в сущности, это хорошо. Много времени впереди.

– Тратить, значит, не жалея? – пошутил Михаил.

– Нет, нет, именно жалея тратить. Чтобы на многое хватило. Я расчетливая. И упрямая, – прибавила она совсем серьезно, по-взрослому. – Я ведь и вас сужу, насколько поняла. Хоть бы пришлось вас больше никогда не увидать, я все равно сама пойду, по-своему, к своему.

Михаил ничего не ответил, крепко пожал ей руку. У дверей обернулся и спросил:

– А скажите, Юлитта Николаевна… Вы знаете Саватова? Профессора Саватова?

– Дидусю? – весело вскрикнула Литта. – А то как же! Он у бабушки всегда бывал. Теперь давно что-то не был. Его Дидим зовут, Дидим Иваныч, он старенький, я его и прозвала Дидусей. Ах… А вы почему спросили? – спохватилась она.

– Я познакомился с ним… с ними. Случайно, они меня совсем не знают.

– Они? Да, и Ореста я знаю. Сергея Сергеевича нет. Понравились вам?

– Очень.

– Вот, вот. Дидуся со мной по-настоящему только один раз говорил. И так просто, совсем как с большой. Уважаю я их всех.

– Не совсем понятно… – сказал раздумчиво Михаил. – Они религиозные люди, что ли? Бога общего ищут?

– Бога? – удивилась Литта. – Чего же Его искать? Ведь Бог же тут же… для них. Конечно, общий.

Они глядели друг на друга молча и оба почувствовали, что слова у них еще разные и договориться в чем-то они все равно сейчас не могут. Литте показалось, что это она ничего не знает, она – маленькая и глупая. А Михаил думал, как грубы, плоски, бессильны его слова, чуть он касается одной великой, неизвестной и непривычной ему части души человеческой. Отчего?

Он заторопился.

– Так до вторника.

– Да. Хорошо, что вы с Дидусей… Он приедет. Они с бабушкой очень спорят, но бабушка его так уважает. Даже странно! До свиданья, до вторника.

Подумавши, она вдруг сказала, как бы про себя:

– Этот Орест такой бедный… У него брата убили.

– Кто убил? Когда?

– Давно уж. Я не знаю подробно, мне тогда не рассказывали, но что-то было очень страшное. Я потом вспоминала, думала… На заводе его убили. С того времени и Сергей Сергеевич с ними живет. В Ново-Колымске был завод, громадный, Оресту и брату его, инженеру, вместе, дядя завещал. Как дядя умер, тут вскоре все и случилось.

– В Ново-Колымске? Послушайте, расскажите мне…

В памяти Михаила вдруг вспыхнуло что-то знакомое, какое-то странное, интересное дело, о котором он слышал, но не вдумался, а потом забыл: не касалось оно близко того круга людей и мыслей, где он жил.

– Что же я расскажу? – беспомощно начала Литта. – Я мало знаю. Их было два брата: Орест и Виктор. Орест жил с Дидусей, а Виктор у другого дяди, заводчика, очень богатого. Кончил инженером и был у дяди, на заводе этом, главноуправляющим. Потом дядя умер и оставил завод и деньги все – обоим братьям. Виктор вдруг приехал сюда, с Орестом они сговорились и вместе на завод отправились. Потом и Дидуся был с ними. Стали предлагать новые порядки. И вышло, что рабочие Виктора убили. После завод закрылся.

– Постойте, Юлитта Николаевна! Какие же новые порядки?

– Не знаю. Хорошие. Все по-новому, по-своему. Говорят, что этого все равно нельзя было завести, что не позволили бы. И вообще нельзя… если на других заводах не так. Ну, а тут этот случай ужасный.

– Они все хотели самим рабочим отдать? – сказал Михаил, вспоминая.

– Да, да, кажется, так! Конечно. Чтобы рабочие между собой сговорились, выбрали тех, кому доверяют, плату бы сами себе назначили и Виктору, какое хотят, жалованье. Даже если Виктора не хотят, то пусть другого нанимают. У Ореста должности не было на заводе – так братья согласились, чтобы Оресту ничего не получать.

– Вы говорите – давно… Это всего два года тому назад было?

– Два года, правда. Михаил Филиппыч, так ведь разве это плохо для рабочих? Ведь они всегда этого и хотят. Их только просили сговориться твердо между собою, и чтобы завод шел. Шел же он при дяде, и какие еще деньги ему давал. Рабочие жаловались, – ну, как везде, – однако шел.

– А тут стал?

– Не могли они сговориться. Отделились какие-то. И Виктора на заводском дворе ломом железным убили. Еще кричали: "Разоритель!" Прямо ужасно.

– А Орест что же? Бросил все и убежал?

Литта взглянула строго.

– Зачем вы так нехорошо? Не убежал. Он бы и один тогда не бросил, да все дело пропало. Закрыли завод, а Ореста даже судить хотели. Вот, больше я ничего не знаю.

– Это не мало… – в раздумье сказал Михаил. Он так и стоял у двери, собираясь уйти. Не уходил.

– Вы сами об этом с ними поговорите, – добавила Литта. – Они расскажут. Сергей Сергеевич с завода, при нем и Виктора убили. Дидуся мне говорил, что этого забыть нельзя, что Орест очень мучается. Они хотели хорошего, а вот что вышло, сколько людей попропадало. Да… Я пока рассказывала вам – сама все лучше вспомнила и поняла. Дидуся верно говорит: это хорошо, так надо, только еще нельзя, после. Они, конечно, виноваты. Сами теперь видят, что сначала надо, чтобы много еще чего случилось… а тогда уж и это.

Михаил шел по жаркой, темной Фонтанке и думал. Сквозь полудетские слова Литты и сквозь свои собственные воспоминания он глядел на то, что было в действительности, многое угадывалось; и, благодаря этому наивному и страшному делу – новые друзья становились ему все понятнее. Понятнее и ближе. Раньше он только верил, что это друзья, а теперь знал, что и не могут они не быть друзьями. Мысли их – как бы они широко ни шли – близкие мысли. Вот одну Михаил уже видит ясно. Не рассуждениями, а тяжким опытом, сознанием вины и болью пришли они к тому, что надо узнавать свои времена, что многое еще должно совершиться сначала, и только потом – только потом! – из хороших, тихих дел хороших людей будет выходить хорошее.

Глава двадцать шестая
МОЛЧАНИЯ

Едет Юрий на узких дрожках, на славном графинином рысаке Хваленом, вдвоем с сестрой.

Они были у Левковичей, прощались: завтра Саша уезжает с Мурочкой за границу. Графиня решила, что Литте следует навестить больного родственника. Графиня все больше и больше доверяет Юрию, Литту отпускает с ним охотно.

У Саши недолго посидели. Юрий предложил еще прокатиться – и вот они едут на острова.

Литта задумчива. И у Левковичей она все молчала да с удивлением присматривалась к тихой и нежничающей Мурочке. Мерно и редко цокают копыта по мостовой Каменноостровского. Юрий разговаривает с кучером Липатом. Расспрашивает о Хваленом – ему нравится лошадь. Когда графиня хотела продать ее, Юрий отсоветовал.

Любовь к хорошим лошадям, к дорогим и красивым предметам у Юрия очень сильная и какая-то бескорыстная. Он нисколько не страдает от сознания, что он беден, и не занят мыслью о богатстве. Ему все равно, принадлежит ли Хваленый ему или графине. Может быть, оттого все равно, что знает: если бы захотелось денег, захотелось того или другого – деньги всегда легко даются тем, кто от них не зависит. Деньги всегда будут. Юрий не тщеславен и не жаден.

Весело. От Малой Невки несет мокрой прохладой. Еще пахнет пылью, – но уже и лягушками: всегда сырые острова близко. Сестренка такая хорошенькая под серой прозрачной шляпой. Что-то свое думает, стала спорить с ним последнее время. Пусть ее! Все-таки милая, славная сестренка. Пусть будет сама по себе…

– Юрий… – проговорила она вдруг… – Что это было? Отчего Саша… стрелялся?

Проговорила тихо, чтобы и Липат не слышал.

Юрию вдруг захотелось рассказать сестренке все про Левковича и Муру, все как было. Отчего ж не рассказать? Чувствовал он ее сейчас таким славным товарищем.

И рассказал, тихонько, почти на ухо, коротко, весело и точно.

Литта помертвела. Широко открыла глаза.

– В тебя? В тебя? Боже мой! А если бы он… От какой случайности зависело! Боже мой! Нет, я этого не понимаю…

Юрий подумал, что она чего-то не поняла в его рассказе, стал объяснять сызнова, как он вошел…

– Нет, нет. Я не то не понимаю… Но как это возможно? Из-за Мурочкиного вранья…

– Ну, разве во вранье дело… Вижу, ты еще глупенькая у меня сестренка… Чего испугалась? Все отлично обошлось. Дурочку я приструнил. Шелковая сделалась. И Саша счастлив.

– Да… да, Юра, ведь на лжи все устраивается, на лжи и на случайности! Вот чего я не могу понять. Мне противно, если так. И страшно.

– Ну, милая, – протянул Юрий. – Мало что. Такова жизнь, хочешь – бери, хочешь – не бери, твое дело. По-моему, куда умнее и человечнее было тогда отправиться к Мурочке и поучить ее, нежели тут же распустить слюни, предаться размышлениям о лжи и правде мира, да как я к этому миру отношусь. Ох уж эти твои мировые вопросы!

Литта замолкла. Что бы она возразила? Действительно, будь она на месте Юрия, она бы ничего не устроила, и к Мурочке не поехала, и Бог весть, что бы еще из этого всего вышло.

Темная, сочная зелень, мягкая дорога, на островах не людно в этот предобеденный час.

– Хочешь, пройдемся пешком до Стрелки?

Они вышли. Пошли по боковой дорожке, под деревьями. Литта взяла брата под руку. Очень они были милы вместе. Оба тонкие, крепкие, высокие, точно две елки молодые – Литта сильно выросла последнее время, – оба красивые и значительные. Черты у них схожие, но лица все-таки разные. Золотисто-карие глаза Юрия веселее и потому привлекательнее. Литта иначе складывала губы, глядела строже, была бледнее и даже казалась старше брата.

– Улитка, гляди, как славно! Брось ты думать о пустяках! Если начать бояться – и не кончишь. Мало ли что может случиться! Вдруг налетит гроза, вдруг сломит дерево, вдруг оно упадет на нас и убьет! Однако пока грозы нет и мы живы и здоровы – отчего не поглядеть вон на те барки, направо? Видишь, какой тес на солнце? Точно золотой!

Литта поглядела и улыбнулась. Правда, совсем золотой. А все-таки…

Подходили к взморью. Тут стояло несколько экипажей. Лошади перебирали ногами, вздрагивали, туповато и громко шебарша сбруей. Кое-кто ходил по Стрелке, нарядные дети бегали с собакой.

– Посмотри, кто это сидит, вон, на лавочке? – торопливо шепнула Литта. – Вон, с газетой, в пальто?

Юрий сощурил пушистые ресницы.

– Не знаю… Постой, кажется, это тот… Дидимов племянник. Куда ты? На что тебе хромулю?

В самом деле – на что? Но Литта уже устремилась к скамейке, ничего не слушая.

– Орест Федорович, здравствуйте! Вот неожиданно встретились!

Хроменький поднялся, приветливо смотрел на девушку, не узнавая.

– Я, Литта, Юлитта Двоекурова, внучка графини… Помните?

Орест улыбнулся.

– Не узнал. Я больше году вас не видел. Какая вы стали… выросли как.

– Ну, еще бы! А что Дидуся? Отчего он так давно к нам не приезжает?

Подошел Юрий и тоже поздоровался.

После нескольких слов приветствия Литта умолкла: не о чем было говорить. Они с Орестом весело и радостно глядели друг на друга, и Литте было странно: так она бежала к нему, так много чего-то у нее в душе, каких-то вопросов, рассказов, – и ни одного слова для них нет. Впрочем, это ничего. Орест смотрит, точно понимает все, о чем она молчит, точно знает, что не для пустых приветствий, а для этого молчания она и подошла к нему.

Юрий что-то сказал, они не слыхали и через минуту разошлись, оба улыбаясь, без слов.

Литта рассеянно глядела вперед и долго еще улыбалась.

Юрий заметил ее улыбку.

– Вот не знал, что ты этого хроменького помнишь. И чем он тебе нравится?

– Нравится? Да. Мне и Дидуся очень нравится, – сказала Литта и сделалась серьезной.

Юрий пожал плечами.

– Да, они ничего. Старые ребятишки. Дидусь твой лучше бы пристальнее своей наукой занимался, пока силы есть; как бы не отстать. Нет, все мудрует. Слышал я что-то о них недавно… Да уж не помню. Дети.

– Это Дидуся-то дитя?

– Конечно. Стоит на него взглянуть.

– Ну что ж, это разве плохо?

– Еще бы не плохо. Не мудри и ты, милая. Не забывай банальных истин, они самые истинные. "Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел"…

– Ты все смеешься, Юрий.

– Деточка! Честное слово, я серьезно.

– Ты надо всем смеешься, Юрий.

Он остановился и удивленно посмотрел на нее.

– Тебе все игра, игра, – продолжала она, и в голосе уже явственно были слезы.

– Вот что, сестренка. Поедем-ка домой. Ты, должно быть, устала. Я три дня готов не смеяться, только чтобы ты сейчас не заплакала.

Заторопились к Липату, он их ждал у моста. Литта шла молча. Потом вздохнула и, сдерживаясь, проговорила чуть слышно, точно отвечая на свои мысли:

– Вот и Наташа… Я думала, она какая… А она вон какая! Уехала уж теперь, должно быть…

Юрий обрадовался предлогу переменить разговор, который ему надоел и расстраивал сестренку. Стал говорить о Наташе, рассказывал о ней, что приходило в голову. Вспоминал, что прежде она не такая была, а гораздо красивее. Измученное злое лицо… Это к ней не идет.

Литта слушала внимательно. Они нашли экипаж и сели, а Юрий все еще говорил о Наташе. Ему понравилось говорить и думать о ней. Вдруг понравилось, что она уехала (вероятно, разошлась с Михаилом), и то понравилось, что она как будто умнее многих, как будто поняла те простые вещи, которые часто говорит Юрий и которых вот сестренка не понимает же.

– Она славная, Наташа, – уверяет Юрий. – Я ее, кажется, теперь лучше вижу, чем прежде. Она только больна. И хотела бы жить, как следует, всему радоваться, да не может, ей все невкусно. Больному все невкусно. Где она теперь? За границей?

– Не знаю. Должно быть.

Ехали очень быстро, горячий воздух клочьями летел в лицо, упруго подскакивали резинки, Литта придерживала край своей широкой шляпы.

– К зиме поеду за границу, найду ее там, – продолжал Юрий. – Хочется помочь ей, развеселить ей душу… И могу, пожалуй; она – умница.

"И красивая, очень красивая, когда веселая"… – думал он дальше. О Литте даже забыл, так заняла его мысль о Наташе. Нравилась Наташа.

Литта, верно, тоже забыла о спутнике. Не заметила она и дороги. Вот едут мимо крепости, скоро-скоро, только мелькнули серые, грязные стены. Вот крепость уже позади, бледно-золотится злая ее игла. Вот они уже около дома.

– Нет, – сказала вдруг громко Литта. – А я в Бога верю. В Бога.

На какие свои мысли ответила?

Юрий слышал. А может быть, не слышал. Протянул рассеянно;

– Как хочешь, милая. Как хочешь. Ну, мы приехали. Приехали.

Юрий потрепал по спине фыркающего Хваленого, поговорил с Липатом и побежал наверх.

На минутку. Только зайдет к отцу и к графине. А потом домой, на Остров, заниматься. Он с охотой и много занимается, ему весело уставать.

Вспомнил, что Лизочка прислала утром какую-то глупую записку, просила нынче непременно быть, нужно, жаловалась: "Твоя портниха надоела"… Этому Юрий неприятно удивился: так, значит, Хеся до сих пор там путается? Пора бы, однако, и честь знать. Да, наверно, еще не убралась, потому что Лизочка дальше приписывала: "И Кноррище этот не ко времени шатается. Давеча пришел не то выпивши, не то уже не знаю, что; все со мной сидел и о судьбе своей плакался. Между прочим, говорит: Юрию не доверяйтесь, он в вас не влюблён, а я теперь знаю, в кого он влюблен: в высокую брюнетку с голубыми глазами. И это, говорит, взаимно. У него, говорит, всегда взаимно, а я вот один такой несчастный. И пошел, и пошел. Я, конечно, на его глупости внимания не обращаю, но желала бы я знать, какая это брюнетка у вас завелась, в кого вы влюблены"…

Утром, читая наскоро эту записку, Юрий ничего не понял, да и внимания не обратил. Но, вспомнив ее теперь, вдруг что-то сообразил и засмеялся про себя.

Ну, конечно! Кнорр, прилипнув к Хесе, путается теперь постоянно и с распрекрасным Яковом. А у Якова всегда была упорная склонность воображать, что Юрий и Наташа неравнодушны друг к другу. Вот и высокая брюнетка!

Как Юрию раньше не пришло в голову: очевидно, Яков сам влюблен в Наташу! Только пикнуть об этом не смеет. Да и не посмеет.

"Тоже любовь! – презрительно усмехнулся Юрий про себя. – Гадость, злость одна паучья, если и есть, а не любовь".

Ну, к Лизочке Юрий сегодня не поедет. Черт с ней, не развалится, подождет. Сегодня домой, домой, заниматься. А для развлечения есть у него новая, веселая мечта – о Наташе. Ведь уехала, умница, от всех этих паучьих Яковов и тряпочных Кнорров. Умница. И красивая. Понравилась Наташа.

Глава двадцать седьмая
НЕПОЛУЧЕННОЕ ПИСЬМО

Конверт дорогой, длинный, гладкий. Верно, барынин, со стола. В конверте сероватый листок с красной линейкой, выдранный из кухонной расходной книги. Сплошь, вкривь и вкось, листок исписан мазаными закорюльками, однако со стараньем.

"Многоуважаемый Илья Корнеич! В первых строках пишу вам это письмо, как вы сказали, что у вас хозяин строгий и что если писать письмо, то на почтамт до востребования и проставить одне буквы И. и К. А затем, что вы не ходите, то я не из-за того, потому что я ни в ком не нуждаюсь. Если вы из таких, что погулять и прощайте на все четыре стороны, то мне очень даже безразлично, а вы себе не воображайте. Вчерась и сегодня я слез не осушаю, потому что если меня заметят, так я главнее Степаниды боюсь, она охальная, и начнет страмить, и тогда с места очень просто долой. А впрочем, как был у вас разговор еще при Иван Мокеиче, при старшем дворнике, под Николин день, и разговаривали вы, что "я еще в подлецах не бывал", то на ребенка, значит, будете выдавать, чтобы мне не страмиться. Степанида эта мне житья не дает, как меня заметит, съест. Однако я ее не боюсь, я и сама ей отвечу, я не из таковских, мне наплевать, и за кавалерами не бегаю, очень нужно. А затем в последних строках целую тебя несчетно раз, миленький дружочек Илюша, остаюсь в ожидании скорого ответа известная вам Мария Сухарева".

Вот какое было письмо. Пришло оно в почтамт тринадцатого июня, до востребования, но никто его не требовал. Юрий и забыл, что сказал Машке о строгом хозяине, о том, что письма ему пишут только до востребования. Он, должно быть, и не знал, грамотна ли Машка.

Не заходил к ней давно, это правда; последнее время не до того было, совсем вылетела Машка из головы.

Он вспомнит, он пойдет. Но все нет и нет его, а гордая Машка второго письма писать не будет. Не знает она, что и первое валяется в своем атласистом конверте праздно, ждет востребования и нет востребования.

Много чего не знает Машка. А все же чует, что если б даже совсем сгинул ее Илюшенька, все-таки он "в подлецах не был", просто себе судьба вышла тут этакая горькая.