Текст книги "Как море подарило нам брата"

Автор книги: Зинаида Канониди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Зинаида Михайловна Канониди
Как море подарило нам брата

Я и Мика

Это было давным-давно, а вижу как сейчас: мы живём в Сухуми, на горе у моря. В Сухуми зимы не бывает, потому окна в домах большие, а стенки – тонкие. Мы слышим всё, что говорят за стеной соседи – дядя Сидора и тётя Муся.

Дядя Сидора говорит:

– Детям нужно молоко.

А тётя Муся ему отвечает:

– Где ж его взять?

Дети – это мы: я и Мика. Мне шесть лет, а Мике – три года с половиной. Она очень любит петь. И даже сама сочиняет песни. Вот такие:

 
Аби дорншки,
Буиди плутишки,
Кош пошагал.
Чу-гуи!..
 

Что это значит, никто не знает, а она поёт и поёт, только «ш» не выговаривает. Вместо «кош» у неё получается «кос»: «кос посагал!» Может быть, кос – это кот? Но кота у нас нет.

А у меня не получается буква «р». Одно «р» я могу сказать, а вот в слове – ну никак!

Мы провожаем маму на работу.

По мосту проходит поезд. Из его трубы идёт дым.

Мама смотрит на трубу и говорит мне:

– Скажи «р-р»!

Я говорю:

– Р-р-р!

Мама кивает, улыбается:

– Молодец. А теперь скажи «труба паровоза».

Я говорю:

– Тлуба паловоза. – Говорю и чуть не плачу. Наверное, потому, что мама уходит в госпиталь на целый день и на целую ночь. Она у нас не только мама, но и сестра. Но не такая сестра, как мне – Мика, а медицинская.

В госпитале лежат раненные на войне солдаты, и мама говорит, что она им нужна больше, чем нам с Микой.

– Они хуже маленьких, – говорит мама, – они сами не могут ни попить, ни поесть.

И она их кормит и поит.

– А вас покормит тётя Муся, – говорит нам мама. – Идите домой.

И мы идём домой.

Я говорю Мике:

– Это хорошо, что мама работает в госпитале. Если папу ранят, она будет за ним ухаживать.

Мика знает, что папа наш на фронте, но качает головой:

– Папу не рранят! – И «р» у неё здорово получается!

Бэ-хлёп!

Мы поднимаемся на гору к себе домой и ещё издали слышим, как чихает дядя Сидора: «Бэ-хлёп!»

Тётя Муся говорит ему:

– Будь здоров, Сидора.

– Спасибо, – говорит дядя Сидора и добавляет: – Ну, значит, правильно, надо покупать. Продам велосипед и куплю.

– Что?! – кричу я снизу.

Но дядя Сидора уже свёл вниз по тропинке свой велосипед. Протащил его в калитку и говорит:

– Всё правильно, раз я чихнул.

Сел на велосипед и укатил.

Вот он какой, дядя Сидора! Никогда от него толку не добьёшься!

«Зато руки у него золотые», – так говорит наша мама. Это потому, что он всё умеет. Он чинит Микины куклы, и мамин будильник, и утюг, и примус. Потому что дядя Сидора – мастер. «Мастер на все руки!» – говорит тётя Муся о нём.

Тётя Муся даёт нам по блюдечку мамалыги. Это такая жёлтая каша из кукурузной муки. На вид очень вкусная, а на самом деле – без соли, без сахара, без масла и без молока – не очень. Но мы голодные и быстро её съедаем, потому что больше есть нечего. Война!

По морю ходят военные корабли, в небе летают военные самолёты – «охраняют нас с Микой», – так говорит мама. И ещё она говорит: «Не бойтесь, не пропадём! Фашистам крышка!» Но всё же, когда стреляют зенитки и воет сирена воздушной тревоги, а мамы дома нет, нам с Микой делается страшно и мы лезем под стол.

Но сегодня налётов нет, и мы спокойно играем в саду, а тётя Муся стирает бельё во дворе возле костра. Костёр она сделала так: поставила на ребро два кирпича, а сверху на них – ведро с водой. А под ведром развела огонь. Мы с Микой подбираем сухие веточки, листья и бросаем в костёр, чтобы согрелась вода.

– Ах вы мои помощницы! Надо вам за это что-нибудь дать на обед, – говорит тётя Муся.

– А что? – спрашивает Мика. Она уже проголодалась. Я тоже, но я же большая, и мне стыдно просить есть.

– Хотите мамалыгу с дельфиньим жиром? – спрашивает тётя Муся.

– Хотим! – отвечаем мы хором.

Тётя Муся достаёт маленькую баночку из-под горчицы и развинчивает крышку. Но дельфиний жир так ужасно пахнет, что я говорю:

– Нет, нет, не надо!

– Ты же любила рыбий жир, почему дельфиний не хочешь? – спрашивает меня тётя Муся.

– Так… – отвечаю я.

Мы видели дельфинов. Это такие большие чёрные рыбы, блестящие, как будто лакированные. Дельфины очень похожи на рояль. Но мама говорит, что это не рыбы, а животные, что они, когда маленькие, питаются молоком.

Почему же дельфины нам дали такой вонючий жир, а не дали молока? Наверное, потому, что их трудно поймать: они выпрыгивают из моря и тут же ныряют в воду. Даже нельзя рассмотреть, какие у них глаза, какие усы. Или они без усов?

Я только хотела спросить у тёти Муси, есть ли у дельфинов усы, как внизу, под горой, у калитки кто-то чихнул: «Бэ-хлёп!»

– Дядя Сидора! – закричали мы с Микой и побежали по тропинке вниз.

Но дяди Сидоры там не было. За калиткой стоял какой-то чужой человек и держал на верёвке козу. Это она чихала «Бэ-хлёп» – точь-в-точь, как дядя Сидора.

– Хозяйка! – закричал чужой. – Иди, получай подарок!

Тётя Муся спустилась с горы.

– Откуда коза?

– Твой Исидор купил у меня. Только ему с работы нельзя отлучаться, вот я и привёл.

– Спасибо, спасибо! – сказала тётя Муся и хотела погладить козу. Но коза была злая, с жёлтыми глазами и боднула тётю Мусю одним рогом.

– А где же второй рог? – спросила тётя Муся.

– А зачем тебе рог? – обиделся чужой. – Тебе молоко нужно или что?

– Молоко, молоко! – кивнула тётя Муся и потянула козу за верёвку: – Ну, дети, теперь для вас будет всегда молоко!

Но получить молоко у козы было не так-то просто: она не давалась доиться, брыкалась, блеяла ужасным голосом, наконец, оборвала верёвку и опрокинула ведро с водой на костёр.

Огонь зашипел, погас, а спичек у тёти Муси больше не было.

– Как же я вам мамалыгу сварю? – чуть не плакала тётя Муся.

Я тоже не знала, что делать с козой. Только Мика догадалась: принесла ей травы и стала кормить прямо из рук.

– Смотри, забодает тебя, – пугала её тётя Муся.

Но Мика не боялась и кормила.

Тогда тётя Муся вспомнила, что у неё где-то припрятана соль и с прошлой недели осталась корочка хлеба. Она посолила корочку крупной чёрной солью – почему-то эта соль называется каменной – и дала козе. Если бы мне дали такую корочку, я бы тоже подобрела, а коза нет. Она всё брыкалась и бодалась. Тогда тётя Муся нарвала ей листьев акации, мы принесли охапку самой молодой травы – и коза, наконец-то, стала смирной. Тётя Муся присела перед ней на корточки и стала доить. Густое, белое молоко длинными струйками, как дождь, било в стенки солдатского котелка – джвик, джвик!

Первый раз в жизни мы с Микой пили козье молоко! И хотя оно пахло шерстью козы – всё равно молоко было очень вкусное.

Мы выпили по большой чашке молока и легли спать. Мике надо было спать днём, потому что она маленькая, а я спала с ней за компанию.

Чем угостить фронтовика

Мы проспали весь вечер и всю ночь – до следующего утра. А когда проснулись, мама уже пришла после ночного дежурства. Она была бледная-бледная, но радостная.

– Смотрите, что я вам принесла!

Мама показала маленькую круглую бутылочку. В ней было что-то жёлтое, прозрачное.

Мика не знала, что это такое, а я знала:

– Рыбий жир!

– Ну, теперь вы у меня окрепнете! – весело сказала мама.

И в это время кто-то чихнул: «Бэ-хлёп!» Дядя Сидора? Но почему он встал так рано, почему чихает в подвале, у нас под полом?

– Это не дядя Сидора, – сказала Мика. – Это коза. Ты забыла?

Я вспомнила, и мы побежали рвать козе траву.

В тот день к нам пришёл папин товарищ. Звали его Ваня. Он был моряк, носил синюю блузу с большим воротником и брюки-клёш. Он приплыл к нам на подводной лодке, но как мы ни смотрели с балкона на море, не могли её увидеть – наверное, потому, что она была под водой.

Ваня подарил нам с Микой по куску сахара. Твёрдый, синий – какой это был сладкий сахар! Ещё он подарил большой воротник – голубой с полосками, такой, как у него самого, только поновее, и сказал маме:

– Разрежь и сшей своим дочкам. Пусть будут морячками.

Мама благодарила Ваню.

– Чем же мне угостить дорогого гостя? – беспокоилась она.

– Рыбьим жиром! – закричала я. Ведь это была единственная вкусная вещь у нас в доме.

Все засмеялись, наверное, потому, что «р» у меня опять плохо получилось.

Майский жук

У мамы была подруга. Звали её Алиса. Она была эстонка и жила со своими сыновьями за городом, в горах.

Село, где они жили, так и называлось – Эстонка.

Муж тёти Алисы тоже был на войне. Наша мама встретила в госпитале солдата, который воевал вместе с мужем тёти Алисы и знал его. Мама пошла в Эстонку рассказать Алисе, что в госпитале лежит человек, который видел её мужа. Пошла, потому что ехать было не на чем – все машины были на фронте.

Мы не хотели пускать маму одну, мы хотели, чтобы она и нас взяла с собой, но она не взяла.

– Это далеко, и вы устанете. Лучше я, когда буду идти через лес, поймаю вам зайчика, – сказала мама на прощание. – Не скучайте!

Мика поверила маме, а я нет. Я хотела повидать сыновей тёти Алисы – Алика и Вальди. Рассказать им о нашей козе, о дяде Ване, о том, что мама нам с Микой сшила из своей старой юбки и рубашки морскую форму: синие юбочки и блузы-матроски с голубым воротником.

Но мама ушла, а мы остались.

Правда, скучать нам было некогда: надо было кормить козу, собирать ветки для костра, шить куклам матроски. У мамы остались лоскутки, и она на двоих дала одну иголку – единственную в доме – тонкую, острую, с золотым ушком. В это маленькое ушко так трудно было вдевать толстую нитку, она всё время лезла куда-то в сторону.

Я не давала Мике иголку – боялась, что она уколется. А Мика и не просила. Она ловила жуков, что залетали к нам на балкон.

Балкон у нас открытый, весь заплетённый глицинией. Глициния цветёт и осыпается. Мама говорит: «Как сугроб снега», но мы никогда не видели столько снега, сколько падало лепестков.

Зимой в Сухуми полетают-полетают снежинки, а как на землю сядут, так и растают. Вот какая тёплая зима!

А весна началась давным-давно – ещё в феврале. И от глицинии не было спасения! Все жуки и бабочки со всех садов слетелись к нам на голубую глицинию. И когда мы с Микой вот так сидели на балконе и шили – шила я, а она кромсала ножницами остатки лоскутов, – залетел к нам большой майский жук.

– Майский жук, майский жук! – закричала Мика и стала его ловить.

– Смотри, укусит, – сказала я, – но Мика ничего не боялась.

Тётя Муся позвала меня подложить щепок в костёр. Я оставила на столе иголку с ниткой и побежала собирать щепки. Прихожу, а иголки на столе нет.

– Где иголка с золотым ушком? – спросила я Мику.

– Нету! – говорит она и разводит руками.

– Как нету?

– Улетела!

– Как так улетела? Что ты глупости болтаешь?

– Не болтаю! Я поймала жука, проколола иголкой, а он с ней и улетел.

Смотрю – правда: по глицинии ползёт жук, а в спине у него иголка. Я бы и не заметила её, если бы не красная нитка. Белые нитки у нас кончились, и тётя Муся дала мне красную – куклам и красной можно шить, даже лучше: заметнее стежок.

Я влезла на стул, чтобы достать жука, а он взял и совсем улетел – только красная ниточка мелькнула среди зелёных листьев в саду.

– Зачем же ты проколола жука? – спросила я Мику.

– Он гудит, как фашистский самолёт.

– Жук не фашист, он никого не обижает.

А иголки теперь нет. Чем мама будет шить?

– А она уже сшила нам матроски, – сказала Мика. И спокойно пошла кормить козу. Будто ничего не случилось.

Очень уж спокойная у нас Мика. Зовёшь её:

– Иди сюда!

Она отвечает:

– Си-сяс! – А сама – ни с места.

– Мика, ты скоро?

– Си-сяс! – И опять ни с места.

«Сейчас» у неё – это целый час. А когда жуков ловить, так она вон какая быстрая!

Эсси

Мы уже спали, когда вернулась мама. Пахло от неё хорошо: не лекарствами, как всегда, а солнцем и яблоками. Она и правда положила нам на подушку по яблоку – мне и. Мике – прошлогоднего урожая. Они пахли сеном.

Но Мике было мало большого жёлто-красно-полосатого яблока.

– А где зайчик? – спросила она и слезла с кровати. – Ты поймала зайчика?

– Нет, – сказала мама. – Я вот кого поймала. – И достала из-за пазухи носовой платок, а из платка – что-то пушистое, рыжее, с когтями и клювом.

– Что это?! – закричала я.

– Тише, не кричи, он спит, – сказала мама. – Видишь, на ногах не стоит.

– Кто – он?

– Не видишь разве? – Петушок. Маленький эстонский петушок, зовут его Эсси. Это Вальди и Алик прислали вам в подарок.

– Эсси? – спросила Мика и взяла петушка в руки. – А почему он, как воробей?

– Ничего, – сказала мама, – вырастет. Ложитесь-ка лучше спать.

– А у Эсси есть мама? – спросила Мика. Она всегда спрашивала всё самое главное.

– И курицу я принесла, – ответила мама. – Она там, на балконе, в кошёлке сидит. Будет вам яички нести.

– Пусть своему сыну лучше яички несёт, – сказала Мика, – у нас молоко есть.

Так мы и решили: молоко нам, а яички – Эсси.

Утром я во сне слышала какой-то шум. Воздушная тревога? Как будто нет. Подняла голову, спрашиваю Мику:

– Налёт?

Она тоже только что глаза открыла.

– Это, – говорит, – мама кричит.

– Так страшно? Наша мама?

– Наша на дежурство пошла, я слышала, калитка хлопнула. Это, наверное, Эссина мама кричит.

Мы встали и босиком побежали на балкон. Там в круглой кошёлке на сене сидела большая белая курица с красным гребешком – совсем не похожая на Эсси. Это она орала: «Куд-куд-куд!», «Куд-куд-куд!»

Мы бросились к тёте Мусе:

– Тётя Муся, что с Эссиной мамой?

– С какой ещё мамой?

– С Кулекой, – говорит Мика, – она всех куриц «Кулеками» звала.

– Да ничего особенного – яичко вам несёт, – успокоила тётя Муся.

Мы со всех ног – обратно к своей Кулеке:

– Слушай, – говорим ей, – не кричи так, пожалуйста. Мы ещё вчера решили не брать у тебя яичек. Пусть твой сын их ест, а мы будем молоко пить. И рыбий жир у нас ещё есть. И мамалыга. Не кричи!

И правда, белая курица успокоилась, слезла с гнезда и пошла во двор, где уже гулял под балконом Эсси. А В гнезде осталось лежать беленькое, даже чуть голубоватое, тёпленькое яйцо.

Тётя Муся сварила его вкрутую, мелко-мелко покрошила ножиком и покормила Эсси. Одного яйца ему хватило на целый день!

Как море подарило нам брата

Мы строили в саду шалаш из веток мимозы, когда загудели гудки и прибежала мама.

– Скорее, скорее! – кричала она. – Собирайтесь в бомбоубежище! Большой налёт будет!

И тут Мика заупрямилась:

– Не хочу в бомбоубежище!

– Как не хочешь? А если бомба упадёт на дом?

– Не пойду! Там страшно!

В бомбоубежище, правда, было страшно. Его вырыли в соседней горе, но не достроили – не успели. Мы ходили туда с Микой вдвоём, украдкой, когда ещё не было тревог. Там обваливался земляной потолок, а в длинном коридоре стояли лужи. Мама не знала, что мы сами туда ходили, и думала, что в бомбоубежище хорошо.

А мимо нашего балкона уже бежали люди. Они несли в убежище маленьких детей, узлы, подушки.

А наша Мика упёрлась, и всё!

Мама взяла её на руки, но Мика брыкалась, вопила хуже козы. Пришлось опустить её на землю.

Тогда мама повела нас на гору, где росли кипарисы и сосны.

– Может, и правда, на горе лучше, а то как обрушится убежище, так всем нам и крышка.

– А тут крышки нет! – сказала Мика и посмотрела на высокое-высокое небо с одним кругленьким облачком.

Но это было не облачко – это был разрыв от зенитного снаряда. Так всегда случалось: сперва видишь круглое, как мяч, облако, а потом – бах! – дойдёт звук выстрела зенитки.

– Летят! – сказала мама, и мы, не добежав до сосновой рощи, бросились под кусты ежевики.

Смотрим, и тётя Муся прибежала сюда.

– Страсть какая, – плакала тётя Муся, – Сидора утречком сказал, в порт пришёл из Новороссийска пароход с детишками. Целый пароход эвакуированных детей. Напугает их фашист до смерти!

– Как же детей на берег не свезли? – спросила мама.

– А так, карантин! – ответила тётя Муся.

Я только хотела спросить, что такое «карантин», как смотрю – в море, там, где стоял тот пароход с детьми, поднялась стена воды. Как будто стеклянная. И потом только донеслось: «Бух-бух-бух!» – разрывы бомб.

– Боже мой! Пароход! – закричала тётя Муся.

– Фашисты проклятые, что же вы делаете? – заплакала мама и поднялась во весь рост. – Там же дети, дети!..

– Ложись, – дёрнула её снизу за подол платья тётя Муся, – своих береги! Тем уже ничем не поможешь.

Когда гудки прогудели отбой, мы спустились с горы. Во дворе у нас было всё спокойно: коза щипала траву, Эсси спал у курицы под крылом. Хорошо им, они не понимали, что такое бомбёжка.

Ночью был ещё один налёт. Мы побежали в убежище. Там горел дымный факел, и какая-то женщина шипела на всех:

– Тиш-ше! Тиш-ше! У них звукоулавливатели.

– Бедная, она сошла с ума, – сказала мама.

Мика смирно сидела у мамы на коленях и большими-пребольшими глазами смотрела, как горит факел, как от него отделяется струйка чёрного дыма и сливается с чёрным потолком.

Потом опять был отбой, и мы снова вернулись к себе в комнату.

Мика вздохнула и сказала:

– Спим дальше.

Но когда мы уже легли, из города вернулся дядя Сидора. Мы слышали, как он, задыхаясь и пыхтя, шёл от калитки вверх.

– Муся, Муся, помоги! – негромко позвал он.

– Сидора, ты ранен? – всполошилась тётя Муся.

– Я не ранен, что ты, что ты!.. Я вот кого принёс… Скорая помощь там не справляется, так мне разрешили взять его.

– Кого? – спросила тётя Муся.

Потом стало тихо, и мы услышали, как они оба – дядя Сидора и тётя Муся – поднялись к нам на балкон. Мы вскочили и тоже выбежали на балкон. Мама уже была там.

– Ты у нас за доктора, – сказал маме дядя Сидора. – Погляди мальца – выживет? – И протянул ей что-то, завёрнутое в мокрый пиджак.

Мама отвернула край пиджака. Там лежал худой-прехудой мальчик и смотрел на нас круглыми глазами – такими, как у Мики.

Мама спросила мальчика:

– Кто ты?

Он долго молчал, потом еле слышно ответил:

– Я – Феля.

Фелю положили на диван, растёрли спиртом. Потом ему дали наше молоко, он выпил и сразу уснул.

– Вот, – сказал дядя Сидора, – море вам подарило братца.

Нас трое

Теперь нас трое: я, Мика и Феля. Правда, он не играл с нами, не бегал. Он лежал на моей кровати, белый, как бумага, и смотрел в окно или спал. Тогда мы ходили на цыпочках и говорили шёпотом. Мы теперь пили молоко только раз в день и рыбий жир тоже, а Феля – ел яички, что несла Кулека, пил два раза молоко и два раза рыбий жир. И всё равно он был невесёлый и с нами не играл.

– Я знаю, почему Феля такой, – сказала Мика. – Ему без мамы плохо. Давай ему свою отдадим.

– Как – отдадим?

– Ну так! Скажем: «Бери нашу маму, а мы будем ей не дочки, а просто знакомые дети».

Но наша мама сказала, что в семье могут быть и сыновья, и дочери, и что мы теперь одна семья. Так и папе на фронт об этом напишем: у тебя есть сын.

Феля жил у нас, потому что наши окна выходили на море. А у тёти Муси в комнате никогда не было солнца. «Да и веселей ему так будет», – говорила мама. Но и с нами Феля не смеялся, почти не разговаривал. «Он тоскует», – говорила тётя Муся. Но мы с Микой не понимали, что значит – тоскует. Мы никогда не тосковали. Нам было некогда – тосковать.

Как Феля улыбнулся

Один раз мама пришла из госпиталя, и с ней пришёл раненый. Пришёл на одной ноге. Другая, вся толстая и белая, не ходила. Он бережно нёс её, чуть выставив вперёд и опираясь на два костыля.

Раненый – его звали дядя Гурген – не стал подниматься по лестнице на балкон, а уселся на траву возле ступенек и крикнул оттуда:

– А ну, кто в доме есть? Иди на расправу!

У дяди Гургена была большая голова, вся в жёстких чёрных колечках. И глаза были большие, чёрные, выпуклые. И голос был громкий.

Мы с Микой испугались и не пошли, а Феля осторожно спустился на своих ещё слабых ногах и сел на последней ступеньке, так что оказался одного роста с дядей Гургеном. Они сидели друг против друга и смотрели глаза в глаза, как два взрослых человека.

– Ну, хвалю за храбрость! – сказал дядя Гурген. Он обнял Фелю за плечи и притянул к себе. – У меня такой сын в Эривани остался. В точности, как ты. Как тебя зовут?

– Феля, – ответил Феля и пояснил: – Так мама звала… А папа называл – Феликс.

– А моего сынишку Гришкой звать, – сказал дядя Гурген. – Где же твоя мама?

Мы ни о чём не расспрашивали Фелю, мы боялись, что если его родные погибли, он станет плакать. А дядя Гурген всё спрашивал, спокойно так спрашивал, и Феля ему спокойно отвечал:

– А маму бомбой убило… Мы бежали с ней по улице. Её убило, а меня нет…

– Ясно, – ответил дядя Гурген и ещё крепче прижал к себе Фелю. – А папа где твой? Воюет?

– Воюет, – как взрослый подтвердил Феля. – На Западном фронте.

– Ну, значит, Берлин возьмёт! – сказал дядя Гурген.

– Возьмёт! – кивнул Феля и улыбнулся.

Мы с Микой спустились вниз и сели на предпоследнюю ступеньку. Нет, этот мамин раненый был совсем не страшный, даже хороший. Это он заставил Фелю улыбнуться. В первый раз.