Текст книги "Богатые девушки"

Автор книги: Зильке Шойерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Объявления о знакомстве – это самое лучшее, неожиданно произносит Сёрен, он заканчивает фразу и с сильным стуком ставит бокал на стойку, а Лиза думает: лучше, чем что? Она подозревает, что неверно поняла его из-за музыки, которая становится все громче и громче, но, к счастью, он продолжает свою мысль – он рычит ее прямо в лицо сконфуженной Лизы, это так просто и необременительно, знаешь ли, я ненавижу попусту тратить время. Лиза не знает, должно ли понравиться ей это замечание, она находит эту точку зрения интересной, ибо она никогда не рассматривала так любовь с первого взгляда: как средство экономии времени. Она сминает пустую сигаретную пачку, кем-то оставленную на стойке, и размышляет. Если он, действительно, терпеть не может зря тратить время, но продолжает сидеть рядом с ней, то это может означать только одно: то, что она – это кажется ей чудовищной фантастикой, но вполне логичной – ему нравится. Кто ты по профессии, кричит она, и ее высокий голос, перекрывая грохот музыки, эхом отражается от мощных стен и возвращается обратно, но он в ответ лишь покачивает головой – вероятно, он все же не понял вопрос – и зажимает сигарету белыми плитами своих мощных зубов. Она повторяет вопрос, тогда он наклоняется вперед и почти касается губами ее уха, и она явственно чувствует запах никотина в его дыхании, запах, смешанный со сладковатым ароматом крема после бритья и слабым запахом пота, эта смесь приводит ее в такое замешательство, что она не вполне поняла, что он сказал, кажется, что-то связанное с компьютерами. Ах, как это интересно, говорит она, но он лишь смеется, и в смехе его звучат потаенные презрительные нотки, и говорит, ну-ну, и она думает, что он такой высокий специалист, что едва ли сможет объяснить ей, чем он занимается, что разговор с ничего не смыслящим любителем не доставит ему никакого удовольствия, и оба эти утверждения равно справедливы. В конце концов, он откликнулся на объявление, чтобы занять свое свободное время. Он снова тянется губами к ее уху, ты расслабилась? – спрашивает он. Пока нет, но надеюсь; он смеется, отпивает еще глоток и снова принимается ее рассматривать, на этот раз слегка прищурив глаза. Да, тотчас произносит Лиза, и, говоря «да», она чувствует, что это правда, она действительно расслабилась. Это правильный ответ, он удовлетворенно кивает и задает следующий вопрос: есть ли у тебя фантазии? Лиза воодушевляется, он интересуется ее характером, и эта видимая бессмысленная бессвязность разговора вызвана только его неуверенностью; руки ее дрожат, когда она отвечает, да, фантазии, да, у меня есть фантазии, она повторяет это слово, как заклинание, она спрашивает себя, как могло так случиться, что та ситуация, которую она воображала в самых своих смелых грезах, могла сложиться так легко и так прекрасно сама собой. Она допивает свой бокал, говорить становится легче, да, фантазии, снова козыряет она и замечает, что все это так, все хорошо и правильно, хотя никто еще ни разу не говорил о ней что-то подобное. Но теперь ее характер открылся широко-широко, как двери величественного замка, в котором ее достоинства стали главным украшением убранства, достоинства, о которых до появления Сёрена она и не догадывалась, нет, не догадывалась, и должен был прийти некто, чтобы взять на себя роль вожатого: вот, дамы и господа, Лиза – это ее живот, здесь сердце, именно в нем обитает ее пристрастие к детективам по понедельникам на первом, а вот это – большое, пестрое и похожее на облако – это, дамы и господа, ее великая фантазия.

Для нее было очень важно передать мне этот разговор целиком, фразу за фразой, при этом она морщила лоб, словно сдавала очень сложный и ответственный экзамен. Между тем я поняла, что только таким путем она – как ей казалось – могла оправдаться за продолжение того вечера. Она продолжала искать недоразумение, лежавшее в основании всего происшествия. Действительно, я очень хорошо могла себе представить, что она восприняла его молчание за добрый знак, в конце концов, северные немцы вообще предпочитают молчать, я явственно видела, как она, словно зачарованная, смотрит, как Сёрен то и дело отпивает из своего наполненного лимонно-желтой жидкостью бокала, как он в балетном ритме проводит по стойке пальцами, правда, только затем, чтобы взять сине-белую бумажную салфетку, поднести ее к своим красным мокрым губам и промокнуть их. Лиза не в силах оторвать взгляд от этого представления, а потом вдруг он перехватывает ее зачарованный взгляд и держит, словно жонглируя им, как мячиком, он улыбается, пойдем, я покажу тебе мою квартиру, и Лиза идет с ним, ведь во всех фильмах мужчины поступают так прямолинейно и решительно, разве нет?

При каждом шаге она словно погружается в податливую вату, не чувствуя земли. Лиза смотрит вниз, на свои ноги, в неоновом свете вывески бара они стали розовыми, как перепончатые лапки фламинго, она хихикает и, пользуясь этим предлогом, на мгновение всем телом приникает к Сёрену. Они идут, то и дело останавливаясь. Вокруг царит непроглядный мрак. Все забегаловки похожи одна на другую как две капли воды. Район вокзала за то время, что они просидели в дискотеке, разросся до масштабов самостоятельного города, стал Молохом, не имеющим никакого разумного плана. Лиза чувствует себя словно в комнате с зеркальными стенами, ибо все вокруг выглядит так, будто фасады баров и клубов бесконечно повторяют друг друга. Ее бы нисколько не удивило, если бы Сёрен, да и она сама пару раз встретились им по дороге. Людей стало больше, но на этот раз, в сопровождении Сёрена, целенаправленно и уверенно задававшего темп, никто не таращится на Лизу, напротив, теперь она сама бесцеремонно рассматривает встречных: там женщина, втиснувшая свои длиннющие ноги в туфли на немыслимо высоких шпильках и показывающая свой маленький зад из-под коротенькой мини-юбки, там группа мрачных мужчин в серых костюмах и желтых галстуках, а там крошечный мужичонка, ведущий на поводке бойцовую собаку, которая идет, низко опустив красные глаза. Обычно стоило Лизе увидеть на тротуаре человека с такой псиной, как она тотчас переходила на противоположную сторону, но сейчас в этом не было никакой необходимости. Что бы ни случилось, все будет хорошо, думает она, и предвкушение радости переполняет ее, омывая теплой волной. Когда Сёрен кладет ей руку на плечо, отчего она пошатывается, Лиза без труда подделывается под его шаг.

Через десять минут они останавливаются перед каким-то домом, криво и косо выступающим к перекрестку улиц, громко топая, поднимаются по лестнице, входят в вестибюль, больше напоминающий туннель с тусклым оконцем в конце. У этого оконца находится дверь, Сёрен нагибается и извлекает из-под коврика ключ, дверь со скрипом отворяется. Лизу охватывает напряжение, она не знает, что ее ждет внутри, набравшись решимости, она делает шаг вперед, но тотчас за ним второй – назад. Она словно хотела дать пространству за дверью шанс стать уютной двухкомнатной квартиркой с круглым кухонным столом, на котором их с Сёреном ждет бутылка красного вина, но квартира остается такой же, какой была – мрачной берлогой.

Еще хуже было то, что кто-то пытался придать ей более приличный вид, но в результате зрелище стало еще более плачевным. В окне было заменено одно стекло, оно выглядело как чистая полоса на фоне жуткой грязи. Кроме того, здесь есть кровать, стул и полуслепое зеркало, украшенное гирляндой лампочек, смутно напоминающей праздничное украшение. Серо-коричневая дверь ведет, наверное, в ванную и возбуждает подозрение, что оттуда в любой момент с довольной улыбкой может вывалиться наркоман. Совершенно ясно, что здесь никто не живет. Настроение Лизы медленно тускнеет, как будто она насыпала в стакан с чистейшим белым молоком порошка какао и теперь держит в руках сосуд с коричневатой бурдой. Она оглядывается, Сёрен запирает дверь изнутри и кладет ключ в карман, он не перестает улыбаться, смотрите-ка, думает она, он думает, что все вышло по его, и теперь он будет спать со мной в этой ужасной комнате.

От расстройства ею овладевает безрассудное мужество, сейчас она отнимет у него ключ, откроет дверь, спустится по лестнице, выбежит на улицу, доберется до вокзала, сядет в электричку и поедет домой, где с головой заберется под одеяло, чтобы навсегда забыть этот ужас.

Но Сёрен ведет себя странно, очень странно, он сгорбившись садится на кровать и просительно смотрит на Лизу, что случилось, спрашивает она неуверенно, сейчас он напомнил ей одну диабетичку, весьма разговорчивую и энергичную особу, которая незадолго до очередной инъекции вдруг распластывалась, как неудачный блин, и просила дать ей немного полежать. Потом, когда ей становилось лучше, она просила стакан воды. Лиза ощущает по отношению к Сёрену поистине материнское чувство, что у него за болезнь, чем может она ему помочь? Ответ следует незамедлительно, Сёрен жалобным голосом спрашивает: можно я тебя одену?

Одену? Лиза ничего не понимает, она лишь чувствует, что здесь происходит нечто нездоровое, почти призрачное, и спрашивает: что ты хочешь этим сказать?

Сёрен наклоняется вперед, шарит рукой под кроватью и извлекает пластиковый пакет, вытряхивает оттуда что-то черное, потом тщательно, как прилежный продавец бутика, разглаживает пакет – только затем, чтобы с еще большей бережностью отнестись к его содержимому. Он протягивает это Лизе с таким видом, будто передает ей сокровища короны. Она заражается его торжественностью и, протянув руки, принимает дар. Она развертывает вещи и рассматривает их. Это две части странной одежды – одежды для ног, нечто среднее между сапогами и колготками, сработанное из мятой резины. Лиза взвешивает странные вещи на ладонях, искоса смотрит на Сёрена, видит в его глазах детское воодушевление, когда он произносит: подожди, я помогу тебе, он быстро протягивает вперед руки и начинает возиться с поясом юбки, при этом он ведет себя как маленький мальчик, который тайком решил поиграть с куклой старшей сестры; все это возбуждает в Лизе немалое любопытство, как будто она по какому-то недоразумению попала в комический кинофильм, фильм со сценами, которые, как сказала мне Лиза, запоминаются без всякой связи с сюжетом; она совершенно безвольно позволяет ему снять с себя юбку, футболку и трусики.

Она сама натягивает на себя резиновые штуки, а Сёрен, чтобы помочь, опускается перед ней на колени, вещи прилипают к коже, сдвигаются вверх с большим трудом. На бедре их приходится затянуть. Сёрен осторожно, словно новорожденного младенца, берет в руки пару туфель-лодочек, отнюдь не новых, напротив, у них сбиты каблуки, а лак верха потрескался – убогость и грубость, плохо сочетающаяся с нежностью, с какой Сёрен прикасается к ступням Лизы; она надевает туфли с высоченными, тонкими, как гвоздики, каблуками и, балансируя, стоит в них на полу, став на добрую толику выше Сёрена. В этом более чем странном наряде, смущенная и сбитая с толку, она, стыдясь и смущаясь, стоит перед ним, но он говорит: ты красивая, и смотрит на нее таким восторженным взглядом, каким никто и никогда на нее не смотрел, и она вдруг думает, что эта жуткая квартирка не так уж и плоха, скорее, она возбуждает, потому что все здесь начинает выглядеть как-то по-особенному, она сама чувствует себя королевой, гордой и привлекательной. Она делает пару шагов – туда и обратно. Эти штуки похожи на актерский наряд, данный ей только на время странного спектакля, участницей которого она стала по воле случая. В слепом зеркале она видит результат: она видит незнакомку, абстрактную персону, картину – белую сверху и черную снизу, и тут, пока она смотрит на свое отражение, Сёрен включает свет, и теперь Лиза видит себя по-иному, совершенство формы расплывается яркими, пестрыми пятнами, как изображение Мадонны в витраже средневековой церкви.

Пораженная, она смотрит в зеркало, видя, как к ней приближается какой-то силуэт – это человек – голый и белый. Он молниеносно разделся, она чувствует во рту его язык, он не такой, как у Клауса – мягкий и похожий на улитку, нет, у Сёрена язык маленький и твердый, такой твердый, что под его напором она вынуждена разжать зубы. Мне снять все это? – спрашивает она ему в рот, она сама ужасается своему голосу, звучащему, как укус. Нет, отвечает Сёрен, продолжим дальше, теперь включи свою фантазию, напряги ее, с этими словами он ложится на кровать, маленькие разноцветные лампочки освещают его сверху, словно игровой стол. Лиза неуверенно наблюдает за тем, как его член поднимается вверх, становясь похожим на ручку переключения передач, кажется, он чего-то ждет, но она не знает, чего именно.

Полежав так некоторое время, он сквозь зубы бормочет невнятное ругательство, перекатывается на бок и с недовольным вздохом наваливается на Лизу. Она чувствует сильный толчок, ей больно, она кричит. Он прижимает ладонь к ее рту, я не думал, что ты такая страстная, говорит он. После этого она лишь тихонько хнычет, стараясь освободить голову из-под его тяжелого тела, чтобы глотнуть воздуха. Поначалу все это омерзительно, страшно и противно. Но потом она видит его лицо.

Оно исказилось, став совершенно, абсолютно несимметричным, словно незаметный шов из белесых ресниц и бровей соединил части лиц двух разных людей, и именно это различие и единство в экстазе напомнило Лизе направленное в себя выражение лиц соревнующихся рыбаков, виденных ею в документальном фильме о море, те люди не обращали никакого внимания на камеру, и Лиза – и это почти доставляет ей удовольствие – тоже наблюдает его закрытые глаза, открывающийся и закрывающийся рот, издающий тихие стоны в такт движениям между ее ног. Боль грохочет и пульсирует, тело Лизы съежилось до размеров родинки на руке, но, несмотря на то что из-за сильной боли слезы струятся из глаз, заливая лицо, она одновременно чувствует облегчение, ибо боль ушла из сердца и переселилась на крошечный плацдарм между ногами, став обозримой и управляемой. Она стала стрелой ненависти, ненависти к нему и к себе, и ей нравится это чувство. Действительно нравится. Комично, не правда ли? Но потом все вдруг и неожиданно кончается. Бедра залиты смесью крови и спермы, Сёрен скатывается с нее и, съежившись, лежит рядом. Он умиротворен и кажется спящим. Эй, неуверенно окликает она его, но он в ответ лишь рычит что-то невразумительное и угрожающее. Лиза замечает паука, крадущегося по простыне в ногах кровати, видит грязные подтеки на стенах, ей вдруг становится невероятно тошно, а от выпитого алкоголя она чувствует себя на самом деле плохо. Она встает, бежит в ванную, пытается вырвать, но из этого ничего не выходит, тогда она, морщась от боли, ополаскивает несколькими пригоршнями воды свое онемевшее влагалище. Некоторое время она неподвижно стоит на месте, тупо глядя в раковину, пока не замечает, что в сливном отверстии застряли короткие курчавые волоски – такие не растут на голове.

Она медленно начинает осознавать, что сегодня произошло, а что – нет. Сёрен, хрипло произносит она, я ухожу, да, проваливай, не очень дружелюбно откликается Сёрен, даже не посмотрев в ее сторону, и она довольна, что не надо больше ничего говорить. Быстрыми, уверенными движениями она начинает натягивать на себя одежду. Кожа ее стала во многих местах липкой от пота Сёрена. Надевая футболку, она коротко вспоминает, как накануне вечером, приняв душ и натершись кокосовым молочком, примерила все пять своих юбок в сочетании с разным верхом, пока наконец не нашла комбинацию, показавшуюся ей самой подходящей. Она бы с удовольствием сейчас посмеялась над этими приготовлениями, но это у нее не выходит, так как из глаз продолжают капать слезы. Оказалось, что нет никакой разницы, во что она была одета. Она перестает плакать, когда, пошарив в кармане брюк Сёрена, достала оттуда ключ, открыла дверь и вышла на лестницу. Она понимает, что если это началось, то уже никогда не кончится.

На улице свет утреннего солнца неистово выстреливает ей в глаза, как будто оно швырнуло в них горсть перца. Солнечная слепота бросает Лизу вперед, она едва не сталкивается с мусорщиком, мужчиной в оранжевой куртке, который щипцами собирает с земли всякий хлам, при этом мужчина выглядит как неутомимо клюющая большая голодная птица. Жизнь здесь идет своим привычным чередом, к вящему разочарованию Лизы, никто не обращает на нее ни малейшего внимания. Блондинка в змеиных кожаных штанах, наверное, уже ушла домой спать, или нет, вероятно, она с кем-нибудь познакомилась и теперь не должна – как Лиза – встречать утро в прискорбном одиночестве. Она делает последнее усилие, чтобы сдержать подступающие слезы, но это ей больше не удается, мир начинает расплываться перед ее взором, преломляясь в голубые небесные и ярко-желтые солнечные тона, фон разлетается на массу цветных точек. Она торопливо сворачивает за угол и едва не налетает на молодого человека в драной джинсовой куртке; руки его снова растопырены, или он их вообще не опускал? Он хочет взлететь, думает Лиза, но у него ничего не выйдет, и никакие наркотики не помогут. Как могла она принять этого чахлого придурка за знак надежды? Внезапно ей чудится, что она, в этот утренний час, на этой улице привокзального квартала, слышит голос, голос того самого бога, который заставляет всех плясать под свою дудку, он говорит, мсти, отомсти ему, это же так легко, достань из сумочки пистолет и выстрели… молодой человек, почти мальчик, не смотрит на нее, широко распахнутыми глазами он смотрит в темное небо, смотрит так, словно взор его блуждает по таинственным стенам никому не видимого внутреннего музея, и Лиза – да – ничего не предпринимает, она осторожно прикрывает дверь, оставляя молодого человека наедине с собой там, где он может остаться один навсегда.

Она окидывает его ироническим взглядом, да, эта ночь встречи с незнакомым Сёреном стала особенной, а именно ночью, после которой она окончательно и навсегда отказывается от всякой надежды. Никогда и никто не полюбит Лизу с ее спаржевым телом, никогда и никто не захочет проводить с нею время, никто не захочет есть из ее фарфорового сервиза, из белых тарелок с голубой каемкой, ее всегда будут обходить такие вот блондинки в штанах из змеиной кожи, пусть даже они вообще не умеют готовить. Эта ночь окончательно и бесповоротно доказала ей, что никогда не придется ей пережить настоящую нормальную любовь, что она должна что-то придумать, может быть, пистолетом заставить людей прикоснуться к ней, в невероятной, жуткой тишине, широко разлившейся по улице, смотрит она на фигуру Христа перед собой, на тонкого очень молодого человека, на его радостный взгляд, который – пораженная Лиза явственно это видит – в смерти становится еще радостнее, словно она напоследок доставила ему последнее удовольствие.

КРУГ МОЛНИИ

Выйдя на пенсию, он стал усиленно интересоваться тем, что его окружало, и притом не просто обычными вещами, а незаурядным в повседневности, так же как и частыми необыкновенными явлениями, и каждый раз, когда он, сидя в своем любимом кресле, шуршал страницами «Природные феномены и иллюзии» – августовский номер трехлетней давности, – он радовался наглядному и ясному, оснащенному графиками и фотографиями описанию теории шаровых молний новозеландцев Дайниса и Абрахама, как тому факту, что каждый упомянутый ими признак в точности соответствовал его собственным воспоминаниям. Да, именно такими они и были: светящимися желто-оранжевыми или голубоватыми, радиусом от пяти до тридцати сантиметров, но живущие лишь считаные секунды. Они и вправду, прежде чем исчезнуть, прыгали по земле, словно волейбольные мячи. Правда, он не видел, чтобы они залетали в дома, но даже это его радовало, ибо это могло привести к большой беде. То, что они представляли собой побочный продукт обычной лидерной молнии, означало, что состоят они из раскаленного кремния.

Оба экземпляра, виденные им самим, пронеслись от него на довольно большом расстоянии: один раз – когда он убежал с классного собрания и гроза застигла его в чистом поле, а в другой раз – когда он получил у оптика новые очки и ехал по лугу на велосипеде. Как они были красивы. И теперь, водя толстым серым пальцем по глянцевой сверкающей таблице, он ясно представлял их себе – эти два округлых огненных ядра, мощные, как гениальная мысль, и неуловимые, как чувство.

Все предложения и числа статьи он знал практически наизусть, но снова и снова перечитывал их, проверяя свою память, и сейчас ему страшно мешал шум, который Софи подняла на кухне, включив свой любимый аппарат – миксер. Назойливый шум действовал ему на нервы, и он, злясь на жену, заодно вспомнил, как накануне вечером – в который уже раз – тщетно пытался изложить ей свои новаторские мысли о том, что при каждой грозе возникают маленькие шаровые молнии, но возникают они в самом начале, при первых ударах грома, скорее как увертюра, нежели заключительный аккорд, и поэтому-то они ускользают от внимания ученых, которые занесли гром в разряд обычных акустических феноменов и не видят никакой нужды пересматривать это умозаключение. Собственно, и американское общество «Друзья неизученных явлений» ответило на его предложения маленькой брошюркой с закоснелыми утверждениями некоего молодого, но раннего научного работника. Именно поэтому Карл думал: как было бы чудесно, если бы его поддерживала, по меньшей мере, его собственная жена. Но вчера вечером Софи, когда он снова завел разговор о молниях, демонстративно уткнулась в детектив, буркнув: «Шаровых молний не существует».

– Ха, еще как существует, просто не каждый их видит, – ответил он, ехидно сделав ударение на слове «каждый», он пытался сохранить гордость, но внутренне был разочарован, снова получив щелчок по носу за свою вечную тему.

Карл встал, чтобы размять конечности – пусть воспользуются шансом, они и так каждый раз засыпают, стоит ему сесть. Он согнул и разогнул шаровидные суставы, потом поднял и вытянул вперед левую ногу и держал ее на весу до того, как неприятное ощущение онемения сменилось еще более неприятным чувством ползания мурашек, дождавшись восстановления того, что он считал нормальным ощущением. Его угнетало не засыпание тех или иных частей тела само по себе, расстраивал притаившийся за этим неприятный факт: его члены вышли из подчинения, они устали от жизни больше, чем он сам; его дух, его интеллект, синапсы в его голове так и норовили бросить его в беде, развалить на части и раздавить. Но, вероятно, они и не могут вести себя по-другому, и в этом его вина, ибо, по зрелом размышлении, он слишком много энергии растратил на углы и закоулки своего собственного мозга, обделив остальные части тела. Чтобы отвлечься – в конце концов, мысли об усталости сродни мыслям о смерти, – он подошел к окну. Открывшийся вид радовал глаз. Как же это хорошо – занимать квартиру в доме, расположенном на склоне холма, дом, правда, был покрашен в желтый цвет и сильно смахивал на плоский сырный пирог, да и выглядел не слишком импозантно, но имел то преимущество, что из окна открывался замечательный вид на иногда бледное, как молоко, иногда мерцающее и синеватое, иногда – чаще всего почему-то по вторникам – зеленоватое небо над городком. Хотя сегодня там, наверху, ничего не происходило – на небе не было ни облачка, солнечные лучи не пробивались косыми полосами, а весь небосвод представлялся пустотой, залитой кобальтовой синевой. Но эта глубина неба наполняла его радостью и восторгом предвкушения – вечером обещали грозу.

Он удостоверился в удобстве своего наблюдательного пункта – кресло углом придвинуто к окну, полевой бинокль наведен на резкость, фотоаппарат поднят на нужную высоту на хитроумном самодельном штативе, блокнот под рукой, – в это время раздался звонок в дверь. Он был почти рад этой помехе. Как прекрасно начать подготовку заранее, за целый день, чтобы можно было воспользоваться паузой, подойти к двери гостиной и послушать, что происходит в прихожей. Он не сразу понял, чей это голос.

– Вы хотите – простите, не поняла – что?

– У меня завтра будет вечеринка, и я хочу снять для вас номер в отеле на завтрашнюю ночь. Это внизу, в «Золотом Орле». Чудный отель, вы наверняка его знаете.

Ага, подумал Карл, так это склонная к развлечениям молодая женщина, занимающая пристроенную на чердаке квартиру, – при всей красоте вида, открывающегося из окон, этот дом имел еще один недостаток – он весь не принадлежал Карлу и его жене. У юной соседки постоянно творилась какая-то суета – все время кто-то приходил или уходил, и Карл уже начал различать походки разных гостей – этот галопирует, как конь, этот топает, как слон, эта вальсирует… Он с удовольствием бы предложил этой даме – видимо, студентке – открыть пивную, но где-нибудь в другом месте.

– У нас, наверное, будет очень шумно, а там вы сможете прекрасно выспаться… к тому же это будет неплохим развлечением…

– Гм, – задумалась Софи, она была явно заинтригована, и Карл плотнее прижал ухо к холодному дереву двери, надеясь, что ответ жены будет в его вкусе.

– Это как-то очень неожиданно, но звучит заманчиво. Ну хорошо… Да, но муж. Я должна спросить мужа.

Он ждал этого, но все равно вздрогнул, когда она пронзительным голосом заверещала: «Ка-аа-рр-л!» Он сосчитал до одиннадцати и только потом открыл дверь, чтобы соблюсти должные приличия и снова выслушать известную ему идею молодой соседки. При этом в голове его тяжело ворочалась мысль: надо с порога отклонить предложение, в самом деле, это же полная бессмыслица объяснять, какое возбуждение испытывает он, наблюдая грозу, как невероятно она красива, каково это – видеть шаровую молнию, в этом есть что-то несравненное, это немного напоминает секс – в этом возбуждении есть что-то утешающее и одновременно жутковатое, ибо возникает чувство приближения к границам чего-то неуловимого, непостижимого, но одновременно сущего. Нет, пусть даже завтра вечером над головой будут плясать слоны, он накроется с головой одеялом, и этого будет довольно. Сейчас он мог думать только об одном – о грозе. Он сунул руки в карманы домашней куртки, сделал непроницаемое лицо и, выдержав для приличия паузу, изрек: «Уйти из квартиры? На завтрашний вечер? О нет и еще раз нет. Спасибо. Празднуйте и не волнуйтесь. Мы остаемся дома».

Он с удовольствием отметил, что гостья, хотя и была раздосадована таким ответом, не осмелилась тем не менее возражать, что эта любительница празднеств опустила глаза, разглядывая носки туфелек, которые сейчас повернутся на сто восемьдесят градусов, чтобы вынести посетительницу на лестничную площадку, но в это же время он заметил, что жена строго, очень строго на него смотрит.

Отель и правда оказался на удивление хорош. Это был образчик старинной гостиницы, с украшенным золотыми виньетками гербом, висящим над дверью, с узкими, как бойницы, окошками первого этажа – правда, на верхних этажах окна, к счастью, были широкими, с огромным, как пустыня, ковром, окруженным зелеными растениями. Едва они вошли, как им навстречу устремился консьерж – вручить тяжелый ключ с золоченым шаром, на котором был вытиснен номер. Отдав ключ, консьерж исчез так же стремительно, как и появился, словно его дернули за невидимую пружину.

Маленький посыльный втащил сумку Софи и более объемистый чемодан Карла с принадлежностями для наблюдений в номер триста восемь, и, пока молодой человек демонстрировал, как включать лампы и как закрывать дверь на цепочку, Карл встал у окна и выглянул наружу – его интересовал только вид. В долгих переговорах с женой, по ходу которых он шаг за шагом уступал свои позиции, Карл выторговал условие: они пойдут в отель только после того, как позвонят туда и закажут номер с самым лучшим видом из окна; в этих делах она, безусловно, превосходила его, и, кроме того, в случае неудачи он оказался бы прав во всем, хотя, сказать по правде, для сомнений не было никаких оснований, она так весело насвистывала, пакуя вещи, что он не захотел портить ей настроение, тем более что ночь в отеле была прекрасным поводом замечательно провести время вдвоем. Вид из окна, конечно, оказался средним для такого значимого наблюдения, но лучше, чем он ожидал. Окно было не такое широкое, как дома, но зато открывалась более дальняя перспектива – было видно пространство за церковью и расстилавшийся дальше лесок. Сегодня была пятница, половина восьмого вечера, и его отвлекло столпотворение под окнами, в пешеходной зоне. Люди внизу толкали, обгоняли друг друга, давясь в невероятной сутолоке. Они были столь многочисленны, что Карлу показалось, что они размножаются, пока он на них смотрит. Все это движение происходило в таком умопомрачительном темпе, что в Карле пробудилось желание, подобно кинорежиссеру, остановить картинку, чтобы выхватить из толпы фигуры отдельных людей и поговорить с ними, спросить, по какой надобности они так торопятся. От этих философических мыслей его оторвал земной голос жены: «Чарли, что ты так долго торчишь у окна? Хочешь выброситься?»

Едва он повернул голову на ее голос, как заметил отброшенное ему прямо в глаза бесстыдным зеркалом шкафа отражение его собственной улыбки, похожей на судорожную гримасу комичного высохшего старичка. Старичок был одет в темно-серые вельветовые брюки с пузырями на коленях и в дымчато-серый свитер. Карл во все глаза уставился на свое одеяние. И брюки, и свитер были вещами, которые он высоко ценил уже много лет, он был убежден, что и они должны платить ему тем же уважением, но сейчас они беззастенчиво показали, что ничего подобного они в отношении него не чувствуют. Вещи без всякого намека на элегантность свисали с плеч и зада, стремясь вниз всеми своими складками и нисколько не соответствуя фигуре. Правда, он был таким же худощавым, как и в прежние годы, никакого брюха, даже намека, все в полном порядке. И вообще, что это за идиотская идея вешать в спальне гостиничного номера зеркало в человеческий рост. Шкаф был бы хорош и без этой штуки в дверце. Вздохнув, он пришел к выводу, что его лучшие годы остались далеко позади, когда вся эта мебель была деревьями в густых скандинавских лесах.

– Отойди-ка от зеркала, – скомандовала Софи – он давно понял, что она непостижимым образом умеет читать его мысли.

– Иду.

Она с наслаждением растянулась на кровати, слегка прикрывшись одеялом, что, правда, нисколько его не удивило, ибо она очень охотно вступала с ним в конкуренцию за вещи, которыми он тоже с радостью бы занялся, и, самое главное, ей весьма часто сопутствовал успех. Сегодня он испытывал вожделение, ибо она в тот момент была особенно хороша. Под розовым вязаным жакетом была надета синяя блузка, две верхние пуговицы ее были расстегнуты, обнажая нежную белую кожу, и это с новой силой напомнило ему, что в почти пятьдесят пять лет в его жене начали происходить какие-то необъяснимые перемены. Он мечтательно смотрел на ее декольте, на белый треугольник кожи, неправдоподобно, необыкновенно гладкой, словно это было основательно выглаженное полотно, выглаженное так хорошо, как уже давно нигде не гладят и постельное белье, даже в этом распрекрасном отеле. Сначала ему пришло в голову, что она просто красиво стареет, но потом он заключил, что она, напротив, совсем не стареет. Лицо было абсолютно гладким, кожа бела, как сахарная глазурь, ни одной морщины. Лицо лучилось женственным лунным сиянием, волнующей девственностью, хотя он тысячи раз овладевал ею. Карл молча смотрел на ее движущиеся губы, они стали розовыми, утратив красный цвет, да и все ее тело окрасилось в пастельные тона, стало чище, белее. Даже глаза казались ему теперь более светлыми, более блестящими, и – словно новое содержание потребовало новой формы – похудело и приобретшее полноту лицо, словно некий таинственный скульптор освободил от лишней материи выразительный овал. В последнее время Карл все чаще спрашивал себя, не стоит ли ему поговорить с профессором Туком, его старинным приятелем, и обсудить с ним неподверженность Софи старости, он мог бы посмотреть, какими кремами она пользуется, да и осмотреть ее саму, правда, для начала хватило бы и того, чтобы они с Туком встретились за дружеским ужином, куда можно будет пригласить и Софи, она охотно ходила в рестораны и вообще любила поесть – что угодно, и где угодно, и когда угодно, а там Тук мог бы под каким-нибудь предлогом ее осмотреть. Но, скорее всего, из этого обследования все равно не выйдет ничего путного, они не узнают ничего, кроме того, что Карл может понять и сам, пусть даже его знания психосоматики были довольно скудны. По его мнению, все дело было в почти совершенных, спокойных и исполненных любви условиях, в которых она жила с ним, принимая в дар от него многолетнее счастье, каковое она так удачно умела консервировать и сохранять. Они познакомились в самый разгар войны, у нее не было ничего, кроме простенькой шляпки. Он сделал ее женой старшего полицмейстера, матерью достойного сына, а теперь еще и бабушкой двух замечательных внуков, щеголявших щербатыми ртами. Он окинул Софи испытующим взглядом.