Текст книги "История борделей с древнейших времен"
Автор книги: Зигмунд Кинси
Жанр:
Культурология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Такова любовь богини небесной: сама небесная, она очень ценна и для государства, и для отдельного человека, поскольку требует от любящего и от любимого великой заботы о нравственном совершенстве. Все другие виды любви принадлежат другой Афродите – пошлой».
С ним согласен еще один собеседник, Федр: «Я, по крайней мере, не знаю большего блага для юноши, чем достойный влюбленный, а для влюбленного – чем достойный возлюбленный. Ведь тому, чем надлежит всегда руководствоваться людям, желающим прожить свою жизнь безупречно, никакая родня, никакие почести, никакое богатство, да и вообще ничто на свете не научит их лучше, чем любовь. Чему же она должна их учить? Стыдиться постыдного и честолюбиво стремиться к прекрасному, без чего ни государство, ни отдельный человек не способны ни на какие великие и добрые дела. Я утверждаю, что, если влюбленный совершит какой-нибудь недостойный поступок или по трусости спустит обидчику, он меньше страдает, если уличит его в этом отец, приятель или еще кто-нибудь, – только не его любимец. То же, как мы замечаем, происходит и с возлюбленным: будучи уличен в каком-нибудь неблаговидном поступке, он стыдится больше всего тех, кто его любит. И если бы возможно было образовать из влюбленных и их возлюбленных государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом, избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь вместе, такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого противника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюбленному легче при ком угодно, только не при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; а уж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он в опасности, – да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот не вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбрецу? И если Гомер говорит, что некоторым героям отвагу внушает бог, то любящим дает ее не кто иной, как Эрот».
Того же мнения придерживается и Сократ в диалоге «Пир».
«Одна ли Афродита, или две, – небесная и всенародная, – не знаю: ведь и Зевс, по общему признанию, один и тот же, имеет много прозваний; но что отдельно для той и другой воздвигнуты алтари и храмы и приносятся жертвы, – для всенародной менее чистые, для небесной более чистые, – это знаю. Можно предположить, что и любовь к телу насылает всенародная, а к душе, к дружбе, к благородным подвигам – небесная. Этой любовью, мне кажется, одержим и ты, Каллий. Так сужу я на основании высоких достоинств твоего любимца, а также по тому, что, как вижу, ты приглашаешь отца его на свои свидания с ним: конечно, у благородно любящего нет никаких таких тайн от отца…
В самом деле, что без дружбы никакое общение между людьми не имеет ценности, это мы все знаем. А кто восхищается духовной стороной, у тех дружба называется приятной и добровольной потребностью; напротив, кто чувствует вожделение к телу, из тех многие бранят и ненавидят нрав своих любимцев; если же и полюбят и тело и душу, то цвет юности скоро, конечно, отцветает; а когда он исчезнет, необходимо должна с ним увянуть и дружба; напротив, душа все время, пока шествует по пути большей разумности, становится все более достойной любви. Далее, при пользовании внешностью бывает и некоторое пресыщение, так что по отношению к любимому необходимо происходит то же, что по отношению к кушаньям при насыщении; а любовь к душе по своей чистоте не так скоро насыщается, однако по этой причине она не бывает менее приятной; нет, тут явно исполняется молитва, в которой мы просим богиню даровать нам приятные и слова и дела. И действительно, что восхищается любимцем и любит его душа, цветущая изящной внешностью и нравом скромным и благородным, которая способна уже среди сверстников первенствовать и отличается любезностью, – это не нуждается в доказательстве; а что такой любящий естественно должен пользоваться взаимностью, я и это докажу. Так, прежде всего, кто может ненавидеть человека, который, как ему известно, считает его высоконравственным? Который, как он видит, о нравственности партнера заботится больше, чем о своем собственном удовольствии? Если, сверх того, он верит, что дружба с его стороны не уменьшится, когда его юность пройдет или когда он от болезни потеряет красоту? А если люди взаимно любят друг друга, разве не станут они смотреть один на другого с удовольствием, разговаривать с благожелательностью, оказывать доверие друг другу, заботиться друг о друге, вместе радоваться при счастливых обстоятельствах, вместе горевать, если постигнет какая неудача, радостно проводить время, когда они находятся вместе и здоровы, а если кто заболеет, находиться при нем еще более неотлучно, в отсутствии заботиться друг о друге еще более, чем когда оба присутствуют? Все это разве не приятно? Благодаря таким поступкам они любят эту дружбу и доживают до старости с нею. А того, кто привязан только к телу, за что любить? За то, что он себе берет что ему хочется, а другому оставляет стыд и срам? Или за то, что, стремясь добиться цели своих желаний, он старательно удаляет от любимого близких людей? Да и за то даже, что он действует на него не насилием, а убеждением, даже и за это он заслуживает скорее ненависти: ведь, кто действует насилием, выставляет себя в дурном свете, а кто действует убеждением, развращает душу убеждаемого. Но даже и тот, кто за деньги продает свою красоту, за что будет любить покупателя больше, чем торговец на рынке? Конечно, и за то, что он, цветущий, имеет дело с отцветшим, красивый – с уже некрасивым, с влюбленным – не влюбленный, и за это он не будет любить его. И действительно, юноша не делит с мужчиной, как женщина, наслаждения любви, а трезво смотрит на опьяненного страстью. Поэтому нисколько не удивительно, что в нем появляется даже презрение к влюбленному. Если присмотреться, то найдешь, что от тех, кого любят за его нравственные достоинства, не исходит никакого зла, а от бесстыдной связи бывает много преступлений.
Теперь я покажу, что для человека, любящего тело больше души, эта связь и унизительна. Кто учит говорить и поступать как должно, имеет право пользоваться уважением, как Хирон и Финик со стороны Ахилла; а вожделеющий тела, конечно, будет ходить около него, как нищий: да, он всегда следует за ним, просит милостыню, всегда ему нужен еще или поцелуй, или другое какое прикосновение… И в самом деле, человек, обращающий внимание только на наружность, мне кажется, похож на арендатора земельного участка: он заботится не о том, чтобы возвысить его ценность, а о том, чтобы самому собрать с него как можно больший урожай. А кто жаждет дружбы, скорее похож на собственника имения: он отовсюду приносит, что может, и возвышает ценность своего любимца. То же бывает и с любимцами: знающий, что, отдавая свою наружность, он будет властвовать над влюбленным, естественно, будет относиться ко всему остальному без внимания. Напротив, кто пони мает, что, не будучи нравственным, он не удержит дружбу, тот должен более заботиться о добродетели. Величайшее счастье для того, кто желает из любимого юного существа воспитать себе хорошего друга, – это то, что ему и самому необходимо стремиться к добродетели. И действительно, если он сам поступает дурно, не может он близкого ему человека сделать хорошим и, если он являет собою пример бесстыдства и неумеренности, не может он своему любимцу внушить умеренность и стыд… А ты, Каллий, думается мне, должен быть благодарен богам за то, что они внушили тебе любовь к Автолику. Что он честолюбив, это вполне очевидно, коль скоро он готов переносить много трудов, много мук для того, чтобы глашатай объявил его победителем. А если он мечтает не только быть украшением себе и отцу, но получить возможность, благодаря своим высоким достоинствам мужа, делать добро друзьям, возвеличить отечество, воздвигая трофеи по поводу побед над врагами, и благодаря этому стать известным и славным среди эллинов и варваров, то неужели ты думаешь, что он тому самому, в ком видит лучшего помощника в этом, не станет оказывать величайшее уважение? Таким образом, если хочешь ему нравиться, надо смотреть, какого рода знания дали Фемистоклу возможность освободить Элладу; смотреть, какого рода сведения доставили Периклу славу лучшего советника отечеству; надо исследовать также, какие философские размышления помогли Солону дать такие превосходные законы нашему городу; надо доискаться, наконец, какие упражнения позволяют спартанцам считаться лучшими военачальниками…»
Знаменитый греческий историк Плутарх в своем диалоге «Об Эроте» приводит для нас еще один спор, и мы можем представить себе, что преимущества и недостатки того или иного рода любви живо обсуждались греками. Плутарх пишет:
«– Ты, значит, называешь постыднейшим действием сочетание мужчины и женщины, священнее которого нет и не может быть никакого другого соединения?
– Действительно, – сказал Протоген, – законодатели справедливо превозносят это соединение как необходимое для продолжения человеческого рода и прославляют его перед толпой. Но у истинного Эрота нет ничего общего с гинекеем, и я утверждаю, что отношение к женщинам или девушкам тех, кто к ним пристрастился, так же далеко от Эрота, то есть любви, как отношение мух к молоку, или пчел к сотам, или поваров к откармливаемым ими в темноте телятам и птицам, к которым они не испытывают никаких дружественных чувств.
Но подобно тому, как влагаемое в нас природой влечение к хлебу и другой пище ограничено мерой достаточности, а излишество в этом получает название обжорства или чревоугодия, так женщина и мужчина от природы нуждаются в даваемом ими друг другу удовлетворении, но если ведущее к этому влечение достигает такой силы, что становится яростным и неудержимым, то не подобает давать ему имя Эрота. Эрот, соприкоснувшись с молодой и одаренной душой, приводит ее к добродетели по пути дружбы; а желания, устремленные на женщину, в лучшем случае завершаются преходящим телесным наслаждением. В этом смысл ответа, который был дан Аристиппом человеку, жаловавшемуся, что Лайда его не любит. «Я знаю, – сказал Аристипп, – что вино и рыба меня не любят, и, однако, я с удовольствием пользуюсь тем и другим». Ведь цель желания – наслаждение и удовлетворение. А Эрот, утратив ожидание дружбы, не желает оставаться прежним и ублажать цветущую молодость, раз она не воздает ему душевным расположением, основанием для дружбы и добродетели…
Эрот подлинный только один, и он вовсе не «блистающий огнем желания», как сказал о любви к девушкам Анакреон, не «надушенный и наряженный», а простой и неиспорченный, каким ты увидишь его в философских собеседованиях в гимнасиях и палестрах, в поисках молодых людей, достойных того, чтобы обратиться к ним с настойчивым благо родным призывом к добродетели.
Но другого Эрота, расслабляющего и домоседствующего, близкого к женским уборам и ложам, ищущего изнеженности, развращенности и недостойных мужа наслаждений, чуждого дружбы и божественного огня, необходимо отвергнуть…
Слушая это, Писий явно раздражался против Дафнея и, когда тот приостановился, воскликнул:
– Клянусь Гераклом, какое легкомыслие и какая дерзость! Люди, уподобляясь собакам, которых их пол привязывает к самке, переселяют бога из гимнасиев, портиков и освещенных солнцем мест философских собеседований в притоны, с их бритвами и притираниями общедоступных женщин: ведь честным женщинам, конечно, не подобает ни влюбляться, ни быть предметом влюбленности».
Впрочем, диалог завершается прославлением супружеской жизни и революционным заявлением: оказывается, с женщинами нужно дружить и уважать их – тогда любовь между мужчиной и женщиной становится возможной! «Но любовь к благородной женщине не только не знает осени и процветает при седине и морщинах, но остается в силе и до могильного памятника. Нет числа примерам женской любви, полной верности, постоянства и самоотверженной готовности перенести любое испытание».
Но одно дело – благородные женщины и благородные юноши, а другое – объекты, предназначенные исключительно для утех. Их невозможно любить, желая усовершенстововать, научить добру и справедливости. К ним можно испытывать только похоть. И все же жизнь сложнее, чем рассуждения философов. Иногда этих женщин (и этих юношей) действительно любили.
Где, когда и с кем именно
Изощренность и сладострастие царствуют на пиршествах богатых афинян, чья известность прошла через столетия, в домах гетер и куртизанок, что служили любовным фронтом для щедрых любовников. В Греции удовольствие доставляется на дом.
«Пир» Платона, как и «Пир» Ксенофонта, описывает одно из самых популярный занятий афинской элиты. Эти праздники – повод для искусных речей, но и удовольствиям здесь есть место. Когда наступает момент и чувства становятся всесильны, диалектики забывают логику, софисты – силлогизмы, ораторы – красивые речи, политики – государство. Куртизанки, флейтистки, танцовщицы и миньоны набираются из гимнасий, или просто их берут у сутенеров. Это стоит минимум 2 драхмы, но цена может быть и очень высокой.
«Пир» Ксенофонта устраивает богач Каллий в честь юноши Автолика, в которого влюблен. Автолик только что победил в Панафинеях – это один из важнейших афинских праздников в честь богини Афины. Он совершался первоначально ежегодно, но со времени Писистрата раз в четыре года праздновался с особым блеском и назывался Великими Панафинеями. Великие Панафинеи продолжались несколько дней; в первые дни происходили разные состязания – гимнастические, конные и музыкальные; к числу первых принадлежал и панкратий – сложное состязание, состоявшее из борьбы с кулачным боем. Участники состязаний делились по возрасту на три группы: детей, «безбородых» (то есть юношей) и «мужей» (то есть взрослых).
Взрослые ложатся в пиршественной зале на богато убранные ложа. Автолик садится на ложе отца. Гости любуются его красотой: «Всякий, кто обратил бы внимание на то, что происходило, сейчас же пришел бы к убеждению, что красота по самой природе своей есть нечто царственное, особенно если она соединена со стыдливостью и скромностью, как в данном случае у Автолика. Во-первых, как светящийся предмет, показавшийся ночью, притягивает к себе взоры всех, так и тут красота Автолика влекла к нему очи всех; затем все смотревшие от него испытывали в душе какое-нибудь чувство: одни становились молчаливее, а другие выражали чувство даже какими-нибудь жестами. На всех, одержимых каким-либо богом, интересно смотреть; но у одержимых другими богами вид становится грозным, голос – страшным, движения – бурными; а у людей, вдохновляемых целомудренным Эротом, взгляд бывает ласковее, голос – мягче, жесты – более достойными свободного человека. Таков был и Каллий тогда под влиянием Эрота, и людям, посвященным в таинства этого бога, интересно было смотреть на него. Итак, гости обедали молча, как будто это повелело им какое-то высшее существо».
Обед состоит из трех частей: собственно обеда, десерта и попойки (симпозий). Гости едят полулежа на ложах (под левым локтем помещают довольно высокую подушку), по двое на каждом ложе. Около каждого ложа стоит столик, на который подаются кушанья. После первой части обеда, во время которой почти не пьют вина, гости умывают руки и поднимают чаши в честь «доброго гения». После этого они совершают возлияние (то есть выливают на землю немного вина) в честь богов и хором исполняют пеан (то есть песнь религиозного содержания).
«В это время, – повествует Ксенофонт, – к ним на пир приходит один сиракузянин с хорошей флейтисткой, с танцовщицей, одной из таких, которые умеют выделывать удивительные штуки, и с мальчиком, очень красивым, превосходно игравшим на кифаре и танцевавшим. Их искусство он показывал как чудо и брал за это деньги. Когда флейтистка поиграла им на флейте, а мальчик на кифаре и оба, по-видимому, доставили очень много удовольствия гостям, Сократ сказал:
– Клянусь Зевсом, Каллий, ты угощаешь нас в совершенстве! Мало того, что обед ты нам предложил безукоризненный: ты еще и зрению и слуху доставляешь величайшие наслаждения!
Каллий отвечал:
– А что, если бы нам принесли еще душистого масла, чтобы нам угощаться благоуханием?»
Но Сократ отказывается. По его мнению, мужчине не нужно душиться благовониями, потому что для мужчин он не станет этого делать, а женщины, которые сами душатся, желают, чтобы мужчина был сильным от гимнастических упражнений, а не надушенным; надушиться может и раб, а упражняться в гимнасии может только свободный (рабов в гимнасии не допускали).
И снова обращает внимание на выступление танцовщицы:
«– Вот, я вижу, стоит танцовщица, и ей приносят обручи.
После этого другая девушка стала ей играть на флейте, а стоявший возле танцовщицы человек подавал ей обручи один за другим, всего до двенадцати. Она брала их и в то же время танцевала и бросала их вверх так, чтобы они вертелись, рассчитывая при этом, на какую высоту надо бросать их, чтобы схватывать в такт.
По поводу этого Сократ сказал:
– Как многое другое, так и то, что делает эта девушка, друзья мои, показывает, что женская природа нисколько не ниже мужской, только ей не хватает силы и крепости. Поэтому, у кого из вас есть жена, тот пусть учит ее смело тем знаниям, которые он желал бы в ней видеть…
После этого принесли диск, весь утыканный поставленными стоймя мечами. Между ними танцовщица стала бросаться кувырком и, кувыркаясь над ними, выпрыгивала так, что зрители боялись, как бы с ней чего не случилось. А она проделывала это смело и без вреда для себя.
Тогда Сократ, обратившись к Антисфену, сказал:
– Кто это видит, думаю, не будет уже возражать против того, что и храбрости можно научить, – коль скоро она, хоть и женщина, так смело бросается на мечи…
После этого танцевал мальчик.
– Вы видели, – сказал Сократ, – что мальчик хоть и красив, но все-таки, выделывая танцевальные фигуры, кажется еще красивее, чем когда он стоит без движения?
– Ты, по-видимому, хочешь похвалить учителя танцев, – заметил Хармид.
– Да, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ, – ведь я сделал еще одно наблюдение, что при этом танце ни одна часть тела не оставалась бездеятельной: одновременно упражнялись и шея, и ноги, и руки; так и надо танцевать тому, кто хочет иметь тело легким. И мне, сиракузянин, – прибавил Сократ, – очень хотелось бы научиться у тебя этим фигурам.
– На что же они тебе нужны? – спросил тот.
– Буду танцевать, клянусь Зевсом.
Тут все засмеялись.
Сократ с очень серьезным лицом сказал:
– Вы смеетесь надо мной. Не над тем ли, что я хочу гимнастическими упражнениями укрепить здоровье? Или что я хочу есть и спать с большей приятностью? Или что я стремлюсь не к таким упражнениям, от которых ноги толстеют, а плечи худеют, как у бегунов, и не к таким, от которых плечи толстеют, а ноги худеют, как у кулачных бойцов, а желаю работать всем телом, чтобы все его привести в равновесие?»
«Пир» Ксенофонта заканчивается балетом, который изображает брачную ночь Ариадны и Диониса.
«После этого сперва в комнате поставили трон, потом сиракузянин вошел и сказал:
– Друзья, Ариадна войдет в брачный покой, общий у нее с Дионисом; затем придет Дионис, подвыпивший у богов, и войдет к ней, а тогда они будут забавляться между собою.
После этого сперва пришла Ариадна, в брачном наряде, и села на троне. Пока еще не являлся Дионис, флейтистка играла вакхический мотив. Тут все пришли в восторг от искусства постановщика: как только Ариадна услышала эти звуки, она сделала такой жест, по которому всякий понял бы, что ей приятно слушать это: она не пошла ему навстречу и даже не встала, но видно было, что ей трудно усидеть на месте. Когда Дионис увидал ее, он приблизился к ней, танцуя, как бы выражая этим самую нежную любовь, сел, усадив ее к себе на колени, и, обнявши, поцеловал ее. Она как будто стыдилась, но все-таки нежно обнимала его сама. При виде этого гости стали хлопать и кричать «еще!». Когда Дионис, вставая, поднял с собою и Ариадну, можно было видеть, как они мимикой изображали поцелуи и объятия. Гости видели, как на самом деле красив Дионис, как молода Ариадна, видели, что они не в шутку, а взаправду целуются устами, смотрели все в приподнятом настроении: слышали, как Дионис спрашивает ее, любит ли она его, и как она клялась ему в этом так, что не только Дионис… но и все присутствующие тоже поклялись бы, что юноша и девушка любят друг друга. Видно было, что они не заучивали эту мимику, а получили позволение делать то, чего давно желали. Наконец, когда гости увидали, что они обнялись и как будто пошли на ложе, то неженатые клялись жениться, а женатые сели на лошадей и поехали к своим женам, чтобы насладиться ими».
Политики и философы – желанные гости на пирах. Сократ, Перикл, Аристотель или даже, несколькими столетиями ранее, Солон хвастались своими гостями, которые не были образцами добропорядочности.
Завсегдатаи посещают пиршества одно за другим по воле своих желаний. Музыка, игра в кости – все это так же неотделимо от праздника, как и мудрые речи.
От одного пиршества к другому, от вечера до вечера, прожигатели жизни заканчивают тем, что молят о пощаде, таков Павсаний в начале «Пира» Платона: «Что касается меня, я вам заявляю, что я по-настоящему устал от вчерашнего дебоша и я хочу перевести дух, как и все вы; ибо и вы принимали участие на вчерашнем празднике». […]» Эриксимах продолжил: «Раз решили, что каждый будет пить по-своему и без принуждения, я предлагаю выпроводить флейтистку, которая только что вошла; пусть играет для себя или для женщин; а мы проведем сегодня время за беседой; если вы хотите, то я могу вам предложить тему для беседы».
Но наступает момент, когда атмосфера этого вечера меняется, когда пьяницы подначивают друг друга: под утро большинство из них засыпают в том же зале пиршества.
Событие, победа в спортивном или литературном состязании, день рождения, достижения хозяина или его протеже… хороши все поводы для того, кто предпочитает пирушки, но особенно у кого есть деньги, чтобы быть хлебосольным.
Гости приходят один за другим, в компании куртизанки или молодого друга. Эти гетеры, подруги разврата – опытные любовницы, они также занимаются искусством, в том числе музыкой. Самые дорогие – из Ионии. Кроме красоты, у них превосходное образование; они знают поэзию и классическую литературу, умеют поддержать беседу. Этих красивых и утонченных женщин ценит узкий круг людей. Среди них Аспазия, любовница Перикла, или Фрина, любовница и модель Праксителя для статуи Афродиты Книдской.
Аспазия была родом из Милета, она появилась на свет около 470 года до н. э. Отцом ее был философ Аксиох, по легенде он сам отдал дочь учиться искусству любви у гетеры Таргелии из Ионии, так как считал, что красивая и сообразительная девушка может рассчитывать на большее, чем участь домохозяйки.
Так это или нет – неизвестно, но нравы в Ионической Греции были более свободными: женщин здесь не держали в гинекеях, они выходили на улицу, участвовали в общественной жизни и развлечениях. Девушки сами выбирали себе мужей или, во всяком случае, могли отказаться от нежеланного брака. Именно эту свободу и проповедовала Аспазия в Афинах: «Каждая женщина должна быть свободной в выборе мужа, – говорила она. – Муж в свою очередь обязан разрешать жене высказывать свои мысли. Можно вступить в брак при помощи свахи, но только при условии, что каждой из сторон она скажет правду, избегая лживых похвал».
Аспазия приехала в Афины с компанией молодых подруг, и они организовали своего рода «публичный дом нового типа», совмещенный с философским и политическим салоном. Вести ученую беседу с красивой и обольстительной женщиной – это казалось новым, острым, оригинальным. В «дом» к Аспазии приходили философы Анаксагор со своим учеником Еврипидом, убежденным женоненавистником, Зенон, Протагор, врач Гиппократ, ваятель Фидий и мудрейший Сократ. Их привлекали как ученые беседы, так и «маленькие шлюшки», купленные Аспазией у торговцев живым товаром.
«Каким великим искусством или силой она обладала, если подчинила себе занимавших первое место государственных деятелей и даже философы много говорили о ней как о женщине незаурядной», – писал Плутарх.
В «Пире мудрецов» Афинея Аспазия дает советы Сократу, как ему добиться любви прекрасного Алкивиада. Нужно побуждать любовь юноши к поэзии, это поможет смягчить его сердце.
В диалоге Платона «Менексен» Сократ с похвалой отзывается об уроках, полученных у Аспазии:
« Сократ.Но, Менексен, нет ничего удивительного, если бы я умел говорить: ведь моей учительницей была та, что совсем неплохо разбиралась в риторике и вдобавок обучила многих хороших ораторов, среди них – выдающегося оратора эллинов Перикла, сына Ксантиппа.
Менексен.О ком ты говоришь? Видимо, об Аспазии?
Сократ.Да, я имею в виду ее и еще Конна, сына Метробия. Оба они – мои учителя, он обучал меня музыке, она – риторике. И нет ничего удивительного в том, что человек, воспитанный таким образом, искусен в речах…»
И далее Сократ воспроизводит речь Аспазии, посвященную памяти павших воинов, которая приводит Менексена в восторг.
« Менексен.Клянусь Зевсом, Сократ, если верить тебе, счастлива Аспазия: будучи женщиной, она способна составлять подобные речи!
Сократ.Но если ты мне не веришь, пойдем со мною, и ты услышишь ее самое.
Менексен.Сократ, я часто встречал Аспазию и знаю, какова она.
Сократ.Что же? Разве ты не восхищаешься ею и не благодарен ей за эту речь?
Менексен.Напротив. Сократ, весьма благодарен за эту речь ей или же тому – кем бы он ни был, – кто пересказал ее речь тебе. А вдобавок я испытываю великую благодарность к тому, кто ее сейчас произнес.
Сократ.Отлично. Только не выдавай меня, тогда я и впредь буду сообщать тебе многие ее прекрасные политические речи.
Менексен.Будь уверен, не выдам. Лишь бы ты мне их сообщал.
Сократ.Пусть будет так».
Сократ познакомил Аспазию с Периклом, и вскоре афинский стратег стал открыто жить с гетерой. Афиняне с возмущением передавали друг другу: «На глазах у всех он целует ее, когда уходит из дома и когда приходит». В Афинах, где подобные «оргии» с законными женами считались чем-то из ряда вон выходящим, проявление открыто чувств, причем не вожделения, а нежности к гетере, вызывало настоящий скандал. Драматург Кратин заставил персонажа своей пьесы произнести со сцены такие слова: «Отвратительная похоть породила его Геру – Аспазию, наложницу с собачьими глазами».
А знаменитый комедиограф Аристофан обвинил Перикла и заодно Аспазию в войне с Мегарой. (Правда, сделал он это благоразумно, через три года после смерти Перикла.)
...
Но вот в Мегарах, после игр и выпивки,
Симефу-девку молодежь похитила.
Тогда мегарцы, горем распаленные,
Похитили двух девок у Аспасии.
И тут война всегреческая вспыхнула,
Три потаскушки были ей причиною.
И вот Перикл, как олимпиец, молнии
И громы мечет, потрясая Грецию.
Его законы, словно песня пьяная:
«На рынке, в поле, на земле и на море
Мегарцам находиться запрещается».
Тогда мегарцы, натерпевшись голода,
Спартанцев просят отменить решение,
Что из-за девок приняли афиняне.
А нас просили часто – мы не сжалились.
Тут началось бряцание оружием.
Дело дошло и до суда: Аспазию обвинили в богохульстве, в сводничестве, безнравственности и развращении юных афинянок. Выступая в ее защиту, Перикл не мог сдержать слез. «Он вряд ли пролил бы столько слез, если бы речь шла о его собственной жизни», – заметил Эсхил. Слезы стратега настолько поразили судей, что те сняли все обвинения.
Перикл не мог сделать Аспазию своей законной женой: ему мешал закон, принятый им же, запрещавший афинянам браки с чужестранцами, но, когда двоих рожденных в законном браке сыновей унес мор, стратег заставил афинян признать законным его сына от Аспазии, предусмотрительно названного Периклом.
После смерти стратега Аспазия незамедлительно сошлась с демократом Лисиклом – ей необходимо было укрепить свое положение в Афинах, а также положение сына – наследника Перикла. Лисикл, возможно, благодаря ее урокам превратился в прекрасного оратора и стал очень популярен в Афинах. Но судьба переменчива: через год Лисикла уже избрали стратегом, еще через несколько месяцев он погиб в одном из сражений. Не были мойры благосклонны и к сыну Аспазии Периклу-младшему. Он одержал блестящую победу над спартанцами в морской битве при Аргинусских островах, но был приговорен к смертной казни афинянами за то, что во время бури вынужден был оставить тела погибших соотечественников в море, а не привез их на родину и не предал земле, как полагалось. Пережив возлюбленного и сына, состарившаяся Аспазия умерла в безвестности.
Веком позже Аспазии – в 390 году до н. э. родилась еще одна женщина, которая сводила Афины с ума. Ее звали Мнесарет (Помнящая о добродетелях), и родом она была из маленького беотийского города Феспии. Ее отцом был состоятельный врач Эпикл. Неизвестно, что заставило девушку уйти из дома. Одни говорили, что ей наскучила провинциальная жизнь, другие – что ее отец был осужден и изгнан из родного города и Мнесарет была вынуждена зарабатывать для себя и своей семьи средства к существованию.
Как и Аспазия, Мнесарет приехала в Афины и покорила их своей красотой. В Афинах девушку прозвали Фриной, что по-гречески значит «жаба». Однако это был комплимент: греки отметили необычную светлую кожу беотийки, напоминавшую им кожу с брюшка жабы.
В отличие от Аспазии Фрина не стала содержать бродель, она работала одна и сделала ставку не на философов, а на художников.
Кажется, она хорошо изучила трактат Ксенофонта о советах, которые дал гетере Феодоте Сократ: использовать все доступные способы пиара, заставлять желать себя, создавая впечатление, что получить тебя трудно, но не невозможно, действовать не прямо, а намеками.
Она назначила царю Лидии непомерно высокую сумму за свидание (говорили, что ему пришлось поднять в своей стране налоги, чтобы восстановить недостачу в государственной казне), но отдалась бесплатно философу Диогену, поскольку восхищалась его умом. С тех пор каждый ее любовник был уверен, что его красота и обаяние перевешивают все богатства Лидии, а умом он почти сравнился с Диогеном и платил за ночь с Фриной целое состояние, будучи уверенным, что ему здорово повезло, если такая разборчивая гетера остановила на нем свой выбор.
Она скрывала свое тело от любовника до самого последнего момента, обнажаясь только в полутьме спальни, но охотно позировала скульпторам и художникам, прославлявшим ее красоту.
