Текст книги "Кинжал и яд"

Автор книги: Жюльетта Бенцони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– Но он казнил Бирона!

– Он не решится пролить кровь, которая навеки встанет между нами. Думаете, я не знаю, как он ждет, чтобы я приползла к нему на коленях? Этого удовольствия я ему не доставлю.

– Но вы сами под ударом, дочь моя! Над вами тяготеет серьезное обвинение, суд отложен лишь на время и может быть в любой момент возобновлен…

Генриетта небрежным жестом отмела это предположение.

– Если король пошлет меня на смерть, все скажут, что он убил свою жену. Народ отвернется от него. Нет, матушка, не просите, я не стану умолять короля о пощаде…

Это было ее последнее слово. Низко поклонившись, Генриетта удалилась в свою келью, а бедной Марии д'Антраг оставалось лишь растерянно глядеть ей вслед.

Однако Генрих IV в очередной раз проявил слабость. Генриетта не пожелала просить о помиловании для себя и для своих родных? Что ж, он принудит ее к благодарности. И в августе 1605 года король даровал жизнь и свободу Франсуа д'Антрагу. Граф Овернский также был помилован, но продолжал оставаться в Бастилии.

Фаворитке пришлось-таки уступить. Она отправила письмо, в котором столь искусно изобразила свое отчаяние, что король возликовал.

«Я люблю, как прежде, – писала коварная Генриетта, – я горю все тем же огнем…» И в заключение уверяла: «Обретя свободу, я стану рабыней вашего величества, пленницей в гораздо большей степени, нежели сейчас…»

Это письмо вновь пробудило страсть короля. Вызвав к себе любовницу, он провозгласил ее невиновность специальным указом от 16 сентября 1605 года и воспретил кому бы то ни было утверждать противное. Генриетта одержала полную победу, а Мария Медичи едва не умерла от ярости. Что до Рони, то он лишь пожал плечами: в руках подобной женщины величайший король вселенной превратился бы в глупого мальчика!

Между тем королева разгневалась до такой степени, что замыслила убийство соперницы. Генриетту вовремя об этом предупредили, и она сочла самым разумным покинуть Париж, чтобы укрыться за мощными стенами замка Верней. Эту услугу ей оказал не кто иной, как фаворит Марии Медичи – очень красивый, очень хитрый и очень жадный флорентиец по имени Кончини, женатый на истеричной карлице, которая пользовалась полным доверием королевы.

Помиловав семейство д'Антраг, Генрих IV добился только одного – завладел пресловутым обязательством жениться. Впрочем, Генриетта прекрасно понимала, что партия проиграна: никогда ей не стать королевой Франции. Мария Медичи почти каждый год рожала детей и, сверх того, начала внушать королю, что ее следует торжественно короновать. Генриетта д'Антраг была слишком хитра, чтобы бороться с неподвластными ей обстоятельствами. Отказавшись от грез о престоле, она решила упрочить свое положение в обществе и приступила к поискам мужа.

Тем временем король возвел ее сына в сан епископа Меца – главного города провинции, которой управлял, могущественный и надменный герцог д'Эпернон, один из злейших врагов короля.

Эпернон, бывший любимец Генриха III, никогда не признавал Беарнца истинным королем Франции. Он ненавидел и презирал его, а потому был постоянным участником всех заговоров, которые затевались в Мальзербе и в Маркусси. Генриетта стала близкой подругой его любовницы Шарлотты дю Тийе – фрейлины королевы. Этому странному трио суждено было сыграть в истории страны роль весьма зловещую…

Но пока Генриетта была целиком поглощена своим новым планом. Она сделала своим любовником – а их у нее было множество помимо короля – молодого герцога де Гиза и вынудила его подписать обязательство жениться. Воистину, это превратилось у нее в настоящую манию! Опьяненный и ослепленный Гиз сделал все, что от него требовали… Он даже отправился к королю, чтобы попросить разрешения вступить в брак с маркизой де Верней… и столкнулся с категорическим отказом. Более того, Генрих потребовал, чтобы герцог немедленно покинул Париж и никуда не выезжал из своих владений. Разъяренная Генриетта поклялась отомстить. До сих пор она была слишком терпелива – но на сей раз король заплатит ей за все!

В канун Рождества 1608 года занятые предпраздничными хлопотами парижане толпились в лавках или спешили домой, чтобы приготовить ужин, поэтому на вечерней службе в маленькой церкви Сен-Жан-ан-Грев у Ратуши почти никого не было. Лишь несколько дам, обитающих по соседству, заглянули сюда в сопровождении служанок или лакеев.

Никто не обратил внимания на человека с высокомерным выражением лица, но одетого скромно и неброско. Широкий черный плащ надежно укрывал его как от холода, так и от слишком любопытных взглядов. Оглядевшись по сторонам, герцог д'Эпернон занял укромное место возле колонны и стал ждать.

Через несколько минут в церковь вошли две женщины: одна в роскошной муаровой накидке, отороченной соболиным мехом, вторая в самом простеньком наряде и с бархатной подушечкой в руках. Генриетта д'Антраг, жестом приказав своей спутнице занять место впереди, преклонила колени рядом с герцогом д'Эперноном. Оба они тут же начали шептаться.

Камеристка поступила к маркизе недавно. Это была простая добрая женщина не слишком знатного происхождения, которой довелось пережить много несчастий, и теперь она осталась одна с ребенком, отданным на воспитание кормилице. Ее звали Жаклин д'Эскоман. Уловив некоторые фразы из оживленного разговора, который шел за ее спиной, она пришла в ужас.

– Это единственный выход, – говорил Эпер-нон. – Иезуиты неоднократно рекомендовали мне этого человека. Он визионер, фанатик, ему ненавистно все, что имеет хоть малейшее отношение к протестантизму. Живет он в Ангулеме, в моей провинции, так что привезти его в Париж не составит труда.

– А вы уверены, что он осмелится нанести удар?

– Говорю вам, это фанатик. Он убежден, что действует по воле божьей и что господь избрал его своим орудием. С ним можно сделать все, что угодно. Он силен, как турок, а вот головой не слишком крепок.

В этот момент на кафедру взошел священник. Это был не кто иной, как грозный отец Гонтье, прославившийся своими страстными проповедями во славу католицизма, которые расходились в списках по всему Парижу. Церковь постепенно заполнялась народом, вскоре громовой голос оратора перекрыл все звуки, и Жаклин д'Эскоман уже не могла следить за продолжением разговора. Однако последние услышанные ею слова были настолько недвусмысленными, что она похолодела от страха. Герцог и маркиза обсуждали план, целью которого было убийство короля Генриха! Жаклин д'Эскоман поняла, что исполнителем должен был стать человек из Ангулема, судя по всему, уже подготовленный к совершению злодеяния…

Перепуганная камеристка решила во что бы то ни стало предупредить короля о том, что его жизни угрожает опасность, но к Генриху ее, разумеется, не допустили. Зато Генриетта, встревоженная дошедшими до нее слухами, поспешила избавиться от своей камеристки и уступила ее осторожной и бдительной Шарлотте дю Тийе.

Между тем герцог д'Эпернон убеждал Генриетту помириться с королевой.

– Очень скоро она будет торжественно коронована, и, если король умрет, вы окажетесь целиком в ее власти. Вам лучше заранее подружиться с ней. Кроме всего прочего, она, как и вы, поддерживает испанскую партию и больше всего боится, как бы король не затеял столь любезную его сердцу войну с целью помочь протестантам в Германии. Наш друг Шарлотта дю Тийе может устроить вам встречу с королевой Марией. Не сомневаюсь, что вы без труда найдете ключик к ее сердцу!

Однако надменная маркиза де Верней все-таки продолжала колебаться: пока она была уверена в собственной власти над королем, ей не хотелось смиряться и предлагать свою дружбу «толстой банкирше». Но в одно прекрасное утро этой власти внезапно пришел конец.

В большой галерее Аувра фрейлины королевы и несколько девушек из знатных семейств репетировали балет «Нимфы Дианы»: они должны были танцевать его во дворце Рони, который стал к тому времени герцогом де Сюлли и пэром Франции. Юные танцовщицы в коротких прозрачных платьицах, с жемчужными лентами и золотыми бантами в волосах грациозно передвигались под музыку; в руке у каждой был настоящий лук или столь же очаровательное серебряное копье. В этот момент король в сопровождении своего друга Бельгарда вышел из кабинета и направился к галерее. Он был в дурном расположении духа, ибо накануне у него произошла жестокая ссора с королевой и крупная размолвка с Генриеттой. Втянув голову в плечи и опустив глаза, он широкими шагами пересек галерею, не обращая никакого внимания на красивое зрелище и чудесную музыку.

Вдруг Бельгард, который в отличие от своего повелителя любезно поклонился девушкам, изумленно вскрикнул:

– О! Взгляните же, сир! Мадемуазель де Монморанси просто восхитительна!

Король поднял голову – и взглянул. Прямо перед ним, подняв серебряное копье и словно бы целясь в монарха, улыбалась прелестная девушка. Пятнадцать лет, золотистые, как солнце, волосы, безупречные формы, сверкающие глаза, чарующая улыбка… Несомненно, мир не видел столь дивного создания, как Шарлотта де Монморанси! Ослепленный король застыл, не в силах произнести ни единого слова.

В тот же вечер он понял, что безумно влюблен в прекрасную нимфу Дианы и сердце его до конца жизни будет принадлежать только очаровательной Шарлотте. Правление Генриетты д'Антраг закончилось – теперь для нее настало время увидеться с королевой…

Встречу взялась подготовить Шарлотта дю Тийе, которая призвала на помощь другую фрейлину королевы – Леонору Галигаи, супругу Кончини. Эта итальянка являлась молочной сестрой Марии Медичи, и таких молочных сестриц надо было еще поискать! Карлица, подверженная приступам истерии, Леонора жила в окружении колдунов, магов и волшебников, обладающих способностью изгонять демонов. Ей постоянно чудилось, будто она попала под власть дьявола, и в подобные минуты на нее было страшно смотреть – так она визжала и корчилась. В надежде прогнать злых духов Леонора питалась толченой яичной скорлупой и отваром из бараньих рогов, и готовить все это нужно было в освященной воде. Ее покои в Лувре пропахли ладаном и сушеной травой, которая курилась днем и ночью, ибо борьба с инфернальными силами требовала постоянного бдения. Вместе с тем Леонора безумно любила своего мужа, обладала тонким и гибким умом, отличалась необыкновенной ловкостью в интригах. Эта странная женщина держала в своих иссохших руках душу и волю королевы Франции.

Когда Генриетта в сопровождении Шарлотты дю Тийе и Леоноры Галигаи появилась в королевских апартаментах, Мария Медичи встретила ее довольно холодным кивком. Но маркиза ответила таким глубоким реверансом, что уязвленная гордость флорентийки была удовлетворена. Потом завязалась беседа… настолько интересная, что вскоре обе женщины пришли к полному согласию: обе они были унижены одним и тем же мужчиной – отчего бы им не объединиться против него? Ничто так не сближает соперниц, как общая месть. Король же настолько обезумел от страсти к прекрасной Шарлотте де Монморанси, которую выдал замуж за принца Конде в надежде на его снисходительность, что королева и бывшая фаворитка скрежетали зубами от бессильной ярости.

На этой встрече было решено, что следует прежде всего добиться торжественной коронации Марии Медичи. Затем последовали другие встречи, в ходе которых произносились другие слова – и среди них прозвучало слово «смерть», неотрывно связанное с именем короля.

Между тем в это время бывшая камеристка маркизы де Верней Жаклин д'Эскоман однажды увидела, как в дом Шарлотты дю Тийе вошел необычный человек – очень высокий, чрезвычайно сильный на вид, с волосами морковного цвета. У него был южный выговор, но особенно поражал его взгляд – чрезмерно пристальный и одновременно блуждающий.

– Этого беднягу мне рекомендовал господин д'Эпернон, – небрежно бросила мадам дю Тийе. – Он из Ангулема, и ему надо помочь…

Однако этот человек говорил весьма странные вещи, живо напомнившие камеристке встречу в церкви Сен-Жан-ан-Грев. Она вновь решила, что следует известить короля, но, помня свою первую неудачу, обратилась к королеве Маргарите – прославленной королеве Марго, отвергнутой супруге Беарнца, которая не так давно вернулась в Париж. Марго выслушала ее и потребовала объяснений от Эпернона, который, разумеется, все отрицал. Между тем несчастная Жаклин не была создана для борьбы, а вскоре ей самой пришлось столкнуться с ужасающими бедствиями. Кормилица отказалась от ее ребенка, и Жаклин испугалась, что останется без места. Не придумав ничего лучшего, она бросила ребенка на Новом мосту в надежде, что кто-нибудь подберет его. Однако это преступление было раскрыто, и Жаклин д'Эскоман оказалась в тюрьме Консьержери, где по-прежнему добивалась возможности предупредить короля. К несчастью, на ее призывы никто не обращал внимания. Остановить дьявольский замысел уже было нельзя.

13 мая 1610 года Мария Медичи была торжественно коронована в Сен-Дени – ей удалось наконец сломить сопротивление короля, который смутно угадывал опасность подобного шага. А 14 мая Генрих IV был убит. Он пал под кинжалом высокого и сильного человека с рыжими волосами, в камзоле из зеленого сукна. Человек этот приехал из Ангулема, и его звали Равальяк.

После смерти короля о воплях заключенной в Консьержери Жаклин д'Эскоман донесли высокопоставленному и честному человеку – президенту парламента Ахиллу де Арле, который вел следствие по делу об убийстве Генриха IV. Вскоре ему стало известно все.

– Доказательств у нас даже слишком много, – с грустью заявил он.

Но Мария Медичи, ставшая теперь всемогущей, бдительно следила за ходом дела. Президент де Арле был отправлен в отставку, а Эпернон и Генриетта д'Антраг чувствовали себя в полной безопасности под защитой королевы. Если добавить к этому, что в 1618 году сгорел Дворец Правосудия, где находились все документы, имевшие отношение к суду над Равальяком, то следует признать, что следы были заметены с большой ловкостью.

Однако и Эпернон, и его сообщница обманулись в своих надеждах. Генриетте так и не удалось выйти замуж за герцога де Гиза, а Эпернон не сумел получить такую же власть, как при короле Генрихе III, и отправился доживать свои дни в провинцию. В сущности, оба оказались марионетками в руках ловкого итальянца, который управлял ими, прячась за юбками жены и королевы: со смертью Генриха IV началось правление Кончини.

Генриетта д'Антраг покинула Париж и поселилась в уединении, неожиданно превратившись в чрезвычайно набожную женщину. При дворе она появилась вновь лишь в 1622 году, когда ее дочь вышла замуж за сына герцога д'Эпернона. Маркизу трудно было узнать, настолько она раздалась и раздобрела. Смерть ее 9 февраля 1633 года прошла совершенно незамеченной – все о ней забыли…

ОДНОГЛАЗАЯ ПРИНЦЕССА (AHA ДЕ МЕНДОСА)
(1576 год)

На двадцатом году царствования Филиппа II Мадрид еще не успел освоиться с ролью столичного города, хотя носил этот почетный титул уже шестнадцать лет. Прежде это была небольшая крепость в окружении нескольких крестьянских хижин посреди густого леса, в котором безбоязненно обитали волки и медведи. Но здешний климат оказался живительным, и именно по этой причине король остановил свой выбор на крохотном поселке. Впрочем, даже

сейчас, несмотря на десяток дворцов, выросших рядом с деревенскими домами, и редкие административные здания, занятые королевскими чиновниками, которым не слишком-то нравилось жить в подобной пустыне, новая столица еще не соответствовала своему высокому статусу и заметно уступала низвергнутой предшественнице – Вальядолиду. Но Мадрид и в нынешнем своем облике вполне устраивал Филиппа, а обустройством собственной резиденции он занимался уже много лет: примерно в двенадцати лье от города возводился громадный дворец. Король неустанно следил за судьбой своего детища, и в этот холодный мартовский день он устроил наблюдательный пункт на Торре Дорада – самой высокой из башен Алькасара, в котором проживал в последние годы.

Опираясь на зубцы стены, Филипп II разглядывал в длинную подзорную трубу лиловый горизонт сьерры. За его спиной, в нескольких шагах, неподвижно стояли двое мужчин и терпеливо ждали распоряжений монарха. Один из них, более старый, был высок, худ и бледен, с холодными глазами и редкой бахромой седеющих волос, окруживших венчиком громадную тонзуру. Вся его внешность говорила о том, что этого человека следует опасаться. И действительно, кардинал де Мендоса, архиепископ Толедский и Великий Инквизитор, внушал всей Испании почти такой же страх, как сам король. Второй мужчина, уступая прелату в импозантности, значительно превосходил его блеском мужественной и в то же время изящной красоты. Это был государственный секретарь Антонио Перес, который не мог похвастаться благородным происхождением, но благодаря своему уму сумел завоевать доверие короля – заслуга немалая, если принять во внимание характер монарха, подозрительного и жестокого от природы.

В виде исключения сегодня король пребывал в отличном расположении духа. Время от времени он издавал одобрительные восклицания и наконец протянул подзорную трубу кардиналу со словами:

– Строители творят чудеса! Полагаю, скоро мы сможем перебраться в новый дворец со всем двором, дабы жить в столь любезном нашему сердцу покое, предаваясь дорогим воспоминаниям.

Мендоса, в свою очередь, приставил к глазам подзорную трубу. Его взору представилась огромная строительная площадка: на бескрайних просторах выжженной солнцем сьерры Гуадарама, далеко за темной полосой леса, словно каким-то чудом выросли стены из голубовато-серого гранита. Посреди громадного четырехугольника возвышался почти законченный купол церкви: строительство дворца Эскуриал, начатое четырнадцать лет назад, близилось к завершению.

– Прекрасное творение, сир, – сказал кардинал, возвращая монарху подзорную трубу. – Несомненно, оно послужит вящей славе господней и спасению вашей души!

– Более всего я стремлюсь к тому, чтобы за врата его не проникала суета нынешнего века. Здесь мы, насколько возможно, приблизимся к монастырской жизни – единственно достойной в этом бренном мире…

Король не договорил: вновь приставив к своим бледно-голубым глазам подзорную трубу, он увидел длинный кортеж, проходивший в эту минуту через старые ворота Пуэрта дель Соль. Множество вооруженных до зубов всадников окружало носилки знатной особы и прогибающиеся под тяжестью кожаных сундуков повозки; позади следовала целая армия слуг. Во взгляде короля выразился неподдельный интерес, и он вновь повернулся к Мендосе.

– Ведь именно сегодня к нам возвращается сестра вашего Преосвященства? Кажется, я узнал герб принцессы Эболи.

Кардинал вытянул шею и прищурился, чтобы лучше разглядеть кортеж, а затем кивнул.

– В самом деле, это она!

Впервые за весь день король широко улыбнулся и обратился наконец к своему секретарю:

– Антонио, вы немедленно отправитесь во дворец Сильва и поздравите от нашего имени донью Ану с благополучным прибытием. Скажите ей, что мы счастливы видеть ее в Мадриде после столь долгого отсутствия и надеемся, что она в скором времени окажет нам честь своим визитом.

Перес безмолвно поклонился, а Филипп направился к лестнице, напевая себе под нос кантату и поигрывая цепью висевшего у него на груди Ордена Золотого Руна. Казалось, он сбросил гнетущую тяжесть печали и меланхолии, в которой пребывал после смерти своей третьей жены, восхитительной и совсем юной Изабеллы де Валуа. Кардинал и секретарь последовали за ним.

Тем временем знатная путешественница прибыла в свой дворец.

В тридцать шесть лет Ана де Мендоса, овдовевшая три года назад после смерти Руя Гомеса де Сильва, принца Эболи, оставалась очень красивой женщиной. Смуглая и стройная, с правильными чертами и классическим носом, она привлекала взор своими алыми чуть полноватыми губами и великолепным цветом лица, который еще более подчеркивал тяжелый гофрированный воротник, плотно облегавший точеную шею. Высоко зачесанные волосы обрамляли выпуклый упрямый лоб. Трагическим, но не лишенным очарования контрастом с ее прелестным лицом служила повязка из черной тафты, которая скрывала пустую правую глазницу – следствие несчастного случая, произошедшего в юности. Для любой другой женщины это стало бы искалечившим жизнь уродством, однако донья Ана сумела придать своей печальной тафте вид дополнительного украшения, подчеркивающего изящно изогнутую линию бровей. А единственный глаз казался невероятно большим, блестящим и умным…

Как бы там ни было, донья Ана чувствовала себя счастливой, ибо наконец-то вернулась в Мадрид. Три года она, как и подобает, оплакивала мужа в унылом замке Пастранья, в пятнадцати лье от столицы, соблюдая строжайший траур с постоянно горевшими свечами и бесконечными молитвенными песнопениями – в полном соответствии с неумолимыми законами испанского этикета. Всегда склонная к крайностям по своему страстному характеру, донья Ана даже удалилась на какое-то время в суровый монастырь кармелиток в Пастранье, основанный самой святой Терезой д'Авила. Но надолго она там не задержалась. Ее понятия о монастырской жизни сильно отличались от взглядов воспитанной в старых правилах матери-настоятельницы, которая считала недопустимым, чтобы ее послушница – пусть даже и благодетельница монастыря – свободно принимала у себя в келье родных и друзей. Она намекнула принцессе, что подлинный уход от мира предполагает некоторые ограничения; тем же, кто на это не способен, лучше оставаться в собственном доме. Этот упрек сильно задел донью Ану – она покинула монастырь, хлопнув дверью и заявив, что мать-настоятельница не затянет ее насильно в рай. Возможно, это было сказано слишком хлестко…

Впрочем, король уже в течение многих месяцев извещал принцессу о том, что желает видеть ее при дворе, где она должна занять подобающее ей место, как только истечет срок траура. Вот почему, покинув монастырь, донья Ана воспользовалась первым же предлогом, чтобы вернуться в столицу. Официально она прибыла сюда с целью уладить дела по наследству. Но время слез прошло. Ана де Мендоса вновь хотела жить!

Наблюдая за распаковкой багажа, она обошла все многочисленные комнаты своего дворца, опустевшего после смерти дона Руя Гомеса. Прежде всего следовало устроить детей: донья Ана родила десятерых, и все были живы – настоящий рекорд для того времени! Старшая из дочерей уже была замужем за герцогом Медина Сидония.

Удостоверившись, что с детьми все обстоит благополучно, донья Ана направилась в собственную спальню, где служанки уже начали вынимать из дорожных сундуков ее платья и готовить постель. Она присела на старое кресло, стоявшее в амбразуре окна, и стала рассматривать улицу.

– Как радостно вновь оказаться здесь! – произнесла она со вздохом удовлетворения. – По крайней мере, видишь не только сьерру и колокольню церкви в Пастранье. Мне кажется, за три года город сильно разросся. Что скажешь, Казильда?

Она обращалась к очень смуглой девушке, которая в этот момент энергично встряхивала платье из черной парчи, расшитое гагатом.

Служанка улыбнулась своей госпоже.

– И я так думаю, сеньора. Крепостные стены словно раздвинулись, а лес будто бы отступил. Однако деревьев еще достаточно много, и это приятно.

– Надеюсь, что король не успел истребить всех волков и мы сможем поохотиться. Мне так хочется на охоту! Хотя король, вероятно, меня совсем забыл…

– Это невозможно, сеньора! Даже если бы он захотел, то не смог бы. Ведь ни одной женщине, кроме вашего высочества, не удалось пробудить в нем интерес после смерти королевы Изабеллы. Нынешняя королева очень добра, очень набожна… и очень глупа.

– Не распускай язык!

Негодование принцессы было притворным: по правде говоря, все знали о чувствах, которые питал к ней король. После безвременной кончины своей молодой супруги, случившейся восемь лет назад, Филипп II впал в глубочайшую меланхолию и часами скорбно глядел на ее портрет. Он страстно любил французскую принцессу, которая осветила суровый испанский двор очарованием и красотой, а затем покинула его в самом расцвете лет – в двадцать три года. Филипп искренне оплакивал ее, тогда как смерть двух предыдущих жен – Марии Португальской и англичанки Марии Тюдор – оставила его совершенно равнодушным. Из государственных соображений и в надежде получить нового наследника он еще раз женился на своей собственной племяннице Анне Австрийской, но даже на праздничных свадебных торжествах не снял траура, ибо сердце его Изабелла унесла с собой. Именно в тот день, когда она навеки закрыла глаза, Филипп превратился в того зловещего монарха, каким его знает история.

Некоторое утешение безутешный король находил лишь в принцессе Эболи: веселый нрав, обаяние и насмешливый язык Аны скрашивали его унылое существование. Вскоре она стала ему необходимой. Он призывал ее к себе в любое время ради удовольствия поболтать с ней или послушать, как она смеется. В рамках испанского этикета смех выглядел почти святотатством, но представительница такого знатного рода, как Мендоса, могла себе это позволить. Конечно, донья Ана знала, что король не любит ее по-настоящему, да и сама она не испытывала к нему любви, однако ей льстила та власть, которую она приобрела над ним. Затем смерть Руя Гомеса де Сильва разлучила их, но до нее доходили слухи, будто Филипп II с большим нетерпением ждет возвращения своей ненаглядной принцессы. Теперь предстояло выяснить, что осталось от этого нетерпения…

Донья Ана машинально перевела взгляд на серые башни старого Алькасара, где обитал король. Интересно, как быстро он пришлет к ней посланца? Ему должны были уже доложить о ее приезде.

Словно в ответ на этот безмолвный вопрос дверь спальни распахнулась. На пороге появился паж, который тут же преклонил колено.

– Сеньор дон Антонио Перес, государственный секретарь его величества короля Филиппа, просит ваше высочество уделить ему минуту внимания.

– Пусть войдет! – воскликнула Ана, с трудом скрывая свою радость.

В следующее мгновение Перес низким поклоном приветствовал принцессу, которая одарила его приветливой улыбкой и любезными словами:

– Мы давно с вами не виделись, дон Антонио. Я помню, что до кончины принца вы часто сопровождали короля в наш дом. Мне приятно встретиться с вами вновь.

Она непринужденно улыбалась, испытывая искреннюю радость от свидания со старым знакомым и от сознания своего ослепительного очарования. В эту минуту солнечный луч осветил ее, придав блеск алым губам, густым вьющимся волосам и украшениям на темном платье. Пересу внезапно показалось, будто вся она отлита из чистого золота.

– Я также счастлив увидеть вновь ваше высочество, – сказал он, кланяясь еще ниже. – Будет ли мне позволено заметить, что никогда еще ваше высочество не были столь прекрасны?

Этот государственный муж, познавший все хитрости дипломатии, на сей раз говорил искренне и был явно смущен. Его смятение не ускользнуло от доньи Аны, и она почувствовала себя польщенной. Вполне уверенная в своих чарах, она окинула гостя более внимательным взглядом и увидела, что он красив, изящен… и нравится ей. В свою очередь, слегка смутившись, она предложила ему сесть.

– Что привело вас ко мне, дон Антонио?

– Его величество желает засвидетельствовать вам свое расположение, сеньора. Король надеется, что вы в самое ближайшее время навестите его в Алькасаре. Мне поручено передать вам, что это будет большая радость… большое удовольствие… то есть я хотел сказать…

Он настолько очевидно запутался, что принцесса не смогла сдержать лукавой улыбки.

– Быть может, приказать подать вам что-нибудь, дон Антонио? Вы выглядите очень взволнованным…

– Это правда, сеньора, – серьезно ответил он. – Я очень взволнован, и словами это трудно выразить. Простите меня!

Антонио Перес сумел-таки справиться со своим волнением и, как ни странно, задержался во дворце Сильва бесконечно дольше, чем предполагал он сам и чем могла вообразить донья Ана. Но оба они совершенно не замечали времени, и было уже очень поздно, когда Перес наконец добрался до собственного дома.

Расставшись с ним, принцесса вынуждена была признать, что сердце ее неспокойно.

– Как удивительно, Казильда, – сказала она служанке, которая помогала ей укладываться в постель, – мне показалось, будто я вижу дона Антонио в первый раз. Отчего это?

– Думаю, вашему высочеству прежде просто не приходило в голову как следует разглядеть его. А ведь дон Антонио Перес очень красивый мужчина, сеньора…

Принцесса скользнула под простыню, оперлась локтем о подушку и задумчиво уставилась прямо перед собой.

– Действительно, он очень красивый мужчина… И какой взгляд – просто полыхает огнем!

Казильда засмеялась: будучи давней наперсницей госпожи, она могла позволить себе некоторую фамильярность.

– Неужели у него более обольстительный взгляд, чем у его величества?

– Ты дурочка! Разумеется, намного обольстительнее! У короля фламандские глаза – холодный взгляд северянина. А у дона Антонио настоящий испанский взор: бархат и угли! Разве можно сравнивать?

– Но ваше высочество, мне кажется, сравнивает… Мы пойдем завтра во дворец?

– Конечно!

Казильда удалилась на цыпочках, а донья Ана, оставшись одна, постаралась как можно быстрее изгнать из головы королевский образ, о котором ей напомнила служанка. В конце концов, у короля есть супруга – вот пусть и заботится о ней. А донья Ана свободна. Свободна! Она произнесла это восхитительное слово, словно пробуя его на язык, как душистое вино. Да, прекрасное слово, если умеешь правильно распорядиться той радостью, которую оно сулит. А пока нужно все-таки нанести визит их величествам, поскольку так велит долг. И, быть может, она увидит Переса!

Итак, уже на следующий день царственная чета дала торжественную аудиенцию возвратившейся ко двору принцессе.

Ана де Мендоса, сделав три полагающихся по этикету реверанса, оказалась почти у самых ног Филиппа II, который поспешно поднялся ей навстречу.

– Для меня большая радость вновь увидеть вас, донья Ана. Ваше отсутствие сделало для нас вдвойне мучительной безвременную утрату дона Руя, вашего супруга. Ваше возвращение смягчает нашу скорбь.

Принцесса улыбнулась не без лукавства, поскольку заметила, каким странным огнем вспыхнул обычно холодный взгляд короля, устремленный на нее.

– Ваше величество оказывает мне честь. Я тоже сожалела о своем невольном изгнании, но моя утрата была столь тяжела, что это время протекло незаметно. Могу ли я приветствовать государыню?

Она повернулась к Анне Австрийской, застывшей на своем парадном троне в окружении неизбежных дуэний. Королева была маленького роста, белокурая, сухощавая, скромная и набожная. Единственным ее стремлением было угождать мужу, поэтому она совершенно не ведала ревности и приветливо улыбнулась принцессе, которая склонилась перед ней в глубоком реверансе.