Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Жюль Верн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Жюль Верн
Рассказы

Доктор Окс (перевод З. Бобырь)

ГЛАВА I,

Почему бесполезно искать даже на лучших картах городок Кикандон

Если вы будете искать на старой или новой карте Фландрии маленький городок Кикандон, то, вероятно, его не найдете, Что же, Кикандон – исчезнувший город? Нет. Город будущего? Тоже нет. Он существует вопреки данным географии уже лет восемьсот-девятьсот. В нем насчитывается даже две тысячи триста девяносто три души, если считать по одной душе на каждого жителя. Он расположен в тридцати с половиной километрах северо-западнее Ауденаарде и в пятнадцати с четвертью – юго-восточнее Брюгге, в самом сердце Фландрии. Ваар, маленький приток Шельды, течет под тремя его мостами, еще крытыми старинной, средневековой кровлей, как в Турнэ. Там можно любоваться старым замком, первый камень которого был положен в 1197 году графом Болдуином, будущим императором Константинопольским, ратушей с готическими бойницами, увенчанной зубцами и сторожевой башней со шпилями. С этой башни каждый час раздается мелодичный перезвон часов, настоящий воздушный рояль, слава которого превосходит славу перезвона в Брюгге. Иностранцы – если только они когда нибудь попадали в Кикандон – не покидали этого города, не осмотрев зала градоправителей, украшенного портретом Вильгельма Нассауского работы Брандона; амвона церкви св. Маглуара, шедевра архитектуры XVI столетия; колодца из кованого железа посреди большой площади св. Эрнуфа, восхитительные орнаменты которого созданы художником-кузнецом Квентином Мецисом; гробницы, воздвигнутой некогда для Марии Бургундской, дочери Карла Смелого, почивающей ныне в церкви Божьей Матери в Брюгге, и т. д. Наконец, Кикандон славится производством сбитых сливок и леденцов. Это производство переходит уже несколько столетий от отца к сыну в семействе ван-Трикасс. И все же Кикандон не значится на карте Фландрии! Забывчивость ли это географов, намеренное ли упущение – этого я не могу сказать; но Кикандон существует вполне реально со своими узкими улицами, укреплениями, домиками, рынком и своим бургомистром. И в этом городе недавно произошли события удивительные, необычайные, невероятные, но правдивые, и о них-то будет подробно рассказано ниже.

Конечно, о фламандцах Западной Фландрии нельзя ни сказать, ни подумать ничего плохого. Это люди хорошие, разумные, бережливые, радушные, ровного нрава, гостеприимные, быть может тяжеловатые по языку и уму, но все это не объясняет, почему один из интереснейших городов их территории до сих пор не обозначен на географической карте.

О таком упущении можно только пожалеть. Если бы история, или за отсутствием истории хроника, или, наконец, за отсутствием хроники местные предания говорили о Кикандоне! Но нет, ни атлас, ни путеводители не говорят о нем. Понятно, насколько такое молчание должно вредить торговле и промышленности этого города. Но поспешим прибавить, что в Кикандоне нет ни торговли, ни промышленности и что он прекрасно обходится и без них. Свои сбитые сливки и леденцы он поедает на месте и не вывозит их. Наконец, кикандонцам и не нужна известность. Желания их ограниченны, существование скромно; они спокойны, умеренны, холодны, флегматичны, словом – «фламандцы», какие еще встречаются иногда между Шельдой и Северным морем.

ГЛАВА II,

где бургомистр вам-Трикасс и советник Никлосс беседуют о городских делах

– Вы думаете? – спросил бургомистр.

– Я думаю, – ответил советник, помолчав несколько минут.

– Дело в том, что никогда нельзя поступать легкомысленно, – продолжал бургомистр.

– Вот уже десять лет, как мы говорим об этом серьезном деле, – возразил советник Никлосс, – и признаюсь вам, мой достойный ван-Трикасс, что я все еще не могу решиться.

– Я понимаю ваши колебания, – проговорил бургомистр после доброй четверти часа размышлений, – и не только понимаю, но и разделяю их. Мы поступим мудро, если не решимся ни на что, не изучив вопроса более тщательно.

– Без сомнения, – отвечал Никлосс, – должность гражданского комиссара совершенно бесполезна в таком спокойном городе, как Кикандон.

– Наш предшественник, – важно возразил ван-Трикасс, – никогда не осмелился бы сказать о какой-нибудь вещи «без сомнения». Всякое утверждение подвержено неприятным возражениям.

Советник покачал головой в знак согласия, потом замолчал почти на полчаса. По истечении этого времени, в продолжение которого они не пошевелили и пальцем, Никлосс спросил ван-Трикасса, не приходила ли его предшественнику – лет двадцать назад – в голову мысль об упразднении должности гражданского комиссара. Эта должность обходилась городу Кикандону в тысячу триста семьдесят пять франков и несколько сантимов в год.

– Да, конечно, – отвечал бургомистр, с величавой медлительностью поднося руку к своему ясному лбу, – но этот достойный человек умер, не осмелившись принять решения ни по этому вопросу, ни по вопросу о какой-либо Другой административной мере. Это был мудрец. Почему бы и мне не поступать, как он?

Советник Никлосс не смог придумать довода, который противоречил бы мнению бургомистра.

– Человек, который умирает, не решившись ни на что в течение всей своей жизни, – прибавил важно ван-Трикасс, – очень близок к тому, чтобы достичь совершенства в этом мире.

Сказав это, бургомистр нажал кнопку звонка, издавшего скорее вздох, чем звон. Почти тотчас же послышались легкие шаги. Меньше прошумела бы и мышь, пробежав по толстому ковру. Дверь комнаты открылась, бесшумно поворачиваясь на смазанных петлях. Показалась белокурая девушка с длинными косами. Это была Сюзель ван-Трикасс, единственная дочь бургомистра. Она подала отцу набитую трубку и маленькую медную жаровню, не сказав ни слова, и мгновенно исчезла, так же бесшумна, как и вошла.

Достопочтенный бургомистр зажег свою огромную трубку и вскоре исчез в облаке голубоватого дыма, покинув советника Никлосса, погруженного в глубочайшее размышление.

Комната, в которой беседовали эти два почтенных лица, облеченные властью в Кикандоне, была гостиной, богато украшенной темным резным деревом. Высокий камин с огромным очагом, где можно было бы сжечь целый дуб или изжарить быка, занимал всю стену против окна, расписные стекла которого смягчали дневной свет. В старинной рамке над камином виднелся портрет какого-то пожилого человека, приписываемый кисти Гемлинга и долженствующий изображать одного из предков ван-Трикасса, родословная которого неоспоримо вела начало с XIV века, когда фламандцы должны были бороться с императором Рудольфом Габсбургским.

Эта гостиная составляла часть дома бургомистра, одного из приятнейших домов Кикандона. Построенный во фламандском вкусе, со всеми ухищрениями и неожиданностями готической архитектуры, он считался одним из лучших зданий города. Картезианский монастырь или приют для глухонемых не были молчаливее этого жилища. Шума здесь не существовало; здесь не ходили, а скользили, не говорили, а шептались, а между тем в доме жили и женщины – жена бургомистра госпожа Бригитта ван-Трикасс, его дочь Сюзель и служанка Лотхен Янсхен. Нужно упомянуть такте о сестре бургомистра, тетушке Эрманс, откликавшейся также на имя Татанеманс, данное ей некогда племянницей, когда Сюзель была еще маленькой девочкой. И, несмотря на эту благоприятную для раздора, шума и болтовни среду, дом бургомистра был тих, как пустыня.

Самому бургомистру было лет пятьдесят, он был ни толст ни худ, ни высок ни низок, ни стар ни молод ни румян ни бледен, ни весел ни печален, ни доволен ни недоволен, ни энергичен ни слабохарактерен, ни горд ни принижен, ни добр ни зол, ни щедр ни скуп, ни храбр ни труслив.

Этот человек был умеренным во всем, но по неизменной медлительности его движений, по слегка отвисшей нижней челюсти, по неподвижным векам, по гладкому, как медная пластинка, лбу, по мало выступающим мускулам физиономист без труда определил бы, что бургомистр ван-Трикасс – олицетворение флегмы. Никогда ни гнев, ни страсть не заставляли его сердце биться сильнее, никогда его лицо не покрывалось краской. Он одевался неизменно в хорошее платье, ни слишком узкое, ни слишком просторное, которое никогда не изнашивалось. Обут он был в большие башмаки с тупыми носками, тройной подошвой и серебряными пряжками. Эти башмаки своей прочностью приводили в отчаяние его сапожника. Его широкополая шляпа относилась к той эпохе, когда Фландрия окончательно отделилась от Голландии. Этому почтенному головному убору было около сорока лет. Но чего вы хотите? Тело, как и душу, и платье, как и тело, изнашивают страсти, а наш достойный бургомистр, вечно невозмутимый, равнодушный ко всему, не знал страстей. Он, не изнашивая ничего, не изнашивался и сам, и именно поэтому был человеком, вполне подходящим для управления Кикандоном и его спокойными обитателями.

Действительно, город был не менее спокоен, чем дом ван-Трикасса. Именно в этом мирном обиталище бургомистр рассчитывал дожить до самых преклонных лет, пережить свою добрую супругу Бригитту ван-Трикасс, которая и в могиле, конечно, не могла бы найти большего покоя, чем тот, которым она наслаждалась на земле вот уже шестьдесят лет.

Это требует объяснения.

Семейство ван-Трикасс справедливо могло бы называться семейством Жанно. И вот почему.

Всякий знает, что нож этого господина так же знаменит, как и его владелец, и так же неизносим благодаря двойной, непрестанно возобновляющейся операции, которая состоит в замене ручки, когда она износилась, и лезвия, когда оно больше ничего не стоит. Такова же была и операция, производимая с незапамятных времен в семействе ван-Трикасс, и сама природа, казалось, принимала в этом благосклонное участие. Начиная с 1340 года каждый ван-Трикасс, овдовев, вступал в брак с девицей ван-Трикасс, которая была моложе его. Она, овдовев, в свою очередь вторично выходила замуж за более

юного ван-Трикасса, который, овдовев… и так далее, без конца… Каждый умирал в свою очередь с правильностью механизма. Достойная госпожа Бригитта ван-Трикасс была уже за вторым мужем и, если не хотела нарушать своих обязанностей, должна была переселиться в лучший мир раньше своего супруга, чтобы освободить место новой ван-Трикасс. На это достопочтенный бургомистр непоколебимо рассчитывал, так как вовсе не желал нарушать традиций семьи.

Таков был этот дом, мирный и молчаливый, в котором двери не скрипели, стекла не дрожали, полы не трещали, трубы не завывали, флюгера не визжали, замки не щелкали, а обитатели производили не больше шума, чем их тени.

ГЛАВА III,

где комиссар Пассоф появляется столь же шумно, сколь и неожиданно

Приведенный нами выше интересный разговор начался между советником и бургомистром без четверти три пополудни. Было три часа сорок пять минут, когда ван-Трикасс закурил свою огромную трубку, вмещавшую четвертку табаку, а кончил он ее только в пять часов тридцать пять минут.

За все это время оба собеседника не обменялись ни единым словом.

Около шести часов советник проговорил в прежнем тоне:

– Итак, мы решаем…

– Ничего не решаем, – отвечал бургомистр.

– Я думаю, в общем, что вы правы, ван-Трикасс.

– Я тоже так думаю, Никлосс. Мы примем решение относительно гражданского комиссара, когда будем более сведущи… позже… Нам ведь не месяц дан сроку.

– Даже не год, – ответил Никлосс, развертывая свой носовой платок, которым он пользовался с замечательной скромностью.

Наступило снова молчание, продолжавшееся добрый час. Ничто не нарушало этого перерыва в разговоре, даже появление домашнего пса, честного Ленто, не менее флегматичного, чем его хозяин, вежливо пришедшего навестить гостиную. Достойный пес! Образец для всей своей породы! Будь он из картона, с колесиками на лапах, он не произвел бы при своем появлении больше шума.

Около восьми часов, когда Лотхен внесла старинную лампу с матовым стеклом, бургомистр сказал советнику:

– У нас нет больше важных дел для обсуждения, Никлосс?

– Нет, ван-Трикасс, нет, насколько я знаю.

– Не говорили ли мне, однако, – спросил бургомистр, – что башня Ауденаардских ворот угрожает рухнуть?

– Действительно, – отвечал советник, – и я, право, не удивлюсь, если она

в один прекрасный день раздавит кого-нибудь.

– О, – возразил бургомистр, – раньше, чем такое несчастье случится, я надеюсь, что мы сумеем принять решение относительно башни.

– Надеюсь, ван-Трикасс.

– Есть и более спешные вопросы?

– Несомненно, – отвечал советник: – вопрос о складе кож, например.

– А он все еще горит? – спросил бургомистр.

– Вот уже три недели.

– Разве мы не решили на совете предоставить ему гореть?

– Да, ван-Трикасс, и по вашему предложению.

– Разве это не лучший способ справиться с пожаром?

– Без сомнения.

– Ну, хорошо, подождем. Это все?

– Все, – ответил советник, потирая себе лоб, словно стараясь припомнить, не забыл ли он какое-нибудь валютное дело.

– А вы ничего не слышали, – продолжал бургомистр, – о прорыве плотины, который грозит наводнением нижнему кварталу святого Иакова?

– Да, как же, – отвечал советник. – И какая досада, что этот прорыв не появился выше склада кож! Вода залила бы пожар, и это избавило бы нас от всяких забот.

– Что ж делать, Никлосс, – возразил достойный бургомистр. – Нет ничего нелогичнее несчастных случаев. Между ними нет никакой связи, и мы не можем, как хотели бы, использовать один, чтобы смягчить другой.

Это тонкое замечание ван-Трикасса потребовало некоторого времени, чтобы советник мог оценить его.

– Да, – начал снова Никлосс, – но мы даже не говорим о нашем большом деле.

– Каком большом деле? У нас есть, значит, большое дело? – спросил бургомистр.

– Несомненно. Речь идет об освещении города.

– Ах да, – ответил бургомистр, – если память не изменяет мне, вы говорите о проекте доктора Окса?

– Вот именно.

– Дело двигается, Никлосс, – ответил бургомистр. – Уже начата прокладка труб, а завод совершенно закончен.

– Может быть, мы немного поспешили с этим делом, – заметил советник, покачав головой.

– Может быть, – отвечал бургомистр. – Но наше оправдание в том, что доктор Окс берет все расходы по своему опыту на себя. Это нам не будет стоить ни гроша.

– Это действительно наше оправдание. И потом, конечно, нужно идти в ногу с веком. Если опыт удастся, Кикандон будет первым городом Фландрии, освещенным газом окси… Так он называется, этот газ?

– Оксигидрический.

– Вот именно – оксигидрическим газом.

В этот момент дверь отворилась, и Лотхен доложила бургомистру, что ужин подан.

Советник Никлосс поднялся, чтобы проститься с ванТрикассом, у которого от всех решенных и нерешенных дел разыгрался аппетит. Затем было условленно, что со временем придется созвать совет именитых людей города, чтобы решить, не принять ли какое-нибудь предварительное решение по вопросу об Ауденаардской башне.

Оба достойных администратора направились к выходной двери. Советник зажег маленький фонарик, так как улицы Кикандона, еще не освещенные газом доктора Окса, были окутаны непроглядной октябрьской тьмой и густым туманом.

Приготовления советника Никлосса к отбытию потребовали доброй четверти часа; когда фонарь был наконец зажжен, советник обулся в огромные калоши из воловьей кожи и натянул на руки толстые перчатки из кожи бараньей, поднял меховой воротник, надвинул шляпу на глаза, вооружился тяжелым зонтом с изогнутой ручкой и приготовился выйти.

В ту минуту, как Лотхен хотела снять дверной засов, снаружи послышался шум.

Да! как бы невероятно это ни казалось, шум, настоящий шум, какого город не слыхал со времени вторжения испанцев в 1513 году, ужасный шум пробудил глубоко уснувшее эхо старого дома ван-Трикасс. В дверь стучали – в дверь, нетронутую еще никаким грубым прикосновением! Стучали часто и сильно тупым орудием, очевидно узловатой дубиной. Ясно слышались слова:

– Господин ван-Трикасс, господин бургомистр! Откройте, откройте скорее!

Бургомистр и советник, совершенно ошеломленные, глядели друг на друга, не говоря ни слова. Это превосходило их воображение. Если бы выстрелила старая замковая пушка, не стрелявшая с 1385 года, обитатели дома ван-Трикасс не были бы ошарашены более. Да простят нам читатели это слово: его грубость искупается его выразительностью.

Тем временем удары, крики, зов все усиливались. Лотхен, взяв себя в руки, решила заговорить.

– Кто там? – спросила она.

– Это я! я! я!

– Кто вы?

– Комиссар Пассоф!

Комиссар Пассоф! Тот самый, об упразднении должности которого говорилось вот уже десять лет! Но что же произошло? Не напали ли на город бургундцы, как в XIV веке? Нужно было событие не меньшей важности, чтобы взволновать до такой степени комиссара Пассофа, не уступавшего в отношении спокойствия и хладнокровия самому бургомистру.

По знаку ван-Трикасса – ибо этот достойный человек не мог произнести ни слова, – засов был снят, и дверь открылась.

Комиссар Пассоф ворвался в переднюю, словно ураган.

– Что случилось, господин комиссар? – спросила Лотхен, храбрая девушка, не терявшая головы даже при самых серьезных обстоятельствах.

– Что случилось! – повторил Пассоф, в круглых глазах которого отражалось неподдельное волнение. – Случилось то, что я прямо от доктора Окса, где было собрание, и там…

– Там? – повторил советник.

– Там я был свидетелем таких споров, что… Господин бургомистр, там говорили о политике!

– О политике? – повторил ван-Трикасс, взъерошивая свой парик.

– Да, – продолжал комиссар Пассоф. – Этого в Кикандоне не случалось, может быть, уже сто лет. Там начался спор. Адвокат Андре Шют и врач Доминик Кустос доспорились до того, что дело может дойти до дуэли.

– До дуэли! – вскричал советник: – Дуэль! Дуэль в Кикандоне! Но что же сказали друг другу адвокат Шют и врач Кустос?

– Вот слово в слово: «Господин адвокат, – сказал врач, – вы заходите слишком далеко, как мне кажется, и недостаточно взвешиваете свои слова».

Бургомистр ван-Трикасс заломил руки. Советник побледнел и уронил свой фонарик. Комиссар покачал головой. Чтобы такие ужасные слова произносили

столь почтенные люди!

– Этот врач Кустос, – прошептал ван-Трикасс, – решительно опасный человек, горячая голова! Идемте, господа!

Все трое вернулись в гостиную бургомистра.

ГЛАВА IV,

где доктор Окс оказывается первоклассным физиологом и смелым экспериментатором

Что же это за человек, известный под странным именем доктора Окса?

Оригинал, конечно, но в то же время смелый ученый, физиолог, работы которого известны и знамениты в Европе, счастливый соперник Дэви, Дальтона, Менци, Годвина, всех этих великих людей, выдвинувших физиологию в первые ряды современной науки.

Доктор Окс был человек не слишком полный, среднего роста, лет… но мы не смогли бы указать точно ни его возраста, ни национальности. Да это и не важно: достаточно знать, что это был странный человек, с горячей и мятежной кровью, как бы соскочивший со страниц Гофмана[1]1
  Гофман – немецкий писатель, автор фантастических произведений.


[Закрыть] и удивительно не похожий на жителей Кикандона. В себя, в свои теории он верил непоколебимо. Всегда улыбающийся, с высоко поднятой головой, с походкой свободной и уверенной, с ясным, твердым взглядом, с большим ртом, жадно глотавшим воздух, он производил на всех приятное впечатление. Он был живым, несомненно живым, прекрасно уравновешенным во всех своих частях механизмом, с хорошим ходом, со ртутью в жилах и сотней иголок в пятках. Он не мог ни минуты оставаться спокойным и рассыпался в торопливых словах и бесчисленных жестах.

Был ли он богат, этот доктор Окс, решивший на свои средства осветить целый город?

Вероятно, если он позволял себе такие расходы, и это единственное, что мы можем ответить на этот нескромный вопрос.

Доктор Окс прибыл в Кикандон пять месяцев назад со своим препаратором, отзывавшимся на имя Гедеон Иген, высоким, сухим, тощим, но не менее живым, чем его начальник.

Но почему доктор Окс предпринял на свой счет освещение города? Почему он выбрал именно мирных кикандонцев, этих истых фламандцев, и решил облагодетельствовать их город необычайным освещением? Не хотел ли он под этим предлогом провести какой-нибудь новый физиологический опыт? Что, наконец, пытался сделать этот оригинал? Этого мы не знаем, так как у доктора Окса не было других поверенных, кроме его препаратора Игена, слепо ему повиновавшегося.

Очевидно, доктор Окс взялся осветить город потому, что Кикандон действительно очень нуждался в освещении, «особенно ночью», как тонко замечал комиссар Бассоф. Поэтому и был сооружен завод для выработки осветительного газа. Газометры были готовы к работе, трубы проложены под мостовыми города, и в скором времени газовые рожки должны были ярко загореться в общественных зданиях и в домах некоторых любителей прогресса. Ван-Трикасс в качестве бургомистра, Никлосс в качестве советника и другие знатные лица города сочли своим долгом разрешить провести новое освещение в свои квартиры.

Читатель, вероятно, не забыл, как бургомистр и советник упомянули о том, что город будет освещен не вульгарным светильным газом, полученным при перегонке каменного угля, но новейшим газом, в двадцать раз более ярким, – оксигидрическим газом, получаемым от смешения кислорода и водорода.

Доктор, искусный химик и изобретательный физик, умел получать этот газ в больших количествах и дешево, не пользуясь марганцевокислым натрием, по методу Тессье дю-Мотэ[2]2
  Тессье дю Мотэ – французский ученый, предложивший способ получения


[Закрыть], а просто разлагая слегка подкисленную воду с помощью батареи, построенной из новых элементов, изобретенных им самим. Таким образом, ему не требовалось ни дорогих веществ, ни платины, ни реторт, ни тонких аппаратов для производства газа. Электрический ток проходил сквозь большие чаны, наполненные водой, и жидкая стихия разлагалась на составные части – кислород и водород. Кислород направлялся в одну сторону, водород, – в двойном сравнительно со своим бывшим союзником объеме, – в другую. Оба газа собирались в отдельные резервуары – существенная предосторожность, так как их смесь, воспламенившись, вызвала бы страшный взрыв, – потом трубки должны были подводить их раздельно к рожкам, устроенным так, чтобы предотвратить всякую возможность взрыва. Должно было получаться замечательное пламя, блеск которого не уступает электрическому свету, а свет электрической лампы, как это всем известно, согласно опытам Кассельмана, равняется свету тысячи ста семидесяти одной свечи, ни одной больше, ни одной меньше.

Благодаря этому счастливому изобретению Кикандон должен был получить прекрасное освещение; но доктор Окс и его препаратор меньше всего занимались этим, как будет видно из дальнейшего.

Как раз на следующий день после шумного вторжения комиссара Пассофа в гостиную бургомистра Гедеон Иген и доктор Окс беседовали в своем рабочем кабинете, в главном корпусе завода.

– Ну что, Иген, ну что! – вскричал доктор Окс, потирая руки. – Вы их видели вчера у нас на собраний, этих добрых кикандонцев с холодной кровью, занимающих по живости своих страстей середину между губками и коралловыми наростами! Вы видели, как они спорили, как жестикулировали? Ведь они преобразились физически и морально! А ведь это только начало! Погодите, когда мы дадим им настоящую дозу!

– Действительно, учитель, – ответил Гедеон Иген, потирая свой острый нос, – опыт начался удачно, и если бы я сам не закрыл из осторожности выпускной кран, я не знаю, что произошло бы.

– Вы слышали, что говорили друг другу адвокат Шют и врач Кустос? – продолжал доктор Окс. – Фраза сама по себе не была обидной, но в устах кикандонца она стоит тех оскорблений, которые герои Гомера бросают друг другу, прежде чем обнажить меч. Ах, эти фламандцы! Увидите, что мы из них сделаем в один прекрасный день!

– Неблагодарных, – отвечал Гедеон Иген тоном человека, оценившего род человеческий по достоинству.

– Ба! – вскричал доктор. – Не важно, понравится ли это им или нет, если наш опыт удастся!

– Но я боюсь, – прибавил препаратор, хитро улыбаясь, – что, возбуждая таким образом их дыхательный аппарат, мы можем повредить легкие этим честным жителям Кикандона.

– Тем хуже для них, – отвечал доктор Окс. – Это делается в интересах науки. Что бы вы сказали, если бы собаки или лягушки отказались подчиняться опытам?

Возможно, что если бы спросить собак и лягушек, то эти животные и возразили бы кое-что против вивисекторской практики; но доктор Окс был уверен в неоспоримости своего аргумента.

– В конце концов вы правы, учитель, – произнес Гедеон Иген: – нельзя найти ничего лучшего, чем эти кикандонцы.

– Нельзя, – повторил доктор.

– Вы проверяли пульс этих созданий?

– Сто раз.

– И сколько же у них ударов в среднем?

– Нет и пятидесяти в минуту. Поймите только: город, в котором за целое столетие не было и тени какого ни будь разлада; где грузчики не бранятся, кучера не переругиваются, где лошади не брыкаются, собаки не кусаются, кошки не царапаются! Город, где полицейский суд не находит себе работы с начала года до конца. Город, где никто не горячится ни ради искусства, ни ради дела! Город, где жандармы превратились в миф, где протоколы не составлялись уже сто лет! Город, наконец, где за триста лет не было дано ни одного тумака, ни одной пощечины! Вы понимаете, мэтр Иген, что это не может продолжаться и что мы изменим все это.

– Прекрасно! прекрасно! – повторял восторженно препаратор. – А воздух этого городам? Вы его исследовали?

– Конечно. Семьдесят девять частей азота и двадцать одна часть кислорода, углекислота и водяные пары в переменных количествах. Это обычные пропорции.

– Хорошо, доктор, хорошо, – ответил мэтр Иген. – Опыт будет произведен в большом масштабе и будет решающим.

– А если он будет решающим, – прибавил доктор Окс с торжествующим видом, – то мы преобразуем мир!