Текст книги "Тайна Вильгельма Шторица"

Автор книги: Жюль Габриэль Верн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Жюль Верн
Тайна Вильгельма Шторица

ГЛАВА ПЕРВАЯ

«…И как можно скорее приезжай, милый Генрих. Я тебя с нетерпением жду. Нижняя Венгрия – великолепная страна и очень интересная для инженера. Уже из-за одного этого стоит приехать, и ты не раскаешься, вот увидишь.

Всем сердцем твой Марк Видаль».

Так заканчивалось письмо, полученное мной от брата 1 апреля 1757 года.

Никаким особенным предвестием не ознаменовалось получение этого письма. Все было очень обыкновенно. Принес его почтальон, передал привратнику, тот – моему лакею, а лакей на подносе подал его мне с обычной невозмутимостью. Я с такой же невозмутимостью его распечатал и прочитал до конца, до вышеприведенных мною последних строк. А между тем в этих строчках заключалось зерно будущих невероятных происшествий, в которых и мне предстояло принять активное участие.

Такова слепота человеческая. Мы живем, ничего не зная, ничего не предчувствуя, а тем временем совершается завязка драмы всей нашей жизни и нередко предрешается наша судьба.

Мой брат написал тогда сущую правду. Я не раскаиваюсь, что пустился в это путешествие. Но стоит ли о нем рассказывать? Не лучше ли умолчать? Ведь никто, пожалуй, не поверит моему рассказу: он до такой степени странен, что превосходит в этом отношении самые необузданные вымыслы самых смелых поэтов.

Но уж так и быть – я рискну. Пусть мне не поверят, но я никак не могу подавить в себе потребности вторично пережить приключения, к которым письмо моего брата явилось как бы прологом.

Моему брату Марку было тогда двадцать восемь лет и он уже успел снискать славу замечательного художника-портретиста. Мы с ним очень любили друг друга. У меня к нему было до известной степени отеческое чувство, потому что я был старше на восемь лет. Мы еще в юности лишились родителей, и я должен был заняться его воспитанием. С детских лет Марк обнаружил способность к живописи, и я сам толкнул его на это поприще, будучи убежден, что он на нем выдвинется и сделает себе имя. Так оно и вышло.

Теперь Марк уже собирался жениться. Жил он в это время в южной Венгрии, в городе Рач, переехав туда из Будапешта, где ему очень повезло по части заказов: он написал несколько очень удачных портретов, за которые получил хороший гонорар, убедившись при этом, что в Венгрии искусство очень любят и ценят художников. Из венгерской столицы он вниз по Дунаю переехал в Рач, тоже довольно крупный город.

В Раче в числе лучших домов считалось семейство доктора Родериха, бывшего в то время одним из знаменитейших венгерских врачей. Получив от отца порядочное состояние, доктор Родерих нажил, кроме того, огромные деньги практикой. Когда он уезжал на отдых в заграничное путешествие – а делал он это каждый год, посещая то Италию, то Германию, то Францию, – его богатые пациенты разве что не плакали в голос. Но и бедняки без него теряли очень много, потому что он не отказывал в помощи никому, и неимущих лечил даром.

Семья доктора Родериха состояла из него самого, его жены, сына-капитана Гаралана и дочери Миры. Познакомившись с ними, Марк сразу же увлекся Мирой и решил остаться жить в Раче. Мира ему понравилась, и я нисколько не удивляюсь, что он в такой же степени понравился Мире. Он мог нравиться женщинам: красивый молодой человек с каштановыми волосами и голубыми глазами, жизнерадостный и добрейшего характера. Во всяком случае, он уже называл Миру своей невестой и приглашал меня приехать на свадьбу.

Миру я, конечно, знал только по пламенным письмам Марка, и мне очень хотелось увидеть ее. Еще больше хотелось моему брату показать ее мне. Он звал меня в Рач как главу семьи и просил приехать не менее как на месяц. Марк уверял, что и его невеста ждет меня с нетерпением. Как только я приеду, сейчас же будет назначен и день свадьбы. Но до тех пор Мира желала – непременно желала – сначала повидаться со мной лично, потому что она так много слышала обо мне хорошего (это, кажется, ее собственные слова).

Все это мне уже неоднократно рассказывал брат в своих письмах, и я чувствовал, что он без ума влюблен в Миру.

Знал я ее, как я уже выше заметил, только по восторженным отзывам Марка, а между тем чего бы ему стоило, как художнику-портретисту, взять да и написать с нее хорошенький портретик, в каком-нибудь интересном ракурсе, в красивом платье и прислать мне. Сама Мира этого не хотела. Она собиралась предстать передо мной лично и ослепить меня блеском своей красоты. Так по крайней мере она сама говорила Марку, а он, вероятно, даже и не старался ее переубедить. Оба они добивались одного: чтобы инженер Генрих Видаль отложил все свои дела и поскорее появился в парадных комнатах дома Родерихов в качестве первого гостя.

Требовалось ли так много доводов для того, чтобы меня уговорить? Конечно нет. Я все равно приехал бы на свадьбу брата.

Таким образом, мне предстояло в скором времени познакомиться с Мирой Родерих, перед тем как она сделается моей невесткой.

Помимо всего этого путешествие в Венгрию должно было доставить мне и удовольствие и пользу. Южная Венгрия – земля очень интересная, истинно мадьярская, сумевшая оградить себя от немецкого влияния. В истории Средней Европы она сыграла немалую роль и была ареной многих подвигов.

План своей поездки я определил так: туда – сначала на почтовых лошадях, затем пароходом по Дунаю, оттуда – только на почтовых. Путешествие по Дунаю я предполагал начать только от Вены. Правда, я, таким образом, мог увидеть не весь Дунай, но зато самую интересную его часть, там, где он протекает по Австрии и Венгрии, до города Рач, возле сербской границы. Тут мой маршрут оканчивался. У меня не было времени посетить города и местности, лежащие ниже по реке: Валахию, Молдавию, знаменитые Железные Ворота, Видин, Никополь, Рущук, Силистру, Браилов, Галац и те гирла, или те три рукава, которыми Дунай впадает в Черное море.

Я полагал, трех месяцев будет вполне достаточно на всю задуманную поездку. Месяц на переезд из Парижа до Рача. Уж пусть моя будущая невестка умерит свое нетерпение и даст путешественнику этот срок. Месяц на пребывание в Раче, в новом отечестве своего брата, и месяц на обратный путь домой.

Устроив некоторые особенно спешные дела и выправив разные документы, о которых просил меня брат, я собрался в дорогу.

Сборы мои были, впрочем, недолгие и несложные. Большого багажа я с собой не брал, взял только один чемоданчик, не позабыв уложить в него парадный костюм для предстоящего торжества, ради которого и предпринималась эта поездка в Венгрию.

Насчет языка беспокоиться было нечего: по-немецки я говорил хорошо. Что касается венгерского языка, то я надеялся, что можно будет обойтись и без знания оного, одним немецким. Впрочем, в Венгрии в то время в высшем обществе был очень распространен и французский язык; по крайней мере, брат мне писал, что он никогда в этом отношении не испытывал больших затруднений.

– Вы – француз, следовательно, имеете в Венгрии право гражданства, – сказал некогда один венгерский магнат моему соотечественнику. В этой любезной и сердечной фразе заключалась вся искренняя любовь венгров к французам.

В ответ на последнее письмо я высказал Марку просьбу засвидетельствовать перед своей невестой, что мое нетерпение не уступает ее собственному и что ее будущий деверь горит желанием поскорее познакомиться со своей будущей невесткой. Дальше я сообщал, что скоро выезжаю, но не могу назначить точно день своего приезда в Рач, потому что этот день слишком зависит от различных дорожных случайностей. Во всяком случае, я давал обещание не мешкать в пути. Если Родерихам угодно, он могут назначить свадьбу на конец мая. «Прошу меня не очень бранить, – писал я в заключение, – если я буду присылать вам письма с дороги не из каждого города, в котором буду останавливаться. Во всяком случае, я буду писать настолько часто, что мадемуазель Мира будет видеть, насколько быстро я продвигаюсь к ее родному городу. Когда будет можно, то есть когда это выяснится для меня самого, я немедленно оповещу заранее о дне и даже, если угодно, о часе моего прибытия в Рач».

Накануне отъезда, 13 апреля, я сходил в канцелярию лейтенанта полиции,[1]1
  Старинное название должности начальника полиции в Париже. (Примеч. пер.).


[Закрыть] выправил у него заграничный паспорт и кстати простился с ним самим, так как мы были хорошо знакомы и даже находились в дружеских отношениях. Он послал со мной поклон моему брату и пожелание счастливой супружеской жизни. При этом он заметил:

– А я даже знаю, что семья доктора Родериха, с которой собирается породниться ваш брат, пользуется в Раче большим почетом.

– Вам кто-нибудь говорил? – спросил я.

– Да. Мне говорили вчера, на вечере в австрийском посольстве. Я был там.

– Кто же говорил вам?

– Один офицер из Будапешта, подружившийся с вашим братом, когда тот жил в венгерской столице. Вашего брата он очень хвалил. Он говорил, что ваш брат имел в Будапеште огромный успех как художник и что таким же успехом пользуется он теперь и в Раче.

– А про Родериков что этот офицер говорил? – допытывался я у лейтенанта полиции. – Тоже хвалил их?

– О да. Сам доктор – настоящий ученый в полном смысле этого слова. И в Венгрии, и в Австрии – он знаменит повсюду. Нахватал чинов и всяких отличий. Мадемуазель Мира Родерих, говорят, красавица. Вообще, ваш брат, кажется, делает отличную партию, его и вас можно поздравить.

– Марк в свою невесту влюблен по уши, – сказал я, – и отзывы его о ней – сплошной восторг.

– Тем лучше, любезный Видаль; так вот вы и передайте ему мои поздравления и пожелания всего наилучшего. Только вот что… не знаю, не будет ли с моей стороны нескромностью сказать вам про одну вещь…

– Про какую? – удивился я.

– Не знаю, писал ли вам о ней ваш брат… Это было еще задолго до его приезда в Рач… За несколько месяцев…

– Задолго до его приезда?.. Что же такое? – спросил я.

– Мадемуазель Родерих… Наверное, дорогой Видаль, ваш брат об этом и не знает, раз он вам не писал.

– Объясните, мой друг, на что вы, собственно, намекаете? Я не понимаю.

– Кажется, перед тем за мадемуазель Родерих многие сватались и в особенности добивался ее руки один господин с видным положением и с именем. Так мне по крайней мере рассказывал тот будапештский офицер, которого я видел в посольстве.

– Чем же кончилось сватовство этого господина?

– Доктор Родерих ему отказал.

– Раз отказал, так не о чем и говорить. Не может быть, чтобы об этом Марк не знал, и если он не упомянул мне о том ни разу в письмах, то, следовательно, не считает этого дела важным.

– Вы совершенно правы, дорогой Видаль, но так как об этой истории все-таки довольно много говорили в Раче, то, мне кажется, вам было бы гораздо лучше узнать о ней теперь же, заранее, чем по приезде на место.

– Это верно, – согласился я, – и вы отлично сделали, что мне ее рассказали. Скажите, этот случай действительно имел место? Или, может быть, это только сплетня?

– Нет, это факт.

– Во всяком случае, дело это конченое, и особенно беспокоиться о нем не стоит, – сказал я.

Прощаясь, я все же задал еще вопрос:

– Кстати, мой друг, ваш будапештский офицер называл фамилию отвергнутого жениха?

– Называл.

– Как же его зовут?

– Вильгельм Шториц.

– Боже мой! Шториц! Не сын ли он знаменитого химика или, вернее, алхимика?

– Сын.

– Имя громкое. Этот ученый сделал много знаменитых открытий.

– Да, и немцы гордятся им с полным основанием.

– Но ведь он сам уже умер?

– Несколько лет, как умер. Но сын его жив, и мой будапештский друг аттестует его «беспокойным» человеком.

– То есть, как беспокойным? Я не понимаю, мой друг, что это значит.

– Я тоже не совсем понимаю. Кажется, мой собеседник хотел сказать, что Вильгельм Шториц непохож на других людей.

– Что же, у него три руки или четыре ноги? – засмеялся я. – Или шесть чувств вместо пяти?

– Не знаю, мне не объяснили, – засмеялся в ответ и мой собеседник. – Впрочем, я полагаю, этот эпитет относится не к физическому, а к нравственному облику Вильгельма Шторица. Советую вам все-таки его остерегаться.

– Будем остерегаться, – отвечал я, – по крайней мере, до тех пор, пока Мира Родерих не сделается Мирой Видаль.

Я пожал руку лейтенанту и ушел домой заканчивать сборы в путь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Четырнадцатого апреля, в 7 часов утра, я выехал из Парижа в берлине,[2]2
  Берлина или берлин – старинная большая дорожная карета. (Примеч. пер.).


[Закрыть] запряженной почтовыми лошадьми, и через десять дней прибыл в австрийскую столицу.

Об этой первой части моего путешествия я упомяну лишь вскользь. За это время ничего выдающегося не случилось, а земли, по которым я проезжал, до такой степени хорошо всем известны, что повторять их описания не стоит.

Первой моей большой остановкой был Страсбург. При выезде из города я долго смотрел на него из окна кареты, любуясь знаменитым собором, который весь купался в лучах солнца, озарившего его в этот момент с юго-востока.

Несколько ночей я спал под стук колес моего экипажа, под эту однообразную песню, которая способна лучше всякой тишины навеять сон и убаюкать. Я проехал Баден, Карлсруэ, Штутгарт, Ульм, Аугсбург и Мюнхен. Более продолжительная остановка была у меня в Зальцбурге, на австрийской границе, и, наконец, 25 апреля в 6 часов 35 минут взмыленные лошади доставили мою берлину во двор одной из лучших венских гостиниц.

В дунайской столице я пробыл только тридцать шесть часов, в том числе две ночи. Осмотреть ее подробно я собирался уже на обратном пути.

Дунай не протекает через Вену. Он от нее довольно далеко. Я проехал от города до пристани около мили, чтобы сесть на пароход, который должен был доставить меня в Рач.

Накануне я запасся местом на габаре[3]3
  Старинное речное судно.


[Закрыть] «Доротея», приспособленной для перевозки пассажиров, которых набралось много и всевозможных национальностей: испанцев, немцев, французов, русских, венгров и англичан. Больше было венгров. Пассажиры размещались на корме судна, а носовая часть была заставлена товарами, так что по палубе ходить было почти нельзя.

Первой моей заботой было обеспечить себе на ночь койку в общей каюте. О том, чтобы принести в эту каюту мой чемодан, нечего было и думать. Я его оставил под открытым небом на палубе, возле скамейки, на которой рассчитывал сидеть во время плавания, присматривая за сохранностью багажа.

Благодаря попутному ветру и течению габара довольно быстро плыла по желтой воде красивой немецко-славянской реки. Там встречались многочисленные парусные лодки, груженные продуктами сельского хозяйства с необозримых полей, раскинувшихся по обоим берегам. Попадались громадные плоты сплавляемого лесного материала – толстейших бревен из дремучих лесов, которые еще не были тогда истреблены в среднеевропейских землях. Потом потянулись острова, большие и маленькие, причудливо разбросанные и порой такие низменные, что едва поднимались над водой. Все они были цветущие, с осинками, ветлами и тополями, с влажной изумрудной травой, усеянной пестрыми, яркими цветами.

По берегам были рассеяны деревни на сваях, стоящие у самой воды. Издали казалось, будто волны, накатывая на берег, раскачивают сваи и деревни качаются. Но это только казалось. На пристанях развевались национальные флаги.

Вечером мы прибыли к устью реки Марха, одного из левых притоков Дуная со стороны Моравии. Тут уже было недалеко до венгерской границы. «Доротея» простояла в этом месте всю ночь с 28 на 29 апреля и на рассвете поплыла дальше по тем местам, где в XV веке так отчаянно бились французы с турками.

После коротких остановок в Петронеле, Альтенбурге и Гайнбурге «Доротея» миновала узкие Венгерские Ворота, где перед ней раздвинули наплавной мост, и остановилась у пристани города Пресбурга.

В Пресбурге назначена была по расписанию суточная стоянка для разгрузки и погрузки товаров. Этим временем я воспользовался, чтобы осмотреть город. Он очень интересен и стоит весь на мысу, так что можно подумать, будто крутом не река, а целое море. Дома красивые, крепкие. Очень хорош собор с золотым венцом на куполе. Много красивых особняков и дворцов, принадлежащих венгерским магнатам. Потом я взобрался на холм, увенчанный старым средневековым замком квадратной формы с четырьмя башнями по углам. Замок ровно ничем не примечателен, это почти развалины, но из него можно любоваться чудесным видом на окрестные виноградники и на бесконечную равнину, по которой извивается Дунай.

Выйдя из Пресбурга, «Доротея» утром 30 апреля поплыла среди пушты. Пушта – то же, что русская степь или американская саванна. Пушта – это бесконечная равнина, раскинувшаяся на всей территории средней Венгрии. Громадные пастбища, по которым носятся вольные табуны лошадей и стада буйволов. Тех и других насчитывают тысячами.

Тут извивается уже настоящий венгерский Дунай – широкий, многоводный, напоенный многочисленными притоками с Карпат и Штрийских Альп. Тут уже он настоящая большая река, не такой, как в Австрии.

Вечером прибыли в Рааб, где «Доротея» остановилась на эту ночь и весь следующий день. На осмотр города я употребил полсуток. Это не город, а скорее крепость. Ее мадьярское название – Гиор.

На следующий день, несколькими милями ниже Рааба, я любовался видом Коморнской цитадели, построенной в XV веке Корвином.

Хорошо здесь плыть по Дунаю! Чудо что такое! Река причудливо извивается. Неожиданными поворотами открываются новые красивые пейзажи. Над низменными островками носятся аисты и журавли. Здесь пушта открывается во всем великолепии. Роскошные луга чередуются с пологими холмами. Здесь находятся самые лучшие виноградники Венгрии, и именно здесь миллионами бочек изготовляют превосходное венгерское токайское вино. Я не утерпел – купил себе несколько бутылочек. Не все же пить самим мадьярам. Говорят, будто они почти и не вывозят свои вина в другие страны, а все выпивают сами. Счастливые люди!

Земледелие в пуште постепенно улучшается. Способы обработки земли совершенствуются с каждым годом. Но впереди еще очень много дела. Нужны оросительные приспособления, каналы, лесонасаждения для защиты от ветров. Тогда урожаи зерна удвоятся и даже утроятся.

К несчастью, в Венгрии преобладает крупное землевладение. Мелкого почти нет. Впрочем, это, несомненно, будет впоследствии исправлено. Логика обстоятельств неумолима, она свое возьмет. Венгерский крестьянин не чужд прогресса. Он не такой рутинер и не так убежден в своей непогрешимости, как его немецкий собрат.

После Грана, как я заметил, характер местности изменился. Равнины пушты сменились частыми и длинными грядами холмов. То были дальние отроги Карпат и Нораческих Альп, стеснявшие реку и направлявшие ее в узкие теснины.

Гран-резиденция венгерского архиепископа-примаса. Хорошо живется на свете этому господину, на зависть всем католическим прелатам, если они вообще ценят мирские блага. А, кажется, они их ценят. Он и архиепископ, и примас, и легат, и светский имперский князь, и канцлер королевства. И при этом получает доход больше миллиона в год.

За Граном, ниже по реке, опять начинается пушта.

Природа-превосходный, даровитый художник. Законом контрастов она пользоваться умеет как нельзя лучше, и притом с большим размахом, впрочем, она всегда все делает по большому счету. Здесь она пожелала веселые, разнообразные пейзажи, которыми мы любовались от Пресбурта до Грана, заменить ландшафтами унылыми, скучными и монотонными.

В этом месте Дунай островом Св. Андрея делится на два рукава, которые оба судоходны. «Доротея» пошла левым рукавом, благодаря чему мне удалось разглядеть город Вайцен, над которым возвышалось двенадцать колоколен, и одна из церквей, стоявшая на самом берегу, целиком отражалась в воде среди множества зелени.

Пейзаж начал меняться. В долине появились огородные культуры, по реке скользило больше лодок. Заметно стало больше оживления. Чувствовалась близость столицы. И еще какой: двойной, как бывают двойные звезды. И хотя эта двойная звезда далеко не первой величины, но в своем венгерском созвездии она блестит очень ярко.

«Доротея» обогнула последний лесистый остров. Показалась Буда, а за ней и Пешт, и в этих двух городах-близнецах мне предстояло отдохнуть с 3 по 6 мая. Этот отдых я намеревался употребить на самый добросовестный осмотр двойной венгерской столицы.

Между Будой и Пештом, городом турецким и городом мадьярским, сообщение поддерживается целой флотилией лодок с одной мачтой для флага и с громадным рулем. Берега превращены в набережные, застроенные красивыми домами.

Буда, или турецкий город, стоит на правом берегу, а Пешт – на левом. Усеянный зелеными островками, Дунай стягивает как бы хордой полуокружность, образуемую венгерским городом. Позади Пешта – равнина, по которой он может расти вширь, сколько ему угодно. Позади Буды – укрепленные холмы, увенчанные цитаделью.

Из турецкого города постепенно Буда начинает превращаться в венгерский или, вернее, в австрийский. Там преобладает военный элемент, торговли мало, делового движения не заметно. Немудрено, что на улицах города растет трава. Солдаты, офицеры – на каждом шагу. Точно в городе военное положение. Всюду развешаны национальные флаги. В сравнении с Пештом – мертво и глухо. Можно сказать, что здесь Дунай протекает между прошлым и настоящим, отделяя одно от другого.

Помимо арсенала и многочисленных казарм в Буде есть также и замечательные дворцы. Производят впечатление старинные церкви, а также собор, который при турках был превращен в мечеть. Я прошелся по одной улице, на которой все дома обнесены решетками и снабжены террасами, как на востоке. Прошелся я и по залам городской ратуши, обнесенной решеткой с желтыми и черными украшениями. Ходил на могилу Гуль-Бабы, усердно посещаемую турецкими паломниками.

Осмотр Пешта занял у меня гораздо больше времени – остальные два дня я употребил на него целиком. Но я не жалел об этом: этот университетский город и настоящая столица Венгрии чрезвычайно интересен и заслуживает самого подробного осмотра. Город лучше всего виден с холма, находящегося на краю Табанского предместья Буды. Отсюда открывается вид на обе половины двойной столицы. Пешт отсюда расстилается как на ладони со всеми улицами, площадями и дворцами. Блестят золоченые купола, взлетают смело к небу стрелки сводов. Вид Пешта очень величествен, и немудрено, что многие предпочитают его Вене.

Город окружен дачами. В его окрестностях лежит громадное Ракошское поле, где в старину венгерские всадники собирались на свои шумные веча.

Не мешает внимательно осмотреть и местный музей: там есть замечательные картины и статуи, интересные коллекции по естественной истории и этнографии, коллекции доисторических древностей, надписей, монет – все это очень ценное. Стоит посетить остров Маргарита с его замечательными лугами и рощами, а также банями с проведенной из целебных источников водой. Общественный сад Пешта, или Штадтвальдхен, пересекается речкой, судоходной для небольших лодок. Он очень тенистый и всегда оживлен веселой, приветливой и любезной толпой, среди которой попадаются замечательные мужские и женские типы.

За день до своего отъезда я зашел посидеть и отдохнуть в один из лучших ресторанов Пешта. Приятно освежившись любимым мадьярским напитком из белого вина и железистой воды, я собирался уже встать и уйти, чтобы продолжить осмотр города, как вдруг мой взгляд упал на развернутую немецкую газету и на напечатанное в ней крупными буквами название одной из статей: «Годовщина смерти Шторица». Я заинтересовался.

Так звали знаменитого немецкого химика. Так звали и отвергнутого жениха Миры Родерих, о котором говорил будапештский офицер.

В статье было напечатано следующее:

«Через три недели, 25 мая, в Шпремберге будет отмечаться годовщина памяти Отто Шторица. Весь город, как ожидают, хлынет в этот день на кладбище, где похоронен знаменитый ученый, местный уроженец.

Известно, что этот необыкновенный человек прославил свое отечество изумительными открытиями и изобретениями, продвинувшими далеко вперед современную физическую науку».

Автор статьи не преувеличивал. Отто Шториц был знаменитостью в научном мире. Гораздо больше заставили меня задуматься дальнейшие строки:

«Известно, что многие суеверные люди считали Отто Шторица при жизни кем-то даже вроде колдуна. Живи он на один или два века раньше, его бы, чего доброго, посадили в тюрьму, судили и сожгли на площади. И теперь, после смерти Шторица, суеверные люди продолжают считать его заклинателем и ведуном, обладавшим сверхчеловеческим могуществом. Их успокаивает только то, что он унес все свои тайны с собой в могилу. Нет никакой надежды на то, чтобы этих людей можно было когда-нибудь переубедить».

Я решил, что до всего этого мне нет никакого дела, лишь бы отказ доктора Родериха Шторицу – сыну был окончательным и бесповоротным. Все прочее – пустяки.

Статья заканчивалась так:

«Толпа на поминках будет, вероятно, большая, как и во все предыдущие годы, не говоря уж о настоящих друзьях покойного Отто Шторица, чтущих его память. Население Шпремберга отличается суеверием. Очень возможно, многие ждут какого-нибудь чуда и желали бы увидеть его собственными глазами. Упорно ходят слухи о каких-то предстоящих необыкновенных явлениях на кладбище. Если даже покойный ученый возьмет да и воскреснет во всей своей славе, это, пожалуй, никого не удивит; до того все уверены, что дело тут непросто. Некоторые говорят, что Отто Шториц и не думал умирать, а похороны его были фиктивные.

Разумеется, весь этот вздор не заслуживает даже опровержения, но ведь всякий знает, что суеверие никакой логики не признает и пройдут еще долгие годы, прежде чем восторжествует здравый смысл».

Статья навела меня на не совсем приятные размышления. Разумеется, Отто Шториц умер и погребен. Разумеется, его могила не откроется 25 мая и он не воскреснет, подобно Лазарю. О таком вздоре не стоит и думать. Но после умершего отца остался сын Вильгельм Шториц, отвергнутый жених Миры Родерих. Кто поручится, что он не наделает никаких неприятностей Марку?

– У меня ум за разум зашел, – сказал я себе, отбрасывая газету. – Вильгельм Шториц сватался. Получил отказ. После этого его никто не видел, по крайней мере Марк мне ничего о нем не пишет… Очевидно, дело считается конченым и ему не придают больше никакого значения.

Я попросил бумагу, перо и чернил и написал брату, что завтра выезжаю из Пешта и буду в Раче днем 11 мая, потому что мне оставалось проехать самое большее семьдесят пять миль. До сих пор путешествие проходило благополучно и без задержек и я надеялся, что так будет и дальше. Господину и госпоже Родерих я свидетельствовал свое почтение, а мадемуазель Мире просил Марка передать от меня сердечный привет.

На другой день в 8 часов утра «Доротея» отвалила от пристани и пошла по течению Дуная.

От Вены пассажиры почти на каждой остановке менялись. Кто высадился в Пресбурге, кто в Раабе, в Гране, в Будапеште. Вместо ушедших появлялись новые пассажиры. Из севших в Вене со мной осталось человек пять или тесть, в том числе англичане, ехавшие до Черного моря.

В числе пассажиров, севших в Пеште, был один, обративший на себя мое внимание странностью своих поступков.

Это был мужчина лет тридцати пяти, высокого роста, рыжеватый блондин, с жестким выражением лица и повелительным взглядом недобрых глаз. Общее впечатление, которое производил он, было далеко не симпатичное. Обращение его со всеми было гордое, презрительное. Несколько раз он разговаривал о чем-то со служащими на корабле, и я имел случай услышать его голос – неприятный, резкий и сухой.

Пассажир этот заметно сторонился всех остальных. Это меня, впрочем, нисколько не удивляло, потому что я и сам ни с кем не сближался. Разговаривал я иногда, и то по делу, только с капитаном «Доротеи».

Странный пассажир, по всей видимости, был настоящим прусским немцем. Не австрийским, а именно прусским, и уж венгерского в нем не было ровно ничего.

Наша посудина по выходе из Будапешта шла не быстрее течения, так что я имел возможность рассматривать все подробности открывавшихся пейзажей. Дойдя до острова Чепель, которым Дунай делится на два рукава, «Доротея» вошла в левый рукав. В этот момент и случилось первое приключение, врезавшееся в мою память. До сих пор путешествие шло совершенно гладко, даже, пожалуй, бесцветно.

Инцидент, о котором я упомянул, был сам по себе незначителен. Я даже сомневаюсь, можно ли назвать его приключением. Во всяком случае, дело было так.

Я стоял на кормовой стороне палубы возле своего чемодана, на крышке которого была пришпилена записка с моим именем, фамилией и адресом. Опираясь на перила, я довольно бессмысленно глядел на расстилавшуюся кругом пушту и, сознаюсь, ровно ни о чем в эту минуту не думал.

Вдруг я почувствовал, что кто-то смотрит мне в затылок.

Каждый, я полагаю, испытывал это неприятное ощущение, когда на него сзади кто-то смотрит, а между тем он не знает кто. Я быстро обернулся. Позади меня не было никого.

А между тем ощущение присутствия постороннего было такое ясное, такое отчетливое! Но факт был налицо: между мной и ближайшими пассажирами было не меньше десяти шагов.

Я побранил себя за глупое волнение и опять встал в прежнюю позу. Об этом случае я бы, может быть, и забыл, если бы другие события не обновили его впоследствии в моей памяти.

Во всяком случае, я в эту минуту сейчас же перестал о нем думать и снова принялся глядеть на необозримую пушту. Река по-прежнему был усеяна островами, поросшими ивняком.

За этот день, 7 мая, мы прошли двадцать миль. Погода была переменная, часто шел дождь. На ночь сделали остановку между Дуна-Пентеле и Дуна-Фольдраром. Следующий день был очень похож на предыдущий.

9 мая, при улучшившейся погоде, мы пошли дальше с расчетом к вечеру прибыть в Могач.

В 10 часов я направился в рубку. Как раз в этот момент из нее выходил этот странный немец. Мы столкнулись в дверях почти нос к носу, и меня удивил до крайности странный взгляд, брошенный на меня незнакомцем. Так близко сходились мы с ним первый раз, а между тем в его взгляде была какая-то особенная наглость и – уверяю вас, читатель, что мне вовсе не показалось – даже какая-то ненависть.

Что я ему сделал? За что он мог меня возненавидеть? Разве только за то, что я француз, а что я француз – он мог прочесть на крышке моего чемодана или на моем ручном саквояже, стоявшем в рубке на лавочке. Другого объяснения я не мог найти.

Ну что ж! Пусть он знает, как меня зовут. На здоровье. А я его именем и фамилией и не подумаю интересоваться. Господь с ним!

«Доротея» остановилась в Могаче, но так поздно вечером, что я не мог увидеть этого города. Помню только смутно две очень острые стрелки над каким-то массивным зданием, погруженным в темноту. Все-таки я вышел на берег и погулял около часа.

Утром 10 мая на габару село несколько новых пассажиров, и мы отправились дальше.