Текст книги "Клодиус Бомбарнак (часть сб.)"

Автор книги: Жюль Габриэль Верн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

13

А через час мы уже сидели за обедом. В вагоне-ресторане появились новые лица и среди них два негра.

– Никто из этих пассажиров дальше русско-китайской границы не поедет, – сказал мне Попов.

– Тем лучше, значит, они не должны меня интересовать.

За обеденным столом собрались все мои двенадцать номеров (думаю, что больше их не будет). Я замечаю, что майор Нольтиц не перестает наблюдать за Фарускиаром. Разве он его в чем-нибудь подозревает? Не показалось ли ему странным, что Фарускиар, по-видимому, знаком с тремя монголами, едущими во втором классе, но почему-то старается это утаить? Не заработало ли воображение майора так же деятельно, как и мое, и не принял ли он всерьез мою шутку? Вполне естественно, если я, журналист и хроникер, ловец сенсаций, которых каждый понедельник так настойчиво требует от меня мой друг Сарсей, захотел увидеть в этом таинственном персонаже соперника знаменитого Ки Цзана, если и не самого Ки Цзана. Но кто бы мог поверить, что он, серьезный человек, русский военный врач, придает значение таким фантастическим измышлениям! Ну, об этом мы еще поговорим…

Впрочем, я вскоре и думать забыл о подозрительном монголе, вернувшись мысленно к человеку в ящике, на котором теперь должно сосредоточиться все мое внимание.

Какую бы я ни чувствовал усталость после длительной прогулки по Самарканду, я обязательно найду случай навестить его этой ночью.

После обеда все разошлись по своим местам с намерением поспать до Ташкента.

Самарканд и Ташкент разделены расстоянием в триста километров. Поезд прибудет туда не раньше семи часов утра и за весь перегон остановится только на трех промежуточных станциях, чтобы запастись водой и топливом. Все как будто благоприятствует выполнению моего плана! К тому же и ночь сегодня темна, небо обложено тучами, ни луны, ни звезд. Собирается дождь, ветер свежеет. Вряд ли захочется кому-нибудь в такую погоду стоять на площадке. Самое главное – улучить момент, когда Попов будет особенно крепко спать.

Впрочем, в продолжительной беседе с загадочным незнакомцем нет никакой необходимости. Самое главное – успокоить его. И я это сделаю, как только мы познакомимся. Мне нужно узнать от него не больше, чем требуется в таких случаях репортеру: кто он такой, откуда едет, кто такая мадемуазель Зинка Клорк, что ему понадобилось в Пекине, что заставило его прибегнуть к такому странному способу передвижения, какими средствами он располагает, каковы его убеждения, взгляды, вкусы, привычки, как он помещается и как устроился в своем ящике, чем он занимался прежде, каковы его планы на будущее и так далее, словом, все, что требуется для полноценного интервью. Ничего другого я не собираюсь у него выпытывать и не буду больше ни о чем спрашивать. Как видите, это не так уж много, и никаких чрезмерных требований я не предъявляю.

Прежде всего нужно подождать, пока в вагоне все уснут. Это произойдет довольно скоро, так как пассажиры достаточно утомились в Самарканде. Вернувшись из вагона-ресторана, они сразу же раздвинули сиденья и устроили себе постели. Несколько мужчин вышли было покурить на площадку, но сильный ветер загнал их обратно в вагон. Все заняли свои места, затянули шторками фонари, и в половине одиннадцатого дыхание одних и храп других перемежались только с равномерным стуком колес и лязганием буферов.

Я последним остаюсь на площадке, и Попов говорит мне:

– Этой ночью нас ничто не потревожит. Советую вам хорошенько выспаться. Боюсь, что следующей ночью, когда мы будем проезжать через Памирские ущелья, будет не так спокойно.

– Спасибо, господин Попов, я последую вашему совету.

Попов желает мне спокойной ночи и запирается в своем купе.

В вагон мне возвращаться не за чем, и я остаюсь на площадке. Ни справа, ни слева от полотна невозможно ничего разглядеть. Самаркандский оазис уже позади, и теперь дорога стелется по бескрайней равнине. Пройдет еще несколько часов прежде, чем поезд достигнет Сырдарьи. Мост, перекинутый через эту реку, не такой большой, как амударьинский.

Только в половине двенадцатого решаюсь я, наконец, открыть дверь багажного вагона и, войдя, тихонько закрываю ее за собой.

Я знаю, что молодой румын иногда выходит из ящика. А вдруг ему вздумается сейчас немного поразмяться и пройтись по вагону?

Полнейшая темнота. Сквозь дырочки, просверленные в ящике, не пробивается ни малейшего проблеска света. Мне кажется, это к лучшему. Значит, номер 11 не будет ошеломлен моим внезапным появлением. Он, без сомнения, спит. Я стукну два раза в стенку ящика, разбужу его, и мы сразу же объяснимся. Это выйдет очень просто.

Пробиваюсь ощупью. Моя рука касается ящика, я прикладываю ухо к передней стенке и прислушиваюсь.

– Ничего не слышно – ни шороха, ни дыхания. Где же мой румын? Неужели он успел улизнуть? Может быть, он сошел на одной из станций, а я этого не заметил?.. Прощай тогда вместе с ним и мой репортаж!.. Я не на шутку тревожусь…

Внимательно прислушиваюсь…

Нет! Он не сбежал… Он сидит в своем ящике!.. Я слышу его спокойное, ровное дыхание… Он спит… спит, как праведник, этот ловкий обманщик, этот заяц, обставивший железнодорожную Компанию.

Я собрался уже было постучать в стенку, как вдруг паровозный гудок издает пронзительные трели. Но поезд здесь не должен останавливаться, я это знаю, и жду, пока не прекратятся свистки. И тогда я тихонько стучу в стенку…

Нет ответа.

Стучу опять, немного погромче.

Не так слышится, как чувствуется невольное движение удивления и испуга.

– Откройте же… откройте – говорю я по-русски.

Никакого ответа.

– Откройте… – продолжаю я. – Не бойтесь! С вами говорит друг.

Хотя стенка, вопреки моим ожиданиям, не раздвинулась, но в ящике чиркнула спичка, и засветился слабый свет.

Я смотрю на узника сквозь отверстия в стенке ящика.

Лицо его исказилось, глаза блуждают… Он, по-видимому, не может понять, во сне все это происходит или наяву.

– Откройте, мой друг, – говорю я. – Откройте и доверьтесь мне… Я случайно узнал вашу тайну… Я никому не скажу… Напротив, я даже могу быть вам полезен.

Бедняга как будто немного успокоился, но замер и не шевелится.

– Я полагаю, что вы румын, – продолжаю я, – а я – француз.

– Француз?.. Вы француз?..

Он проговорил это на моем родном языке с иностранным акцентом.

Отношения начинают налаживаться.

Передняя стенка отодвинулась, и при тусклом свете лампочки я могу рассмотреть мой номер 11. Теперь это уже не просто арифметическое обозначение, а человек во плоти и крови.

– Никто нас не может увидеть или услышать? – спрашивает он шепотом.

– Никто.

– А начальник поезда?

– Спит крепким сном.

Мой новый друг берет меня за обе руки и крепко сжимает их… Я чувствую, что он ищет поддержки… Он понимает, что может рассчитывать на меня… И все-таки с губ его срывается приглушенный лепет.

– Не выдавайте меня!.. Прошу вас, не выдавайте!..

– Выдать вас, да что вы, мой милый? Разве вы не помните, с какой симпатией отнеслись французские газеты-к австрийскому портняжке и к этим испанцам, жениху и невесте, которые избрали точно такой же способ путешествия? Разве газеты не открыли подписку в их пользу?.. А вы боитесь, как бы я, хроникер… журналист…

– Так вы журналист?..

– Клодиус Бомбарнак, корреспондент газеты «XX век».

– Французская газета…

– Про то я вам и толкую.

– И вы едете до Пекина?

– До Пекина!

– Ах, господин Бомбарнак, сам бог послал вас ко мне навстречу.

– Совсем не бог, а редакция моей газеты. Мужайтесь и поверьте мне! Я окажу вам любые услуги, какие только будут в моих силах.

– Благодарю вас… Благодарю!..

– Как вас зовут?

– Кинко!

– Кинко? Превосходное имя!

– Превосходное?..

– Да, для моих статей! Вы румын, не так ли?

– Румын из Бухареста…

– Но вы, должно быть, жили во Франции?

– Да, четыре года служил в Париже подмастерьем у одного обойщика в Сент-Антуанском предместье.

– А затем вы вернулись в Бухарест?

– Да, я занимался там своим ремеслом до того дня, пока невмоготу стало противиться желанию уехать…

– Уехать?.. Но зачем?..

– Чтобы жениться!

– Жениться… на мадемуазель Зинке…

– Зинке?..

– Да, на мадемуазель Зинке Клорк, улица Ша-Хуа, Пекин, Китай.

– Так вы знаете?..

– Конечно… Ведь адрес написан на вашем ящике…

– Ах да, верно!

– Кто же эта Зинка Клорк?

– Молодая румынка. Я познакомился с ней в Париже, там она училась у модистки…

– Я так и думал.

– Она тоже вернулась в Бухарест… А потом ее пригласили заведовать магазином мод в Пекине… Мы, сударь, так любили друг друга, а ей пришлось уехать… И вот уже год, как мы в разлуке!.. Три недели назад я получил от нее письмо… Дела у нее идут хорошо… И если я приеду к ней, то тоже добьюсь положения… Мы бы сразу поженились… У нее уже кое-что накоплено… И я стал бы скоро зарабатывать не меньше, чем она… И вот, не долго думая, я пустился в путь… в Китай.

– В ящике?

– Но посудите сами, господин Бомбарнак, – говорит Кинко, краснея. – Что я еще мог придумать? Денег у меня хватило только на покупку этого ящика, да еще чтобы запастись кое-какой провизией на дорогу и отправить самого себя багажом, с помощью одного услужливого приятеля… Ведь один только билет от Тифлиса до Пекина стоит тысячу франков… Но, клянусь вам, когда я их заработаю, то возмещу Компании все убытки… Поверьте, что…

– Я в этом не сомневаюсь, Кинко, я вам верю… И как только вы приедете в Пекин…

– Зинка предупреждена. Ящик отвезут прямо к ней на квартиру, на улицу Ша-Хуа, и она…

– Заплатит за доставку?

– Да, сударь.

– И с большим удовольствием, я за это ручаюсь…

– Конечно… ведь мы так любим друг друга!

– И, кроме того, Кинко, чего не сделаешь для жениха, который на целых две недели согласился стать багажом и носить на себе обозначения: «Осторожно, зеркала! Не кантовать! Беречь от сырости!»

– И вы еще потешаетесь над бедным человеком!

– Что вы, у меня этого и в мыслях нет… Можете быть уверены, я сделаю все, что в моих силах, чтобы вы прибыли к мадемуазель Зинке Клорк сухим и неразбитым, и вообще в полной сохранности!

– Еще раз благодарю вас, сударь, – отвечает Кинко, пожимая мне руку. – Поверьте, что я не окажусь неблагодарным.

– Э, мой друг, я и так буду вознагражден… И даже с избытком!

– Каким же образом?

– Я опишу в газете все ваше путешествие из Тифлиса в Пекин. Разумеется, когда вы будете уже вне опасности. Вообразите только, какое сенсационное заглавие: «Влюбленный в ящике! Зинка и Кинко!! Полторы тысячи лье по Центральной Азии в багажном вагоне!!!»

Молодой румын не мог сдержать улыбки.

– Только не нужно очень торопиться… – сказал он.

– Не бойтесь! Осторожность и скромность гарантированы – как в лучших брачных конторах.

Из предосторожности я подошел к двери вагона, чтобы удостовериться, что нам не грозит опасность, а затем наш разговор продолжался.

Разумеется, Кинко пожелал узнать, каким образом я раскрыл его тайну. Я рассказал ему, что обратил внимание на его ящик во время переправы через Каспий, а потом услышал чье-то дыхание и подумал, что в ящике находится какое-то животное. И тут Кинко развеселился. Ему показалось очень забавным, что я принял его за хищного зверя. Это он-то хищник! Самое большее – верная собачонка. Но я тут же сообщил ему, что когда он чихнул, это помогло мне возвести его на лестнице живых существ до ранга человека.

– А знаете, – сказал он мне, понижая голос, – что случилось в позапрошлую ночь? Я решил уже, что все кончено… Вагон, как всегда, был заперт, я зажег мою лампочку и только стал ужинать… как вдруг в стенку ящика кто-то постучал…

– Это был я, Кинко. Мы могли бы познакомиться в ту же ночь… Но когда я хотел уже с вами заговорить, поезд вдруг налетел на какого-то верблюда, имевшего неосторожность преградить нам путь, и резко затормозил. Началась суматоха, я едва успел выбежать на площадку…

– Так это были вы! – восклицает Кинко. – Ну, теперь я могу свободно вздохнуть!.. Если бы вы знали, какого страха натерпелся!.. Я решил, что меня выследили, узнали, что я еду в ящике… Я уже представлял себе, как за мной приходят, передают полицейским агентам, берут под арест, сажают в тюрьму в Мерве или Бухаре. Ведь русская полиция шутить не любит! И моя маленькая Зинка тщетно ждала бы меня в Пекине… и я никогда больше не увидел бы ее… если бы только не продолжил путешествие пешком… Но я на это решился бы, честное слово, сударь, решился бы!

И он говорит так убедительно, что невозможно усомниться в незаурядной энергии этого молодого румына.

– Я очень жалею, мой храбрый Кинко, что причинил вам столько огорчений, – объясняю я, – но теперь вы успокоились, и я смею думать, что с тех пор, как мы стали друзьями, ваши шансы на успех даже возросли.

Затем я прошу Кинко показать мне, как он устроился в ящике.

Оказалось – очень просто и как нельзя лучше придумано. В глубине ящика – сиденье, но не вдоль стенки, а под углом, так что легко можно вытянуть ноги; под сиденьем – нечто вроде треугольного короба с крышкой – кое-какие припасы и, если так можно выразиться, столовые принадлежности: складной ножик и металлическая кружка, на одном гвоздике – плащ и одеяло, на другом – маленькая лампочка, которой он пользуется по ночам.

Само собой разумеется, что выдвижная стенка позволяет узнику в любую минуту покинуть свою тесную тюрьму. Но если бы носильщики не посчитались с предостерегающими надписями и поставили ящик среди груды багажа, Кинко не смог бы отодвинуть створку и вынужден был бы запросить помощи, не дожидаясь конца путешествия. Но у влюбленных, как видно, есть свой бог, и он, несомненно, покровительствует Зинке и Кинко. Румын рассказал мне, что он каждую ночь имеет возможность прогуливаться по вагону, а однажды отважился даже выйти на платформу.

– Я и об этом знаю, Кинко… Это было в Бухаре… Я вас видел…

– Видели?

– Да, и подумал, что вы хотите убежать. Но я узнал вас только потому, что смотрел в дырки ящика, когда заходил в багажный вагон. Никому другому и в голову не могло прийти в чем-нибудь вас заподозрить. Но это очень опасно. Не повторяйте больше таких экспериментов. Предоставьте уж лучше мне позаботиться о том, чтобы вы были сыты. При первом удобном случае я принесу вам какую-нибудь еду.

– Благодарю вас, господин Бомбарнак, очень вам благодарен! Теперь я могу не бояться, что меня откроют… Разве только на китайской границе… или, скорее, в Кашгаре.

– А почему в Кашгаре?

– Говорят, таможенники там очень строго следят за грузами, идущими в Китай. Я боюсь, как бы они не стали осматривать багаж…

– Действительно, Кинко, вам предстоит пережить несколько трудных часов.

– И если меня обнаружат…

– Я буду рядом и сделаю все возможное, чтобы с вами не случилось ничего плохого.

– Ах, господин Бомбарнак! – восклицает Кинко. – Как мне отблагодарить вас за доброту?

– Очень легко, мой друг.

– Но как?

– Пригласите меня на вашу свадьбу.

– О, конечно, господин Бомбарнак, вы будете нашим первым гостем, и Зинка вас поцелует.

– Она только исполнит свой долг, а я верну ей взамен два поцелуя.

Мы обмениваемся последним рукопожатием, и, право, мне кажется, что у этого славного малого на глаза навернулись слезы. Он погасил лампу, задвинул створку, и, уходя, я еще раз услышал из ящика «спасибо» и «до свиданья».

Я выхожу из багажного вагона, затворяю дверь и убеждаюсь, что Попов продолжает еще спать. Несколько минут я дышу свежим ночным воздухом, а затем возвращаюсь на свое место рядом с майором Нольтицем.

И прежде чем закрыть глаза, я думаю об этом эпизодическом персонаже – о молодом румыне, благодаря которому мои путевые заметки должны читателям показаться еще более интересными.

14

В 1870 году русские пытались основать в Ташкенте ярмарку, которая не уступала бы Нижегородской. Попытка не удалась, потому что была преждевременной. А двадцатью годами позже дело легко решилось благодаря Закаспийской железной дороге, соединившей Ташкент с Самаркандом.

Теперь туда стекаются толпами не только купцы со своими товарами, но и богомольцы – пилигримы. Можно себе представить, какой размах примет паломничество, когда правоверные мусульмане смогут отправляться в Мекку по железной дороге!

Пока же мы находимся в Ташкенте, и стоянка здесь продлится не более двух с половиной часов.

Я не успею осмотреть город, хотя он этого вполне заслуживает. Но, признаться, все туркестанские города выглядят на одно лицо. Сходства между ними больше, чем различия. Повидав один из них, смело можешь сказать, что видел и другой, если не вдаваться в подробности.

Мы проезжаем тучные поля, обсаженные рядами стройных тополей, виноградные плантации и прекрасные фруктовые сады. Наконец поезд останавливается у нового города.

Я не раз уже сообщал читателям, что после присоединения Средней Азии к России рядом со старыми городами выросли новые. Мы наблюдали это в Мерве и Бухаре, в Самарканде и Ташкенте.

В старом Ташкенте – те же извилистые улицы, невзрачные, глинобитные домики, довольно неприглядные базары, караван-сараи, сложенные из «самана» – высушенного на солнце необожженного кирпича, несколько мечетей и школ.

Население приблизительно такое же, как и в других туркестанских городах: узбеки, таджики, киргизы, ногайцы, евреи, незначительное число афганцев и индусов и – что совсем неудивительно – много русских, которые устроились здесь, как у себя дома.

Пожалуй, в Ташкенте евреи сосредоточились в большем количестве, чем в других городах. С тех пор, как город перешел к русской администрации, положение их значительно улучшилось; они получили гражданские права.

Осмотру города я могу посвятить только два часа и делаю это с присущим мне репортерским усердием. Пробегаю по большому базару, простому дощатому строению, где грудами навалены восточные материи, шелковые ткани, металлическая посуда и различные образцы китайского ремесла, между прочим, великолепно выполненные фарфоровые изделия.

На улицах старого Ташкента вы нередко встретите женщин. И неудивительно! К великому неудовольствию мусульман в этой стране нет больше рабынь. Женщина становится свободной даже и в своей домашней жизни.

Майор Нольтиц рассказал мне, что слышал сам от одного старого узбека: «Могуществу мужа пришел конец. Теперь нельзя побить жену без того, чтобы она не пригрозила тебе царским судом. Это же настоящее разрушение брака!»

Я не знаю, бьют ли еще здесь жен или нет, но если муж это делает, то прекрасно знает, что его могут привлечь к ответственности. Верите ли? Эти странные восточные люди не усматривают никакого прогресса в запрещении рукоприкладства! Быть может, они помнят, что земной рай находился, по преданию, неподалеку от здешних мест, между Сырдарьей и Амударьей; быть может, они не забыли, что праматерь наша Ева жила в этом первобытном саду и, без сомнения, не совершила бы первородного греха, если бы предварительно была немножко побита? Впрочем, не стоит на этом останавливаться.

Мне, правда, не довелось, подобно госпоже Уйфальви-Бурдон, услышать, как местный оркестр исполняет «Нантерских пожарных» в генерал-губернаторском саду, потому что в этот день играли «Отца победы». И хотя эти мотивы отнюдь не местные, они звучали не менее приятно для французского уха.

Мы покинули Ташкент ровно в одиннадцать часов утра. Местность, по которой проходит железная дорога, дальше становится разнообразней. Теперь это волнистая равнина, всхолмленная первыми отрогами восточной горной системы. Мы приближаемся к Памирскому плато. Тем не менее, поезд сохраняет нормальную скорость на всем стапятидесятикилометровом перегоне до Ходжента.[73]73
  С 1936 г. – Ленинабад.


[Закрыть]

Мысли мои опять возвращаются к храброму Кинко. Его незатейливая любовная история тронула меня до глубины души. Жених отправлен багажом… Невеста платит за доставку… Я уверен, майор Нольтиц заинтересовался бы парой голубков, один из которых заперт в клетке. Он ни за что бы не выдал этого железнодорожного «зайца»… Меня так и подмывает подробно рассказать ему о моей вылазке в багажный вагон. Но секрет ведь принадлежит не мне одному, и я не вправе его разглашать.

Итак, я держу язык на привязи, а следующей ночью, если представится возможность, попытаюсь принести чего-нибудь съестного моему ящику, или, лучше сказать, улитке. Разве Кинко в его деревянном футляре не походит на улитку в раковине, хотя бы потому, что он может ненадолго выглянуть из своего «домика»!

В Ходжент мы прибываем в три часа пополудни. Земля здесь плодородная, покрытая сочной зеленью, заботливо возделанная. Огороды, которые содержатся в большом порядке, чередуются с громадными лугами, засеянными клевером, приносящим ежегодно четыре или пять покосов. Дороги, ведущие в город, обсажены длинными рядами старых тутовых деревьев, привлекающих взор своими причудливыми стволами и прихотливо изогнутыми ветками.

И этот город разделен на две половины – старую и новую. Если в 1868 году в Ходженте насчитывалось только тридцать тысяч жителей, то теперь население увеличилось до сорока пяти – пятидесяти тысяч. Чем же объяснить такой быстрый прирост населения? Не близким ли соседством двух частей города? Или, быть может, заразительным примером плодовитой Небесной Империи? Нет, конечно. Это – естественное следствие расширения торговых связей: новые рынки притягивают к себе продавцов и покупателей.

В Ходженте мы стоим три часа. Я наношу городу беглый репортерский визит, прогуливаюсь по берегу Сырдарьи. Через эту мутную реку, омывающую подножье высоких гор, перекинут мост, под средним пролетом которого проходят довольно крупные суда.

Погода очень жаркая. Так как город, словно ширмой, защищен горами, степные ветры до него не доходят. Это один из самых душных городов в Туркестане.

Я встретил супругов Катерна, восхищенных своей экскурсией. Комик настроен весьма благодушно.

– Я никогда не забуду Ходжента, господин Клодиус, – заявляет он.

– Почему?

– Видите вы эти персики? – отвечает он, показывая мне увесистый пакет с фруктами.

– Они превосходны…

– И совсем не дороги! Четыре копейки за килограмм, иначе говоря, двенадцать сантимов!

– Это потому, – отвечаю я, – что персиками тут хоть пруд пруди. Персик – азиатское яблоко, и первая его вкусила, некая… мадам Адам.[74]74
  Намек на библейскую легенду о грехопадении Адама и Евы.


[Закрыть]

– В таком случае, я ее охотно прощаю! – восклицает госпожа Катерна, впиваясь зубами в сочный плод.

От Ташкента рельсовый путь круто спускается к югу, по направлению к Ходженту, а оттуда поворачивает к востоку на Коканд. На станции Ташкент он ближе всего подходит к Великой Сибирской магистрали. Сейчас уже прокладывается новая ветка, которая вскоре соединит Ташкент с Семипалатинском, и таким образом железные дороги Средней Азии примкнут к дорогам Северной Азии, образуя единую сеть.[75]75
  Напомним читателям, что ко времени выхода романа Закаспийская дорога доходила только до Самарканда, а линия, соединяющая через Семипалатинск Среднюю Азию с Сибирью (будущий Турксиб!), еще даже не проектировалась; это – один из многих примеров, когда фантазия Жюля Верна спустя несколько десятилетий получила жизненное подтверждение.


[Закрыть]

За Кокандом мы повернем прямо на восток, и, миновав Маргелан и Ош, помчимся вдоль ущелий Памирского плато, чтобы выйти на туркестано-китайскую границу.

Едва поезд тронулся, как пассажиры заполнили вагон-ресторан. Я не вижу среди них ни одного незнакомого лица. Новые пассажиры появятся только в Кашгаре. Там русская кухня уступит место «небесной», и, хотя это название напоминает нектар и амброзию Олимпа, возможно, что мы много потеряем от такой перемены.

Фульк Эфринель сидит на своем обычном месте. Янки относится к мисс Горации Блуэтт без фамильярности, но легко почувствовать, что между ними установилась интимная дружба, основанная на сходстве вкусов и наклонностей. Никто из нас не сомневается, что дело идет к браку, и они заключат его, как только сойдут с поезда. Это будет достойный финал железнодорожного романа американца и англичанки. По правде говоря, роман Зинки Клорк и Кинко мне-гораздо больше по душе.

Мы в своей компании. «Мы» – это самые симпатичные из моих номеров – майор Нольтиц, супруги Катерна, молодой Пан Шао, который отвечает на тяжеловесные шутки комика тонкими парижскими остротами.

Обед хороший, настроение веселое. Мы знакомимся с третьим правилом благородного венецианца Корнаро, давшего определение истинной меры еды и питья. Пан Шао сам вызывает доктора на этот разговор, и Тио Кин поучает его с истинно буддийской невозмутимостью.

– Это правило, – говорит он, – основано на том, что каждый темперамент, в зависимости от пола, возраста, физического сложения и жизнеспособности, требует разного количества пищи.

– А каковы, доктор, потребности вашего собственного темперамента? – интересуется господин Катерна.

– Четырнадцать унций[76]76
  Устаревшая мера аптекарского веса; около 30 граммов.


[Закрыть] твердой и жидкой пищи…

– В час?

– Нет, сударь, в день, – отвечает Тио Кин, – и такой именно меры придерживался знаменитейший Корнаро с тридцатишестилетнего возраста, что помогло ему сохранить физические и умственные силы, чтобы написать на девяносто пятом году свой четвертый трактат и дожить до ста двух лет.

– По этому поводу дайте мне, пожалуйста, пятую котлету! – восклицает Пан Шао, разражаясь хохотом.

Ничего нет приятнее дружеской беседы за хорошо сервированным столом. Но обязанности призывают меня пополнить записную книжку заметками о Коканде. Мы должны прибыть туда в девять вечера, когда будет уже темно. Поэтому я прошу майора поделиться со мной некоторыми сведениями об этом городе – последнем значительном городе на территории русского Туркестана.

– Мне это тем легче сделать, – отвечает майор, – что я пятнадцать месяцев служил в Кокандском гарнизоне. Очень жаль, что вы не сможете посетить этот город, полностью сохранивший свой азиатский облик, так как мы еще не успели прилепить к нему новые кварталы. Вы увидели бы там площадь – второй такой не найти во всей Азии; величественный дворец Худоярхана, на холме в сто метров высотой, в котором остались от прежнего правителя пушки работы узбекских мастеров. Дворец этот считается, и не без оснований, могу вас уверить, настоящим чудом архитектуры. Вы теряете счастливую возможность употребить самые изысканные эпитеты, какие только есть в вашем языке, чтобы описать приемный зал, обращенный в русскую церковь; длинный лабиринт комнат с паркетом из карагача; розовый павильон, где с чисто восточным гостеприимством встречали иностранцев; внутренний двор, расцвеченный мавританским орнаментом, напоминающим восхитительные архитектурные причуды Альгамбры;[77]77
  Дворец в Испании, замечательный памятник мавританского зодчества XIII–XIV веков.


[Закрыть] террасы с прекрасным видом на город и окрестности; красивые здания гарема, где жили в добром согласии жены султана – тысяча жен, больше на целую сотню, чем у царя Соломона; кружевные фасады, сады с прихотливыми сводами и беседками из разросшихся виноградных лоз… Вот что могли бы вы увидеть в Коканде…

– Но я уже увидел это вашими глазами, дорогой майор, и читатели не будут на меня в обиде. Скажите мне только еще, есть ли в Коканде базар?

– Туркестанский город без базаров – все равно, что Лондон без доков, – отвечает майор.

– И Париж без театров! – восклицает первый комик.

– Да, в Коканде есть несколько базаров, и один из них находится на мосту через реку Сох, проходящую через город двумя рукавами. На базаре продаются лучшие азиатские ткани, за которые платят золотыми «тилля» – на наши деньги три рубля шестьдесят копеек.

– А теперь, майор, вы расскажете мне о мечетях?

– Пожалуйста.

– И о медресе?

– С большим удовольствием, господин репортер, но лишь для того, чтобы вы знали, что здешние мечети и медресе не идут ни в какое сравнение с бухарскими и самаркандскими.

Я воспользовался любезностью майора Нольтица, и, благодаря ему, читатели «XX века» получат хоть некоторое представление о Коканде. Пусть мое перо бросит беглый луч на этот город, смутный силуэт которого мне удастся, быть может, разглядеть в темноте!

Сильно затянувшийся обед неожиданно закончился, когда господин Катерна изъявил готовность прочесть нам какой-нибудь монолог.

Вы, конечно, легко догадаетесь, как охотно было принято это предложение.

Наш поезд все больше и больше начинает напоминать городок на колесах. В нем есть даже свой «клуб» – вагон-ресторан, где мы находимся в данную минуту.

И вот, в восточной части Туркестана, в четырехстах километрах от Памирского плоскогорья, за десертом после превосходного обеда, поданного в салоне трансазиатского поезда Узун-Ада – Пекин, было с большим чувством прочитано «Наваждение», прочитано со всем талантом, присущим господину Катерна, первому комику, ангажированному на предстоящий сезон в шанхайский театр.

– Сударь, – говорит ему Пан Шао, – примите мои самые искренние похвалы. Я уже слышал Коклена-младшего…[78]78
  Коплен младший (1848–1909) – французский комедийный актер.


[Закрыть]

– О, это мастер, сударь, великий мастер!..

– К которому вы приближаетесь…

– Мне это очень лестно, очень лестно!..

Дружеские «браво», которыми закончилось выступление господина Катерна, бессильны были сбить сэра Фрэнсиса Травельяна, не устававшего выражать нечленораздельными восклицаниями свое неудовольствие обедом, который показался ему отвратительным. Да он вообще не способен к веселью, хотя бы даже к «грустному веселью», что было свойственно его соотечественникам еще четыреста лет тому назад, если верить Фруассару…[79]79
  Французский летописец XIV века.


[Закрыть] Впрочем, на этого ворчливого джентльмена никто больше не обращает внимания.

Барон Вейсшнитцердерфер ни слова не понял из маленького шедевра, прочитанного первым комиком, а если бы и понял, то вряд ли одобрил «парижскую монологоманию».

А величественный Фарускиар вместе с неразлучным Гангиром, при всей их сдержанности и невозмутимости, казалось, все же проявили некоторый интерес к странным жестам и забавным интонациям господина Катерна…

Это не ускользнуло от внимания актера, очень чувствительного к настроению зрителей, и он сказал мне, вставая из-за стола:

– Сеньор монгол просто великолепен!.. С каким достоинством он держится!.. Сколько в нем величия!.. Настоящий человек Востока!.. Гораздо меньше нравится мне его товарищ… Такого можно было бы взять лишь на третьи роли. Не правда ли, Каролина, этот великолепный монгол был бы очень хорошим Моралесом в «Пиратах саванн»?

– Только не в этом костюме, – сказал я.

– А почему бы и нет, господин Клодиус? Однажды я играл в Перпиньяне полковника де Монтеклена из «Женевской усадьбы» в мундире японского офицера.

– И как ему аплодировали! – заметила госпожа Катерна.

Поезд идет по гористой местности. Рельсовый путь делает частые повороты. То и дело мы проезжаем через виадуки и тоннели, которые дают о себе знать гулким грохотом вагонов.

Спустя некоторое время Попов объявил, что мы вступили на территорию Ферганы, прежнего Кокандского ханства, присоединенного к России в 1876 году с семью составляющими его округами. Эти округа, населенные по большей части узбеками, управляются окружными начальниками, их помощниками и «городскими головами».

Дальше опять простирается степь, настолько плоская и гладкая, что госпожа Уйфальви-Бурдон сравнила ее с зеленым сукном бильярдного стола. И по этой ровной поверхности катится не шар из слоновой кости, а экспресс Великой Трансазиатской магистрали, делающий шестьдесят километров в час.