Текст книги "Мэтр Захариус [Старый часовщик]"

Автор книги: Жюль Габриэль Верн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Жюль Верн
Мэтр Захариус

Глава первая. ЗИМНЯЯ НОЧЬ

Город Женева находится на западном берегу озера того же названия. Река Рона, разделяющая город на два квартала, поделена в свою очередь островом. Подобное топографическое расположение встречается довольно часто в больших торговых и мануфактурных центрах. Первые обитатели оценили, конечно, необыкновенное удобство транспортирки товаров благодаря этому разветвлению, выгоду этих «самодвижущихся дорог», по выражению Паскаля.

В те времена, когда на этом острове, похожем на голландское военное судно, не возвышалось еще новых зданий, взор с удовольствием останавливался на многочисленных домишках, беспорядочно лепившихся друг над другом. Многие постройки, за неимением места на самом острове, помещались на сваях, разбросанных в беспорядке по водам Роны; воды ее, с почерневшими от времени постройками, представляли удивительное зрелище, напоминая клещи исполинского рака. Старые, пожелтевшие сети трепетали наподобие паутины, напоминая пожелтевшую листву старых дубовых стволов. И посреди этого леса свай протекала река, шумя и вздуваясь.

Одно из зданий острова поражало своей оригинальностью. Это был дом старого часовщика, мэтра Захариуса, проживавшего в нем с дочерью Жерандой, подмастерьем Обером Тюном и старой служанкой Схоластикой.

Удивительный человек был этот мэтр Захариус. Возраст его невозможно было определить. Ни один из старейших жителей не мог бы сказать, когда появился на свет этот старец с трясущейся головой и развеваюшимися по ветру белыми волосами. Человек этот, казалось, уже не жил больше, а лишь продолжал раскачиваться, как маятник часов его производства. Его сухое, безжизненное лицо напоминало мертвеца, приняв тот черноватый оттенок, который мы видим на картинах Леонардо да Винчи.

Жеранда занимала самую красивую комнату, из окна которой она мечтательно любовалась снеговыми вершинами Юры; спальня же и мастерская старика походили на погреб, и пол их находился у самой реки, опираясь прямо на сваи.

Мэтр Захариус уже с незапамятных времен выходил из своей комнаты лишь к обеду или когда ему приходилось заниматься проверкой часов в городе. Все остальное время он проводил за рассматриванием многочисленных часовых инструментов, изобретенных большей частью им самим.

Он был весьма искусный мастер, и произведения его высоко ценились во Франции и в Германии. Все женевские часовщики признавали его преимущество над собой, и он был гордостью всего города; о нем говорили:

– Ему принадлежит слава изобретения анкерного хода.

Действительно, благодаря изобретению Захариуса, изобретению, о котором мы еще будем говорить далее, и началось производство точных часов.

После долгой, кропотливой работы Захариус медленно укладывал все принадлежности на место, покрывал стеклом тонкие собранные части и, остановив колесо станка, открывал люк, проделанный в его комнате; наклонившись над ним, он проводил долгие часы, вдыхая с наслаждением испарения протекавшей у его ног Роны.

В один зимний вечер старая Схоластика подала ужин.

И она, и молодой подмастерье ужинали с хозяином. Несмотря на вкусную еду и красивую сервировку, мэтр Захариус ни до чего не дотронулся. Он едва отвечал на вопросы Жеранды, обеспокоенной мрачным настроением отца, а на болтовню Схоластики он обращал так же мало внимания, как на шум волн надоевшей ему Роны.

По окончании ужина старый часовщик встал из-за стола и, ни с кем не простившись не поцеловав даже свою дочь, направился, тяжело ступая, в свою комнату.

Жеранда, Обер и Схоластика несколько минут хранили молчание. Погода в этот вечер была мрачная; тяжелые тучи тянулись вдоль Альп, грозя разразиться в ливень; сильный, порывистый ветер завывал как-то особенно уныло, наполняя душу непонятной тревогой.

– Заметили ли вы, милая барышня, – начала наконец Схоластика, – что хозяин какой-то странный в эти дни? Пресвятая Дева! И как ему может хотеться есть, когда он за весь день не промолвил ни одного слова? Хотела бы я видеть того черта, который сумел бы заставить его говорить.

– У моего отца есть, наверное, какое-нибудь тайное горе, которое я никак не могу разгадать, – проговорила Жеранда, и тихая грусть разлилась по ее лицу.

– Прошу вас, не предавайтесь так унынию. Ведь вы знаете, что у мэтра Захариуса всегда бывали странности. Кто может разгадать мысли, волнующие его душу? У него, наверное, есть забота, которая завтра же и исчезнет, и тогда он сам пожалеет, что напрасно встревожил свою дочь.

Так говорил Обер, глядя в чудные глаза Жеранды. Обер был единственный подмастерье, который пользовался полным доверием мэтра Захариуса. Помогая ему во всех его работах, Обер полюбил Жеранду с той преданностью и самоотверженностью, которые не могут быть поколеблены никакими испытаниями.

Жеранде было восемнадцать лет. Нежный овал ее лица напоминал те наивные изображения мадонн, которые и теперь можно встретить на углах улиц некоторых бретонских деревень. Глаза ее выражали необыкновенную кротость. Вся она казалась олицетворением мечты поэта. Она никогда не носила материй ярких цветов, и скромное полотно, покрывавшее ее плечи, приобретало, казалось, аромат и сияние какой-то святости.

Аккуратно читая свои латинские молитвы, она в то же время прочла в сердце Обера Тюна всю силу зародившегося к ней чувства. А для него вся жизнь, все интересы сосредоточились в доме часовщика, и, окончив работу у отца, он все свободное время посвящал его дочери.

Старая Схоластика все отлично замечала, но ничего не говорила. Ее красноречие изливалось более на превратность судьбы и на мелкие дрязги обыденной жизни. Ей никто не противоречил и не прерывал ее. Впрочем, прервать ее не было ни малейшей возможности, как нельзя остановить музыкальную табакерку женевского изготовления, которая, будучи заведена, не остановится, пока не проиграет все свои мелодии.

Видя, что Жеранда погружена в мрачные думы, Схоластика достала маленькую свечку, которую зажгла, вставив в подсвечник, перед восковой фигурой Мадонны. По заведенному в доме порядку полагалось, прежде чем идти спать, преклонить колени перед Мадонной, покровительницей домашнего очага, испросив у нее благословения на сон грядущий. Но в этот вечер Жеранда продолжала молча сидеть на стуле.

– Что же это такое, милая барышня? – удивилась Схоластика, – ужин давно окончен, и пора, я думаю, и спать. Или вам хочется испортить себе глаза таким долгим бдением?.. То-то дело заснуть и увидеть радостные сны. Ведь в наш проклятый век радостей-то в жизни мало.

– Может быть, послать за доктором для отца? – спросила Жеранда.

– Доктора! – вскричала старая служанка. – Да разве мэтр Захариус придает значение всем их выдумкам да затеям. Он допускает лечение для часов, но вовсе не для тела.

– Но что же предпринять? – проговорила Жеранда. – Хотелось бы мне знать, что он теперь делает, работает или лег отдохнуть?

– Жеранда, – сказал нежно Обер, – у вашего отца нравственные тревоги и более ничего, уверяю вас.

– И вы знаете в чем дело, Обер?

– Кажется, знаю, Жеранда.

– Так расскажите же скорее! – воскликнула Схоластика, задув предусмотрительно свечу перед Мадонной.

– Вот уже несколько дней, Жеранда, – сказал молодой человек, – как происходят удивительные вещи. Представьте себе, что все часы, какие ваш отец сделал и продал за все годы своей жизни, вдруг разом остановились. Ему принесли массу часов; он их тщательно разобрал, и все части их оказались в полной исправности. Собрав их снова, он, несмотря на все свое искусство, никак не может добиться того, чтобы они шли.

– Тут дело не без черта! – заметила Схоластика.

– Что ты говоришь! – воскликнула Жеранда. – По-моему, это вполне естественно. Ничто, сделанное рукой человека, не может быть вечным.

– Но все же тут происходит что-то странное и подозрительное. Я сам старался найти причину остановки механизма, но ничего не мог понять и доходил до такого отчаяния, что инструменты у меня валились из рук.

– Да нечего тут особенно и трудиться, – заметила Схоластика. – Захотели тоже, чтобы такая маленькая вещица ходила и показывала время! Для этого существуют солнечные часы.

– Вы бы не говорили этого, Схоластика, – сказал молодой человек, – если бы знали, что солнечные часы выдуманы Каином.

– Боже милостивый! Неужели это правда?

– Как вы думаете, – спросила наивно Жеранда, – можно просить у Бога, чтобы он вернул жизнь часам моего отца?

– Без сомнения, можно, – отвечал молодой мастер.

– Еще что выдумали! – проворчала старая служанка. – Вот уж напрасные-то молитвы! Ну, да уж Бог их, наверное, простит.

Свеча была снова зажжена. Схоластика, Жеранда и Обер опустились на колени, и молодая девушка вознесла молитвы за душу своей матери, за страждущих и плененных, за добрых и злых и особенно за тайные печали своего отца.

Затем все трое встали с колен, успокоенные, надеясь на милость Божию.

Обер ушел в свою комнату, Жеранда села помечтать у окна, глядя на затухающие огни в городе, а Схоластика, заперев двери и приперев их толстым засовом, бросилась на постель. Она заснула, и ей приснилось, что она умирает от страха.

Погода в эту ночь была отвратительная. Ветер, вздымая громадные волны, обрушивался иногда с такой силой на старый дом, что он трещал и дрожал снизу доверху. Но Жеранда, казалось, ничего не замечала, погруженная в свои невеселые думы. После того, что она узнала от Обера Тюна, болезнь ее отца приняла какую-то фантастическую окраску и ей казалось, что это дорогое для нее существо превратилось в механизм, все части которого от ветхости грозили полной остановкой движения.

Вдруг от сильного порыва ветра задребезжали стекла в комнате молодой девушки. Испуганная, она порывисто вскочила с места в прислушалась. Не понимая, в чем дело, она подошла к окну и тихонько открыла его. Сильный ливень барабанил по крышам. Жеранда высунулась немного в окно, чтобы удержать рвавшуюся раму, но ей вдруг стало страшно. Ей показалось, что ветхий дом, трещавший по всем швам, наполовину затоплен этой клокочущей со всех сторон водой. Ей захотелось убежать из своей комнаты, когда она вдруг заметила свет, всходящий, очевидно, из мастерской отца, расположенной как раз под ее комнатой; до нее вдруг донеслись жалобные стоны. Она попробовала затворить окно, но не могла справиться с ветром, вырывавшим у нее из рук раму.

Жеранда чуть с ума не сошла от страха. Боже, что делается там, внизу, у ее отца? Она приоткрыла дверь, которая с шумом распахнулась от сквозняка. И очутившись в темной столовой, стала ощупью пробираться к лестнице, ведущей в комнату отца. Бледная, трепещущая, она спустилась вниз и остановилась на пороге мастерской.

Мэтр Захариус, бледный, растрепанный, стоял посреди комнаты. Он говорил, жестикулировал, ничего не слыша, ничего не замечая.

– Это смерть! Это смерть! – повторял он глухим голосом. – Могу ли я жить, когда все мое существо раздроблено и разнесено по свету! Я создатель всех этих часов! В каждые из них я вложил частичку моей души! Каждый раз, как какие-нибудь часы перестают ходить, я чувствую, что мое сердце слабеет; так как все они сверены и поставлены согласно его биению.

Говоря это, старик посмотрел на свой рабочий стол, на котором лежали все части, только что разобранных им часов. Взяв в руки барабан, он вынул из него пружину, которая, вопреки законам механики, оставалась недвижимой, словно связанная какой-то неведомой силой. Как ни старался старик растянуть ее руками, она не поддалась его усилиям. Выйдя из себя, он с ожесточением швырнул пружину через люк прямо в Рону.

Жеранда, испуганная, безмолвная, не могла двинуться с места. Она хотела подойти к отцу, но вдруг комната закачалась у нее перед глазами, и она чуть не упала, когда услышала вдруг нежный голос, говоривший ей:

– Жеранда, дорогая Жеранда! Ведь вы можете заболеть от холода и тревоги. Вернитесь, прошу вас, в вашу комнату!

– Обер! – прошептала молодая девушка. – Это вы, вы?

– Разве я мог не беспокоиться о вас? – ответил Обер.

От этих ласковых слов девушка почувствовала прилив бодрости. Она оперлась на руку молодого подмастерья.

– Мой отец очень болен, – сказала она. – Вы один можете облегчить его страдания. Он поражен тем, что его часы перестали ходить. Помогите ему их исправить, и он будет снова здоров. Скажите, Обер, ведь не может же быть, чтобы его жизнь действительно была связана с ходом сделанных им часов?

Обер ничего не ответил.

– Но ведь в таком случае его ремесло проклято небом! – проговорила, дрожа всем телом, Жеранда.

– Я ничего не знаю, Жеранда, – сказал молодой человек, стараясь согреть ее маленькие ручки в своих. – Идите в вашу комнату и согрейтесь скорее. Вам необходим отдых.

Жеранда медленно пошла к себе, но не могла сомкнуть глаз до самого утра, тогда как и мэтр Захариус простоял всю ночь у открытого люка, вглядываясь в волны протекавшей у его ног Роны.

Глава вторая. ТОРЖЕСТВО НАУКИ

Добросовестное отношение к своему делу женевских фабрикантов вошло в поговорку. Они честны и строги до мелочей. Поэтому вполне понятно, что должен был испытывать мэтр Захариус, когда ему стали со всех сторон возвращать сделанные им часы.

Часы эти все остановились вдруг и без всякой видимой причины. Все в них было в полной исправности, кроме пружин, которые почему-то потеряли всякую упругость. Старик пробовал их заменять другими, но напрасно, – они оставались мертвыми. Все это возбудило весьма невыгодные толки о мэтре Захариусе. Его удивительные изобретения в часовом мастерстве навлекали на него и раньше подозрения в колдовстве; теперь же подозрения уступили место прочному убеждению. Бедная Жеранда, до которой уже дошли тревожные слухи, стала все более и более бояться за своего отца.

Однако, после только что описанной тревожной ночи, мэтр Захариус принялся за работу с каким-то новым приливом энергии. С первыми лучами солнца к нему вернулась надежда, и когда Обер вошел утром в его мастерскую, старик ласково с ним поздоровался.

– Мне лучше, – сказал он. – Вчера у меня делалось что-то непонятное с головой, но сегодня солнце, разогнав тучи, вылечило и мою голову.

– Я тоже ненавистник ночи, хозяин! – ответил Обер.

– И ты прав, Обер! Когда ты станешь великим мастером, ты поймешь, что день тебе необходим также, как пища. Всякий выдающийся человек должен возбуждать зависть других.

– Вот и опять вас обуяла спесь!

– Спесь! Уничтожь сначала все мое прошлое, умали настоящее и рассей будущее, тогда и говори так… Ты не можешь понять, бедный юноша, каких чудес достигло мое искусство. Ты, очевидно, сам лишь инструмент в моих руках!

– Однако вы меня не раз хвалили за умение прилаживать наитончайшие части ваших часов!

– Да, нечего и говорить, Обер, ты прекрасный работник, и я тебя очень люблю; но когда ты работаешь, тебе часы кажутся лишь кусками золота, серебра, меди, ты не чувствуешь в них той жизни, какую ощущаю в них я. И ты бы не умер, если бы твои произведения перестали жить.

Сказав это, мэтр Захариус задумался.

– Как я счастлив видеть, дорогой учитель, – сказал Обер, – что вы опять принялись за работу. Я уверен, что эти хрустальные часы будут вами окончены ко дню нашего цехового празднества.

– Конечно, Обер! – вскричал старый часовщик. – И это будет для меня настоящее торжество. Благодаря изобретению Луи Бергема я с помощью алмаза смогу вырезать и отполировать этот хрусталь, крепкий, как камень.

В руках у мэтра Захариуса находились в это время мельчайшие части часов, удивительно тонкой работы, сделанные из такого же хрусталя, как и сами часы.

– Какое прекрасное зрелище должны представлять эти часы, когда сквозь прозрачную крышку можно будет любоваться их ходом, следить за их жизнью, видеть биение их сердца.

– Я уверен, – заметил подмастерье, – что они за весь год не отстанут ни на одну минуту.

– Еще бы! Ведь я вложил в них лучшую частицу своего бытия, а разве мое собственное сердце может изменить ритм?

Обер не решился взглянуть на старика.

– Говори со мной откровенно, – продолжал грустно старик. – Не принимал ли ты меня иногда за сумасшедшего? Не кажется ли другим, что я иногда предаюсь безумию? Да, наверное, это так. Я читал это иногда в глазах моей дочери и в твоих глазах. Ах, не быть понятым даже самыми близкими людьми – это ужасно. Но тебе, Обер, я докажу, что я прав! Не качай головой и не удивляйся. В тот день, когда ты меня, наконец, поймешь, ты удостоверишься, что я открыл тайну бытия, тайну связи души с телом.

Говоря это, старик имел необычайно торжественный вид. Он был весь воплощением гордости.

Действительно, ведь до него часовое мастерство оставалось почти в первобытном состоянии. С того дня, когда Платон за четыреста лет до Рождества Христова изобрел нечто вроде водяных часов, указывающих по ночам время довольно мелодичными звуками, напоминающими флейту, часовое мастерство мало ушло вперед. Внимание обращалось главным образом на внешнюю отделку, и в то время встречались золотые, серебряные и просто медные часы поразительной работы, но показывающие время весьма неудовлетворительно. Затем появились часы с разными мелодиями, с движущимися фигурами. Что же касается точного определения времени, то об этом никто не заботился, да и к чему? В то время ни физические, ни астрономические науки не основывались еще на точнейшем измерении; не было ни учреждений, приостанавливающих свою деятельность в условный, строго определенный час, ни поездов, отходящих по расписанию, минута в минуту. Вечером звонили, давая знать о времени отдыха, а по ночам выкликали часы, среди полнейшей тишины. Конечно, если измерять время по количеству исполненных дел, то жили меньше времени, чем теперь, но зато, пожалуй, жили лучше. Разум обогащался впечатлениями от продолжительного созерцания предметов искусства, созданных не наспех. Храмы строились в продолжение двух веков; художники писали не более двух картин за всю жизнь; поэты создавали лишь одно крупное произведение, – но все это были зато истинные произведения искусства, вполне заслуживающие бессмертия.

С постепенным развитием математических наук часовое мастерство также заметно усовершенствовалось, но все же недоставало главного – точного и надежного определения времени.

Вот в это время и был изобретен мэтром Захариусом анкерный ход, давший возможность установить математическую точность в ходе часов. Это изобретение совсем вскружило голову старому часовщику. Гордость, наполнившая его существо, поднимаясь, подобно ртути в термометре, достигла, наконец, высшей точки. В самомнении ему казалось, что он постиг тайну связи души с телом.

Видя, что Обер слушает его в этот день с большим вниманием, он сказал тоном человека, уверенного в своих словах.

– Знаешь ли ты, что такое жизнь, друг мой? Конечно нет! А между тем с точки зрения науки ты понял бы, какое тесное отношение существует между творением Бога и моим, так как при конструировании часов я основывался на тех же соображениях, что и Он.

– Хозяин, – возразил Обер, – как можете вы сравнивать все эти золотые, серебряные, медные колесики с душой, этим божественным духом, вложенным великим Творцом в наше тело, дающим ему жизнь и движение, подобно живительному ветерку, колеблющему цветы в поле? Неужели и в нас существуют невидимые колесики, заставляющие двигаться наши руки и ноги? Каков же должен быть механизм, порождающий мысли?

– Не в этом дело, – ответил старик мягко, но с упрямством ослепленного своей идеей человека, не замечающего, что стоит на краю пропасти. – Чтобы меня понять, ты должен вспомнить об изобретенном мною анкерном ходе. Заметив постоянную неправильность в ходе пружинных часов, я понял, что одного движения пружины недостаточно, что они должны быть подчинены посторонней, независимой силе. Тогда я подумал, что эту услугу мне может оказать маятник, если мне удастся урегулировать его колебания. Разве не великая это мысль: маятник, сам получающий движение от часов, является в то же время и их регулятором!

Обер кивнул в знак одобрения.

– А теперь, Обер, взгляни на самого себя! – продолжал с воодушевлением старый часовщик. – Неужели ты не понимаешь, что в нас заключены две различные силы: сила души и сила тела, то есть движение и его регулятор. Душа есть основа жизни: следовательно, она – движение. Зависит ли оно от гири, пружины или подчиняется нематериальному влиянию, но, во всяком случае, источник его находится в сердце. Но без тела это движение было бы неравномерно, неправильно, невозможно! Итак, тело регулирует душу и, подобно маятнику, подчинено правильному колебанию. Все это настолько верно, что человек заболевает, если пища, питье, сон, одним словом, все отправления тела не подчинены известной правильности! Так же как и в моих часах, душа возвращает телу его силу, утраченную колебаниями. Так что же является причиной этой тесной связи души с телом, если не движение, благодаря которому происходит это чудесное взаимодействие? Все это я отгадал, применил, и теперь жизнь не представляет для меня более тайны, так как она, в сущности, лишь замысловатый механизм!

Мэтр Захариус был великолепен в эту минуту мечтаний, переносивших его в таинственный, неведомый мир. Но Жеранда, стоявшая в дверях, все слышала. Она бросилась в объятия отца, который судорожно прижал ее к своей труди.

– Что с тобой, дочь моя? – спросил ее мэтр Захариус.

– Будь у меня здесь даже самая лучшая пружина, – сказала она, кладя руку на сердце, – я все же не могла бы вас любить сильнее.

Мэтр Захариус посмотрел пристально на дочь и ничего не ответил.

Вдруг он вскрикнул, схватился за сердце и упал в изнеможении в свое кожаное кресло.

– Отец, что с вами?

– Помогите! – закричал Обер. – Схоластика!

Но Схоластика не так скоро прибежала. Кто-то постучал в дверь, которую ей пришлось идти отворять. Когда она вернулась в мастерскую, то не успела открыть рот, как старый часовщик, пришедший уже в себя, сказал ей:

– Я догадываюсь, милая Схоластика, что ты опять несешь мне какие-нибудь проклятые часы, которые остановились!

– О Господи, ведь это правда! – сказала Схоластика, подавая Оберу часы.

– Мое сердце не может ошибаться! – сказал со вздохом старик.

Между тем Обер стал заводить принесенные часы, которые, однако, и после завода не шли.