Текст книги "Экипаж"

Автор книги: Жозеф Кессель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Жозеф Кессель
Экипаж

Посвящается Санди

Часть первая

Глава I

Совсем новенький чемодан, туго стянутый ремнями, с недавно сделанной надписью «Офицер-стажер Жан Эрбийон» загромождал прихожую. В доме чувствовалась атмосфера сборов и скорого отъезда.

Отец, накручивавший на палец цепочку от часов, взглянул на них и чересчур бесстрастным голосом сказал:

– Пора выходить, Жан.

– Так ты что, твердо решил ехать один? – спросила мать. – Совсем как большой?

Молодой человек опустил голову, чтобы не видеть ее невеселую улыбку.

– Да, мама, – ответил он. – Так я буду чувствовать себя увереннее. Да и для вас так лучше. К тому же не забывайте, что мы едем вместе с Жоржем.

Больше они не произнесли ни слова. Доносившиеся с улицы шумы только подчеркивали тишину, которую они были не в состоянии нарушить. Они с нетерпением ждали, чтобы прощание закончилось, чтобы дверь захлопнулась и оборвала это расставание, которое терзало им душу, – настолько невыносимыми были эти мгновения, когда, ощущая собственную беспомощность, они не могли найти в себе силы ни чтобы признаться в гложущей их тоске, ни чтобы изображать спокойствие.

Особенно Жан считал секунды, эти последние и тягостные секунды, когда все выражаемые чувства были фальшивы: и стоицизм отца, и мужество матери, и его собственное веселье. Настоящими были только затянувшееся, застывшее страдание родителей и его нетерпеливое стремление поскорее с ними попрощаться, чтобы не видеть больше этого страдания. Он знал, что стоит ему только выйти за порог, как грусть спадет, словно какая-нибудь сковывающая движение пелена, сорванная стремительным бегом к действию, к будущему…

Тут раздался, диссонируя с общей грустью, торжествующий детский голос:

– Жан, машина уже подъехала. Ты знаешь, мне с трудом удалось ее найти.

– Ну я же на тебя рассчитывал, – с улыбкой ответил молодой человек своему брату.

Он заторопился. При виде вдруг осунувшихся лиц к горлу его подступил ком, и он не хотел, чтобы это заметили.

Все неловко расцеловались, сказали друг другу несколько пылких и бесполезных слов.

Два брата ехали по улицам, опустевшим из-за войны и темноты. Замаскированные уличные фонари неохотно цедили голубоватый свет. В полумраке машины взгляд младшего брата был прикован к Жану, он так и не мог до конца понять, что же его восхищало в нем больше всего – смелость, крылатые звезды на воротнике или же блеск кожаных желтоватых ремней и сапоги. Жан для него был воплощением блестящей войны, в том виде, в каком ее изображают на гравюрах.

Молодой человек всецело наслаждался этой заискивающей восторженностью, так как его представления о себе были почти столь же наивны.

Ему было двадцать лет. На фронт он уезжал впервые. Несмотря на рассказы, которые он слышал на военных сборах, несмотря на обостренное восприятие реальности, его молодость не признавала войну без ее героического блеска.

На Восточном вокзале он поправил свое кепи, одернул куртку и сказал Жоржу:

– Проводи носильщика к поезду на Жоншери и подожди меня.

На перроне было полно солдат. С их лиц еще не сошли радость и веселье, пережитые в увольнении. Жан проходил между их группками с чувством братской гордости. Наконец-то он был наравне с теми, кто уезжал на фронт. Он любил их за их страдания, и в особенности за тот отпечаток, что смерть накладывает на лица тех, кого она поджидает. А сегодня вечером, поскольку ему казалось, что и в нем присутствует та же драгоценная субстанция, он частичку этой любви, этого уважения перенес и на себя.

Временами его мысль с высокомерной жалостью обращалась к утонувшему во мраке городу. В нем укрывались лишь те мужчины, которые не могли или не хотели воевать. Он же находился среди воинов.

Его обняли чьи-то руки. Обволок знакомый запах.

– Жан, дорогой мой, – прошептал запыхавшийся и дрожащий голос, – я так боялась, что не смогу прийти.

Он посмотрел на молодую женщину еще не утратившим наивного опьянения самим собой взглядом и произнес:

– Я был уверен, что ты придешь.

Его голос звучал спокойно, почти безразлично, но в нем таились огромная нежность и еще большая гордость. Без Денизы его отъезду недоставало бы славы.

Как же она была свежа! Для своей любовницы он мог подобрать только это слово. Свежи были ее кожа, взгляд, голос, смех, чувство.

Молодая женщина взяла его под руку, прижалась к нему, и они пошли, рассекая поток полинявших солдатских шинелей.

С Денизой Жан не считал минуты, как делал это дома. Рядом с ней он чувствовал себя легко. Несмотря на неотвратимость отъезда, несмотря на то, что он уже принадлежал фронту, щупальца которого просматривались в неосвещенных поездах, ему казалось, что их разговор имел какую-то особую привилегию, не ограниченную временем. Легкость, свойственная их связи, казалось, препятствовала возникновению любой тревоги.

Резкий свисток перекрыл шум вокзала. Дениза еще сильнее прижалась к молодому человеку, и это движение заставило его осознать, что им предстоит расстаться. В глазах своей любовницы он не увидел ни страха, ни грусти – одно немое обожание. Он склонился к ее губам, и несмотря на то, что это был прощальный поцелуй и, возможно, последний в их жизни, юное тело слабо опрокинулось, ощутив прикосновение его твердых губ.

Они побежали к пыхтящему поезду. В дверцах стояли мужчины, вырванные из мирной городской жизни. Жорж, волнуясь, вглядывался в поток выцветших униформ в надежде отыскать в нем блестящую, словно вычищенный металл, фигуру брата. Когда он наконец заметил его в сопровождении молодой женщины, он, возможно, даже более решительно, чем сам того желал, сказал:

– Жан, твой чемодан уже внутри. Скорей поднимайся.

Вагоны вздрогнули. Эрбийон с силой сжал руку младшего брата, поцеловал кончики пальцев своей подруги и, поскольку поезд тронулся, вскочил на подножку. Вплоть до этого движения он старался все делать с изяществом, настолько забота о том, чтобы хорошо выдержать роль, примешивалась к его волнению.

В купе он был удивлен, обнаружив в нем только гражданских. Ему показалось странным и шокирующим то, что, отправляясь по делам или на отдых, люди оказались в том же самом поезде, который увозил его навстречу опасности. Он предполагал, что поедет с офицерами, товарищами из героической лесной школы, которые воплощали для него сам фронт. А оказался рядом с маленьким морщинистым старичком, тремя самодовольными подростками и молодой женщиной, слишком сдержанной для своих слишком нежных глаз.

Это разочарование, однако, позволило ему осознать свои новые преимущества. Он сел в угол, занятый для него братом, дерзко закинул ногу на ногу, демонстрируя свои блестящие кожаные сапоги и закурил трубку, все время гаснувшую, поскольку ему никак не удавалось научиться пользоваться этим аксессуаром, который, по его мнению, был совершенно необходим его личности.

Поезд, эта раскаленная река, скользил между темных берегов. Жан иногда останавливал свой взгляд на глазах молодой женщины, которая отвечала ему мимолетной улыбкой и отворачивалась. У нее были блестящие зубы, шляпка отбрасывала на ее лицо, до самых губ, таинственный полумрак, но под шелковой блузкой угадывалась крепкая и ничем не стянутая грудь. Этого оказалось достаточно, чтобы пробудить в Жане вкус к победе, и на его лице отражалось столь искреннее желание, что старичок заговорщически ему улыбнулся. Однако незнакомка, опустив веки, притворилась, что спит. Разочарованный, Жан вышел в коридор.

Он прижался лбом к металлической перекладине окна. На равнине мерцали огоньки; река блестела, словно тончайший шелк. В стремительном движении поезда Эрбийону слышался неудержимый голос его желания: поскорее бы добраться до эскадрильи, поскорее бы. Еще год назад его юная гордость, жажда славы и риска были для него целью существования. А теперь, став дипломированным воздушным наблюдателем, после двенадцати учебных полетов над полем дю Плесси, ознакомившись со знаками, с сигнализацией регулировки, использующимися при регулировании, и азбукой Морзе, он горел желанием занять место среди сверхлюдей, как он себе их представлял, и был уверен, что сумеет доказать, что он их достоин.

Он витал в облаках и совершенно не заметил, как купе понемногу опустело, и даже вздрогнул, когда чей-то голос, совсем рядом, спросил:

– Мы подъезжаем к Фисм, господин?

Тогда он заметил почти рядом со своим плечом молодую женщину, которую он раздумал соблазнять. Воспоминания и мечты тут же испарились. Поскольку вопрос был задан поощряющим тоном, не требовавшим точного ответа, Жан, в свою очередь, тоже спросил:

– Вы едете так близко к фронту, мадам?

– Меня ждет дядя.

Улыбка ее говорила о том, что она вовсе не стремится убедить его в этом родстве.

Они вернулись в купе. Жан предложил ей сигарету, она взяла. Смеялась она охотно, говорила простым, но живым языком. Довольно скоро Эрбийону стало известно, что она направляется к одному командиру, который содержит ее, но ей не нравится. После недолгого сопротивления он добился разрешения называть ее просто Нелли, а затем развил свои преимущества.

Однако его останавливало воспоминание о Денизе. Она проявила такую нежность, такую преданность. Неужели он изменит ей, едва расставшись? Но один решающий довод восторжествовал над его щепетильностью. Завтра он будет на фронте. Разве не имел он права на небольшую слабость? Он обнял молодую женщину, не почувствовав никакого сопротивления.

Когда Нелли покинула его, он, слегка уставший, прикрыл глаза, смакуя несколько минут воспоминание о столь быстром триумфе. Вдруг ему почудилось, что рядом с ним присела чья-то тень. Он вздрогнул и огляделся. Никого. Никого не было и в коридоре, и во всем вагоне. Абсолютная тишина, нарушаемая только мерным покачиванием поезда, навалилась на него, и он понял, что его внезапное одиночество превратилось для него в присутствие чего-то реального.

Поезд ехал с боязливой осторожностью, освещая себе путь дежурными фарами, а снаружи ночь по плотности могла бы сравниться с черным мрамором. Молодой человек, словно только сейчас осознав значение этого слова, прошептал:

– Фронт!

Прильнув лицом к стеклу, он попытался, правда безуспешно, проникнуть взглядом сквозь мрак, гигантской накидкой укрывавший так близко находящиеся окопы и тысячи встревоженных людей.

Ему показалось, что глухой удар отозвался в его груди.

– Пушка, – снова прошептал он, будто сделав новое открытие.

Напрягшись, он вслушивался, чтобы не упустить ни малейшего шума в дыхании этих незнакомых ему земель. Его раздваивало тяжелое чувство. С тех пор как он уехал из Парижа, прошли считанные часы. Ему еще казалось, что он видит перед собой лица родителей, сжимает руку своей подруги, у него перед глазами еще стояла пестрая витрина привокзального газетного киоска, у которого он остановился. А в то же время он чувствовал, что уже прочно связан с теми местами, где умирают люди. Через это лее самое окно он смотрел на светлое лицо Денизы, а сейчас он видел мрачный и таинственный фронт.

Мягко, почти нежно, продвигался поезд вперед, он словно бы догадывался о том, что отныне человеческое существо приобретало особую хрупкость. В этом покачивании, в этой тишине, иногда прерываемой отдаленным грохотом, опьянение, дурманившее его с самого отъезда, испарялось. Вскоре он не находил в себе ничего, кроме тревожного ощущения одиночества, и в его обезоруженном мозгу возникали неожиданные вопросы. Какая необходимость заставила его пойти добровольцем на военную службу? Выбрать наиболее опасный род войск?

Он вновь со всей четкостью увидел горящий самолет, сбитый возле летного поля школы, и подумал о том, что однажды и его тело может точно так же разлететься на кусочки.

До чего же невыносим был этот еле плетущийся поезд. Казалось, что он везет гробы. А чего стоил этот бледный свет ламп, а эта расплющенная ночью равнина!

Теперь Эрбийон упрекал себя. Ему хорошо было известно, что толкнуло его в авиацию. Это была не жажда героизма, а тщеславие. Он позволил себе поддаться соблазну носить форму, блистательные знаки отличия, его подтолкнул престиж летчиков у женщин: Именно это заставило его принять окончательное решение. Им овладел порыв ненависти против этих слабых и извращенных созданий, ради которых он пожертвует своей жизнью. И Дениза показалась ему особенно ненавистной из-за того, что не отговорила его.

С внезапной горечью, пытаясь отыскать и другие поводы для недовольства, он вспомнил о том, что ничего не знал об этой молодой женщине: ни ее друзей, ни где она живет, ни даже ее фамилии; у него не было ни одного ее изображения и только однажды по обручальному кольцу, которое она забыла снять с пальца, он догадался, что она замужем. Эта таинственность, до сих пор неизъяснимо его привлекавшая, теперь показалась свидетельством ее недоверия и холодности.

Он подумал, что благодаря приключению с Нелли он смог осуществить справедливую месть, и попытался рассеять свою тревогу в воспоминаниях.

Однако поезд теперь тащился с такой осторожностью, что, казалось, с ним рядом можно было бы идти пешком. Жану захотелось выйти, чтобы отряхнуть эту невыносимо давившую на него тяжесть, и это желание пробудило в нем тоску.

«Я боюсь», – подумал он непроизвольно.

Он попытался найти себе оправдание, но все доводы рассыпались перед переполнявшим его отвращением к самому себе. Зачем себя обманывать? Причиной его недовольства самим собой и раздражения на Денизу был страх.

Он, со смехом рассуждавший об опасности, считавший трусами тех, кто понимал значение слова «страх», он, офицер-стажер Эрбийон, боялся. Причем еще до того, как соприкоснулся с опасностью. Стыд, охвативший его, оказался настолько сильным, что он даже не заметил, как ужас его полностью улетучился.

Глава II

Солнечный луч широким лезвием разомкнул веки Эрбийона. Он, ревниво оберегая свой сон, отвернулся, но тут же под воздействием мощной звуковой волны ходуном заходила крыша, и тогда, ослепленному светом и оглушенному грохотом, ему пришлось встать.

Его первый взгляд пересек комнату и в недоумении остановился на подставке с горшком для воды. Откуда взялась эта мрачная конура, оклеенная просмоленной бумагой? Однако стоило Эрбийону заметить свой чемодан, еще закрытый, как его очертания всколыхнули всю цепочку воспоминаний. Он находился в эскадрильи.

Спрыгнув с кровати, он схватил свою униформу. Разбудивший его гул был гулом мотора: где-то летали, вероятно, было уже поздно. Он с тоской подумал, что его сочтут ленивым. В ту же секунду узенькая дверца отворилась и через нее с трудом протиснулся массивный и неуклюжий, как медведь, солдат.

– Я ординарец, – сказал он. – Может быть, господин лейтенант хочет горячей воды? А попозже я принесу кофе.

Солдат был одноглазым, отчего Жан почувствовал определенную неловкость. С некоторым колебанием он ответил:

– Спасибо, не надо. Я предпочитаю холодную воду.

Он подумал и, сделав над собой усилие, добавил:

– Нужно было разбудить меня раньше.

– Капитан приказал, чтобы господину лейтенанту дали возможность выспаться, – сказал солдат, моргнув своим единственным глазом.

– Ах, капитан… – пробормотал Жан.

– Этот человек знает, что говорит, – важно добавил ординарец. – Господину лейтенанту на все хватит времени.

Солдат держался как-то по-свойски, офицеру-стажеру это нравилось. Однако он подумал, что необходимо заставить себя уважать.

– Хорошо, – сухо сказал он. – Сегодня утром завтракать я не буду.

Его влекло к себе солнце и этот оглушительный гул, то затихавший, то возобновляющийся с новой яростью, который он узнавал по вращающимся винтам. Когда он вышел из своей комнаты, его остановила темнота. Он оказался в узком, длинном и темном коридорчике, куда выходило два ряда параллельно расположенных дверей. Заметив слева просвет, Жан направился прямо к нему.

Он вошел в просторную комнату, вдыхающую свет сразу четырьмя окнами. Она была оклеена тисненым картоном, и перед белой, усыпанной голубыми цветами клеенкой, покрывавшей длинный стол, Жан испытал чувство свежести и веселья. Он разглядывал сооружение из полок, украшавших один из углов комнаты, как вдруг услышал:

– Вас уже интересует бар, господин офицер-стажер. Вы далеко пойдете.

Голос прозвучал звонко, резко и так искрился радостью, что сквозь Эрбийона словно прошла благодатная волна. Он повернулся всем телом. Перед ним на фоне темной пасти коридора, сложив за спиной руки, стоял незнакомый молодой человек. На нем был черный мундир, ткань которого блестела почти так же, как и позолоченные пуговицы. Мундир плотно облегал худощавое тело и тонкую шею. Изящная стройность тела гармонировала с изяществом открытого лица, продолговатыми и горящими глазами, прямым носом, тонкими усиками, заканчивающимися вровень с уголками губ.

«Он не намного старше меня, – подумал офицер-стажер, – и у него нет наград. Это наверняка новичок».

Довольный тем, что перед встречей с опытными офицерами нашел себе товарища, с которым нечего было робеть, он непринужденно представился:

– Офицер-стажер Жан Эрбийон.

– Капитан Габриэль Тели, командир эскадрильи, – ответил молодой человек.

Он протянул руку, и Жан заметил на его рукаве три потускневшие золотые нашивки. Ему показалось, что его щеки сейчас лопнут от прилива крови, которая мгновенно окрасила его лицо, а ощущение того, что кожа пылает, еще больше усиливало его отвратительное смущение.

Позабыв о том, что на голове у него нет фуражки, он поднес пальцы ко лбу и, вытянувшись по стойке «смирно», пробормотал:

– О! Прошу прощения, капитан.

Целый вихрь мучительных мыслей закружился в его голове. Он выставил себя на посмешище; вместо благоговейного почтения, которое он теперь испытывал к этому моложавому начальнику, он продемонстрировал немыслимую фамильярность. Теперь он обречен в его глазах.

Пока Жан стоял, напряженно вытянувшись, а лоб его покрывался испариной, капитан не сводил с него своих словно позолоченных отраженным в них солнцем глаз.

На плечо Эрбийона легли крепкие пальцы, и голос, одаривший его несказанной благодатью, произнес:

– Довольно почестей. Пойдемте, я покажу вам машины.

Вскоре они были уже на участке рядом с бараками. Опоясанное четкой лентой дороги и украшенное размытой бахромой растущих вдали деревьев, впереди расстилалось широкое и плоское поле, резко заканчивавшееся и переходящее в два крутых склона, которыми и обрывался пейзаж. От вогнутого разлома на севере поднимался голубоватый речной пар, на юге – сероватый дымок, исходивший от человеческого жилья. Таким образом Жан определил, где протекает Висла и где находится селение Росни. Ему не терпелось поскорее все изучить. Его жадный взгляд хотел мгновенно вобрать в себя все, что находилось на местности и что могло бы в будущем пригодиться в его связанной с риском жизни. От огромных, похожих на соборы с усеченными верхушками ангаров он пошел к рассеянным по полю группкам механиков, к белому полотну, растянутому на земле в виде широкой буквы «Т» для обозначения направления ветра. К своему глубочайшему удивлению он обнаружил, что летное поле на фронте было в точности таким же, как и в тылу, где он проходил обучение.

Тели, между тем, наблюдал за ним. С самого первого мгновения Эрбийон ему понравился, несмотря на его кричаще новую офицерскую куртку и ненужную кожаную амуницию, открытыми чертами лица, волевым лбом, бесхитростными светлыми глазами и тем порывом, который делал его тело в целом столь подвижным. Однако свою симпатию капитан Тели мог проявить только в виде шутки.

– А вас не назовешь жаворонком, новичок, – сказал он вдруг.

Эрбийон вздрогнул.

– Знаю, – продолжил Тели, – вы поздно прибыли. Но на вашем месте я бы все равно встал с первыми лучами солнца, чтобы посмотреть на вылет товарищей.

Жан не осмелился повторить то, что ему сказал ординарец, а опустил голову. А неумолимый капитан продолжал:

– Вы молчите. Ладно. Тогда расскажите мне, чему вас обучали.

– Да… всему, господин капитан.

– Ну, это уж слишком.

Эрбийон, уязвленный, стал перечислять свои познания: работа с радиопередатчиком, регулирование, фотосъемка. Тели прервал его:

– А смотреть вы умеете?

На этот раз офицер-стажер решил, что капитан шутит. Недвусмысленный тон Тели стер улыбку с его лица.

– Пусть не покажется вам это странным, но необходимо научиться смотреть, – сказал он, – уверяю вас. И для этого может потребоваться немало времени.

Он спросил его еще о многих технических деталях и при любом ответе Жана ворчал:

– Посмотрим, посмотрим, это не так-то просто.

Однако ничего похожего на вопрос, которого молодой человек все время ожидал и который казался ему самым главным – относительно его отваги – от Тели он так и не услышал. Это умолчание задело Эрбийона за живое: он усмотрел в нем пренебрежительное отношение. Недавний испуг полностью рассеялся, и на этой равнине, где солнце и воздух благоприятствовали полету, он ощущал себя не подвластным страху. Он решил это доказать.

– Господин капитан, когда я смогу подняться в воздух? – спросил он заносчиво.

– Если будет хорошая погода, завтра я возьму вас с собой, – ответил Тели на вопрос, который, судя по всему, его не удивил.

– Мы полетим на линию фронта? – уточнил Жан.

– Нет, в Монте-Карло.

Несмотря на эту насмешку, Эрбийон опять спросил:

– Мы будем сражаться, да, господин капитан?

Тели посмотрел на него с выражением какой-то насмешливой нежности.

– Очень надеюсь, что нет, – ответил он. – Если бы при каждом вылете приходилось сражаться, нашей профессии была бы грош цена.

Молодой человек сдержался, не выразив своего удивления и разочарования, однако капитан догадывался обо всем, что чувствовал офицер-стажер: он желал продемонстрировать свою храбрость, проявить героизм в битве, прославиться, был убежден в необходимости ежедневного проявления отваги. Он вспомнил свое собственное прибытие в эскадрилью три года назад и свои собственные мысли, так похожие на те, что он читал в глазах Эрбийона. Ему захотелось многое разъяснить ему, однако он понимал, что молодой человек не поверит ему, и подумал: «Отличное пополнение».

Он и не заметил, что эта похвала относилась, скорее, к тому юному младшему лейтенанту, каким был он несколько лет назад, чем к стоявшему перед ним офицеру-стажеру.

– Вы полны отваги, я уверен в этом, – сказал он по-доброму. – У новеньких всегда больше смелости, чем у нас, утомленных.

Вдруг он нахмурил брови, бросил взгляд на летное поле и стремительно направился к группе, собравшейся возле ангара. Чтобы не оставаться в одиночестве на обширном поле Эрбийон пошел за капитаном.

Вскоре они оказались возле ангара; с одной стороны чехол на нем был приподнят, обнажая его высокий неф и смутные очертания самолетов. Механики беспечно болтали друг с другом. Посреди них, сидя на баке с бензином, толстый лейтенант курил очень старую трубку. Когда капитан подошел, мужчины подтянулись; офицер, не пошевельнувшись, широко улыбнулся:

– Отличная погодка, не правда ли, старина Тели? Ты не летаешь?

Он блаженно потянулся.

– Ты что, дежуришь для того, чтобы погреться на солнышке? – неожиданно закричал капитан. – Посмотри вверх.

В его голосе, в потемневшем взгляде сквозил гнев, и Жан удивился, увидев, как строгий начальник сменил приветливого и насмешливого молодого человека. Однако толстого лейтенанта это нисколько не встревожило. Проследив за рукой Тели, он поднял глаза на указатель направления ветра, находившийся на ангаре и невозмутимо сказал:

– Этот чертов бриз дует все время в разные стороны. – Он подал знак двум мужчинам и направился к гигантской «Т», чтобы изменить ее положение. Когда он вернулся, Тели проворчал:

– Толстый бездельник.

Потом сказал Жану:

– Эрбийон, представляю вам моего старого товарища, Марбо, начальника наблюдательной службы и лучшего среди них.

Офицер-стажер с уважением разглядывал того, кого капитан отрекомендовал подобным образом, и опасался, как бы лейтенант не был задет упреками, прозвучавшими в его присутствии. Однако толстяк сказал:

– Благодарю за то, что вы были здесь, мой молодой друг. Тели не хотел уж слишком уронить мой престиж в ваших глазах, иначе я бы услышал что-нибудь похлеще.

Тели не смог удержаться от смеха:

– Ты же хорошо меня знаешь, слон ты эдакий, – проворчал он, потом спросил: – Бертье давно улетел?

– Примерно два часа назад, капитан, – ответил один из механиков.

– Пора бы уже ему и вернуться. Я поручил ему произвести беглый осмотр.

Марбо, вновь усевшийся на свой бак, состроил гримасу полного неодобрения:

– Некоторым никогда не бывает достаточно.

– Да, действительно, – рассеянно ответил Тели.

Он смотрел на нежно-голубое небо, на горизонт, дрожащий в неровном свете. Марбо пожал плечами.

– Тебе-то ведь небось тоже хочется полетать, а? – сказал он. – А подходящего задания нет.

– Пойду проверю новый мотор.

Эрбийон устремил на Тели умоляющий взгляд.

– Возьмите меня с собой, господин капитан, – попросил он.

– Я уже вам сказал: завтра, – сухо ответил Тели. – Я хочу, чтобы меня понимали. А пока изучите карту, это вам пригодится.

Глядя на капитана, удаляющегося к своему самолету, Марбо сказал Жану:

– Не изводите себя, старина. Тели – самый лучший парень на земле, но ему кажется, что он слишком молод для того, чтобы ему подчинялись. Вот и все.

Эрбийон никогда в жизни не мог бы себе представить, что существуют такие толстые и неопрятные летчики, как Марбо. Униформа грязно-голубого цвета, слишком широкая, свободно болтающаяся на крепких ногах и руках лейтенанта; его тело и шею облегал серый армейский свитер; на ногах пара сабо. Со своей с зазубринами трубкой, зажатой между мелкими желтыми зубами, он смахивал на мирного фермера, который под конец дня предается размышлениям.

Словно разгадав мысли молодого человека, Марбо заговорил:

– Прежде всего – все должно быть удобным. Комната, искусная кухня, хорошая трубка – вот и порядок. Я научу этому вас. Если все с умом наладить, то выкрутиться можно даже с вашим денежным содержанием.

Он принялся излагать свой взгляд на использование бюджета, который, как он предполагал, окажется в распоряжении Эрбийона. В офицерскую столовую за питание офицеры-стажеры вносили только по три франка в день. Ему выдадут армейские штаны и куртку, которые портной подгонит под его размер, чтобы он мог сохранить свою новую униформу. Заплатив за табак, у него еще останется кое-что про запас.

Жан слушал со смутным опасением, что и Марбо, в свою очередь, тоже решил над ним подшутить. Не может быть, чтобы это и были первые рекомендации, которые давал ему его непосредственный начальник! На том самом месте, где его буквально сжигала героическая лихорадка, он слышал какие-то хозяйственные расчеты. Немыслимо!

Однако толстый лейтенант над ним вовсе не насмехался. Его упитанные щеки даже чуть пообмякли от той растроганности, которую он испытывал, пока вычислял сумму, остающуюся у офицера-стажера на увольнительные. Затем он замолчал, как будто ему больше нечего было сообщить молодому человеку. А тот, несмотря на разочарование, постигшее его в разговоре с капитаном, робко спросил:

– А в отношении работы, что бы вы мне посоветовали?

Марбо глубоко затянулся и ответил:

– Ничего. Нужно самому через это пройти, чтобы разобраться.

Его лицо передернулось от раздавшегося дикого рева.

– Это Тели так грохочет, – проворчал он. – Ну-ка, старина, гляньте-ка. Вас это должно позабавить.

Из кабины показалось радостное лицо капитана. Ветер от пропеллера лохматил его короткие черные волосы, растягивал его губы в немом смешке. Тели то приглушал мотор, то пускал его на все обороты. Самолет трепетал, как нетерпеливое животное, и человек дрожал от той же всепоглощающей страсти к пространству.

Наконец Тели спрыгнул на землю. Из-за того, что для испытания он переоделся в рабочую блузу, на какое-то мгновение он как будто бы слился с группой механиков, окружавших самолет, и с которыми он непринужденно шутил. Затем он подошел к Жану и спросил его:

– Который сейчас час?

– Чуть больше полудня, господин капитан.

– А Бертье все еще нет. В конце концов, я уже начинаю волноваться из-за этого болвана.

Последнее слово доставило Эрбийону какое-то странное удовольствие. Оно было первым напоминанием ему о том, что он находится на фронте, оно оправдывало его горделивость, его мечты. Наконец перед ним забрезжила опасность. Он как будто бы даже ощутил разочарование, когда Марбо, чьи цепкие глазки заметили в небе черную точку, для Жана неразличимую, воскликнул:

– Господин капитан, вот он.

Биплан развернулся над посадочной полосой и зацепил землю упором для посадки. Сначала из самолета выскочил пилот. Затянутый в комбинезон, в кожаном шлеме, в очках, поднятых на лоб, он смахивал на водолаза. На его лице Эрбийон сумел различить только шрам, который рассекал его ото рта и внизу исчезал под шерстяным шлемом. Он прихрамывал.

– Вы делаете все, что вам взбредет в голову, Дешан! – крикнул капитан.

Пилот, растягивая слова, ответил с акцентом туреньского крестьянина:

– Бертье хотелось увидеть все.

Он снял свой шлем. Его рот был деформирован шрамом густо-красного цвета, который доходил до уха. Светлая, плохо выбритая щетина придавала его массивному лицу оттенок охры. Жану он показался неприятным, однако когда тот расстегнул свой комбинезон, он остолбенел, увидев эмблему в виде пальмовой ветви и нашивки знаков отличия, которые украшали в изобилии его грудь.

Его внимание переключилось на некую странную фигуру. С места наблюдателя поднялось тело, которое, несмотря на шерстяную одежду и укутывавшие его меха, выглядело худым. Каждое его движение сопровождалось каким-то бряцаньем. В руках этот человек веером держал кипу рассыпающихся никелевых и деревянных пластинок; с плеча и из карманов комбинезона свисали инструменты, о назначении которых Эрбийон не мог догадаться. Даже пробковый шлем и очки имели необычную форму.

Жан заметил, что все – начиная от капитана и до самого последнего механика – встречали своего товарища с улыбкой, в которой сливались воедино ирония и нежность; эта улыбка стала еще более широкой, когда Тели окликнул вновь прибывшего:

– Бертье, вы что, привезли нам сверху вечный двигатель?

Через шлем донесся голос, который вызвал у Эрбийона, он и сам не знал почему, чувство сердечной нежности. Этот голос обладал наивной чистотой, притягательным простодушием, которые придают очарование детскому выговору. Он произнес:

– Извините меня, господин капитан. Я абсолютно позабыл о времени. Во Рву каннибалов я заметил какое-то белое пятно и хотел во что бы то ни стало его определить.

– Ну и как, получилось?

– Не удалось, господин капитан, останется на следующий раз.

Марбо многозначительно покачал головой.