Текст книги "Четыре дня бедного человека"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Глава 4

Жермена умерла!

Он приходил в возбуждение, повторяя эти слова, но ему хотелось кричать их во все горло, словно все были виноваты в этом или словно это событие ставило его выше других. С такой же вот дрожью в голосе он когда-то возвестил сослуживцам в конторе: «У меня сын!»

Жермена умерла, а он, Франсуа Лекуэн, повернул с улицы Бонапарта и уверенным шагом направляется к квартире Марселя, всегда производившей на него впечатление. «Сходи один, Франсуа! – просила Жермена, когда какой-нибудь торжественный повод требовал их присутствия на набережной Малаке. – У твоего брата я чувствую себя не в своей тарелке». Она не говорила: я чувствую себя не в своей тарелке». Она не говорила: «У Рене», но подразумевала именно это. Да он и сам всегда волновался. И вся семья тоже. Их мать, говоря кому-нибудь про Марселя, с особым удовольствием, но как бы между прочим упоминала: «Мой сын, который живет на набережной Малаке…»

В их семье существовал особый словарь, слова которого не имели никакого смысла для тех, кто не воспитывался в их серале, и точно так же существовала география Лекуэнов-Найлей, распространявшаяся на один-единственный квартал левого берега, но зато какие в ней были тончайшие нюансы! Например, семейство Найль, хотя их склады и конторы располагались на другом берегу, на бульваре Ришар-Ленуар, занимало во времена своего процветания два этажа, соединенные отдельной лестницей (что как бы приравнивалось к особняку), в тихой части бульвара Сен-Мишель, напротив Люксембургского сада. В ту пору они были богачами. И тем не менее мать Франсуа просто выходила из себя, оттого что ее свекры Лекуэны жили на куда более аристократической улице Сен-Доминик.

Поженившись, мать и отец поселились на площади Одеон, что считалось уже рангом ниже. А Франсуа, продолжая катиться вниз, докатился до противоположного конца бульвара Монпарнас. В глазах их матери это было почти Монружем.

Итак, один член семьи пал до простонародного района, вернее, до района со смешанным, неопределенным населением, зато Марсель пошел в гору и живет в одном из самых роскошных домов на набережной Малаке. «Напротив Лувра!» – несколько утрируя, съехидничал Рауль.

И это было тем неожиданней, что старик Эберлен безвыездно прожил в самом центре Шарантона в нелепой вилле, стоявшей за решетчатой оградой посреди небольшого садика.

По правде сказать, взлет Марселя уязвил всех, в том числе и Франсуа; для него своеобразным символом их общей обделенности стал метрдотель в белых перчатках, обносящий гостей портвейном. Родственников Марсель с женой приглашали редко и только в тех случаях, когда неприглашение могло привести к окончательному разрыву Да, этот дом не из тех, куда можно зайти просто так поболтать, и всякий раз, свернув с улицы Бонапарта, Франсуа с глухой злобой смотрел на здание, где обитает его брат и где ему, Франсуа, нет места. Иначе как предательством это не назовешь. Даже обстановка в квартире Марселя ясно давала понять родственникам, что у него с ними нет ничего общего.

Но теперь Жермена умерла, и Франсуа встретится сейчас лицом к лицу с невесткой. Рене – роскошная женщина, крупная, прекрасно сложенная, этакая Юнона, самка, пылкая потаскуха, если верить Раулю, который хоть и прожил всю жизнь в колониях, но Бог весть каким образом знает все, что касается их семьи. Темперамент, по словам Рауля, у нее настолько вулканический, что ей хватило двух лет, чтобы выкачать из их братца все жизненные силы. Правда, уже в молодости Марсель был какой-то высохший, поблекший, у него рано начали редеть волосы, и он приобрел изможденный, хотя и не лишенный утонченности вид.

– Думаешь, она ему изменяет? – поинтересовался Франсуа.

– Да не изменяет она ему! И никому не изменяет.

Просто она, как кошка, занимается любовью когда и где удается, не упуская ни одной возможности. Рассказывают, как-то в ночном кабаре один из кавалеров до того распалил ее, что она затащила его под стол и отдалась под прикрытием скатерти в присутствии человек пятидесяти.

Сейчас Марсель в Довиле. Девочки вместе с гувернанткой, безусловно, тоже. Они там каждый год снимают виллу, а недавно вроде бы что-то купили.

– Жермена умерла! – в последний раз произнес Франсуа, выйдя из лифта, смахивающего на часовню.

Но когда Рене открыла резную дубовую дверь квартиры, он, хоть и сообщил уже по телефону, бросил ей в лицо, словно боевой клич:

– Жермена умерла!

– Бедный Франсуа!

Она действительно собралась уезжать. На этот раз не соврала. На ней было некое цветастое, воздушное подобие шляпки и шелковое платье, которое законодатели мод, очевидно, считают платьем для отдыха в деревне.

Франсуа почувствовал тревожный, возбуждающий аромат духов. Внизу стоит длинный, сверкающий на солнце автомобиль, и Фирмен, шофер, сидит в нем, читая вечернюю газету.

– Как это ужасно!

И тогда Франсуа, глядя ей прямо в глаза, на что не часто отваживался, спросил:

– Чем же это ужасней любого другого события?

– Когда это произошло?

– В первом часу.

– Несчастная женщина!

– Вы так считаете, Рене?

– Что вы хотите сказать?

– У нее почти не осталось желания жить.

У Рене смуглая кожа, плотное, налитое тело, тяжелые волосы, ниспадающие на шею. Они стояли в холле, наводящем на мысль скорее о замке, чем о парижской квартире; солнечный свет, раздробленный на разноцветные лучи, вливается сквозь витраж готического окна.

– Франсуа, вы, вероятно, в стесненном положении и хотите повидать Марселя?

Она еще ничего не знает и разговаривает с ним привычным тоном, употребляя привычные, ничего не значащие слова.

– А зачем Марселя? – только и спросил он.

Рене удивилась; с каждым его ответом ее удивление возрастало, она начинала тревожиться, и это только подстегивало Франсуа.

– Но он же ваш брат, разве не так?

– Самую малость.

Надо думать, за тот короткий промежуток, что прошел между звонком и его приходом сюда, Рене приготовила чек или несколько банковских билетов; она все время теребит замок сумочки, но пока не решается ее открыть.

– Когда похороны?

– Не знаю. Еще не думал.

– Тело, конечно, привезут к вам домой?

– Вы считаете, это необходимо? У нас так мало знакомых. И потом, в это время года большинство ведь на отдыхе.

Ночью почти в той же манере, но куда резче, с грубой агрессивностью, говорил Рауль. А у Франсуа такой вид, словно он высказывает самые естественные вещи, только вот голос дрожит чуть больше обычного. Рене, видимо, пытается, определить, не пьян ли он. В доме никого больше нет, и она инстинктивно бросила боязливый взгляд на приотворенную за спиной дверь. Тем не менее даже в подобных обстоятельствах некоторые условности нарушать не полагается.

– Портвейна выпьете, Франсуа? Извините, что принимаю вас на ходу, но вечером в казино бал и… – Тут она спохватилась: не совсем прилично говорить об этом человеку, который только что потерял жену. – Ох, простите!

– Пустяки. Все нормально. Надеюсь, вы хорошо повеселитесь.

У Рене всегда было впечатление, что Франсуа готов вцепиться ей в горло, но прежде он старался это скрывать, и его смирение вызывало у нее улыбку.

– Портвейн? Виски?

– Если вам все равно, виски. Мне нечасто подворачивается случай попробовать его.

Рене надеялась, что Франсуа не последует за ней в курительную, где за сдвигающейся панелью находится бар. Раньше он послушно остался бы на месте, но сегодня уверенно пошел следом за Рене, не отрывая глаз от ее зада, выпукло обрисовывающегося под кремовым шелком платья. Она знала: сейчас он думает о том, что она одна, и она сама думала об этом. Что она в его власти.

Он может, например, убить ее. Вполне может.

– Ваше здоровье, Франсуа! Простите, что не принесла вам льда, но прислуга перед отъездом выключила холодильник. Думаю, если бы Марсель был здесь, он с радостью помог бы вам. Вы… Вы все в той же ситуации?

– Да, все такой же безработный.

Впервые Франсуа произнес применительно к себе этот жестокий термин, и он возбудил его так же, как повторение слов: «Жермена умерла!»

– Вы уже справлялись, во что обойдутся приличные, но скромные похороны?

Она поистине дочь старого Эберлена, который, всю жизнь сколачивая миллионы, закончил свои дни в дрянной халупе в обществе полуслепой служанки и не знал других радостей, кроме ухода за цветами и выпалывания сорняков.

– Я еще не думал об этом.

– Тогда…

Наконец-то она решилась открыть сумочку и нащупала пальцами чек. Сколько там? Пятьсот? Тысяча? Ни разу в жизни Франсуа не испытывал такого возбуждения. Видел бы его сейчас Рауль и даже Жермена! К счастью, Рене – тот зритель, который способен его оценить. Недаром же она не вытащила чек, не посматривает больше на часы-браслет и уже несколько секунд даже не решается взглянуть деверю в лицо.

– Видите ли, Рене, на самом деле главное событие сегодняшнего дня не смерть Жермены. Как я недавно вам сказал, у нее почти не осталось желания жить.

– Но вы же любили ее, Франсуа! – театральным тоном с упреком воскликнула Рене. Даже она, дочь Эберлена, отдававшаяся под столом в кабаре, считает обязательным толковать о нежных чувствах.

– Вы так полагаете, Рене? – Он внутренне забавлялся, изображая раздумье. – Понимаете, я-то так не считаю. Просто мы свыклись друг с другом. Радости в этом мало.

– Вы что, выпили?

– Всего капельку.

– Слушайте, Франсуа, я…

Но он твердо решил не дать ей это сделать. Он догадывался, как она собирается это провернуть. Потихоньку проскользнет к двери и сунет ему чек – подачку бедному родственнику.

– Извините, но мне решительно необходимо ехать…

Ну нет! Сегодня это не пройдет. Тогда уж он предпочел бы решить дело по-другому; Франсуа ничуть не ужасала мысль об убийстве, но коли так, то заодно можно будет изнасиловать.

Уже ровно тридцать шесть лет всем на него наплевать, но теперь настал его день. Хватит уже, возвращаясь домой, встречать задумчивый взгляд сына, в котором с недавнего времени так и читается: «Неужели мой папа хуже других?» Нет, Франсуа не заблуждался. Именно этот смысл был в вопросе, который мальчик после долгого колебания задал за обедом: «Ты ведь умнее, чем отец Жюстена? И чем дядя Марсель?»

Теперь они увидят. Терять ему нечего, а приобрести он может все. Он достиг дна. Ниже уже некуда, а Жермена умерла; ему больше не нужно приходить в пятнадцатую палату, и жена больше не будет бросать на него быстрые подозрительные взгляды и задавать каверзные вопросы.

Слишком долго лгали ему и вынуждали лгать его. Теперь, если ему придется лгать, он это будет делать не ради других, не для того, чтобы кого-то успокоить или представить в выгодном свете, а ради собственного удовольствия.

– Я вам еще не сказал, Рене, что за событие важнее смерти моей жены.

– Франсуа, ничего не может быть важнее этого!

– Для нее, пожалуй. А для меня, как сказать. Да и для вас тоже.

– Не понимаю, какое я имею к этому отношение.

– Событие уже то, что мы оба здесь, и я собираюсь вам кое-что сообщить.

– Знаете, Франсуа, еще немного, и я поверю, что вы несколько не в себе.

Она слегка испугалась и заставила себя засмеяться.

Смех у нее дробный, горластый, звучащий сладострастно и как-то двусмысленно; да и чуть хрипловатый голос Рене тоже непреодолимо наводит на мысль о постели.

– Сейчас не время говорить глупости.

– Вы правы. У вас бал в Довиле, а у меня тут неподалеку деловое свидание.

– Ну вот видите!

– После вас я должен встретиться с господином Джанини.

Просто чудо, что во время недолгой поездки на автобусе он наткнулся взглядом на фамилию Джанини, напечатанную в нижней части уже рваного предвыборного плаката, что ему пришла эта мысль, и он успел все выстроить.

– Вы имеете в виду Артуро Джанини?

Рене наморщила лоб, нахмурила брови. Оба они продолжали стоять. Ставни в курительной были закрыты, ковер свернут у стены. Но кое-что изменилось, и она показала это, присев на краешек стола и уже не делая вида, что ей нужно спешно уезжать. Прощупывая почву, она спросила:

– Он что, предлагает вам место в одном из своих магазинов на улице Бюси?

Клюнула! Нельзя сказать, что эту историю он сымпровизировал по дороге. Хоть Франсуа и не признавался себе, но у него уже стало привычкой чуть приукрашивать действительность. На самом-то деле все то время, что он жил в тумане – даже еще вчера! – он придумывал разные истории, хотя и не предполагал, что когда-нибудь они могут сбыться. Нет, все-таки Рауль не прав, считая своего брата бараном. История про старого господина с орденом доказывает, что Франсуа не так уж глуп, и ведь она всего лишь одна из тысячи и едва не осуществилась.

Вечерами, когда спускаются сумерки и электрический свет смешивается с последними отблесками дня, придавая городу фальшиво-театральный вид, Франсуа сидел у Пополя, следил взглядом, как прохаживаются по панели девицы, и тщательно, до мелочей продумывал все эта планы, хотя понимал, что ничего из них не получится и что им суждено навсегда остаться в его мозгу.

Среди постоянных клиентов Фельдфебеля он отметил одного старика, очень хорошо и тщательно одетого, да еще с ленточкой Почетного легиона. Из всех у него был самый трусоватый вид, когда он следовал за Фельдфебелем – обязательно на некотором расстоянии! – в гостиницу или выходил оттуда.

– Этот хмырь, – призналась как-то Фельдфебель, попивая у стойки вино, – платит мне раз в десять больше любого другого, но я все равно предпочла бы не иметь с ним дела. Интересно, как эти старикашки додумываются до таких штучек. От иных просто блевать хочется, и я вам говорю, что рано или поздно это плохо кончится.

Это-то и дало толчок Франсуа. Старый господин, наверное, отец семейства, дедушка. Он, должно быть, возглавляет какую-нибудь крупную компанию, административный совет или важное государственное учреждение, а может, как дед Лекуэн, занимает высокий пост в судебном ведомстве. И тем не менее он настолько испорчен, что даже матерая проститутка Фельдфебель приходит в негодование.

Франсуа начал фантазировать: «Я выслежу его, это будет нетрудно. Узнаю, где он живет, наведу о нем справки…» Каждой его истории сопутствовали очень четкие, зримые картины. Он мысленно видел, как старый господин входит в особняк, расположенный где-нибудь неподалеку от Сен-Жерменского бульвара, скажем на улице Гренель или даже Сен-Доминик, на которой жили старики Лекуэны.

«Я все о нем вызнаю и в следующий раз, когда он выйдет из гостиницы, подойду. Буду крайне учтив, никаких угроз. Улыбнусь, приподниму шляпу и вежливо скажу:

– Прошу прощения, господин X., что подхожу к вам на улице, но я уже давно мечтаю работать под вашим началом и только поэтому позволил себе воспользоваться представившимся случаем. Уверен (тут последует небрежный взгляд на подозрительную гостиницу), что мы с вами найдем общий язык».

Однажды вечером Франсуа действительно пошел за этим господином, но на улицах были толпы народу, и все оказалось гораздо сложнее, чем ему представлялось.

Слежка продолжалась недолго и закончилась на вокзале Монпарнас, где старик сел в такси, а Франсуа не удалось услышать адрес, который тот назвал шоферу.

Слежку можно было бы продолжить в следующий раз: старик регулярно ходил к Фельдфебелю. Но Франсуа это как-то и в голову не пришло, потому что в ту пору он строил эти планы ради развлечения. Он придумывал все новые и новые истории. Среди них были и достаточно невинные, и жестокие, а некоторые так вполне можно было реализовать. Рауль, считающий, что знает Франсуа как свои пять пальцев, был бы поражен, обнаружив, какие мысли бродят в голове его брата.

Рене тоже ничего не знает, но начинает чувствовать; потому-то, заранее уверенная, что это не так, она и упомянула о службе в магазине Джанини. Франсуа лишь пожал плечами:

– Вы хотели бы, чтобы я торговал салатом и селедками в квартале, который мой брат представляет в муниципальном совете?

Рене покусывает губы, намазанные красной, жирной, блестящей помадой, от которой они выглядят такими порочно соблазнительными. Теперь Франсуа уверился, что выиграл партию. Теперь он стал другим человеком.

Жермена умерла.

Он невысокого роста, коренастый, плотный, средних лет, называет себя то корсиканцем, то итальянцем. Утверждает, что начинал с торговли на улице мороженым и жареными каштанами, и это вполне правдоподобно.

Побывал официантом в кафе, в пивной на бульваре Сен-Мишель в находящемся неподалеку ночном кабаре.

Если квартира на набережной Малаке олицетворяет собой элегантную, рафинированную – с некоторым даже душком старинности – часть квартала Сен-Жермен-де-Пре, то магазин Джанини на улице Бюси является притягательным центром всех узеньких перенаселенных улочек этого квартала. Между молочной и бистро стоит странное здание, которое уже поглотило две лавочки, а скоро поглотит и остальные. В нем нет стеклянных витрин, а летом и дверей. Оно похоже на открытый на улицу яркий рыночный павильон, где все пестро, всегда витает смесь разных ароматов, всегда шум, гам и толпы покупательниц.

«У Джанини дешевле, чем у других».

Повсюду полотнища коленкора с зелеными, синими, красными надписями, сделанными кривоватыми буквами; они висят над рассыпающимися горами апельсинов, гроздьями бананов, над кучами капусты и горошка, над прилавками с мясом и рыбой. Вместе они слагаются в девиз магазина:

«Жители Сен-Жермен-де-Пре – честные люди».

«У нас самообслуживание».

«Нам некогда проверять».

«Мы доверяем вам».

«Платите при выходе».

Хозяйки сами взвешивают фрукты, сами выбирают мерланов или налимов. В мясном отделе полуфабрикаты, бифштексы и котлеты, а на них этикетки с ценой. Из репродуктора с утра до вечера льется музыка, время от времени прерываемая ликующим голосом: «Дорогие покупательницы, не забудьте, что сегодня льготный товар – мыло».

Джанини, сияющий, приветливый, всех и каждого знающий по фамилии, прохаживается среди толпы покупателей, словно благосклонный монарх среди подданных. Уж не эта ли популярность и то, что в квартале проживает много итальянцев, натолкнули его на мысль выставить свою кандидатуру на муниципальных выборах? Или, наоборот, он стал торговать по заниженным ценам в надежде на будущие профиты, которые принесет ему пост муниципального советника? Впрочем, это не важно. Главное, он оказался настолько опасным конкурентом, что Марсель Лекуэн уже сейчас, за полгода до выборов, стал издавать газетку, обходящуюся ему весьма недешево.

Франсуа много раз проходил мимо заведения Джанини, и его будоражило зрелище толпы, которая течет через магазин в неотвязном ритме музыки, льющейся из громкоговорителя, а особенно вид денег, сыплющихся дождем в ящики трех касс, установленных на выходе. И не меньше будоражил его невысокий широкоплечий человек, всегда спокойный, улыбающийся, веселый, ничего в этой сутолоке не упускающий из виду.

Лекуэны и Найли из поколения в поколение скатывались все ниже, все больше опускали плечи и теперь, можно сказать, почти сошли с круга, а этот вылез из сточной канавы и – нате! – деньги чуть не лопатой гребет. Интересно, есть ли у него дети, сыновья? Может, они учатся в коллеже? Может, даже в коллеже Станислава? И, уж конечно, бледные, анемичные наследники огромных буржуазных квартир издеваются над ними – дескать, от них пахнет лавкой. А не предпочел бы Боб оказаться сыном Джанини?

Такие мысли возникали у Франсуа, когда он сочинял свои истории. Его по-настоящему восхищал этот коротышка итальянец, и Франсуа мысленно кружил вокруг него, строя планы относительно возможностей будущего сотрудничества. Почему бы Джанини в предвидении будущих выборов не издавать, подобно Марселю, газету?

В таком случае ему понадобится образованный человек, умеющий писать. «Я бакалавр, – сказал бы ему Франсуа. – Имею опыт редактирования. Подумайте, какую пользу вы сможете получить от статей, подписанных братом вашего соперника».

Он представлял физиономию Марселя, его холодную ярость. Представлял весьма вероятный звонок по телефону: «Франсуа, мне необходимо срочно поговорить с тобой». – «Извини, но я чудовищно занят». – «А когда я смогу повидать тебя?» – сбавит тон Марсель. «Сейчас соображу. Тебя устроит послезавтра в девять утра?» Это время он выберет нарочно, так как братец привык поздно вставать. А принял бы он все-таки предложение Марселя?

Но отныне с бесплодными фантазиями покончено.

Начинается новая жизнь. Вторжение Рауля, смерть Жермены – и вот в несколько минут он перестал строить пустые планы.

– Нет, Рене, речь идет не о работе продавцом в его магазине. И даже не кассиром или бухгалтером.

Вам ведь известно, что Джанини решил удариться в политику. А существует мнение, что кресло в Ратуше куда доходней депутатского мандата и даже портфеля министра.

– Преувеличиваете, Франсуа.

Репе все так же полусидела на краешке стола, и Франсуа видел, как под блестящим шелком платья непрерывно подрагивают ее ноги. Из золотого портсигара она вынула сигарету, прикурила от золотой зажигалки и выдохнула струю дыма.

– Ах, простите! Я не предложила вам.

– Ничего. Джанини не слишком образован, и это препятствует ему лично заниматься предвыборной агитацией. Обо мне он услышал, думаю, от своих дружков. Он собирается выпускать газету…

– …статьи в которой будут подписаны фамилией Лекуэн, да?

– Не знаю, возможно, я возьму псевдоним. Мы еще не говорили об этом. Сегодня вечером мы как раз обсудим все детали.

– Понятно.

– Надеюсь, вам понятно также, что, несмотря на политические амбиции брата, я не могу не думать о своем положении. У меня на руках сын и дочь. До последнего времени я держался в стороне.

– Да, Франсуа, это действительно новость, – заметила Рене, соскользнув со стола. Она подошла к бару, налила себе и, дробно рассмеявшись, добавила:

– Поздравляю вас. Жаль, нет Марселя, чтобы потолковать на эту тему.

– Не думаю, Рене, что присутствие Марселя так уж необходимо.

– Присядьте, Франсуа. Или сперва налейте себе.

– Сегодня я не расположен пить. Вы же знаете, я пью очень мало.

– Тогда присядьте.

Уж не специально ли она уселась напротив него в глубокое кожаное кресло, чтобы продемонстрировать свои ноги гораздо выше колен? Сначала она бросала на него быстрые взгляды, как бы прикидывая, что и насколько переменилось в нем.

– Признаюсь, когда вы появились тут, я решила, что вы пьяны. Я подумала, это такой удар и вы выпили…

– Нет, я не пьян.

– Я знаю.

Она понемножку начинает смотреть ему в лицо. Но пока что еще не вполне определила свое мнение.

– Полагаю, вы не испытываете особой привязанности к Джанини? Если сравнить его с вашим братом.

– К брату, между прочим, я тоже не испытываю привязанности.

– И ко мне, разумеется, тоже? – со смехом поинтересовалась Рене.

– Вы – другое дело. Но в любом случае привязанностью это чувство не называется. Разберемся потом.

– Сколько Джанини предложил вам за избирательную кампанию?

– Сумма пока не установлена. Понимаете, мне необходимо полностью обновить гардероб. Думаю, я уже не смогу жить в своей квартире на улице Деламбра. Вы, кстати, так ни разу и не удостоили нас своим посещением. И потом, у меня неизбежно будут большие расходы на представительство.

Франсуа импровизирует все это в порыве вдохновения, чтобы только оттянуть момент, когда нужно будет назвать цифру. Он уже так привык к самоуничижению, что боится запросить слишком мало. Потаскуха чувствует это и пальцем не шевельнет, чтобы помочь ему. Разве что ободрительно улыбается.

– Да, я же позабыл про похороны Жермены. Жермена умерла, и тело ее все еще находится в больнице.

– Джанини знает об этом?

– Еще нет.

Итальянец заменил пресловутого плетельщика стульев г-на Магена. С каждой фразой он становится все реальней, все вещественней. Еще немного, и Франсуа сам поверит, что вечером у него и вправду встреча с Джанини.

– Послушайте, Рене. Нам обоим некогда. Вполне вероятно, что сегодня мы с ним не станем входить в детали. Он подпишет мне чек на десять тысяч на самые срочные расходы, а там посмотрим. Передайте Марселю, что мне очень жаль и что я сделаю все возможное, чтобы не слишком досадить ему.

Ну вот и конец. Вместо заранее приготовленного чека с подачкой бедному родственнику Рене вынимает из сумочки чековую книжку. Авторучка у нее золотая, как сигаретница, зажигалка и массивные часы-браслет. Подписывает.

– Возьмите, Франсуа. Думаю, вам нет необходимости встречаться с Артуро Джанини. Достаточно будет позвонить. Скажите ему, что вы подумали и предпочли работать на родного брата. В следующую среду я снова буду в Париже у своего дантиста. Позвоните мне часика в четыре… – И уже у двери, пожимая Франсуа руку, добавила:

– Примите мои соболезнования. В сущности, мне тут больше нечего делать, так что я выйду с вами.

Он проводил ее до машины. Фирмен уже распахнул дверцу.

– Вас подбросить куда-нибудь?

– Благодарю, Рене, нет. Привет Марселю.

Шести еще нет, и большинство магазинов работает.

Франсуа сгорал от желания одеться с головы до ног во все новое. Он поймал открытое такси и по пути не пропускал ни одних уличных часов – так велико было его нетерпение.