Текст книги "Поезд"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

7

В понедельник утром я чувствовал себя опустошенным и подавленным. Анна спала неспокойно, вздрагивала – этого за ней я раньше не замечал – и бормотала что-то на своем языке.

Я встал в тот же час, что и всегда, но, выйдя наружу, чтобы умыться и побриться, увидел, что я не один: всюду кучками стояли заспанные беженцы и смотрели, как идут немецкие мотоциклы.

Мне показалось, что я заметил в глазах у людей унылую покорность, и сам я, должно быть, выглядел так же – это было всеобщее чувство, длившееся несколько дней, даже несколько недель.

Страница была перевернута. Одна эпоха минула, в этом никто не сомневался, но что придет за ней, никто не знал.

Речь шла не только о нашей судьбе, но и о судьбе всего мира, частицей которого мы были.

Мы все заранее составили себе довольно страшное представление о войне, о вторжении, и вот теперь, когда она настигла нас, мы увидели, что все идет не так, как мы предполагали. Но это было лишь начало.

Вот пример: пока на стоявшей на земле плитке грелась вода для бритья и мимо, не обращая на нас внимания, шли немцы, очень молодые, розовые и свежие, словно на параде, я заметил вдалеке двух французских солдат с винтовками "на ремень", которые стояли на часах у дверей вокзала.

С позавчерашнего дня поезда не ходили. Набережные были безлюдны, как и залы ожидания, буфет, военная комендатура. Двое солдат в ожидании приказа не знали, что делать, и только около девяти они приставили винтовки к стене и ушли.

Намыливая кисточкой щеки, я услышал в порту характерный стук дизелей – рыболовные суда ушли в море. Их было лишь несколько. Враг занимал город, но тем не менее рыбаки, как обычно, вышли в море забрасывать сети. Никто их не задержал.

Когда мы с Анной дошли до города, кафе, бары и магазины были открыты, торговцы прибирались в своих лавках. Мне запомнилась цветочница, расставлявшая гвоздики в ведре перед витриной. Значит, находились люди, которые и в такой день покупали цветы?

По тротуарам шли прохожие – чуть тревожные и сбитые с толку, как и я сам; в толпе попадались люди во французской военной форме.

Один из них посреди Дворцовой улицы спросил у полицейского, что ему делать, и по жестам того я понял, что он и сам понятия не имеет.

Около мэрии немцев я не видел. Честно говоря, я вообще не помню, чтобы на улицах, среди жителей, мне попадались пешие немцы. Как и прежде, я отправился посмотреть списки, потом на почту, где занял очередь к окошку "до востребования"; Анна задумчиво стояла у окна.

За все утро мы не сказали друг другу и двух слов. Оба мы были одинаково подавлены, и, когда мне выдали письмо на мое имя, я даже не удивился, а просто подумал, что это неизбежно должно было случиться именно этим утром.

Кровь отлила у меня от ног, и они стали ватными; я с трудом сделал несколько первых шагов.

Я уже знал. Бланк был отпечатан на скверной бумаге, пустые места кто-то заполнил фиолетовым карандашом.

Имя разыскиваемого: Жанна Мари Клементина Ван Стетен, в замужестве Ферон.

Профессия: нет.

Место рождения: Фюме (Арденны).

Уехала (дата):…

Средство транспорта: железная дорога.

В сопровождении: дочери 4 лет.

Место эвакуации:…

Сердце у меня застучало, и я стал искать глазами Анну. Она неподвижно стояла у окна, против света, и смотрела на меня.

Место эвакуации: Брессюир, родильный дом.

Я подошел к ней и молча протянул листок. Потом,

плохо понимая, что делаю, направился к окошку междугородного телефона.

– Можно еще позвонить в Брессюир?

Я ждал, что мне ответят отрицательно. Однако, как мне показалось, вопреки всякой логике, телефон работал исправно.

– Какой номер вам нужен?

– Родильный дом.

– Номера вы не знаете? Названия улицы тоже?

– Думаю, в городе только один родильный дом.

Со школьных времен я помнил, что Брессюир расположен в каком-то захолустье, где-то между Ньором и Пуатье, но чуть западнее, в сторону Вандеи.

– Ждать придется десять минут.

Анна вернула мне листок, и я сунул его в карман. Потом проговорил, хотя это было лишним – ведь она уже знала:

– Жду, когда соединят.

Она закурила. Я купил ей дешевую сумочку и чемоданчик из искусственной кожи, чтобы было куда прятать белье и туалетные принадлежности. На полу почты еще виднелись капли воды, которой его обрызгали, когда подметали.

Напротив, по ту сторону крошечной площади, двое солидных мужчин сидели на террасе кафе и пили белое вино, а хозяин в рубашке и голубом фартуке стоял перед ними с салфеткой в руке.

– Кто заказывал Брессюир? Вторая кабина. На том конце линии чей-то голос нетерпеливо кричал:

– Алло! Ла-Рошель! Говорите!

– Это Брессюир?

– Ну да. Соединяю.

– Алло! Родильный дом?

– Кто у телефона?

– Марсель Ферон. Я хотел бы узнать, у вас ли еще моя жена.

– Какую вы назвали фамилию?

– Ферон.

Фамилию пришлось сказать по буквам: Фернан, Евгений…

– Она роженица?

– Наверное. Она была беременна, когда…

– Она в платной или общей палате?

– Не знаю. Мы беженцы из Фюме, я потерял ее по пути вместе с дочкой.

– Не вешайте трубку. Пойду посмотрю.

Через стекло кабины я взглянул на Анну: отвернувшись, она облокотилась о подоконник, и я удивленно глядел на ее черное платье, плечи, бедра, которые показались мне незнакомыми.

– Да, она здесь. Позавчера родила.

– Можно с ней поговорить?

– В палатах нет телефона, но я могу ей передать что надо.

– Скажите ей…

Судорожно ища слова, я услышал потрескивание в трубке.

– Алло! Алло! Не разъединяйте, мадемуазель!

– Говорите же! Быстрее!

– Передайте ей, что ее муж в Ла-Рошели, что все хорошо, что он приедет в Брессюир, как только сможет. Я еще не знаю, найду ли, на чем доехать, но…

Связь прервалась, и я не уверен, что в Брессюире слышали конец фразы. Мне и в голову не пришло поинтересоваться, кто родился – дочь или сын, все ли прошло удачно.

Я подошел к окошечку и расплатился. Потом автоматически произнес слово, которое так часто говорил в последние недели:

– Пошли.

Это было ни к чему: Анна и так всегда ходила за мною следом.

На улице она спросила:

– Как ты рассчитываешь туда добраться?

– Не знаю.

– По-видимому, поезда еще долго не будут ходить.

Вопросов я себе не задавал. Если было бы нужно, я отправился бы в Брессюир пешком. Раз я знаю, где Жанна, я должен быть вместе с ней. Речь шла вовсе не о долге. Это было настолько естественно, что я не колебался ни секунды.

Видимо, я выглядел очень спокойным, потому что Анна смотрела на меня с некоторым удивлением. На набережной я зашел в магазин, где когда-то купил плитку на сухом спирте. Там продавались мешки из толстой морской парусины; мне такой как раз был нужен вместо чемодана: тот был слишком тяжел, чтобы таскать его по дорогам.

Среди прохожих все еще не было видно немецких солдат. Одна группа, расположившаяся вокруг походной кухни на окраине города, на бывших крепостных валах, ушла чуть свет.

В последний раз я вошел в лагерь, в наш зеленоватый цирковой шатер, и стал перекладывать содержимое чемодана в мешок. Увидев плитку, я протянул ее Анне.

– Оставляю ее тебе. Мне она не понадобится, да и места нет.

Она без возражений взяла плитку и положила в свой чемоданчик. Меня заботило, где и как мы будем прощаться.

Одни женщины еще спали, другие, занимавшиеся детьми, смотрели на нас с любопытством.

– Я тебе помогу.

Анна забросила мешок мне на плечо, я наклонился за чемоданом. Со своим чемоданчиком в руке она двинулась вслед за мной. Снаружи между бараками я неловко начал:

– На всю жизнь я…

У нее на лице появилась улыбка, и я опешил.

– Я с тобой.

– В Брессюир? – встревожился я.

– Хочу побыть с тобой как можно дольше. Не бойся, там я исчезну.

Я успокоился, поняв, что сцена прощания откладывается. Г-жу Бош мы по дороге не встретили и ушли, как многие другие, не попрощавшись и не поблагодарив. Ведь из старожилов в лагере остались мы одни – старика Жюля увезли в больницу с приступом белой горячки.

Мы пошли в сторону площади Плас д'Арм по все более и более неровным улочкам. Терраса "Кафе де ла Пэ" была полна. Проезжали гражданские машины; в глубине площади, у парка, пестрели маскировочной окраской немецкие автофургоны.

Я не рассчитывал найти автобус. Однако он стоял перед автобусным парком, поскольку никто не приказал прекратить движение. Я спросил, нет ли автобуса на Брессюир или Ньор. Мне ответили, что нет; дорога на Ньор забита машинами и беженцами, и даже немцы с трудом пробились сквозь пробку.

– Есть автобус на Фонтене-ле-Конт.

– Это по дороге в Брессюир?

– В ту сторону.

– Когда он отходит?

– Когда заправится.

Мы влезли в стоявший на открытом солнце автобус; поначалу мы были одни среди пустых сидений. Потом вошел французский солдат лет сорока, из деревенских, с курткой на руке; немного позже – еще человек шесть, которые расселись вокруг нас.

Мы с Анной сидели рядом и, покачиваясь от толчков автобуса, неотрывно смотрели в окно.

– Есть не хочешь?

– Нет. А ты?

– Я тоже.

Сидевшая перед нами крестьянка с красными заплаканными глазами жевала вкусно пахнувший кусок пирога.

Мы ехали по дороге, которая вела из деревни в деревню, вначале недалеко от моря – через Ньёль, Мар-сильи, Энандр, Шаррон; немцы встречались редко: лишь небольшая кучка на площади каждого городка, перед церковью или мэрией; жители смотрели на них издали.

Мы находились в стороне от маршрутов следования беженцев и основных сил армии. В какой-то миг мне показалось, что я узнаю луг и полустанок, где мы спали в последнюю ночь переезда. Правда, я не уверен: с шоссейной дороги пейзаж выглядит не так, как с железнодорожных путей.

Мы проехали мимо большого молочного завода, где на солнце сверкали дюжины ящиков с молоком, затем переехали мост через канал неподалеку от гостиницы с беседками по бокам. На столах виднелись скатерти в голубую клетку и цветы, на краю дороги стоял повар, держа в руке несколько экземпляров меню.

В Фонтене-ле-Конт немцев было больше, машин, считая и грузовики, тоже, но только на главной улице, которая вела к вокзалу. На автобусной станции, помещавшейся на площади, нам ответили, что автобуса на Брессюир нет.

Мысль взять такси мне не пришла в голову: во-первых, потому, что раньше нанимать такси мне не приходилось; во-вторых, я просто не надеялся, что это еще возможно.

Чтобы перекусить, мы зашли в кафе на площади.

– Вы беженцы?

– Да. Из Арденн.

– Тут у нас есть лесорубы из Арденн, работают в Мерванском лесу. На вид диковаты, на самом деле отличные, смелые ребята. Вам далеко?

– В Брессюир.

– У вас машина?

Мы были единственными посетителями; старик в войлочных туфлях смотрел на нас из дверей кухни.

– Нет. Если нужно, пойдем пешком.

– Вы что – считаете, что сможете дойти до Брессюира пешком? Да еще с этой изящной дамой? Подождите, я узнаю, уехал ли грузовик Мартена.

У нас появился шанс. В доме Мартена, стоявшем за деревьями, находилась оптовая торговля скобяными товарами. Хозяину нужно было доставить заказы в Пузож и Шоле. Мы ждали, попивая кофе перед пустой площадью.

Потом мы втиснулись в кабину рядом с шофером и, поднявшись по довольно крутому склону, поехали бесконечным лесом.

– Арденнцы в той стороне, – сказал наш водитель, указывая на вырубку и несколько лачуг, вокруг которых резвились полуголые детишки.

– Немцев здесь много?

– Вчера вечером и ночью ездило много. Скоро все это начнется сызнова, точно заверяю. Кроме того, уже появились мотоциклисты и полевые кухни. Думаю, за ними пойдут танки.

Он остановился и отдал ящик кузнецу; лошадь-тяжеловоз повернулась к нам и заржала. День казался мне очень долгим, и, несмотря на наше везение, дорога все никак не кончалась.

Теперь я немного злился на Анну за то, что она поехала со мной. Для нас обоих было бы лучше распрощаться в Ла-Рошели, когда я стоял с мешком на плече и чемоданом в руке.

Чувствуя мое недовольство, она совсем съежилась между мной и шофером. Я внезапно подумал, что своим горячим бедром она касается бедра шофера, и почувствовал укол ревности.

До Пузожа мы ехали больше двух часов, встретив лишь мотоколонну длиной в километр. Солдаты смотрели на нас, главным образом на Анну, некоторые махали ей рукой.

– Теперь до Брессюира не больше двадцати километров. Пойдемте в кафе вместе, может, я найду кого-нибудь, кто вас подбросит.

Несколько хмурых мужчин играли в карты. Двое других в глубине зала спорили над разложенными между стаканами бумагами.

– Скажите, никто не едет в сторону Брессюира? Это беженцы, им нужно добраться туда до ночи.

Один из спорщиков, по виду похожий на торговца недвижимостью, оглядел Анну с ног до головы и заявил:

– Могу взять их до Серизе.

Где расположено Серизе, я не знал. Мне объяснили, что это на полдороге до Брессюира. Добираясь до жены, я был готов преодолевать трудности, даже проявить известный героизм – идти много дней по дорогам и терпеть неприятности от немцев.

Теперь я испытывал чуть ли не разочарование оттого, что все так хорошо складывалось.

Мы ждали почти час, пока они кончат разговаривать. Несколько раз спорщики вставали и протягивали друг другу руки, после чего садились снова и заказывали еще по одной.

Лицо у нашего будущего водителя было багровым. С важным видом он усадил Анну рядом с собой, я устроился на заднем сиденье. От бессонной ночи я внезапно почувствовал усталость: веки налились тяжестью, губы горели, словно начиналась лихорадка. Может, у меня солнечный удар?

Через некоторое время я перестал различать, о чем говорят сидевшие на переднем сиденье. Словно сквозь пелену, я видел луга, леса, однудве замершие деревушки. Мы проехали по мосту над почти пересохшей речкой и наконец оказались на месте.

Я поблагодарил, Анна тоже. Мы прошли несколько сот метров, как вдруг перед булочной увидели грузовик с мукою, на котором было написано имя мельника из Брессюира.

Таким образом нам с Анной опять не пришлось идти пешком. Целый день мы были не одни.

…Вечер еще не наступил. Мы стояли на тротуаре у террасы кафе, мешок и чемодан я поставил у ног. Отвернувшись, я вынул из бумажника несколько банкнот. Анна все поняла, и когда я сунул их ей в сумочку, возражать не стала.

Вокруг было пустынно. Никогда еще у меня не было ощущения такой пустоты. Я остановил проходившего мимо мальчишку.

– Скажи-ка, малыш, где родильный дом?

– Вторая улица налево и в гору. Не ошибетесь. Анна, догадавшись, что я хочу распрощаться с ней здесь, прошептала:

– Разреши проводить тебя до дверей.

Она выглядела такой обездоленной, что у меня не хватило духу ей отказать. На площади, стояло около дюжины тяжелых танков, крутились немцы, офицеры выкрикивали приказания.

Нужная мне улица шла по склону холма, на ней стояли частные домовладения. В конце возвышалось высокое кирпичное здание.

Я снова поставил мешок и чемодан на землю. На спутницу я не осмеливался поднять глаза. Из окна, облокотившись на подоконник, выглядывала женщина, рядом сидел ребенок, а заходящее солнце освещало лишь крыши домов.

– Ну… – начал я.

Слова застряли у меня в горле, и я схватил Анну за руки.

В конце концов мне пришлось бросить на нее последний взгляд: лицо ее стало совершенно бесцветным.

– Прощай!

– Будь счастлив, Марсель.

Я сжал ее руки, потом отпустил. Потом взял свои вещи и, чуть пошатываясь, пошел к дверям. Когда я был почти у порога, она подбежала сзади и шепнула:

– Я была счастлива с тобой.

Через стеклянные двери я увидел медсестер в холле, свернутые носилки, администраторшу, говорившую по телефону. Я вошел и обернулся. Анна стояла на тротуаре.

– Я хотел бы видеть госпожу Ферон.

8

Желание разложить все внутри себя по полочкам, надежда, что я пойму кое-какие всегда тревожившие меня вещи, – вот что заставило меня втайне от жены и всего света взяться за воспоминания, тетрадь с которыми я всякий раз запираю на ключ, когда кто-нибудь входит ко мне в кабинет. Да, это, но не только это.

Да, у меня теперь есть кабинет, магазин с двумя витринами на Замковой улице, я нанимаю больше рабочих, чем сын моего бывшего хозяина, г-на Поншо, который не смог приспособиться к новым условиям: дом его остался таким же мрачным и торжественным, каким был, когда я у него работал.

У меня растет трое детей – две дочери и сын. Именно он, Жан Франсуа, и родился в Брессюире; Софи в те дни была на попечении фермеров из соседней деревни, у которых моя жена нашла убежище, когда они отстали от поезда.

Софи, казалось, была рада меня видеть, но не удивилась, а когда через месяц мы все садились в поезд, идущий в Фюме, даже огорчилась.

Роды прошли нормально. Из всех моих детей Жан Франсуа самый крепкий. А вот его младшая сестра доставила нам немало хлопот. Правда, когда я появился снова, Жанна была более нервной, чем обычно, пугалась всякой безделицы и была убеждена, что ее ждет несчастье.

Наша третья, Изабелла, родилась в самый драматический момент войны, когда все ожидали высадки десанта. Кое-кто утверждал, что при этом начнутся те же несчастья и беспорядки, что и при вторжении немцев. Предполагали, что всех трудоспособных мужчин отправят в Германию; повсюду висели запреты загромождать военные дороги.

В то время мы очень нуждались. Со снабжением было плохо, черным рынком я мог пользоваться лишь изредка.

К тому же Жанна родила раньше срока, ребенка пришлось выкармливать искусственно, а она так до конца и не оправилась. Я имею в виду, скорее, не физическое, а моральное состояние. Она осталась робкой, видела все в мрачном свете, и, когда позднее мы обосновались на Замковой улице, долгое время была убеждена, что мы идем к разорению и скоро вконец обеднеем.

Я продолжал жить так же, как прежде: это был мой долг, моя судьба я мог жить только так и никогда не считал, что может быть иначе.

Я много работал. Когда подошел срок, я определил детей в лучшие школы.

Кем они станут, не знаю. Пока они похожи на других детей из нашей среды и соглашаются с мыслями, которые им вкладывают в голову.

Но когда я смотрю, как растет мой сын, слышу вопросы, которые он задает, ловлю взгляды, которые он на меня бросает, у меня появляется некая задняя мысль.

Быть может, Жан Франсуа и дальше будет относиться ко всему так же, как его мать; во всяком случае, этому его учат учителя и я сам – более или менее искренне.

Однако, возможно, в один прекрасный день он взбунтуется против наших мыслей, нашего образа жизни и попробует стать самим собой.

К девочкам это тоже относится, но, когда я пытаюсь представить Жана Франсуа молодым человеком, меня охватывает тревога.

Я облысел. Очки мне нужны все более сильные. Я человек довольно преуспевающий, неприметный, даже бесцветный. С определенной точки зрения, мы с Жанной – карикатура на супружескую пару.

И вот мне совершенно случайно пришло в голову дать сыну другое представление о себе. Я подумал: а не пойдет ли ему на пользу, если он однажды узнает, что отец его не всегда был таким, какой ему хорошо знаком: торговец и робкий супруг, единственная забота которого – как можно лучше обеспечить своих близких и помочь им взобраться на еще одну маленькую ступеньку общественной лестницы?

Мой сын, а быть может, и дочери узнают, что во мне есть и другой человек и что в течение нескольких недель я оказался способен на настоящую страсть.

Пока – не знаю. Я еще не решил, кому предназначена эта тетрадь, и, надеюсь, у меня есть еще время все обдумать.

Во всяком случае, мне нужно рассказать здесь об этой задней мысли, чтобы быть честным перед собой и другими, я должен идти до конца.

К зиме 1940 года жизнь почти возвратилась в свою колею, если не считать присутствия немцев да трудностей с продовольствием. Я снова принялся за работу. Иметь радиоприемники запрещено не было, их покупали даже больше, чем прежде. Петух Нестор и все, кроме одной, куры вернулись на свое место в глубине сада; против ожидания, из дома ничего не было украдено – ни приемника, ни одного инструмента, мастерская находилась точно в том состоянии, в каком я ее оставил, только пыли стало больше.

Весна и осень 1941 года прошли тихо, о них у меня

даже не сохранилось воспоминаний; вот только доктор Вилемс стал приходить к нам чаще. Его заботило здоровье Жанны, и позже он мне сказал, что опасался неврастении.

Хотя между женой и мной никогда и речи не заходило об Анне, могу поклясться, что она знала. Возможно, до нее дошли какие-то слухи, источником которых могли быть беженцы, вернувшиеся, как и мы, домой. Не помню, чтобы мне в те дни встретился кто-нибудь из них, но все может быть.

В любом случае это никак не повлияло на ее здоровье и не было причиной ее страхов. Она никогда не обнаруживала ни страсти, ни ревности и так же, как ее сестра Берта, чей муж, кондитер, бегал за каждой юбкой, допускала, что у меня могут быть приключения, но при условии, что они не выйдут наружу и не станут угрожать нашему семейному очагу.

Я не пытаюсь снять с себя ответственность. Я честно говорю то, что думаю. Если в Брессюире она поняла, что я некоторое время был другим человеком, то мое последующее поведение разубедило ее.

Может, она думала, что едва меня не потеряла? Но это не так. Наш брак серьезной опасности не подвергался– я говорю это, рискуя упасть в собственных глазах.

Особенный страх вызывали у нее немцы – страх физический, неосознанный, она боялась их шагов на улице, их музыки, их объявлений, которые вывешивались на стенах и сообщали лишь плохое.

Что же касается моей работы, то могу сказать, что немцы дважды обыскивали мастерскую и дом и даже перекопали сад в поисках укрытого передатчика.

В то время мы еще жили на той же улице близ набережной, между домами старика Матре и учителя с маленькой кудрявой девочкой. Эти соседи вернулись только после Освобождения, так как всю войну прожили в Каркасоонне, где учитель участвовал в Сопротивлении.

Насколько я помню, зима 1941/42 года выдалась очень холодной. Незадолго до Рождества, когда уже выпал снег, однажды утром к нам пришел доктор Вилемс, чтобы осмотреть Жанну, поправлявшуюся после гриппа. Мы все им переболели, но она выздоравливала плохо и была более нервной, чем обычно.

Уже уходя, в коридоре, он попросил:

– Не будете ли вы добры взглянуть на мой приемник? Боюсь, лампа сгорела.

В четыре часа дня уже смеркалось, фонари были замазаны синей краской, витрины темны. Окончив работу, я вдруг вспомнил о докторе Вилемсе и решил, что успею сбегать к нему до обеда.

Я предупредил жену и надел меховую куртку. С инструментальным ящиком в руке я вышел из теплого дома на холодную и темную улицу.

Я прошел всего несколько метров, как от стены отделилась чья-то фигура и кто-то назвал меня по имени:

– Марсель.

Я сразу узнал Анну. Она была в темном пальто и берете. Ее лицо показалось мне бледнее, чем обычно. Она пошла рядом со мной, как когда-то, когда я говорил ей: «Пошли».

Она выглядела продрогшей и взволнованной, я же был спокоен и невозмутим.

– Мне нужно с тобой поговорить, Марсель. Это моя последняя надежда. Я здесь с английским летчиком, которого нужно переправить в свободную зону.

Я обернулся, и мне показалось, что у порога дома Матре притаилась какая-то тень.

– Нас кто-то выдал, гестапо идет за нами по пятам. Нам нужно на несколько дней спрятаться в надежном месте, пока про нас не забудут.

Она запыхалась от ходьбы, чего с ней раньше никогда не случалось. Под глазами у нее были круги, лицо казалось поблекшим.

Я продолжал идти широким шагом. Прежде чем завернуть на набережную, я заговорил:

– Послушай…

– Я поняла.

Она всегда понимала, что я хочу сказать, еще до того, как я открывал рот. Тем не менее я попытался объяснить.

– Немцы за мной следят. Они дважды…

– Я поняла, Марсель, – повторила она. – Я не сержусь. Извини.

Я не успел ее задержать. Она повернулась и побежала к человеку, ждавшему ее в тени.

Об этом случае я никому не говорил. Починив доктору приемник, я вернулся домой; Жанна накрывала в кухне на стол, а Жан Франсуа уже ел, сидя на высоком стульчике.

– Ты не простыл? – посмотрев на меня, спросила жена.

Все было на своих местах – мебель, вещи, все, как мы оставили, уезжая из Фюме; в доме прибавился лишь ребенок.

Месяц спустя на стене мэрии я увидел свежее объявление. Там были перечислены пять человек, и среди них Анна Купфер. Два дня назад все пятеро были расстреляны как шпионы на тюремном дворе в Мезьере.

В Ла-Рошель я больше не ездил. И никогда не поеду.

У меня есть жена, трое детей и торговля на Замковой улице.

1961 г.