Текст книги "Мегрэ и мертвец"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 3

– Счастлив, что наконец дозвонился до вас, господин комиссар.

– Поверьте, господин следователь, я – и подавно.

Г-жа Мегрэ вскинула голову. Ей всегда становилось не по себе, когда муж начинал говорить таким мирным и благостным голосом, а уж если он выбирал подобный тон с ней самой, она настолько терялась, что ее тут же бросало в слезы.

– Я пять раз звонил вам на службу.

– А меня все не было! – сокрушенно поддакнул Мегрэ.

Жена знаком показала ему: не забывай, что говоришь с судебным следователем, шурин которого вдобавок несколько раз был министром.

– Мне ответили только, что вы больны.

– Люди всегда преувеличивают. Просто немного прихворнул – простуда. Да и то не уверен, что серьезная.

Вероятно, в игривое настроение Мегрэ приводило то обстоятельство, что он дома, в пижаме, теплом халате, шлепанцах и удобно устроился в кресле.

– Меня удивляет, почему вы не сообщили мне, кто вас замещает.

– В каком смысле?

Следователь был сух, холоден, подчеркнуто официален, в то время как голос комиссара все больше проникался доброжелательностью.

– Я имею в виду дело о трупе на площади Согласия. Надеюсь, вы не забыли о нем?

– Весь день только об этом и думаю. Минуту назад я как раз говорил жене…

Г-жа Мегрэ еще более энергичными знаками потребовала, чтобы муж не впутывал ее в эту историю. В квартирке было жарко. Мебель мореного дуба, стоявшая в столовой, красовалась там со времен женитьбы Мегрэ. Окна с тюлевыми занавесками выходили на белую стену с надписью большими черными буквами: «Лот и Пепен. Прецизионный инструмент». Вот уже тридцать лет комиссар утром и вечером видел эти буквы, а под ними ворота склада, у которых всегда стояли несколько грузовиков, и, странное дело, этот пейзаж не вызывал у Мегрэ отвращения. Напротив, доставлял ему удовольствие. Он как бы ласкал эту надпись взглядом. Потом переводил его вверх, на заднюю стену дальнего дома, где на окнах сушилось белье; на одно из них в погожие дни выставлялась красная герань.

Вероятно, это была не одна и та же герань. Но в любом случае комиссар мог бы поклясться, что, как и он сам, это г цветочный горшок находится здесь уже тридцать лет. И за все эти годы Мегрэ ни разу не видел, чтобы кто-нибудь оперся о подоконник и полил растение. В комнате, разумеется, кто-то жил, но у него и у комиссара не совпадал распорядок дня.

– Вы полагаете, господин Мегрэ, что ваши подчиненные и без вас ведут расследование с должным старанием?

– Не сомневаюсь в этом, господин Комельо. Более того, уверен. Вы не представляем себе, как удобно руководить подобным расследованием сидя дома, в тихой, хорошо натопленной комнате, вдали от всякой суеты, когда рядом с тобой только телефон да кувшин с лекарственным отваром. Открою вам маленький секрет: мне все кажется, если б не это дело, я не расхворался бы. Конечно нет: я ведь простыл на площади Согласия, где обнаружили тело, или на рассвете, когда мы после вскрытия прошлись с доктором Полем по набережным. Но я не то хочу сказать. Понимаем, не начнись расследование, моя простуда осталась бы просто насморком, на который никто не обращает внимания Следователь Комельо у себя в кабинете наверняка пожелтел, а то и позеленел, и бедная г-жа Мегрэ уже не знала, какому святому молиться. Она ведь питает такое почтение ко всякой иерархии!

– Согласитесь, что здесь, дома, где за мной ухаживает жена, мне гораздо удобней думать о расследовании и руководить им. Меня никто или почти никто не отвлекает…

– Мегрэ! – вмешалась его половина.

– Цыц!

– Вы находите нормальным, что через три дня после убийства потерпевший еще не опознан? – гнул свое следователь. – Его фотография появилась во всех газетах. Судя по тому, что вы сами мне сообщили, есть какая-то женщина…

– Да, он мне это говорил.

– Пожалуйста, не перебивайте меня. У него была, вероятно, жена, друзья. Были также соседи, домовладелец и еще Бог знает кто. Люди привыкли видеть, как он в определенное время проходит по улице. Однако никто до сих пор не явился опознать его или заявить о его исчезновении. Разумеется, бульвар Ришар-Ленуар известен далеко не каждому…

Бедный бульвар Ришар-Ленуар! Ну почему у него такая дурная репутация? Конечно, он упирается в площадь Бастилии. Конечно, он окружен густонаселенными улочками, а в квартале полно складов и мастерских. Тем не менее бульвар широк, посередине даже разбит газон. Правда, трава там растет над метро, из вентиляционных решеток которого тянет теплом и хлоркой, и через каждые две минуты при проходе поезда окрестные дома как-то странно подрагивают. Но это вопрос привычки. Сотни раз за тридцать лет друзья и коллеги находили Мегрэ квартиры в более «веселых», по их выражению, кварталах. Он ездил по адресам, бурчал:

– Да, недурно.

– А вид какой! А комнаты – просторные, светлые!

– Да, превосходно. Я был бы счастлив жить здесь. Только вот… – И, помолчав, комиссар со вздохом заключал:

– Переезжать придется!

Тем хуже для тех, кому не по вкусу бульвар Ришар-Ленуар. Тем хуже для следователя Комельо.

– Скажите, господин следователь, случалось ли вам заталкивать себе в нос горошину?

– Что?

– Горошину. Была у нас в детстве такая игра. Вы попробуйте, а потом посмотритесь в зеркало. Результат будет поразительный. Бьюсь об заклад, что с горошинкой в ноздре вы пройдете в двух шагах от людей, с которыми ежедневно общаетесь, и они вас не узнают. Ничто так не изменяет внешность, как небольшое отклонение от обычного. Особенно легко обманываются в таких случаях те, кто больше всех к нам привык. А вам ведь известно, что лицо потерпевшего обезображено куда сильней, чем это можно сделать с помощью горошинки в носу. Учтите и другое. Людям трудно представить себе, что их сосед по лестничной площадке, сослуживец или официант, ежедневно обслуживающий их в кафе, может разом превратиться в нечто совсем иное, в убийцу или жертву например. Мы читаем в газетах о преступлениях, но воспринимаем их так, словно они происходят в ином мире, в другой сфере, не на нашей улице, не в нашем квартале.

– Словом, вы считаете нормальным, что убитый до сих пор не опознан?

– Меня это не слишком удивляет. Я помню одну утопленницу, которую опознали лишь через полгода. А было это еще в старом морге, когда холодильников не существовало и на труп просто пускали струю холодной воды из крана.

Г-жа Мегрэ, вздохнув, отказалась от попыток заставить мужа замолчать.

– Короче, вы удовлетворены ходом следствия. Человек убит, минуло трое суток, а мы не только не вышли на след преступника; но и ничего не знаем о жертве.

– Я знаю целую кучу всяких мелочей, господин следователь.

– Разумеется, настолько незначительных, что о них не стоит ставить в известность даже меня, кому поручено следствие?

– Да вот, к примеру. Незнакомец любил принарядиться. Особым вкусом, пожалуй, не отличался, но был франтоват, о чем можно судить по галстуку и носкам. При серых брюках и плаще носил черные шевровые туфли очень тонкой кожи.

– В самом деле, чрезвычайно интересно!

– Совершенно верно, чрезвычайно. А еще интересней, что рубашка у него была белая. Вам не кажется, что человек, носящий сиреневые носки и галстук с разводами, должен был бы предпочесть цветную рубашку, или хотя бы в полоску, или с мелким рисунком? Зайдите в любое бистро, вроде тех, по которым он нас водил и где чувствовал себя в своей стихии. Немного вы увидите там белых рубашек.

– Какой же вы делаете из этого вывод?

– Минутку. В двух по меньшей мере подобных бистро – Торранс снова побывал в них – незнакомец заказал сюзситрон, словно привык именно к этому аперитиву.

– Итак, теперь мы знаем его вкусы.

– Вы пробовали сюз, господин следователь? Это горький напиток с низким содержанием алкоголя. Он не из тех, что пользуются большим спросом. Я имел случай убедиться, что любители его не относятся к числу тех, кто идет в кафе выпить аперитив для бодрости; нет, это те, кого ведет туда профессиональная необходимость, например коммивояжеры, вынужденные не один раз на дню ставить покупателям выпивку.

– Вы заключаете отсюда, что покойный был коммивояжером?

– Нет.

– Кем же тогда?

– Минутку. Его видели человек пять-шесть, чьими показаниями мы располагаем, но никто из них не сумел подробно его описать. Большинство уверяет, что он был коротышка и отчаянно жестикулировал… Забыл упомянуть об одной детали, которую нынче утром обнаружил Мере. Он – добросовестный парень. Никогда не довольствуется достигнутым и сам, без чьих-либо настояний, возвращается к уже сделанной работе. Так вот. Мере установил, что у потерпевшего утиная походка.

– Какая-какая?

– Утиная. Он выворачивал носки наружу, если угодно. – Комиссар знаком попросил жену набить ему трубку и уголком глаза проконтролировал операцию, женами рекомендуя не слишком уминать табак. – Так вот, я говорил о том, как очевидцы характеризовали покойного. Их описания весьма расплывчаты, и все-таки у двух человек сложилось одинаковое впечатление. «Я не уверен. Все это очень смутно, – сказал хозяин „Погребов Божоле“. – Однако он мне что-то напоминает. Только вот что?» Потерпевший не киноактер. Даже не статист – мой инспектор обошел все студии. Он не политический деятель, даже не судейский…

– Мегрэ! – вскрикнула супруга комиссара. Не прерывая разговора и чередуя слова с затяжками, муж ее раскурил трубку.

– Задайтесь вопросом, господин следователь, на мысль о какой профессии наводят эти детали.

– Я не любитель шарад.

– Понимаете, когда поневоле сидишь дома, у тебя есть время поразмыслить… Да, я забыл самое важное. Поиски, разумеется, ведутся в разных сферах. Велотреки и футбольные стадионы ничего не дали. Я распорядился также опросить всех, кто имеет отношение к ПГТ.

– Простите, не понял?

– К Парижскому городскому тотализатору. Вам, без сомнения, знакомы кафе, где можно, не двигаясь с места, поиграть на скачках. Сам не понимаю почему, но покойник представлялся мне завсегдатаем агентства ПГТ. Увы, там тоже ничего. – Терпение Мегрэ проявлял ангельское. Со стороны показалось бы, что ему доставляет удовольствие затягивать этот телефонный разговор. – А вот Люкасу на ипподромах повезло больше. Но хотя он потратил много времени, говорить об окончательном опознании и сейчас еще нельзя: все из-за обезображенного лица. Не забывайте, мы привыкаем видеть человека живым, а не мертвым, и превращение в покойника сильно меняет его в наших глазах. Тем не менее на ипподромах кое-кто помнит нашего незнакомца. Он был из тех, кто не сидит на трибунах, а толчется вдоль скакового поля. По словам одного торговца секретами конюшен, покойник довольно усердно посещал скачки.

– И все-таки этого оказалось недостаточно для опознания?

– Да, недостаточно. Но это, равно как и остальное, что я вам изложил, позволяет мне почти наверняка утверждать, что покойный подвизался по части горючего.

– Горючего?

– Так принято говорить, господин следователь. «Горючее» – это профессиональное выражение, обозначающее крепкие напитки, употребляемое всеми, кто связан с торговлей ими, – официантами, мойщиками посуды, барменами, даже хозяевами заведений. Вы замечали, что официанты в кафе неизменно похожи друг на друга? Я не имею в виду физическое сходство, но во всех них есть нечто общее. Вам самому, безусловно, сотни раз казалось, что вы узнаете официанта, хотя в глаза его не видели. У большинства из них плоскостопие, что и понятно. Обувь они носят легкую, тонкую, почти что домашнюю. Вы никогда не встретите официанта или метрдотеля в спортивных ботинках на тройной подошве. Точно так же они профессионально приучены к белым рубашкам. Не скажу, что у всех, но у значительной части их утиная походка. Добавлю еще, что по непонятным мне причинам они отличаются ярко выраженным интересом к скачкам и что многие из них, работающие с раннего утра или, наоборот, по ночам, – завсегдатаи ипподромов.

– Короче, вы считаете, что потерпевший был официантом?

– Нет, как раз нет.

– Ничего не понимаю.

– Он имел отношение к горючему, но был не официантом. Я раздумывал об этом много часов. Все, что я сказал вам об официантах, применимо и к содержателям бистро. Не заподозрите меня в тщеславии, но мне все время казалось, что мой мертвец не служил у кого-то, а имел собственное дело. Вот почему сегодня в одиннадцать утра я позвонил Мерсу. Рубашка покойного по-прежнему находится в отделе идентификации, но я уже забыл, в каком она состоянии. Мере обследовал ее снова. Заметьте, здесь нам помог случай: она могла быть и неношеной – любому из нас случается надевать новую рубашку. Эта, к счастью, оказалась неновой. У нее даже изрядно потертый ворот.

– Очевидно, у содержателей баров особенно сильно снашиваются воротники рубашек?

– Не больше, чем у других, господин следователь. Но у них не снашиваются манжеты. Я говорю о маленьких барах для простого народа, а не об американских барах вокруг Оперы или на Елисейских полях. У хозяина рукава всегда засучены – ему постоянно приходится погружать руки в лед и воду. Так вот – и Мере это подтвердил, – у рубашки, ткань которой вытерлась на вороте до основы, целехонькие манжеты.

Г-жа Мегрэ окончательно сбилась с толку: теперь ее муж говорил с глубокой убежденностью.

– Добавьте к этому треску по-провансальски…

– Это – излюбленное блюдо владельцев маленьких баров?

– Нет, господин следователь. Просто в Париже полно заведений, где кормят очень немногих постоянных клиентов. Порой там на стол даже не стелют скатерть. Часто готовит сама хозяйка. Подают только дежурное блюдо. В таких барах, особенно во второй половине дня, бывают часы затишья, когда хозяин свободен. Вот почему с сегодняшнего утра два инспектора обходят все кварталы Парижа, начиная от Ратуши и площади Бастилии. Вы, должно быть, заметили, что наш покойный все время крутился в этом районе. Парижанин дико привязан к своему кварталу, словно лишь там чувствует себя уверенно.

– Вы надеетесь, что вскоре решите загадку?

– Я надеюсь решить ее рано или поздно. Ну, кажется, все сказал. Нет, я не упомянул о пятнышке лака.

– О каком еще пятнышке?

– На брюках. Его обнаружил опять-таки Мере, хотя оно еле заметно. Он утверждает, что лак свежий. Добавил, что мебель этим лаком покрыли самое большее три-четыре дня назад. Я разослал людей по вокзалам, начиная с Лионского.

– Почему именно с Лионского?

– Потому что он представляет собой как бы продолжение района вокруг площади Бастилии.

– А при чем тут вокзал?

Мегрэ вздохнул. Господи, до чего же нудно все это разжевывать! Как может судебный следователь отличаться таким полным отсутствием элементарного чувства реальности? И как люди, ни разу в жизни не бывавшие в бистро, в агентстве ПГТ, на скаковом поле, люди, не понимающие, что означает на жаргоне «горючее», смеют воображать, будто они способны проникнуть в душу преступника?

– У вас должно лежать мое донесение.

– Я перечел его несколько раз.

– Когда в одиннадцать утра в среду потерпевший впервые позвонил мне, его преследовали уже давно. По меньшей мере с вечера. Он не сразу решил уведомить полицию. Надеялся, что сам выкрутится. Однако уже струхнул. Понимал, что дело идет о его жизни. Следовательно, должен был избегать безлюдья: толпа служила ему прикрытием. Не осмелился он и вернуться домой – убийца мог ворваться вслед за ним и прикончить его. Даже в Париже не так уж много мест, открытых всю ночь. Если не считать монмартрских кабаре, это только вокзалы. Они освещены, залы ожидания в них никогда не пустуют. Так вот, в понедельник скамьи в зале ожидания третьего класса на Лионском вокзале были заново покрыты лаком. Мере утверждает, что лак идентичен тому, что на брюках.

– Вокзальных служащих опросили?

– Да, и продолжают опрашивать.

– В общем, несмотря ни на что, известных результатов вы добились.

– Да, несмотря ни на что. Я знаю также, в какой момент пострадавший изменил свои намерения.

– Какие намерения?

Г-жа Мегрэ налила мужу чашку отвара и знаком велела: «Пей, пока горячий».

– Как я уже сказал, сперва он решил, что выпутается сам. Потом, в среду утром, ему пришло на ум обратиться ко мне. Он продолжал эти попытки до четырех дня. Что случилось затем – не знаю. Может быть, послав нам свой последний SOS из почтового отделения на улице Фобур-Сен-Дени, он вообразил, что мы ему не поможем. Во всяком случае, часом позднее, около пяти, он зашел в пивную на улице Сент-Антуан.

– Выходит, в конце концов какой-то свидетель все-таки появился?

– Нет, господин следователь. Эти сведения – от Жанвье: он предъявлял фотографию и опрашивал официантов во всех кафе. Короче, покойный заказал сюз, деталь, которая подтверждает, что ошибиться насчет него мы не могли, и потребовал конверт. Не почтовую бумагу, а только конверт. Затем сунул его в карман, взял в кассе жетон и бросился в телефонную будку. Дозвониться ему удалось: кассирша слышала, как сработал автомат.

– Но звонил он не вам?

– Нет, – не без обиды признался Мегрэ. – Он обратился не к нам. Что же касается желтой машины…

– Есть сведения?

– Они неточны, но совпадают с остальным. Набережную Генриха Четвертого знаете?

– Это со стороны площади Бастилии?

– Так точно. Как видите, район, где разворачивались события, столь ограничен, что кажется, будто все двигалось по кругу. Набережная Генриха Четвертого – одно из самых тихих и малолюдных мест Парижа. Ни магазинов, ни бистро, одни жилые дома. В среду, ровно в восемь десять вечера, некий юный доставщик телеграмм приметил там желтую машину. Она бросилась ему в глаза потому, что стояла у дома шестьдесят три, куда он как раз нес телеграмму. В моторе, открыв капот, копались двое мужчин.

– Приметы он запомнил?

– Нет. Было темно.

– А номер машины?

– Тоже нет. Людям редко приходит в голову запоминать номера автомобилей. Важно другое: машина была развернута в сторону Аустерлицкого моста, и часы показывали десять минут девятого. А результаты вскрытия дают основания полагать, что убийство произошло между восьмью и десятью вечера.

– Вы считаете, состояние здоровья вскоре позволит вам выйти из дома?

– Следователь поостыл, но сдаваться не собирался.

– Не знаю.

– В каком направлении ведет; вы теперь расследование?

– Да ни в каком. Жду. Что мне еще остается? Согласитесь, мы сейчас на мертвой точке. Мы, вернее, наши люди, сделали все, что могли. Остается только ждать.

– Чего?

– Не важно чего. Того, что произойдет. Может быть, свидетельских показаний. Может быть, новых фактов.

– Вы думаете, они обнаружатся?

– Надеюсь.

– Благодарю. Я доложу прокурору о нашем разговоре. Поправляйтесь, господин комиссар.

– Благодарю, господин следователь.

Мегрэ положил трубку с важным, как у индюка, видом. Уголком глаза он следил за женой, чувствуя, что она полна глухой тревоги, хотя и взялась опять за вязанье.

– Тебе не кажется, что ты зашел слишком далеко?

– В каком смысле?

– Сознайся, ты над ним потешался.

– Ты находишь?

В голосе комиссара прозвучало неподдельное удивление. В сущности, он говорил совершенно серьезно. Не сказал ни одного неискреннего слова, даже насчет сомнений в опасности своего недомогания. Время от времени, когда расследование шло не так, как следовало бы, Мегрэ действительно случалось слечь или запереться у себя дома. Тут с ним носились. Ходили вокруг него на цыпочках. Он вырывался из суеты и шума уголовной полиции, уходил о г бесконечных вопросов со всех сторон и бесчисленных текущих дел. Сослуживцы навещали его или звонили. Все старались быть с ним потерпеливей, справлялись о здоровье. Ценой нескольких порций проглоченного с гримасой отвара он получал о г г-жи Мегрэ несколько стаканов отменного домашнего грога.

Спору нет, у них с его мертвецом есть нечто общее, внезапно подумалось комиссару. В сущности, они держались за свой квартал не из страха черед переездом, а из нежелания менять привычный горизонт. При одной мысли, что, проснувшись, уже не увидишь надпись «Лот и Пенен», не пойдешь на работу обычной дорогой, чаще всего пешком… И он, комиссар, и его мертвец срослись со своим кварталом. Мегрэ приятно было это сознавать. Он выбил трубку, заложил в нее новую порцию табаку.

– Ты вправду думаешь, что покойник был владельцем бара?

– Допускаю, что выразился слишком категорически, но раз я так сказал, хочется, чтобы так и было. А на это похоже. Сперва-то я импровизировал, а потом почувствовал, что все сходится, и стал развивать свою мысль.

– А вдруг это сапожник или портной?

– Доктор Поль сказал бы мне об этом. Мере тоже.

– Им-то откуда знать?

– Доктор Поль установил бы это по деформациям рук и мозолям, Мере – по пыли, выбитой из одежды.

– А если покойный все-таки не был хозяином бара?

– Тем хуже для меня. Передай мне книгу. Это тоже была привычка Мегрэ: болея, он неизменно погружался в один из романов Дюма-отца. У комиссара было полное собрание его сочинений в стареньком дешевом издании с пожелтевшими страницами и романтическими гравюрами, и запах, источаемый этими томами, воскрешал в памяти комиссара те редкие случаи, когда ему удавалось-таки поболеть.

Печка урчала, вязальные спицы позвякивали. Поднимая глаза, Мегрэ видел качание медного маятника часов в футляре из мореного дуба.

– Прими-ка еще аспирину.

– Давай.

– Почему ты думаешь, что он обратился к кому-то другому?

Милая г-жа Мегрэ, как ей хочется ему помочь! Обычно она не позволяет себе расспрашивать мужа о служебных делах, разве что осведомляется, когда он приедет спать или поесть, но когда он болеет и все-таки не перестает работать, она не в силах подавить беспокойство. В душе, только в душе, конечно, она боится, что мужу не хватает серьезности, хотя на службе он, без сомнения, держится по-другому, действует и говорит как настоящий комиссар полиции. Разговор со следователем Комельо особенно всполошил ее, и сейчас, считая про себя петли, она явно думает о нем.

– Знаешь, Мегрэ…

Комиссар, нахмурив лоб, оторвался от книги.

– Я тут кое-чего не понимаю. Говоря о Лионском вокзале, ты утверждал, что покойный не осмелился вернуться домой, потому что преследователи ворвались бы и туда.

– Да, я, вероятно, это сказал.

– Но вчера ты уверял, что он сменил пиджак. А следователю историю с треской по-провансальски изобразил так, словно убитый ел ее у себя в ресторане. Значит, он туда вернулся? Значит, больше не боялся, что вслед за ним кто-то проникнет в дом?

Обдумал ли Мегрэ это заранее? Или, напротив, сымпровизировал?

– На вокзале он был во вторник вечером. Еще до того, как обратился ко мне. Он надеялся ускользнуть от преследователя.

– А разве на следующий день за ним никто не следил?

– Возможно, да. Даже вероятно. Но я ведь сказал, что около пяти он изменил свои намерения. Не забывай: он куда-то позвонил и еще потребовал конверт.

– Ты, видимо, прав, – вздохнув, согласилась г-жа Мегрэ, хотя и неохотно.

Оба замолчали. Время от времени шелестела перевертываемая страница. Носок на коленях г-жи Мегрэ понемногу удлинялся. Потом она разжала губы, опять поджала. Не поднимая головы, комиссар бросил:

– Выкладывай.

– Да я так… Это пустяки… Я только подумала, что это было ошибкой, раз его все равно убили.

– Что было ошибкой?

– То, что он вернулся домой. Извини. Читай. Но Мегрэ уже не читал, во всяком случае, не читал внимательно, потому что теперь первым поднял голову он.

– Ты забыла об аварии с машиной, – бросил комиссар, и ему показалось, что мысль его обрела новое направление, а глазам сквозь разрыв в завесе мрака забрезжила правда. – Прежде всего надо установить, сколько точно времени простояла машина из-за неисправности. – Комиссар уже не обращался к г-же Мегрэ, а рассуждал вслух, и, понимая это, она остерегалась перебить его вторично. – Авария непредвидима. Это несчастный случай, нечто такое, что по смыслу своему расстраивает все планы. Значит, события развернулись не так, как предусматривалось.

Комиссар как-то странно посмотрел на жену. В конце концов, именно она вывела его на верный путь.

– Что если он и погиб из-за этой аварии?

Мегрэ внезапно захлопнул книгу, положил ее на колени, протянул руку к телефону и набрал номер уголовной полиции.

– Позови-ка Люкаса, старина. Если он не у себя, значит, сидит в моем кабинете… Ты, Люкас?.. Что?.. Есть новости?.. Минутку… – Комиссару не терпелось выговориться первому: он боялся, чтобы ему не сообщили то, до чего он додумался в одиночку. – Пошли человека на набережную Генриха Четвертого – лучше Эрио или Дюбонне, если они под рукой. Пусть опросят всех привратниц, всех жильцов не только в доме шестьдесят три и по соседству, но и в остальных. Набережная не Бог весть какая длинная. Люди наверняка заметили желтую машину. Мне нужно по возможности точнее узнать, когда с ней случилась авария и когда она снова оказалась на ходу. Погоди, это не все. Седокам, возможно, понадобились запасные части. По соседству должны быть гаражи. Их тоже надо обойти. Пока все… Теперь докладывай.

– Секунду, шеф. Я только перейду в другой кабинет. – Это означало, что Люкас не один и не хочет говорить при собеседнике. – Алло!.. Ну вот, хорошо.

Предпочитаю, чтобы меня не слышали. Это все по поводу машины. Полчаса назад явилась одна старуха, которую я принял в вашем кабинете. К сожалению, она, по-моему, немного чокнутая.

Это неизбежно. Стоит придать расследованию маломальскую гласность, как в уголовную полицию устремляются все психопаты Парижа.

– Она живет на Шарантонской набережной сразу за складами на набережной Берси.

Это напомнило Мегрэ о расследовании, которое, тому уже несколько лет, он вел в странном маленьком доме по соседству. Перед ним ожила набережная Берси, решетка складов слева, большие деревья и каменный парапет Сены – справа. Затем мост, название которого он забыл. За мостом набережная расширялась: вдоль нее тянулись одно-двухэтажные зданьица, наводившие на мысль скорее не о городе, а о его окрестностях. На реке вечно качалась куча шаланд; на причале, сколько хватало глаз, громоздились бочки.

– И чем же занимается твоя старуха?

– В этом-то вся закавыка. Она карточная гадалка и ясновидящая. Словоохотлива до невероятия и смотрит вам в глаза так, что становится не по себе. Сначала она поклялась, что не читает газет, и попробовала убедить меня, что они ей не нужны, – ей, мол, достаточно прийти в транс, как она все и без них узнает.

– Тогда ты ее поприжал…

– Да. В конце концов она призналась, что заглянула одним глазком в газету, которую забыла у нее клиентка. Там она прочла описание желтой машины. Уверяет, что видела «Ситроен» в среду вечером меньше чем в ста метрах от своих окон.

– В котором часу?

– Около девяти вечера.

– Седоков тоже видела?

– Видела, как двое мужчин вошли в дом.

– Дом указала?

– Это небольшое кафе на углу набережной и какой-то улицы. Называется «У Маленького Альбера».

Мегрэ стиснул зубами черенок трубки, стараясь не смотреть на жену, чтобы та не заметила огонек, заплясавший у него в глазах.

– Это все?

– Из интересного – почти все. Тем не менее говорила она целых полчаса и с невероятной быстротой. Может, вы сами с ней повидаетесь?

– Еще бы!

– Привезти ее?

– Минутку. Известно ли, сколько времени машина простояла перед «Маленьким Альбером»?

– Примерно полчаса.

– Уехала в направлении центра?

– Нет, в направлении Шарантонской набережной.

– Груза из дома в машину не выносили?

– Нет. Старуха уверена, что мужчины ничего не выносили. Это-то меня и смущает. И еще – время. Я ломаю себе голову, где эти типы болтались с трупом от девяти вечера до часу ночи. Не отправились же они на прогулку за город!.. Ну так что, привезти вам птичку?

– Привези. Возьми такси и, приехав, не отпускай. Захвати с собой одного из инспекторов. Пусть ждет внизу вместе со старухой.

– Вы собираетесь выйти? А как же ваш бронхит? Деликатный человек, однако, Люкас! Вместо «простуда» говорит «бронхит» – так внушительней.

– Не волнуйся.

Г-жа Мегрэ заерзала на стуле и раскрыла рот.

– Скажи инспектору, чтобы не упустил ее, пока ты поднимаешься ко мне. Люди склонны подчас внезапно менять решения.

– Думаю, это не тот случай. Старухе хочется увидеть в газетах свой портрет со всеми титулами. Она интересовалась у меня, где же фотографы.

– Распорядись сфотографировать ее до отъезда. Доставим ей удовольствие.

Комиссар положил трубку, с мягкой иронией посмотрел на г-жу Мегрэ и перевел взгляд на своего Дюма, которого не дочитал и наверняка в этот раз не дочитает. Что ж, пусть книга ждет, пока он опять расхворается. Глянул комиссар, правда, презрительно и на чашку с отваром.

– За работу! – громыхнул он, вставая и направляясь к буфету, откуда достал бутылку кальвадоса и рюмку с золотым ободком.

– Стоило пичкать тебя аспирином, чтобы ты пропотел!