Текст книги "Мари из Порт-ан-Бессена"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

И вот только по этой причине, и никакой другой, Одиль стала любовницей Шателара, как она стала бы любовницей любого другого. Она оставалась в постели, где все еще ощущался мужчина. Она смотрела, как зимним утром он одевается, и говорила без особой убежденности:

– Почему это за целую неделю ты ни разу не захотел меня взять с собой?

– Да потому, что ты и в полдень не была бы готова!

И это тоже правда. Шателар, ложившийся в два или три часа, потому что после кино всегда должен был с кем-нибудь увидеться, спал мало, но, однако, умывшись холодной водой, приходил в боевое настроение и переполнялся жизненной энергией.

Его квартира была старой и словно деревенской, без удобств и даже без настоящей ванной, в то время как располагавшееся на первом этаже кафе являлось одним из самых современных в Шербуре, а на втором этаже около бильярдов сверкали мозаичные столики. Именно Шателар все это и устроил, как только четыре года назад унаследовал от своего дядюшки кафе, которое тогда было весьма старым и ничем не отличалось от других кафе на набережной. Рядом он устроил еще и кинотеатр, который называли Бонбоньеркой. Он подобрал туда фиолетово-красный бархат, мягкое освещение, зеркала в рамках под кованое железо, но ему никогда и в голову не приходило поменять хоть что-то в своем жилье.

Таков уж он был. Он мог потратить две тысячи франков на костюм и дать ему погибнуть под дождем или бросал пиджак, скрученный в комок, в свою машину.

Он покупал портсигар из золота и серебра, но курил дешевые сигареты.

Он был простонароден. И то, что он взял к себе Одиль, девушку из зала, служанку, говорило, вероятно, о том, что она была еще более простонародна, чем он. Впрочем, он взял ее с вызовом, чтобы показать своей последней, слишком требовательной любовнице, от которой хотел избавиться, что ни во что не ставит женщин.

– С «Жанной» все улаживается? – наслаждаясь своей ленью, спросила Одиль.

Она могла бы говорить все время! За те шесть месяцев, что они жили вместе, она должна была бы понять, что он редко утруждал себя ответами. Ей ничего не оставалось, как следовать за ним, когда он ее куда-то вел, молча сидеть в углу, когда он играл или болтал с друзьями. Лишь бы он хоть иногда похлопал ее по плечу, как бы признавая, что Одиль славная подружка. Тем не менее именно он спросил ее, завязывая шнурки:

– Сколько ей лет?

– Мари? Постой-ка… Между нами был еще малыш, который умер… Он был года на два с половиной младше меня… Так, а между ним и Мари… Ей сейчас семнадцать с половиной… Она тебе что-нибудь поручала для меня?

– Нет.

– А почему она не хочет переезжать в Шербур?

– Я-то откуда знаю?

И он, закончив одеваться, посмотрел с удовлетворением в зеркало и, не поцеловав Одиль, бросил:

– До вечера!

Он знал, что она не станет портить себе кровь из-за такой малости и что даже в полдень ее можно снова увидеть спящей. Спустившись вниз, он прихватил часть денег из кассового ящика, задал несколько вопросов управляющему и спустился с ним в погреб, чтобы взглянуть на бочки с только что прибывшим пивом, уделил некоторое время каменному полу, требовавшему ремонта, а потом, уже на набережной, занялся плохо повешенной киноафишей.

Шел мелкий, пронизывающий дождь. Серая мостовая покрылась тонким слоем черной грязи и отпечатками колес и башмаков. На морском вокзале виднелись две наклонные трубы немецкого пакетбота, который ожидал поезда с пассажирами, собирающимися за океан.

Шателар вошел в гараж, сел в машину, по пути один раз остановился, потому что забыл подписать страховой полис, а потом, под стук «дворников» на лобовом стекле, на полчаса «отдался безмятежному покою за рулем.

Это начинало походить на некий обряд. Часам к одиннадцати – половине двенадцатого он приезжал в Портан-Бессен, который теперь запросто, на местный манер, называл Порт. Он знал часы приливов, знал, увидит ли суда погруженными в густой ил или уже на плаву среди муаровых пятен мазута.

Он узнавал свою «Жанну», стоящую точно напротив мастерской судового механика Жакина: на палубе всегда толпились люди.

Но он не останавливался. Из машины он выходил лишь у дверей «Морского кафе», куда влетал, как заметил хозяин, подобно порыву ветра, не закрывая за собой дверь.

– Привет!

Он не говорил «здравствуйте», только «привет», и никогда не снимал шляпу, даже вечером в кинотеатре, когда ему приходилось разговаривать с дамами. Он снисходил лишь до того, чтобы сдвинуть шляпу чуть назад.

– Мари нет?

– Она убирает в комнатах…

Он знал это, но не мог удержаться от вопроса. В этот час в кафе еще никого не было, ресторанный зал, находящийся рядом, совсем пустовал, и хозяин, как обычно, прилежно составлял меню, отправляясь иногда на кухню, чтобы что-нибудь уточнить.

Все уже привыкли к манерам Шателара, который тоже входил на кухню, наливал себе кофе, брал рому со стойки.

После этого, думая, вероятно, что хозяин, бывший на самом-то деле большим хитрецом, ничего не замечает, он разглядывал свои ладони и, как будто размышляя, бормотал что-то вроде:

– Пожалуй, пойду-ка я умоюсь…

Дело в том, что умывальник был наверху, в конце коридора, куда открывались двери трех комнат. Утром комнаты были открыты, и в них хозяйничала Мари, которая, сняв сабо, ходила в шерстяных чулках и подметала полы, застилала постели, наполняла кувшины водой.

– Как дела? – бросал он ей. – Не закончили еще?

Получалось, что Мари держала себя с ним так же, как он с Одиль, то есть она чаще всего не давала себе труда отвечать. Она смотрела на него, и ее вид, казалось, говорил:

«Этому-то что еще здесь надо?»

Или же, если он надолго застревал в дверях, она решительно спрашивала:

– Чего вы хотите?

– Ничего… Просто смотрю на вас… Никак не могу понять, почему вы не хотите переехать в Шербур, где, меньше работая, вы заработаете больше.

На ней было черное платье, белый фартук, маленький белый воротничок вокруг шеи. Волосы привычно растрепаны, как у Одиль, – это у них семейное!

– Это все?

– Послушайте, малышка…

– Я вам не малышка… Осторожно!.. Мне нужно вытрясти половик…

Она поступала так нарочно, и этого было достаточно, чтобы привести Шателара в плохое настроение. Он направлялся в туалет. Когда он оттуда выходил, она не упускала случая заметить ему без особой вежливости:

– Может, вы попробуете хоть сегодня закрыть за собой дверь?

И тогда он, проходя, иногда показывал ей язык, потому что в свои 35 лет он так и не привык ощущать себя взрослым.

Он становился им только на борту «Жанны», где начинал всех гонять плотников, работавших на палубе и в трюме, механиков, перебиравших мотор и устанавливавших новый кабестан.

Он любил командовать людьми. И еще любил, сбросив свою куртку и не жалея шелковой рубашки, хватать что попадется под руку-кусок железа, дерева, какой-нибудь инструмент, чтобы показать окружающим свое умение все делать.

– Когда я ходил на «Иисус-Марии»… – ворчал Шателар.

Поскольку он приезжал только в одиннадцать – половине двенадцатого, его всегда удивляло, что другие прекращают работу в полдень, и он осыпал их бранью. Позднее это превратилось в ежедневную перебранку С Доршеном, которого он называл Учителем.

Между тем именно Шателар привез его из Шербура, чтобы тот командовал «Жанной», и Доршен делал все Возможное для ускорения работ.

То, что он выглядел скорее как нормандский учитель, а не капитан, не было его недостатком. Конечно, не его вина и в том, что он, носил очки, а рабочая одежда придавала ему скромный и вполне приличный вид.

Он был тучен, розов, с большими выпученными глазами и добродушной улыбкой, был вежлив с каждым, и казалось, что он чуть ли не извиняется, обращаясь к кому бы то ни было или входя в кафе.

– Извините, мсье Шателар, вы вчера говорили, что…

– Да меня не касается, что я говорил вчера! Я сегодня вижу, что кабестан еще не установлен и что…

Чуть позднее они вместе шли в «Морское кафе», где всегда в этот час рыбаки пили свой аперитив. Шателар знал, что они обозлены на него за то, что он купил «Жанну» и не нанял Вио. Они обозлились бы на него в любом случае только за то, что он сам из Шербура, а главное, за то, что привез капитана оттуда.

Он делал вид, что не замечает этого, и забавлялся тем, что, затесавшись между ними, задавал какие-то вопросы, рассуждал о погоде и рыбной ловле, о стоимости рыбы да и вообще обо всем, что ему приходило в голову.

В своей одежде из грубого негнущегося полотна они походили на скульптурную группу, одни в голубом, другие в красноватом, с плохо выбритыми щеками, в сабо или сапогах, напоминающих подножие статуи.

То, как Шателар держал себя с ними, делалось скорее для Мари, чем для них самих, поскольку он несколько раз замечал непроизвольную улыбку на ее губах, Затем он переходил в соседний зальчик и вместе с Учителем усаживался за стол, и Мари, обслуживая их, каждый раз, входя с подносом, встречала взгляд Шателара.

Это не могло длиться вечно, но, во всяком случае, вплоть до выхода «Жанны» в море каждый день ничего не менялось. Кухня была хорошей. Шателар ел много и потом, в шляпе, сдвинутой на затылок, возвращался на борт, где уже снова шла работа.

Спокойствие царило в бухте. На рыболовных судах чинили сети, на набережной раскладывали новые снасти и развешивали сети на просушку.

Поработав или поглядев на работу в течение часа, Шателар с невинным видом прогуливался до «Морского кафе», где рассчитывал найти Мари на кухне.

Он никогда не заговаривал с ней серьезно. Он считал себя обязанным шутить. Каждый раз требовалось найти что-нибудь новенькое, и, конечно, это не всегда было одинаково остроумно.

Она не скрывала от него своего отношения, пожимая плечами или бросая:

– Ну хватит!

Он упорствовал, не в силах объяснить самому себе, почему он крутится вокруг ничего собой не представляющей девчонки, каких он мог бы иметь дюжину.

Сначала-то он полагал, что привезти ее к себе в Шербур не составит особого труда, и дал понять, что ей не придется много работать.

Но она упрямо отвечала:

– А если мне нравится работать?

– Значит, будешь работать…

– Я не люблю, когда мне «тыкают»…

– Но ведь все другие именно так и говорят…

Это было правдой. Большинство рыбаков, знавших ее с рождения или игравших с ней на улице, говорили ей «ты».

– Это не одно и то же…

– Ну разумеется, принцесса!..

Он притворно веселился, но в то же время не мог сдержать себя и бросал на нее серьезный, почти патетический взгляд.

Однажды она сказала:

– Хватит и одной из нашей семьи.

И он не нашелся, что ей ответить. Зато вечером держал себя с Одиль весьма гадко, так что вынудил ее даже заплакать, что было совсем непросто.

– У вас есть любовник?

– Почему бы и нет?

– Местный парень?

– Они не хуже, чем в Шербуре!

Он разозлился, снова ушел на судно, в кафе вернулся только через час и увидел ее чистящей овощи.

– Опять вы?

Что в ней было такого по сравнению с любой другой? Она была тощей, едва начавшей формироваться, ее грудь только угадывалась под тесным корсажем. Ее длинное лицо было бледным, глаза – намного меньше, чем у сестры, выражение ее тонкого рта невозможно было определить – недовольное, грустное или презрительное.

К тому же она никогда не была с ним любезна, а когда обслуживала Шателара, то проливала чуть не половину стакана, ставя его на стол.

– Послушайте, Мари…

– Помолчите!.. Вы что, не видите: я слушаю радио…

Это его задело и возмутило. Он злился на себя – как это так, Шателар, которого все знают в Шербуре, крутится вокруг черной юбки девчонки, а она относится к нему не больше и не меньше, как к мальчишке-сверстнику.

И поскольку он был раздосадован, то все возобновлял попытки, отпускал еще более грубые шутки, тем самым вынуждая ее ставить его на место.

Хозяин кафе, бывший в свое время истопником в богатом доме, безусловно заметил все эти уловки, и Шателар косо посматривал на него, начиная ненавидеть, потому что хорошо представлял себе, как после его ухода хозяин подходит к малышке и спрашивает:

– Ну? Что он там еще понаплел?

Тем хуже для Учителя! Он выносил обиды и расплачивался за неприятности других, он да механики, которых Шателар малость прижучивал после каждого посещения «Морского кафе».

Он хотел у кого-нибудь спросить, есть ли у Мари любовник, но не осмеливался. Иногда он видел Вио, который выходил прогуляться по набережной, побродить около своего бывшего судна, но у Шателара не возникало желания растрогаться от этого.

– Он нанялся на работу простым рыбаком где-то на стороне, а? Ну, так это как раз для него! – говорил он Доршену. – Удача, или неудача, это ерунда. В жизни делаешь то, что нужно делать, вот и все…

Разве он не расширил в три-четыре раза унаследованное от дяди дело?

Однако он тоже начинал как рыбак, но из-за математики не мог сдать экзамены на капитана.

Ну и что?

У него бывали моменты, когда ему хотелось все бросить, перегнать «Жанну» в Шербур, чтобы освободиться от Порт-ан-Бессена и этой чертовой Мари.

Учитель советовал ему то же самое, убеждал, что рыбу лучше продавать в Шербуре, но Шателар только отвечал ему:

– Ты так говоришь, потому что там твоя жена. Ну что ж! Тем хуже…

«Жанна» останется в Порт-ан-Бессене как в порту приписки… Нравится тебе это или нет…

Разумеется, нравится, ведь Доршен с лета сидел без работы!

И все это из-за Мари!

Шестеренка, которую сломал помощник механика, стоила Шателару в тот день обеда в Порт-ан-Бессене. Он совершенно не хотел, чтобы работа остановилась из-за шестеренки. Ему пришлось на своей машине поехать в Кан, чтобы найти запасную деталь, и он потребовал, чтобы работа продолжалась и вечером, при свете ацетиленовых ламп.

Он не предполагал, что этот случай будет иметь какие-нибудь последствия, и даже не догадывался о существовании некоего Марселя Вио, сына бывшего владельца «Жанны».

Марсель Вио в пять часов покидал бюро архитектора в Байо, где он в качестве ученика все дни протирал штаны.

Уже блестел свет газовых фонарей и ламп в лавках. Марсель прошел маленькой темной улочкой, пересек главную магистраль, чтобы углубиться в более пустынный по сравнению с прочими квартал, где очень скоро вошел под крытый вход большого здания.

Такова была его ежедневная участь. Работа у архитектора вынуждала опаздывать на несколько минут на уроки рисования, и он тихонько пробирался в огромный зал, где лампы-рефлекторы освещали резким светом столы с приколотой белой бумагой.

Там был особый мир, вне обычного, вне Байо и всего существующего, – мир, где они одни проводили два часа вседневно, каждый под своей лампой, которая освещала только его одного да еще доску, прикрепленный к ней кнопками лист, линейки, резинки и циркули.

На высоких и широких окнах, как в каком-нибудь учреждении, не было штор, но они ничего за окнами не видели, да там ничего и не было, кроме темноты, а когда шел дождь – кроме серебристых капель на стеклах.

Температура тоже была соответствующей, как в учреждении-мэрии, школе или музее.

Шуметь было нельзя. Падение линейки на пол вызывало оглушительный шум, а скрип затачиваемого перочинным ножом карандаша слышался за десяток метров.

Иногда кто-то поворачивался, почувствовав тень позади себя. Эта тень заставляла трепетать, и тот, над кем она нависала, сидел с замирающим сердцем, ожидая разгромных фраз преподавателя, который специально носил туфли на мягких каучуковых подошвах.

Марселю Вио приходилось выносить подобное в течение трех лет. Сейчас ему было семнадцать, и он все это продолжал, но уже без прежней убежденности, потому что знал, что в любой момент тусклый голос мэтра произнесет:

– Вы, Вио, действительно как старик![3]3
  Игра слов: фамилия Вио по-французски произносится так же, как старый, заношенный.


[Закрыть] Нашли-таки этот каламбур! Заметили, конечно, и то, что у Марселя слишком большая голова и густые, торчащие во все стороны волосы. Его товарищи утверждали, что от него пахнет тиной, и поэтому никто ближе пяти метров не мог с ним работать.

И все-таки нужно было продолжать, поскольку слишком поздно предпринимать что-нибудь другое, да еще И потому, что отец Вио настаивал на этом. Но отец, пожалуй, был виноват меньше, чем учитель в Портсан-Бессене, заявивший четыре года назад:

– У Марселя замечательные способности к рисованию…

Ну и вот, раз уж из него не хотели сделать рыбака, а в доме имелось немного деньжат, да к тому же думали, что так будет всегда, из него решили сделать рисовальщика.

Рисовальщика чего? Дальше видно будет! Разные есть художники – одни рисуют корабли, другие – детали мотора.

Марсель рос. Его голова становилась еще больше. Он носил вечно неглаженые штаны и слишком большие для него башмаки.

Сейчас же он должен дождаться семи часов, согнувшись под своим абажуром над ослепительно белым листом бумаги.

Потом от семи до без четверти восемь он должен будет вытерпеть другую муку, которой прочие ученики не ведали, поскольку они просто возвращались к своим родителям.

Марсель же должен ждать автобус из Порт-ан-Бессена. Ему хотелось есть. У него не было денег, чтобы войти в кафе, где он видел людей, сидящих за столиками в тепле, шуме и свете.

Он бродил, глазел каждый день на одни и те же витрины, не пытаясь изменить свой маршрут, но прокручивая в голове мысли, о которых никто не догадывался – ни отец, ни хозяин, охотно обзывавший его идиотом, ни преподаватель, не упускавший случая предсказать ему самое мрачное будущее.

Иногда, хотя ему уже перевалило за семнадцать лет, он покупал на несколько су конфеток, сосал их и растягивал это удовольствие как можно дольше. Потом, без четверти восемь, он забирался на свое место в плохо освещенном автобусе, который по дороге в Порт-ан-Бессен два-три раза останавливался у каких-то ферм.

Мог ли кто-либо сомневаться, что Марсель со своим мертвенно-бледным лицом думает об окружающем его мире только с ненавистью.

Автобус останавливался напротив «Морского кафе», но в этот час шторы на окнах были опущены и внутрь удавалось заглянуть лишь через щелку.

Рыбаки были там, занимая по меньшей мере три стола, большую часть времени только споря и куря трубки. Отец Вио тоже сидел там, неподалеку от стойки, всегда на одном и том же месте и всегда перед чашкой кофе со спиртным.

Невозможно было подсчитать, сколько он выпил таких чашек, особенно в последнее время, но его усы крепко пахли ромом, и вечером он не допускал, чтобы ему противоречили.

Мари тоже была там, спокойная, безмятежная; без улыбки, но и без нетерпения прислуживала она этим мужчинам, как большим детям, стоя перед ними и выслушивая заказ, а потом направляясь к стойке, чтобы наполнить чашки или стаканы.

Марсель был вынужден есть дома. Их дом стоял в конце бухты, около дома механика. Вио сам построил свой дом, и он был почти новый, мышиного цвета, с белыми окнами.

Входная дверь была застеклена и завешена портьерой, пропускавшей свет.

Вход, на одном уровне с улицей, открывался в кухню, и там Марта ждала брата за столом, где оставался только один прибор, потому что другие уже отужинали.

Почему вместо того, чтобы иметь сестру, как у всех других, он имел глухонемую, да еще с постоянной идиотской улыбкой?

Он ничего не мог ей сказать. Она же знаками давала ему ронять, в хорошем или плохом настроении отец. Почти всегда оно было плохое. Марсель ел свой суп, поставив Чкжти на стол и шумно хлебая, поскольку не было необходимости сдерживать себя. Обычно подавалась подогретая рыба, потом яблочный компот или вареные груши. Один только вид вареных груш вызывал у него отвращение!

Затем он снова выходил, еще более грустный, чем в Байо, боясь встретить отца, запрещавшего ему выходить по вечерам.

Слышалось дыхание моря, шум волн, бьющихся о набережную, скрип канатов.

Вокруг можно было увидеть разве только штук шесть газовых фонарей да с дюжину освещенных окон.

Он шел всегда одной и той же дорогой, доходил до разводного моста и прятался в темноту, дожидаясь, когда приоткроется дверь «Морского кафе».

Он ждал Мари, так и не пришедшую ни разу со дня смерти отца, с того времени, когда этот человек из Шербура стал топтаться в Порте!

Не двигаясь, прислонившись спиной к светлым перилам, он пережевывал горькие и жестокие мысли, которые никому не мог открыть, как, скажем, мысль броситься в воду или тихонько пробраться и ждать Мари в комнате с круглым слуховым окном, видневшимся на крыше.

Еще он желал бы как-нибудь подстеречь Шателара, кое о чем спросить его, запугать. Или – а почему бы и нет? – чистосердечно признаться ему, что он любит Мари, что она его единственная любовь, смысл его существования, единственное, что у него есть на земле, а вот у Шателара было все, что он ни захочет, и какое значение имеет для него эта девчонка…

Бывали моменты, когда он одиноко плакал в своем темном углу, бывали и другие, когда он ухмылялся, бывали и такие, когда он поворачивался к другому берегу бухты и, глядя на деревянный барак таможни, сжимал кулаки и стискивал зубы, потому что именно там когда-то, всего несколько дней назад, им доводилось вечерами встречаться, причем вечерами иногда столь темными, что они даже не видели друг друга!

– Это ты? – шептал он, уверенный, что это она, в своей шали и сабо.

Она отвечала всегда одинаково:

– Я опоздала…

Теперь она находилась там, за шторами, со всеми этими мужчинами, и только он не имел возможности войти туда.

Не шателаровская ли машина стояла в переулке? У этого человека вошло в привычку ужинать в Порте, так, может, теперь здесь еще и заночует?

Дверь не открывалась. Никто не входил и не выходил, виднелись только желтые шторы, над ними табачный дымок и верхняя часть какой-то рекламы на обоях с темными цветами.

Не было ли это несправедливым? Имел ли Вио право напиваться в кафе весь вечер и запрещать сыну ногой туда ступить, чтобы хоть словцо сказать Мари?

Не был ли Марсель несчастнее любого другого человека в мире?

Сердце его забилось, потому что дверь начала открываться, она не распахнулась широко, а лишь приоткрылась настолько, чтобы в проеме на мгновение он мог увидеть ноги двух сидящих рыбаков, пока кто-то выходил.

Было холодно. Марсель знал, что, выжидая таким образом, он рано или поздно подхватит бронхит или даже воспаление легких, как его двоюродная сестра из Гавра, умершая из-за этого.

Он предпочел бы такой исход! Он слишком страдал! Потом его внезапно охватил гнев, и ему в голову вдруг пришла мысль перейти улицу, что он и сделал, затем взялся за дверную ручку, толкнул дверь, и у него закружилась голова от пахучего жара, дохнувшего на него.

Отступать было уже слишком поздно. Едва ли он четко различал предметы и людей вокруг себя. Человек шесть, если не больше, говорили одновременно, и он прошел дальше, разыскивая Мари и не находя ее; дошел о входа в ресторанный зал и увидел наконец свою девушку, разговаривающую с Шателаром!

Ему показалось, что она смеется. Его лицо покрывала мертвенная бледность, и он произнес, не узнавая своего голоса:

– Мари!

Он видел свое отражение в мутном стекле зеркала черной раме. Все остальное он почти не воспринимал, кроме разве платья и передника Мари, ее удивленного взгляда и нахмуренного лица.

– А скажи-ка, сынок… – послышался грубый голос.

Он повернулся в тот момент, когда его отец с трудом приподнимался со стула, еще более крупный и широкоплечий, чем обычно, с мокрыми усами и каким-то недобрым огнем в глазах.

– С каких это пор в твоем возрасте ходят по кафе?

Это говорилось для публики. Он понимал, что все смотрят на него, готовые посмеяться над происходящим.

– Не доставишь ли ты мне удовольствие сию же Минуту вернуться домой?

Но Марсель, оглушенный шумом в голове, напряженный до крайности, произнес:

– Мари!.. Я хочу, чтобы ты на минутку вышла!

Около нее, за покрытым скатертью столиком, который она обслуживала, сидели двое – Шателар и Учитель.

– Что ты такое сказал, сынок?

Отец возвышался над ним как стена, и Марсель был вынужден поднять голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

– Я достаточно взрослый, чтобы самому знать, что мне делать…

– Что-о? Что ты такое сказал?

– Мари, мне нужно с тобой поговорить…

Раньше он уже представлял себе такую бурную сцену в малейших деталях, но это было, когда он оставался один в темноте, и никогда не предполагал, что нечто подобное может произойти в действительности. Его губы дрожали. Еще немного, и у него застучали бы зубы. Он инстинктивно поднял руку, чтобы защититься от ударов.

Он угадал, потому что рука отца поднялась к его лицу, схватила его за ухо и сжала так сильно, что Марсель вскрикнул от боли.

– Быстро домой, понял?.. Быстро! И жди меня, я поучу тебя жизни…

Люди кругом смеялись. Марсель видел разные выражения на лицах, но никто не пришел ему на помощь.

– Не пойду! – заявил он. – Я хочу поговорить с Мари…

– Что ты сказал?

– Что не пойду, больше не вернусь домой… Я сказал…

Стул с грохотом перевернулся. Марсель отступил, потому что отец всей своей массой толкал его к двери, крутя ему ухо.

– Быстро, я сказал!.. Быстро, паршивец!

Но Марсель в бешенстве еще раз взвизгнул:

– Мари!

Он споткнулся. Его очень сильно толкнули, и он, сделав два-три шага назад и теряя равновесие, ударился о край тротуара спиной, пролежал, растянувшись, некоторое время, прежде чем встать, словно желая испить чашу своего унижения и бешенства до дна.

Дверь кафе закрылась, а внутри слышались голоса.

Морозный воздух поднимался из колышущегося мрака моря. Марсель дрожал не Столько от холода, сколько от злости и нетерпения. Его била лихорадка. Он разговаривал сам с собой, не отрывая взгляда от трех освещенных треугольников «Морского кафе» по другую сторону узкого канала.

– Она не придет… Она не осмелится прийти…

Речь, разумеется, шла о Мари, и Марсель вряд ли мог объяснить, почему он употребил слово «осмелится».

Скорее всего, потому, что его снова охватила мысль об отмщении? Потому что он сам только что был унижен своим отцом, выброшен вон, его плоть и гордость пострадали, потому что сам он не осмелился оказать сопротивление?

Конечно, было бы неплохо, чтобы и он, в свою очередь, заставил испугаться кого-нибудь – Мари, скажем, которая знала теперь, что он ее ждет, и не осмеливается прийти.

Она не осмеливалась не только из-за него, но и из-за другого, Шателара: ей было бы стыдно показать, как она бегает за мальчишкой!

Вот что такое жизнь! И все это время море вздыхало, пронизывая юношу своим влажным дыханием, пахнущим водорослями.

За желтыми шторами люди разговаривали, выпивали, смеялись; завсегдатаи глазели на снующую мимо них Мари, слышали ее голос, и это никак их не волновало.

– Она не осмелится прийти! Я это знаю!..

Марсель плутовал сам с собой, повторяя с такой уверенностью, что она не придет: он надеялся обмануться.

– Она не придет!

И чудо наконец произошло, произошло самым обычным образом, даже обескураживающим своей естественностью. Дверь кафе приотворилась и тотчас же захлопнулась, но силуэт Мари мелькнул на пороге. Она остановилась на мгновение, чтобы накинуть пальто на голову, как делали во время дождя все местные девчонки.

Откуда у него возникло ощущение, что Мари бледна, хотя она стояла так далеко и не была освещена? Она быстро взглянула направо, потом налево.

Конечно, она не могла видеть его, почти скрытого бараком таможни, но тем не менее она бросилась в его сторону, перебежала улицу, устремилась на разводной мост, где непроизвольно замедлила шаги, чтобы не стучать так громко по мосту.

Как и обычно, не доходя двух метров до него, она произнесла:

– Ты тут. Марсель?

И сразу же, без гнева, но и без сочувствия:

– Ты что, совсем спятил?

Они приблизились друг к другу вплотную, и теперь их дала в темноте выступали более отчетливо и, казалось, даже светились. Мари видела, разумеется, что Марсель не в себе; она насупила брови и с нетерпением, теребя на груди одежду, спросила:

– Что это ты такое сделал, скажи? Тебе что, вдруг захотелось, чтобы я потеряла работу?

– Мари…

– Что – Мари? Прежде всего, я не хочу, чтобы ты приходил в кафе, понял?

– А если я не хочу, чтобы ты туда возвращалась? – осмелился он выдавить из себя.

– Уж лучше помалкивай! То, что я делаю, тебя не касается…

– Мари!

– Мари! Мари! Мари! Многого ты добьешься, повторяя мое имя хоть сотню раз!

Он стоял совсем рядом с ней, но не решался до нее дотронуться. Вообще-то говоря, ничего не произошло, но теперь казалось невозможным, что она снова позволит ему сжать свою шершавую ладошку в его руке, прижаться губами к ее дышащей теплом шее.

– Мне так плохо… – униженно бормотал он.

– Ты просто мальчишка, вот кто ты!

– Вспомни, Мари…

– Только потому, что мы пять или шесть раз обнимались в темноте, ты уже вообразил себе…

– Я люблю тебя!

Он понизил голос, сам взволнованный этим словом, а она, пожав плечами и глядя с беспокойством в сторону кафе, бросила:

– Дурачок ты, вот что!

– Но ты тоже мне говорила, что любишь меня…

– Ну, только потому, что когда-то так говорят молодым людям…

Несмотря на головокружение, он продолжал:

– Так ты любишь другого, верно? Ты влюблена в этого человека…

– Замолчи, Марсель… Я должна вернуться, иначе меня пойдут искать…

Обещай оставить меня в покое…

– Признайся, ты его любишь…

– Я уже сказала, что ты дурачок!..

– Признайся…

Она как чувствовала, что ей больше нельзя задерживаться. Не уйдя минутой раньше, она была вынуждена остаться, потому что послышался шум тяжелых железных зубьев моста, который начали разводить. Короткий гудок сирены донесся из глубины бухты, подобно зову какого-то животного в ночи. Черная масса судна с зеленым и красным огоньками, которые, казалось, скользят по стенам домов на набережной, задвигались в ночи.

– Этого еще не хватало! – произнесла она.

К тому же дверь напротив стала открываться! Кто-то вышел из кафе, и можно было различить красный кончик кареты. Это вышел Шателар, он поеживался от холода, но, вероятно, высматривал Мари и должен был заметить край белого передника, выглядывавшего из-под пальто!

Рыболовное судно приближалось. Жалобным голосом Марсель снова принялся за свое:

– Послушай, Мари…

– Ничего не хочу слушать!..

– Я сам не знаю, на что я способен… Ты должна пройти со мной… Мы уедем вдвоем…

Совершенно спокойно, глядя ему в глаза, она спросила:

– Ты совсем рехнулся, да?

Проходя между каменными стенами, судно увеличивалось на глазах, направляясь к фарватеру; там виднелись лишь две светящиеся точки. Мост бесшумно встал на свое место.

– Мари!..

Шателар на другой стороне постоял еще с минуту у порога, возвратился в кафе и закрыл дверь. Теперь – уже Мари ступила на порог, ни разу не обернувшись. Она потянула за дверную ручку и оказалась внутри, в табачном дыму, тепле, шуме, круговерти.

Она принесла с собой немного уличного холода, и мужчины глазели на нее, но Мари приняла безразличный вид; со спокойным лицом, но запыхавшись, она прошла повесить на крючок пальто. Из-за короткой пробежки ее сердце стучало.