Текст книги "Бегство г-на Монда"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Глава 7

Черные прутья железной кровати напоминали по форме спинки стульев на Елисейских полях или в Булонском лесу. Дезире лежал под скатом потолка.

Окно оставалось открытым. На карнизе ссорились птицы, грузовики, приехавшие издалека, с шумом двигались в глубине улиц, стекаясь к цветочному рынку; звуки так отчетливо разносились в почти невесомом воздухе, что, казалось, сейчас в лицо пахнет грудами мимоз и гвоздик.

Дезире тонул чуть ли не сразу; сначала, увлеченный водоворотом, он камнем шел вниз, но ни страданий, ни страха не испытывал: он знал, что коснется дна; как ареометр, он поднимался к поверхности, потом погружался и снова всплывал, и почти всегда – так длилось часами – медленно или резко перемещался вверх-вниз между сине-зеленой бездной и невидимой гладью, над которой продолжалась жизнь.

Такой свет встречался в маленьких бухточках Средиземноморья, свет солнца, – Монд постоянно ощущал его присутствие – но какой-то расплывчатый, рассеянный, порой искаженный, словно прошедший через призму, то вдруг, например, фиолетовый, то зеленый, идеальный зеленый, цвет удивительного и неуловимого зеленого луча.

Звуки достигали его, как, должно быть, достигают рыб в воде, звуки, которые слышат не ушами, а всем существом: их поглощают, переваривают, и, случается, они полностью изменяют сознание.

В гостинице еще долю царила тишина: все постояльцы были людьми ночи, но напротив обитал злобный зверь-автомобиль: всегда в одно и то же время его выкатывали из гаража, под потрескивающей струей мыли у края тротуара, а потом запускали мотор. Запускали многократно, что было уже совсем невыносимо. Г-н Монд, напрягаясь, ждал, когда хриплый голос мотора окрепнет, и потом несколько минут – он никогда не знал, как долго, – слышался рокот, пропитанный, казалось, запахом голубоватого бензина. А что делал шофер? В фуражке, в рубашке с закатанными рукавами – руки его поражали своей белизной – он, пока зверь разогревался, начищал никелированные детали.

Проходил трамвай, который каждый раз на одном и том же месте, явно на кривой, надсаживался так, словно ударялся о тротуар.

Опускаясь глубже, звуки менялись, образы теряли свою отчетливость, даже раздваивались; был, например (возможно, в тот момент, около одиннадцати, когда в соседней мансарде мылась женщина), фонтан в саду Везине, имении родителей г-на Монда, где ребенком на каникулах он спал с открытыми окнами. Он ясно видел фонтан, влажный черный камень, но кое-что запах воды – больше не мог вспомнить; он силился сообразить, что напоминает воздух тех мест, воздух каникул. Пожалуй, запах жимолости.

Легкий, как воздушный пузырь, он всплывал, на миг останавливаясь перед тем, как прорвать невидимую поверхность; он знал, однако, что солнце разрезает пополам его слуховое окно и скоро подберется к ножке кровати, что он не может нырнуть снова и что игра еще не окончена…

В это утро, как и в другие дни, в глазах у него пощипывало, кожа, особенно на губах, была шероховатой и чувствительной, сладостно чувствительной, словно на рубцующейся ране, как бывает у людей, не спавших ночью. Он лег; не сопротивляясь, позволил увлечь себя в водоворот, погрузился, но сразу же всплыл, вынырнул на поверхность, увидел – глаза его оставались открытыми – выбеленную известью стену, где на желтых деревянных шарах черным пятном вырисовывалось пальто.

Почему он разволновался из-за этой истории с Императрицей? Он закрыл глаза, попробовал погрузиться, но порыву его не хватало сил, он не находил больше изумительной невесомости утреннего сна; он вынырнул снова и, когда взгляд его упал на пальто, непроизвольно подумал об Императрице, которую опять увидел, черноглазую, темноволосую; он искал сходство, мучился, но знал, что оно было в глазах; он сделал отчаянное усилие и, вопреки всякой вероятности, вопреки очевидному, открыл, что Императрица похожа на его вторую жену, ту, от которой он сбежал. Одна была худая как спичка, другая – крупная, дряблая, но это ничего не значило. Все заключалось в глазах. Такая же неподвижность. Такое же бессознательное, огромное, великолепное презрение, неведение, вероятно, всего того, что не принадлежало ей, что не относилось к ней.

Монд тяжело повернулся на жесткой, пропахшей потом кровати. Снова, как в детстве, он привыкал к запаху своего пота. За долгие годы, за всю свою большую жизнь он забыл запах пота, запах солнца, все запахи жизни, которых люди, занятые делами, – не потому ли так все и получилось? больше не замечают.

Он приближался к истине, к открытию, и находился уже на полпути, но снова вынырнул на поверхность и подумал: довольно.

Зачем? Для чего?

Он вспомнил ее болезненную гримасу, ее детское «Ох!», когда в первый раз неловко – ему было стыдно – овладел ею. И с тех пор каждый раз, когда он, стараясь быть как можно легче, обладал ею, он хорошо знал, что взгляд у нее оставался тот же; он избегал смотреть на ее лицо, и потому близость, вместо того чтобы приносить наслаждение, становилась мукой.

Он сел на постели. Сказал себе «нет», решил лечь снова, но через несколько минут спустил с кровати голые ноги, поискал на полу грязные носки.

Увидев, что уже почти десять, Монд удивился. Панорама розовых крыш казалась совсем иной, чем в другие дни. Он побрился. Потом, когда уронил ботинок, в стенку постучали: сосед, крупье из казино с большими подкрашенными усами, призывал его к порядку.

Он спустился вниз. В коридоре первого этажа встретил горничную, ту, которая украла у него деньги и с тех пор смотрела на него так, словно сердилась. С преувеличенной любезностью поздоровался с ней, а в ответ получил лишь сухой поклон – она протирала пол мокрой тряпкой.

Он добрался до «Плаццы», но сначала, чувствуя, как все во рту вяжет, зашел в бар выпить чашечку кофе. Гостиница была цвета жирного молока; ее многочисленные окна с витражами наводили на мысль о пироге. Он задумался, пропустит ли его портье. Правда, в это время приходили в основном поставщики да обслуживающий персонал. В просторном прохладном холле он обратился к швейцару.

– Я из «Монико», – поспешил он представиться, поскольку тот, держа телефонную трубку, сверлил его глазами.

– Алло!.. Да… Приезжают на машине?.. Около двух… Хорошо… Спасибо…

И продолжил, обращаясь уже к Дезире:

– Что вам угодно?

– Хозяин спрашивает, что с дамой, которая была с Императрицей?

Детская, глупая, ненужная ложь.

– С госпожой Терезой?

Вот как? Она не изменила имя! Просто стала г-жой Терезой, как он г-ном Дезире. Но он-то украл свое имя с вывески.

– Она все еще здесь?

– Нет. Я даже не знаю, где вы сможете найти ее. Они были с ней не очень-то вежливы.

– Кто?

– Только не полиция! Там быстро сообразили, что она просто зарабатывала себе на жизнь. Бедняжка, она всегда казалась такой доброй! Да вы, должно быть, видели ее в «Монико». Я знаю, что инспектор из Парижа заходил туда сегодня ночью… Разумеется, ничего?

– Ничего.

– Будь я здесь, я позвонил бы вам, чтобы предупредить на всякий случай. Когда я узнал, что мой напарник, дежуривший ночью, не сделал этого, я его отругал. Тут ведь не угадаешь.

– Благодарю вас. Я скажу хозяину. А что госпожа Тереза?

– Ее допрашивали часа три, не меньше. Потом дали поесть – она выбилась из сил. Не представляю, что решил инспектор на ее счет. Он предупредил родственников. Родственников Императрицы, разумеется, – у нее брат в Париже, представляет во Франции какую-то американскую марку машины.

Швейцар поклонился маленькой англичанке в костюме, которая четким шагом проходила позади Дезире.

– Вам письмо, мисс.

Он проводил ее глазами. Дверь повернулась, и солнце высветило кусок стены.

– Короче, брат предупрежден. Он тотчас дал по телефону указания нашему адвокату. Меньше чем через час явились судебные власти и потребовали все опечатать. Старший по этажу, который несколько раз заходил в номер с напитками, сказал мне, что зрелище было презабавнейшее. Они до ужаса боялись, как бы чего не пропало. Собрали чулки, платки, разрозненные шлепанцы, сложили все в шкафы и опечатали. Кажется, заставили полицию обыскать и госпожу Терезу. Будь их воля, они и на ней поставили бы печать.

Это все, видите ли, из-за драгоценностей. Говорят, они настоящие. А я-то думал, обычные стекляшки – столько их у нее было! Не дай Бог, если госпожа Тереза хоть что-то взяла!

Кстати, когда вы вошли, мне звонили. Сейчас приезжает на машине ее брат с solicitor[5]5
  Адвокат, поверенный (англ.).


[Закрыть]. Они уже выехали, несутся как угорелые.

Алло!.. Нет… Она ушла… Что?.. Да, снимает номер, но еще не вернулась…

Считая Дезире одним из своих, он объяснил, не уточняя, о ком идет речь:

– Тоже хороша штучка! Никогда не возвращается раньше одиннадцати утра и до десяти вечера валяется в постели… Значит, вас интересует, что с госпожой Терезой? Не знаю. Когда с формальностями было покончено, ее буквально выставили за дверь, не позволив ничего взять, даже личных вещей, которые опечатали со всем остальным. У нее осталась только сумочка. Как она плакала! До сих пор вижу ее на тротуаре: не зная, куда идти, она стояла, словно потерявшееся животное, и в конце концов направилась к площади Массены… Если не хотите встречаться с инспектором, вам лучше здесь не задерживаться: он должен прийти к одиннадцати. Куда увезли тело, я не знаю. Труп вынесли ночью через служебный вход и, видимо, отправят в Америку.

Дезире тоже постоял на улице, словно потерявшееся животное, а потом, как и его первая жена, направился к площади Массены. По пути, без всякой надежды увидеть Терезу, он машинально осматривал еще малолюдные террасы кафе под большими тентами.

Должно быть, она нашла приют в каких-нибудь дешевеньких меблирашках, в одной из жалких гостиниц старых кварталов, где через всю улицу развешивают белье и на порогах домов сидят маленькие голозадые девочки.

Он миновал цветочный рынок: там уже подметали охапки стеблей и бутонов, увядшие лепестки с запахом Дня поминовения.

Маловероятно, что ему удастся найти ее, да он особенно и не надеялся, даже толком не знал, хочет ли этого. Однако чаще всего в жизни встречаются с теми, кого не ожидают увидеть: вот и он на узком тротуаре столкнулся с инспектором, который торопился, чтобы не опоздать к одиннадцати в «Плаццу». Инспектор оглянулся, пытаясь вспомнить, кого сейчас видел, потом отправился дальше.

Вдруг инспектор тоже бросился на поиски Терезы? Да нет конечно. Уж он-то знает, где она.

Г-н Дезире все шел. В полдень, оказавшись на площади Массены, он устроился на террасе большого кафе, где за большинством круглых столиков уже сидели люди, потягивая аперитив. Со всех сторон продавцы газет выкрикивали иностранные названия. Подъезжали и отъезжали автобусы, и ряды голов, одновременно поворачивавшиеся в ту или иную сторону, выражали блаженное и удовлетворенное любопытство.

Вот тогда-то он вдруг увидел в толпе Терезу. Он так удивился, что чуть было не упустил ее. Она стояла на краю тротуара, ожидая, когда полицейский остановит поток машин. Он еще не рассчитался, а официант, как назло, где-то задерживался. Г-н Дезире постучал по стеклу монеткой. Его охватывало беспокойство, и тем не менее он не мог уйти, не заплатив.

Регулировщик опустил жезл. Вернулся официант с заставленным подносом и принялся обслуживать соседние столики, успокаивая своего торопившегося клиента:

– Иду, иду…

Пешеходы устремились через дорогу. Хвост редел, по проезжей части бежал какой-то припозднившийся толстяк; полицейский поднял жезл.

– У вас нет мелких?

– Ладно, сдачи не надо.

Слишком поздно. Теперь придется ждать. Г-н Дезире пытался не потерять ее из виду, но фигурка в светло-сером только раз мелькнула в тени каштанов бульвара. Когда наконец он перешел улицу, то, стараясь не бежать, бросился вперед, расталкивая прохожих, и вскоре, метрах в пятидесяти, увидел Терезу; она шла не торопясь, как человек, которому некуда идти, и для виду рассматривала витрины.

Г-н Дезире замедлил шаг. Он еще ничего не решил и не знал, что делать. Он шел все медленнее, их с Терезой разделяли всего десять, потом пять метров, а она, ничего не подозревая, устало шла, возможно в поисках ресторана. Самое смешное, что он оказался рядом с ней как раз в тот момент, когда она остановилась перед витриной с трубками, и он, не имея мужества отвернуться и пройти мимо, машинально окликнул:

– Тереза!

Она вздрогнула, обернулась, нахмурилась. На лице ее было выражение, свойственное ей и только ей, так что годы сразу стерлись, он нашел ее все такой же, какой знал: маленький, пугливый, беззащитный зверек, который цепенеет от страха при любом звуке и знает, что убежать ему не удастся; замерев, он чуть втягивает шею и с кротким удивлением смотрит, как на него валятся все горести мира.

Это было настолько знакомо, что у него сжалось горло, а глаза застлала пелена. Он взял себя в руки в тот самый момент, когда Тереза лихорадочно порылась в памяти, поняла наконец правду и всем своим видом выразила ошеломление.

Она еще не могла поверить, что здесь нет никакой ловушки, и, казалось, вот-вот убежит.

– Ты… – прошептала она.

Что он ей говорил, он и сам не знал. Они стояли на залитой солнцем улице. Листья платанов падали дрожащими китайскими тенями на макадам мостовой. Быстро шли люди. В двух метрах от них скользили машины. Он смотрел на трубки в витрине и говорил:

– Я знал, что ты в Ницце. Не бойся. Мне рассказали…

От удивления ее сиреневые глаза расширились. Да, глаза у нее действительно были сиреневые. Г-н Монд спрашивал себя, не были ли они еще тогда такого же цвета? Правда, на веках у нее лежали тени с крошечными сверкающими блестками. Тоненькие морщинки прорезали кожу под подбородком.

Что она думала, увидев его? Слушала ли, что он говорит? – Я тебе сейчас все объясню. Давай сначала сядем где-нибудь. Уверен, ты еще не обедала.

– Нет.

Но думала ли она при этом о еде? Покачав головой, она тихо сказала «нет», скорее, для себя. Может быть, считала все это невероятным, может, протестовала против реальности их встречи.

– Пойдем.

Она последовала за ним. Он шел очень быстро, и ему приходилось ждать ее. Так было всегда, когда они ходили вместе. Он словно тащил ее на буксире. Выбившись из сил, она просила пощады или же, не говоря ни слова, останавливалась, чтобы перевести дыхание, и он все понимал:

– Извини.

Только вот чуть позже, сам того не замечая, принимался за старое.

На углу улицы они увидели небольшой ресторанчик с несколькими столиками снаружи; один, возле зеленого растения в горшке, оставался еще свободен.

– Присядем.

И г-н Монд подумал: «К счастью, есть улица, прохожие, официант, который спросит, что мы будем есть, и поставит на скатерть бокалы. К счастью, всегда будет что-нибудь чуждое нам, и мы не останемся с глазу на глаз… «

– Дайте любое, что есть в меню.

– Может быть, ракушечное ассорти?

– Давайте.

– Есть треска в сметане…

Стоп! Он вспомнил, что она не любит треску, и отказался. Тереза смотрела на него по-прежнему удивленно: она только сейчас начинала видеть его таким, какой он есть. Они находились в неравном положении: он уже успел как следует понаблюдать за ней через «глазок» в кабаре «Монико». А ее, должно быть, больше всего поразила его одежда: с тех пор как он стал г-ном Дезире, он снова надел костюм, купленный по случаю в Париже.

– Что ты здесь делаешь?

– Объясню тебе… Впрочем, какая разница.

– Живешь в Ницце?

– Да. С некоторых пор.

Рассказывать было слишком долго да и неинтересно. Он уже жалел, что подошел к ней. Он предполагал совсем другое: просто хотел узнать, где она живет, и послать ей немного денег. Во-первых, он зарабатывает, во-вторых, кое-что осталось от тех денег, что были у него с собой во время кражи.

Она смущалась еще больше него и еле сдерживалась, чтобы не сказать ему «вы». «Ты» все-таки приходило, но от этого «ты» оба чувствовали себя так, словно оказались голыми друг при друге.

– Извольте, господа… Какое вино?

Розовые креветки, серо-желтые устрицы, вино, которое им принесли, его аромат напомнили Монду другой ресторан-ту четырехэтажную марсельскую кормушку.

Сколько воды утекло после Парижа! Монд коснулся стола, чтобы ощутить контакт с реальностью. А Тереза губами, которые старил грим, пролепетала:

– Много настрадался?

– Нет. Не знаю. Я не понимал…

Она все больше удивлялась, и ее глаза маленькой постаревшей девочки с шелушащимися щеками расширялись в искреннем вопросе.

Понимает ли он теперь? Может быть, это она и хотела сказать? Вряд ли.

Однако перед ней был другой человек. Он тоже потускнел. Щеки его одрябли, как у всех толстяков, которые внезапно похудели. Под жилетом, на животе, образовалась пустота.

– Ешь, – сказал он.

Он догадался, что она голодна и со вчерашнего дня бродит по улицам без денег, хотя по ней это незаметно: даже легкое пальто не помят о. Видимо, она зашла куда-нибудь, скорее всего в казино, где ее знали, и бармен предложил ей пересидеть там ночь.

Тереза ела, стараясь жевать медленно.

И тогда она вдруг сказала:

– Если бы ты знал, как мне больно видеть тебя таким!

Она жалела его, считала несчастным. Лоб ее снова покрылся мелкими складками.

– Как же это случилось?

Он так пристально смотрел на нее, что забыл ответить. Стыдливо, чуть ли не боясь быть услышанной, она добавила:

– Неужели из-за меня?

– Нет. Ничего страшного, уверяю тебя. Я счастлив.

– Я думала, ты снова женился.

– Да.

– А что твоя жена?

– Я сам ушел. Разве это важно?

Официант поставил перед ними жирное, остро пахнущее блюдо потрохов.

Она не усмотрела в этом ничего особенного, ей хотелось есть, но г-н Монд лишь с трудом проглотил кусочек.

– Со мной случилось несчастье, – прошептала она, словно извиняясь за то, что так голодна.

– Знаю.

– Откуда? Вдруг ее осенило:

– Ты из полиции?

Он не засмеялся, даже не улыбнулся ее ошибке. Действительно, в непритязательном костюме он походил на скромного полицейского чиновника.

– Нет, и все-таки я в курсе твоей истории. Я разыскиваю тебя с самого утра.

– Меня?

– Я заходил в «Плаццу».

Она вздрогнула.

– Они так злобствовали, – призналась она.

– Да.

– Обошлись со мной, как с воровкой.

– Знаю.

– Забрали все, что было в сумочке, оставили только двадцать франков.

– Где ты спала?

– Нигде.

Зря он заговорил об этом: она больше не могла есть – уже перехватило горло.

– Выпей!

– Я все думаю, что ты здесь делаешь?

– Работаю. Мне надоела моя прежняя жизнь.

– Бедный Норбер!

Г-н Монд вдруг похолодел. Не надо ей было говорить это таким глупо-растроганным голосом. Он сурово взглянул на нее. Рассердился. Они провели вместе едва ли минут пятнадцать, ну полчаса, не больше, как она уже все свела на уровень своего женского разумения.

– Ешь, – приказал он.

О, он хорошо понимал ход ее мыслей. Непроизвольно она вновь сделала себя центром мира. Даже ее виноватый вид доказывал одно – она уверена, что причина всего – в ней. И в глубине, в самой глубине души, под маской сокрушенности она наверняка радуется своему триумфу.

А ведь это она заставила его страдать от ее ухода. И ему пришлось опять жениться, создавать семью, но счастья он так и не нашел.

Как ему хотелось, чтобы она замолчала! Как ему хотелось теперь уйти, оставив ей еды, денег на еду, на первое устройство.

– Она злая?

И он ответил раздраженно:

– Нет.

– Ты это говоришь так…

Между ними повисла тишина; Тереза продолжала есть без охоты, без аппетита.

– Официант! – позвал он.

– Слушаю.

– Кофе, пожалуйста.

– А десерт?

– Только даме, мне не надо.

Все было так, словно она что-то испачкала. Она сама это хорошо почувствовала и прошептала:

– Прости меня.

– За что?

– Я снова ляпнула глупость, да? Ты всегда упрекал меня за то, что я говорю глупости.

– Ладно тебе.

– Если бы ты знал, как я потрясена! Видеть тебя в таком состоянии! Я – другое дело. И потом, я уже давно к этому привыкла. Мне не впервые оказываться в трудном положении. Но ты!

– Не надо обо мне.

– Прости.

– Полиция требует, чтобы ты оставалась в Ницце?

– Откуда ты знаешь? Да, пока расследование не закончится. И еще какие-то формальности.

Он достал из кармана бумажник и покраснел от своего жеста. Тем хуже!

Ну и пусть. Он убедился, что официант, стоявший у дверей ресторана, на них не смотрит.

– Тебе надо где-то устроиться.

– Норбер…

– Возьми.

Глаза ее были полны слез, но они не текли, а только стояли между век, не находя выхода.

– Ты причиняешь мне боль.

– Да нет же… Осторожней, на нас смотрят.

Два-три раза она шмыгнула носом, потом, уже знакомым ему движением, поднесла к лицу сумочку и попудрилась.

– Ты уже уходишь? Он не ответил.

– Да, правда, у тебя же работа. Я даже не решаюсь спросить, чем ты занимаешься.

– Не важно. Официант!

– Слушаю.

– Счет.

– Ты спешишь?

Он спешил. Начинал раздражаться. Чувствовал, что сейчас или вспылит, или растрогается. Ему надо было остаться одному, а главное, не видеть перед собой Терезу с ее невинными глазами и морщинистой шеей.

– Найди себе комнату и отдохни.

– Хорошо.

– Когда тебе в полицию?

– Только завтра утром. Там ждут родственников.

– Знаю.

Он встал, думая, что она еще посидит на террасе, допьет кофе. За это время он успел бы далеко уйти. Так было бы проще. Но она поднялась и выжидающе стояла рядом с ним.

– Тебе в какую сторону?

– Туда.

К площади Массены. К своей гостинице. Непонятно почему, Монд не хотел, чтобы она знала, где он живет.

Она снова тащилась у него на буксире. Он шел быстро. В конце концов она поняла, что ей не надо навязываться, и, как бегун, который сходит с дистанции, замедлила шаг, успев шепнуть:

– Иди! Я тебя отпускаю. Прости меня.

По неопытности – он не знал, как себя вести в подобных случаях, – он с ней не простился. Когда он уходил под солнцем, в висках у него стучало. Он понимал, что поступает жестоко.

– Прости меня.

На этот раз он был уверен: она не намекает на прошлое. Ни на что, в чем он мог бы ее упрекнуть. Она говорила о настоящем, об их неудавшемся свидании, о своем неумении вести себя так, как ему хотелось.

Он выжидал, пока окажется достаточно далеко, и лишь тогда обернулся.

Она сделала всего несколько шагов и для приличия остановилась у магазина кожаной галантереи.

Проходившие мимо люди ничего не подозревали. Для них она была самой обычной женщиной, а он – одним из многих мужчин, которые спешат на работу.

Придя в гостиницу, он увидел Жюли – они с Шарлоттой обедали у открытого окна. Он не мог пройти незамеченным и пошел через пивную.

– Уходил? – спросила Жюли, не прекращая есть.

Посреди лба у нее обозначилась вертикальная складка.

– Что-нибудь случилось? Он только проворчал:

– Я иду спать.

– До вечера?

– Да.

И лишь на серой лестнице он понял смысл этого «До вечера? «. Он разволновался. Почему она так спросила? Неужели все поставлено под вопрос?

Горничная убирала его комнату, и он, вопреки своей привычке, чуть ли не грубо выставил ее вон. Он лег, в ярости закрыл глаза, но ему казалось, что все сдвинулось со своего места: тень, свет, шум, даже чирикающие воробьи, и все его существо выбивалось из терпения в сероватой расплывчатой неопределенности.