Текст книги "45° в тени"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

До каюты номер семь пришлось идти довольно долго. Гюре шёл первым, стремительными шагами, останавливаясь на углах коридоров, чтобы подождать доктора, и вопросительно смотрел на него, словно проверяя, туда ли он идёт.

Он по-прежнему хмурился, вид у него был несчастный. Или, вернее, Донадьё до сих пор ещё не мог определить сложного выражения его лица, этого нервного, напряжённого внимания, этой потребности в чём-то, что от него ускользало. Словно револьвер, готовый выстрелить, Гюре, казалось, в равной степени мог мгновенно разрядиться гневом или нежностью.

Белый хлопчатобумажный костюм сидел на нём неплохо, но был сшит из простого материала. Во всём его облике сквозила какая-то стыдливая посредственность.

Ему, вероятно, было двадцать четыре или двадцать пять лет, он был высок, хорошо сложен; только из-за слишком покатых плеч фигура его казалась недостаточно сильной.

Гюре рывком открыл дверь каюты, откуда послышался голос женщины:

– А! Это ты…

Этих двух слов было достаточно: доктор понял, что здесь происходит. Донадьё вошёл. Он увидел женскую фигуру; повернувшись спиной к двери, она наклонилась над диваном.

– Что с ним? – резко спросил Гюре.

Очевидно, он злился на свою судьбу!

Донадьё медленно закрыл дверь и с досадой вдохнул спёртый воздух каюты, тошнотворный запах больного ребёнка. Это была обычная каюта, обитая непромокаемыми обоями. Направо, друг над другом, помещались две койки, налево – диван, на котором лежал ребёнок.

Мадам Гюре обернулась. Она не плакала, но угадывалось, что слёзы подступают к её глазам. Голос у неё был усталый.

– Не знаю, что с ним было, доктор… Он вдруг перестал дышать…

Тёмные волосы, кое-как заколотые сзади, мягко обрамляли её бесцветное лицо. Трудно было сказать, красивая она или некрасивая. Она измучилась, была больна от усталости. Она отбросила всякое кокетство и даже забыла застегнуть блузку, из-под которой виднелась худенькая грудь.

Втроём в каюте им негде было повернуться. Ребёнок дышал с трудом; доктор наклонился над ним.

– Сколько ему?

– Шесть месяцев, доктор. Но он родился на месяц раньше срока. Я решила кормить его сама.

– Садитесь! – сказал он женщине.

Гюре стоял у иллюминатора и смотрел на ребёнка, не видя его.

– По-моему, никто никогда не знал точно, что с ним такое. С первых же дней он срыгивал всё молоко, которое пил. Потом его стали кормить сгущённым молоком, и в течение нескольких дней ему было лучше. Затем у него начал болеть животик. Доктор из Бразза сказал нам, что, если мы не уедем из колонии, мы его потеряем.

Донадьё посмотрел на неё, потом на Гюре.

– Это ваш первый срок?

– Я уже пробыл в колониях три года, прежде чем жениться.

Другими словами, ему едва исполнилось двадцать лет, когда он прибыл в Экваториальную Африку.

– Вы чиновник?

– Нет. Я счетовод «Экваториальной торговой компании».

– Он сам виноват, – вмешалась мадам Гюре. – Я всегда советовала ему поступить на государственную службу.

Она закусила губу, готовая заплакать; Гюре сжал кулаки.

Донадьё понимал, в чём драматизм их положения. Он задал ещё один вопрос:

– Ваш второй срок кончился?

– Нет.

Из-за ребёнка Гюре нарушил контракт, а значит ему не заплатили жалованья.

Делать было нечего! Донадьё был бессилен помочь этому ребёнку, не переносившему тропического климата и всё-таки цеплявшемуся за жизнь изо всех сил своего хрупкого бледного тельца.

– Одно обстоятельство должно придать вам мужество, – сказал он вставая. – То, что ребёнок прожил шесть месяцев! Через три недели мы выйдем из тропиков.

Женщина скептически улыбнулась. Он посмотрел на неё ещё внимательнее.

– А пока вам следовало бы подумать о себе.

Он с трудом переносил стоявший в каюте запах. Пелёнки, которые мадам Гюре, должно быть, стирала в умывальнике, свешивались для просушки с верхней койки. Донадьё заметил, что во взгляде Гюре появилась тоска, что он стал тяжело дышать, что нос его постепенно заострился.

Вот уже целый час, как пароход качало в ритме сильной мёртвой зыби. Когда его затошнило, Гюре не выбежал из каюты, а успел только открыть дверь и нагнуться над тазом.

– Простите, доктор, что я побеспокоила вас. Я знаю, что сделать ничего нельзя. Врач сказал мне об этом уже там, но всё-таки…

– Вам не следовало бы целый день оставаться в этой каюте.

Гюре рвало, и Донадьё вышел, немного постоял в коридоре и медленно поднялся по лестнице. Только что появившаяся золотистая луна обливала светом широкие волны океана. С кормы доносились звуки гавайской музыки, и это ещё подчёркивало царивший вокруг дешёвый романтизм.

Разве этот дешёвый романтизм не сквозил и во всём остальном? В том, например, что бармен был китаец, в том, что мадам Бассо танцевала с помощником капитана в белой тужурке?

Доктор ещё два раза обошёл вокруг палубы, потом спустился к себе в каюту, разделся, потушил верхний свет и оставил гореть только масляный ночник.

Наступил его час. Благоразумно, не торопясь, он приготовил трубку с опиумом и закурил. Пол: часа спустя он уже мог без волнёния думать о ребёнке, о его матери и о Гюре, который, вдобавок ко всему, ещё страдал морской болезнью.

Когда стюард поскрёб в его дверь и объявил, что уже восемь часов, началась погрузка аннамитов, которых все на корабле стали называть китайцами, потому что так было легче. Они подплывали с берега на шлюпках, как обезьяны взбирались по наружному трапу, большею частью держа свой чемоданчик на голове. Их теснили к носу парохода. По дороге делали отметки на листках бумаги, выкрикивали номера.

Донадьё оделся не быстрее и не медленней, чем в другие дни, съел принесённый ему на подносе первый завтрак и, наконец, поднялся на палубу в тот момент, когда на пароход садились пассажиры первого класса.

Их было совсем мало: одна семья. Но семья роскошная. Муж, несмотря на свой деликатный и застенчивый вид, был, вероятно, важной персоной на железной дороге Конго – Океан. Его жена была одета так элегантно, словно приехала в какой-нибудь из европейских городов. У неё была девочка семи лет, уже кокетливая, за которой по пятам ходила английская гувернантка.

Проходя мимо, помощник капитана по пассажирской части, который суетился вокруг вновь прибывших, успел подмигнуть доктору. Неужели он уже имел в виду новую пассажирку?

Трап убрали. Лодки быстро удалялись по направлению к плоскому, как лагуна, берегу, в то время как триста аннамитов спокойно, без любопытства устраивались на переднем полубаке. Большинство из них были одеты в короткие штаны и простую рубашку цвета хаки; у некоторых на голове был плетённый из прутьев шлем, другие же подставляли солнцу свои жёсткие чёрные волосы. подстриженные ёжиком. Несколько человек, голые до пояса, мылись у колонки на палубе, а пассажиры-негры скучились в углу и смотрели на них с недоверием или презрением.

В самом конце мостика Донадьё встретил Гюре, который прогуливался в одиночестве.

– Вам лучше? – спросил доктор.

– С тех пор, как прекратилась качка! – ответил тот агрессивным тоном, не глядя на доктора.

– Я посоветовал вашей жене выходить на воздух.

– Сегодня утром она долго гуляла.

– В котором часу?

– В шесть.

Донадьё представил её одну на пустынной палубе, на заре.

– В открытом море ещё не прекратилась зыбь; – сказал Гюре.

Если внимательно посмотреть на него, то можно было заметить, что лицо у него детское, несмотря на морщины на лбу, и выражение, в сущности, совершенно простодушное. В общем, это был ещё мальчишка, которого осаждали заботы взрослого мужчины, мужа, отца семейства.

– К сожалению, против морской болезни не существует действенных средств, – сказал Донадьё. Передайте вашей жене, что я сейчас приду посмотреть малыша.

Теплоход снова двигался. Врач прошёл в лазарет, приказал, чтобы начинали пропускать китайцев, и провёл два скучных часа, осматривая их, одного за другим, вместе с Матиасом. Китайцы ждали, стоя гуськом перед, дверью. Уже проходя в неё, они раздевались, высовывали язык, протягивали левую руку. С тех пор как они уехали из своей деревни, им пришлось раз сто выполнять одни и те же формальности.

В какой-то момент у Донадьё возникало ощущение, что происходит нечто необычное. Он не смог бы сказать, что именно. Может быть, жёлтые на этот раз не такие бесстрастно-равнодушные, как всегда?

– Ты ничего не замечаешь, Матиас?

– Нет, мсье доктор.

– Ты делал перекличку? Они все отзывались?

– Да, все по списку.

И всё-таки у доктора оставалось подозрение. Стоя посреди переднего полубака, он наблюдал за жёлтыми, которые кишели вокруг него, спускались в отведённый им трюм за котелками и жестяными кружками, снова становились в очередь у дверей кухни.

И только спустя полчаса один из матросов объяснил загадку. Спустившись в трюм, он нашёл двух китайцев, которые лежали за грудой одеял и горой котелков. У обоих был сильный жар.

Донадьё выслушал их, смерил им температуру и понял: они тяжело больны и не явились на осмотр. Двое из их товарищей, несомненно, прошли по два раза, чтобы общее число не уменьшилось.

Теперь эти больные китайцы боялись не только врача, но и болезни, а ещё больше того, что их отделят от других. Донадьё действительно велел перенести их в каюты третьего класса.

Когда доктор вышел на прогулочную палубу, только что прозвучал первый удар гонга, оповещая о том, что готов завтрак. На террасе бара было довольно весело, потому что все пили аперитив. Гюре тоже был там, он одиноко сидел в углу. Сумасшедший в шинели цвета хаки переходил от столика к столику, иногда указывая пальцем на чьё-нибудь лицо, бормотал слова, казалось, бессмысленные.

Кто-то из пассажиров встал: это был Лашо.

– Выпьете рюмочку со мной, доктор?

Донадьё не мог отказаться. Он сел. Лашо наблюдал за доктором с недоверием, которое, казалось, никогда его не покидало. За соседним столом мадам Бассо сидела между двумя лейтенантами, но она старалась не проявлять излишней весёлости или фамильярности.

– Что вы будете пить?

– Рюмку портвейна.

Слишком пристальный взгляд Лашо стеснял доктора. Колонизатор подождал, пока не подали вина, и, когда бармен отошёл, спросил:

– Скажите, доктор, вы нашли, что санитарное состояние аннамитов удовлетворительно?

На борту корабля новости распространяются быстро, причём невозможно угадать, кто их передаёт.

– Но… по-видимому…

– Вы не заметили ничего ненормального? Правда, вы, может быть, не замечаете и того, что теплоход даёт крен?

– Это зависит от балласта и…

– Простите! Вы забываете, что вчера судно кренилось на правый борт, а сегодня мы наклонились на левый…

Так оно и было. И доктор действительно не обратил внимания на крен. Даже и теперь это не слишком его волновало.

– Вы понимаете, в чём тут дело?

– Пришлось взять груз в Пуэнт-Нуаре…

– Ничего подобного. На борт приняли пассажиров, но не брали никакого груза. Так что же тогда?

– Что? Не знаю.

– Ну хорошо! Тогда я скажу вам, в чём дело. В конце концов, может быть, от вас тоже скрывают. В течение одного только этого рейса «Аквитания» два раза натолкнулась на дно: в первый раз при выходе из Дакара, во второй – пересекая «котёл». В первый раз пострадал приводной вал.

Помощник капитана покинул офицеров и жену сумасшедшего, чтобы перейти за стол новых пассажиров, севших на пароход в Пуэнт-Нуаре. Он догадывался о содержании разговора Лашо с доктором и прислушался.

– Я совершал этот рейс уже больше тридцати раз. Я умею различать звук насосов в трюме. Этой ночью они работали не переставая.

– Вы думаете, что корабль дал течь?

– Я в этом уверен. Но зато, чего нам не будет хватать, это пресной воды. Один из балластов пробит. Пойдите-ка к себе в каюту и попробуйте вымыть руки!

– Не понимаю.

– Ручаюсь, что вам не удастся сделать этого, потому что пресная вода закрыта и отныне мы сможем пользоваться ею только четыре часа в день. Я сейчас был на мостике и слышал приказания капитана.

Гюре тоже прислушивался к их разговору, но с того места, где он сидел, ему не удалось уловить всё.

– Теперь я ещё раз спрашиваю вас, считаете ли вы санитарное состояние жёлтых, всех жёлтых, удовлетворительным?

Доктор смутился. Лашо был такой человек, который после каждого путешествия предъявлял претензии к пароходной компании и не платил персоналу чаевых под тем предлогом, что его плохо обслуживают.

– Есть только два случая дизентерии.

– Вы признаётесь?

– Вам так же хорошо известно, как и мне, что это бывает часто.

– Но я достаточно старый африканец, чтобы знать, что иногда эта дизентерия заслуживает другого названия!

Доктор невольно пожал плечами.

– Уверяю вас…

Он не лгал. Конечно, случалось, что аннамиты, посаженные на пароход в Пуэнт-Нуаре, в дороге умирали от болезни, похожей на жёлтую лихорадку. Но, по чистой совести, на этот раз он не обнаружил её симптомов.

– Вы ошибаетесь, мсье Лашо.

– Хорошо, если бы так!

Прошёл стюард, во второй раз ударяя в гонг, и пассажиры один за другим поднялись и направились в каюты, чтобы освежиться, прежде чем сесть за стол.

Закрывать воду в этот момент было ошибкой. Отовсюду послышались звонки, и уборщикам пришлось ходить из каюты в каюту и объяснять, что пресной воды не будет до вечера.

Сидевшие за столом пассажиры начали беспокоиться, задавать вопросы. Они были ещё не испуганные, но уже слегка встревоженные.

Помощник капитана переменил место и сидел теперь с «новыми», с семьёй Дассонвиль, рядом со столом капитана.

Это был единственный стол, за которым сидела изящно одетая женщина. Мадам Дассонвиль уже успела переменить туалет. Несмотря на жару, она оделась так, словно собиралась в ресторан какого-нибудь фешенебельного пляжа.

Её мужу, главному инженеру железной дороги Конго – Океан, было всего тридцать лет. Он, конечно, с успехом окончил Политехнический институт в Париже. Ничто окружающее его не интересовало. Он ел медленно, погруженный в свои мысли, в то время как его жена начала флиртовать с молодым Невилем.

Лашо ворчал. Капитан отвечал ему односложно, смотрел в другую сторону и поглаживал бороду своими холёными пальцами.

Донадьё сам спросил главного механика, сидевшего напротив него:

– Это правда, что у нас течь?

– Совсем небольшая.

– А всё-таки?

– Ничего тревожного. Несколько тонн в день.

– Некоторые пассажиры в панике.

– Я знаю. Капитан только что говорил мне об этом и просил во что бы то ни стало устранить пробоину. Самое забавное то, что эта проблема совсем не серьёзная. Люди пугаются, потому что это заметно, но это ни в малейшей степени не угрожает их безопасности на пароходе.

– Что вы собираетесь делать?

– Ничего. Тут нечего делать. Неприятное совпадение: пробит как раз балласт. Когда я начинаю выкачивать воду, пассажиры слышат, как работает насос, и думают, что мы течём, как решето. Когда я не выкачиваю, крен усиливается, и они с ужасом расспрашивают матросов и стюардов.

Главный механик был безмятежен.

– Переход будет неприятный, – сказал он. – С тех пор как мы вышли из Матади, на борту поселился злой дух.

И тот и другой знали, что это означает. Бывают рейсы, которые от начала до конца проходят чудесно: пассажиры оживлённые, весёлые, море благоприятное, машины работают бесперебойно, теплоход с лёгкостью делает до двадцати узлов в час. Бывают и другие, когда на вас сразу сыпется куча неприятностей: например, на пароход садится такой противный пассажир, как Лашо.

– Вы знаете, что он рассказал стюарду?

– Догадываюсь, – вздохнул доктор.

– Что на борту просто-напросто два случая жёлтой лихорадки. Это правда?

Удивительней всего было то, что главный механик, так спокойно говоривший о течи, с плохо скрываемым ужасом расспрашивал Донадьё.

Настала очередь доктора прикинуться спокойным.

– Не думаю. На всякий случай я их изолировал.

– У них есть сыпь на теле?

– Нет.

Донадьё мог побиться об заклад, что не пройдёт и трёх дней, как помощник капитана одержит победу над мадам Дассонвиль. Это забавляло его тем более, что жена сумасшедшего, может быть для того, чтобы внушить ревность помощнику капитана, принимала томные позы, беседуя с младшим из лейтенантов.

– Бедный малый! – сказал он, взглядом указывая на инженера.

– Тем более, – добавил главный механик, – что он выходит в Дакаре, а жена его остаётся на пароходе.

Они улыбнулись. Во время каждого рейса на пароходе происходило одно и то же.

Послеполуденные часы протекли обычным порядком. Все пили кофе в баре. Потом отдыхали в каютах. Закрывая свой иллюминатор, Донадьё заметил мадам Гюре, которая вышла подышать, пользуясь тем, что палуба опустела.

Она, казалось, стеснялась путешествовать в первом классе и робко смотрела на проходивших стюардов, как будто они могли спросить у неё билет и отвести её в каюту второго.

На ней было то же тёмное платье, что и накануне, волосы падали ей на затылок. Она даже не смела прогуливаться. Делала несколько шагов, облокачивалась на фальшборт, ещё немного ходила, совсем немного, останавливалась, смущённая, снова облокачивалась и смотрела на блестящий лик моря. Волосы её были бесцветные, ноги без чулок покрыты тонким узором начинающих расширяться вен.

Донадьё, закрыл иллюминатор, и в каюте воцарился золотистый полумрак. Он хотел почистить зубы, вспомнил, что нет воды, разделся, вздыхая, и, как обычно, голый растянулся на диване.

Когда в дверь заскребли и скрип матраца возвестил, что этот зов услышан, раздался традиционный шёпот:

– Половина пятого…

Потом другой голос, голос Матиаса, произнёс:

– Вам, ливерное, придётся сейчас пойти к тем двум китайцам.

В пять часов один из них умер. Дверь его каюты тщательно заперли. Чтобы подать рапорт капитану, доктор пересёк передний полубак и увидел других аннамитов, которые сидели прямо на обшивке палубы; большинство из них играли в кости.

Это не помешало им заметить доктора. Из всех углов на него пристально смотрели их тёмные глаза, без волнения, без нескромного любопытства, даже без неприязни.

Столько их товарищей уже умерло в Пуэнт-Нуаре!

Донадьё, немного смущённый, прошёл мимо групп аннамитов, перешагнул через негров, спавших под приставной лестницей, сделал крюк, чтобы обойти Лашо, развалившегося в кресле-качалке.

На верхней палубе он прошёл мимо радиорубки, дверь которой была отворена. Чей-то голос окликнул его оттуда:

– Умер?

Очевидно, это уже знали все.

Капитан, который одевался после дневного сна, тоже спросил:

– Сыпь была?

– Нет. Обычная дизентерия.

Но капитан тоже подозревал худшее и колебался, верить ли доктору.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Мёртвого китайца опустили в океан в шесть часов утра. Точнее, церемония, назначенная на шесть часов, началась без пяти минут шесть, и это было не случайно.

Аннамитов предупредили и разрешили им послать делегацию из четырёх человек. Они первыми явились на корму, когда солнце ещё не взошло. Вокруг них матросы с шумом убирали корабль, а в иллюминаторах нескольких кают горел свет: это были каюты офицеров, которые должны были присутствовать па церемонии.

Донадьё подошёл медленно, в дурном расположении духа: он не любил менять свои привычки. Немного погодя спустился капитан в кожаной тужурке, пожал руку доктору.

Два матроса принесли грубо сколоченный гроб, и первые лучи солнца, воспламенившие море, словно покрытое полированным металлом, осветили также и плохо обструганные доски.

Два или три раза доктор поворачивался в сторону носа, где слышался лёгкий шум. Конечно. китайцы, несмотря на запрещение, старались занять такие места, откуда они могли что-то увидеть.

Капитан посмотрел на часы, и Донадьё понял: ждали только помощника по пассажирской части. И вот он наконец появился, но не один: его сопровождала мадам Дассонвиль.

Капитан и доктор обменялись взглядами. Когда молодая женщина подошла к ним, они холодно поклонились, а Невиль смутился.

Оставалось ещё пять минут до назначенного часа, но капитан сухим жестом снял фуражку, вытащил из кармана небольшую книжечку в чёрном переплёте и начал читать заупокойную молитву.

Всё было скомкано. Присутствие мадам Дассонвиль, которая накануне вечером, во время игры в бридж, умоляла помощника капитана разрешить ей посмотреть на церемонию, внесло фальшивую ноту.

А вскоре и Донадьё пожелал, чтобы всё закончилось ещё быстрее, потому что на прогулочной палубе, возвышавшейся над кормой, появился новый силуэт – женщина, которая даже ничего не знала о смерти аннамита. Это была мадам Гюре; как и каждое утро, она совершала свою прогулку. Она остановилась, увидев гроб, окружённый людьми в форменных тужурках.

Г роб поставили на каток. Один из матросов толкнул его, и он заскользил к морю, сначала медленно, затем быстрее… Он пролетел несколько метров пустого пространства. Четверо аннамитов стояли неподвижно и, казалось, даже бездумно.

Гроб соскользнул в воду, и тут произошло то, что случается чрезвычайно редко, в особенности при спокойном море. В тот момент, когда гроб коснулся поверхности, он раскрылся. Мадам Гюре первая заметила это с высоты прогулочной палубы и закричала, схватившись за голову обеими руками.

Капитан догадался сделать знак вахтенному офицеру, чтобы тот ускорил ход судна.

Четверо аннамитов стояли, облокотившись о фальшборт; мадам Дассонвиль наклонилась и показала на что-то светлое, плывущее за кормой «Аквитании».

Капитан снова, и так же резко, отсалютовал. Стоя за молодой женщиной, юный Невиль жестами объяснял, что тут ничего уж не поделаешь. Донадьё спустился, чтобы навестить того китайца, который ещё не умер, но лежал безжизненно, глядя в потолок и ожидая своей очереди.

Взошло солнце. На поверхности моря тянулись полосы тёплого пара. Во всём мире слышно было только монотонное дыхание машины.

Донадьё ещё не знал, ляжет ли он снова в постель. Он направился к прогулочной палубе, прошёл половину её и был удивлён, услышав женские голоса. На повороте он понял в чём дело, когда увидел, что это мадам Гюре разговаривает с мадам Дассонвиль.

Он хотел было пройти, не вмешиваясь в их разговор, но его остановил взгляд мадам Гюре, и он спросил:

– Ну, как сегодня спал малыш?

Она пыталась благодарно улыбнуться, но зрелище, при котором она присутствовала, до того потрясло её, что губы её судорожно дрожали.

Мадам Дассонвиль сочла своим долгом подчеркнуть:

– Я её понимаю, доктор. Видеть такое, когда в семье больной!.. Кажется, умирает и второй китаец?

– Нет, мадам.

Он говорил сдержанно, даже сухо.

Мадам Дассонвиль сделала вид, что не замечает этого, и держалась совершенно свободно. Несмотря на ранний час, на ней было красивое шёлковое платье, светло-зелёное, шедшее к её волосам цвета красного дерева. Она напудрилась, нарумянилась, накрасила губы, словно в Париже, и от этого лицо мадам Гюре казалось ещё более измученным. Донадьё сравнивал их, представлял себе, как бы выглядела мадам Гюре, если бы она была хорошо одета, а главное, здорова, как бы преобразила её счастливая улыбка.

– Как вы думаете, доктор, ему не повредит, что я кормлю его теперь молоком другой фирмы? Здесь на пароходе не то молоко, что в Бразза…

– Это неважно, – сказал Донадьё.

Он попрощался. Когда он отошёл, женщины продолжали разговаривать, и он попытался угадать, что они могли сказать друг другу.

Конечно, начала мадам Дассонвиль. Она заметила женщину на палубе, и ей было любопытно узнать, кто она такая.

Донадьё пожал плечами. Всё это его не касалось. У него был свободный час, потом начинался приём пассажиров третьего и второго классов.

Он решил почитать и уселся на диване в своей каюте. Это был роман Конрада, где действие происходило на борту грузового парохода; но чтение не шло. Он думал о том, что пока мадам Гюре прогуливается по палубе, её муж умывается в слишком узкой каюте, где пахнет прокисшим молоком.

Впрочем, он не знал, почему этот молодой человек занимал его больше других. Или, вернее, он не хотел себе в этом признаться.

Когда он встречался с каким-либо незнакомцем, он подпадал под власть одной мании, и это была не профессиональная мания, свойственная врачам, потому что она появилась у него гораздо раньше, чем он выбрал себе профессию. Уже в лицее, когда он возвращался туда в октябре, после каникул, он наблюдал за своими новыми соучениками, замечал чьё-нибудь лицо и заявлял: «Вот с ним-то и случится несчастье!» Потому что в классе каждый год умирает или попадает в катастрофу кто-нибудь из учеников.

Донадьё обладал странным свойством. Это не было даром ясновидения. И выбирал он, если так можно сказать, не обязательно того, чьё здоровье было хуже, чем у других.

Для него существовали какие-то тончайшие признаки. Он постеснялся бы говорить об этом, тем более что сам не совсем в это верил. И тем не менее он чувствовал, что некоторые существа созданы для катастроф, тогда как другие родились для долгой спокойной жизни.

Ну так вот! С самого первого дня Донадьё поразило лицо Гюре, когда доктор ещё не знал, кто он такой и что у него больной ребёнок.

И вот он выяснил: этому молодому человеку не везло со всех сторон. Он был женат. Отягощён семейными обязанностями. Его жалованья, должно быть, едва хватало, чтобы сводить концы с концами, и в довершение всего его ребёнок заболел и ему пришлось из-за этого возвращаться в Европу.

– Бьюсь об заклад, что у него нет ни гроша! Я даже уверен, что у них долги! Потому что у таких людей всегда долги, и они напрасно терзаются, не в силах выпутаться.

Стюард поскрёбся в дверь, и Донадьё, пожав плечами, надел тужурку, которую было снял, и пригладил щёткой волосы. Какое ему дело до этих людей! Когда он проходил мимо каюты номер семь, дверь приоткрылась, и он услышал громкие голоса: супруги ссорились.

– Этого ещё не хватало! – вздохнул он.

Тот день был один из самых жарких. В воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения. Море и небо были совсем бледные и отливали перламутром, как внутренность раковины.

Донадьё, как умел, вправил руку пассажирке третьего класса, которая сломала её, упав в коридоре. Около десяти часов Лашо позвал его к себе в каюту. Он сидел в единственном кресле босиком, возле него стояла рюмка виски.

– Закройте дверь, доктор! Итак, китаец?

– Всё уже сделано.

– И вы продолжаете утверждать, что это дизентерия?

– Мой отчёт записан в бортовом журнале. Вы вызвали меня, чтобы я вас посмотрел?

Лашо ворча засучил пижаму на распухшей ноге. У него была привычка смотреть на людей снизу, как будто он всегда подозревал, что его собеседник скрывает от него что-то или готовит какой-то подвох.

– Вы знаете так же хорошо, как и я, что у вас, – сказал Донадьё. – Сколько врачей вас смотрели?

Это тоже была одна из маний Лашо. Он расспрашивал всех врачей, заявлял, что не верит в медицину и хихикал.

– Посмотрим, сможете ли вы что-нибудь для меня сделать!

Впрочем, тут ничего нельзя было сделать. Он провёл сорок лет на экваторе, в зарослях и лесах, не лечился, буквально коллекционировал болезни и просто заживо гнил.

– У вас боли?

– Даже нет.

– В таком случае не стоит растравлять болезнь лекарствами.

Донадьё хотел выйти. Лашо удержал его.

– Как по вашему мнению…

Он отвернулся, смутившись, выпил глоток виски.

– По моему мнению?

– Да! Мне любопытно было бы знать, как вы думаете, сколько лет я проживу! Вам неприятно отвечать, а? Мне вы можете сказать прямо!

Любопытно, что Донадьё затруднялся ему ответить. Тогда как, даже не зная, болен, Гюре или здоров, он мог поклясться, что его жизнь будет короткой. А мясо Лашо, хотя оно и было с душком, не вызывало в нём никакой реакции.

– Вы вполне способны прожить до старости! – проворчал он.

– Вы на что-то надеетесь?

– Не понимаю.

– А я-то понимаю себя! Но мне это безразлично. Даже если вы скажете, что я подохну завтра, я так же спокойно буду пить виски.

Над ними в шезлонгах дремали два белых священника, которые путешествовали во втором классе; им разрешалось выходить на прогулочную палубу. На корме начиналась партия игры в мяч по инициативе Невиля, объяснявшего правила тем, кто ещё не умел играть. Оба лейтенанта и капитан участвовали в игре, а также мадам Бассо и мадам Дассонвиль. Донадьё был удивлён, увидев Гюре с ракеткой в руке. Гюре, впрочем, смутился и поклонился доктору.

Донадьё сел в тени. Отражение от воды утомляло его глаза, и он опустил веки, поэтому то, что он видел сквозь сетку ресниц, становилось расплывчатым, ирреальным.

Игроки по очереди попадали в поле его зрения. Мадам Дассонвиль была партнёршей Гюре, который оказался довольно ловким.

На ней всё ещё было зелёное шёлковое платье, и, когда она двигалась на солнце, её тело вырисовывалось под прозрачным шёлком, длинное, сильное тело, более породистое, но менее соблазнительное, чем тело мадам Бассо.

Офицеры явно предпочитали жену сумасшедшего врача, которая всегда была в хорошем расположении духа. Чувствовалось, что она жадна до удовольствий, до всякого рода удовольствий, и Донадьё, сам того не замечая, смотрел на влажные пятна у неё под мышками, запах которых он угадывал. После каждого удара она заливалась смехом, опираясь на одного из своих; приятелей, показывая зубы, вертелась так, что грудь её подпрыгивала.

– Пиф-паф! – произнёс кто-то возле Донадьё.

Это был его сумасшедший коллега, по-прежнему одетый в тяжёлую форменную шинель. Он был сильно возбуждён, но, как всегда, поглощён только самим собой. Он заметил паука на переборке и делал вид, что стреляет в него из револьвера.

– Пиф-паф!

И тут же нахмурился. Что-то шевельнулось в его памяти.

Он поднял голову.

– Ах, да! Коксид… Окопы…

Мысль его работала быстро, за ней трудно было проследить.

– Окопы… «Окопы-артерии…»

Он был доволен тем, что вспомнил что-то хотя бы приблизительно, и всё ещё стоя в двух шагах от Донадьё, продолжал выражать свои бессвязные мысли:

– Артериальное давление… Четырнадцать… Это много, мой адмирал!..

Его взгляд упал на Донадьё, и он дружески улыбнулся ему, словно для того, чтобы приобщить его к движению своих мыслей.

– Адмирал… адмирально… Ментона… Ницца – Ментона – Монте-Карло… Каролинги… Ха! ха!

Донадьё тоже улыбнулся, потому что ему трудно было поступить иначе и потому, что его коллега, казалось, был счастлив тем, что доктор его одобряет.

Это продолжалось четверть часа, с подъёмами и спадами, с вереницами растрёпанных образов, слов, каламбуров; потом вдруг наступало молчание, Бассо морщил лоб, делал мучительное усилие. В эти моменты он трогал пальцем какую-то определённую точку на своём черепе. Боль проходила. Он заливался смехом, словно удачно подтрунил надо всем миром.

Это было так заметно, что на мгновение Донадьё подумал, не играет ли он комедию и в самом ли деле доктор сошёл с ума. Во всяком случае, у него оставался какой-то здравый смысл. Так, он подошёл к бармену, который только что обслужил Донадьё. Его привлекал аперитив, поданный доктору.

– Дай-ка мне мой смородиновый сироп, Эжен, – со смехом сказал он. – А то моя жена опять станет кричать.