Текст книги "Чортово болото (с илл., др. перевод)"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

На свадьбах ему поручают брать на себя ту роль, которую, как мы увидим, он будет играть при подношении свадебных подарков маленькой Мари.

XIX
СВАДЕБНЫЕ ПОДАРКИ

Когда все люди собрались в доме, то самым тщательным образом были заперты все двери и окна; пошли даже загородить слуховое окно на чердаке; поставили доски, козлы, бревна и столы поперек всех входов, будто собирались выдержать осаду; и в этой укрепленной обстановке водворилось довольно торжественное, молчаливое ожидание – до той самой поры, как послышались издали пение, смех и звуки деревенских инструментов. Это была партия жениха, с Жерменом во главе; его сопровождали самые храбрые его приятели, могильщик, родные, друзья и слуги, – все они образовывали веселую и надежную свиту.

Однако по мере того как они приближались к дому, они замедляли шаг, сплачивались и замолкали.

Молодые девушки, запертые в доме, оставили себе на окнах маленькие скважины, через которые можно было видеть, как они пришли и расположились в боевом порядке. Шел мелкий и холодный дождь, и это еще обостряло положение, ибо на очаге дома сверкал сильный огонь. Мари хотелось бы сократить неизбежную длительность этой правильной осады: ей неприятно было видеть, как холод пронизывает ее жениха, но она не имела голоса при данных обстоятельствах и даже должна была разделять упрямую жестокость своих товарок.

Когда оба лагеря стали, таким образом, на виду друг у друга, залп огнестрельного оружия, раздавшийся снаружи, поверг в страшную тревогу всех окрестных собак. Домашние собаки бросались с лаем к двери, вообразив, что идет настоящее наступление, и маленькие дети, которых матери тщетно старались успокоить, принялись плакать и стали дрожать. Вся эта сцена была так хорошо разыграна, что посторонний был бы обманут и подумал бы, что нужно действительно обороняться против шайки шоферов.[3]3
  Так назывались шайки разбойников во время революции; они грели (chauffer) и жгли ноги своих жертв, чтобы заставить их признаться, где ими спрятаны деньги. Прим. перев.


[Закрыть]

Тогда могильщик, бард и ходатай жениха, встал перед дверью и жалобным голосом начал вести с коноплянщиком, поместившимся у слухового окна над этою самою дверью, следующий диалог.

Могильщик.

Увы! добрые люди, дорогие мои прихожане, ради бога откройте мне дверь.

Коноплянщик.

Кто вы такой и где у вас разрешение называть нас вашими дорогими прихожанами? Мы вас не знаем.

Могильщик.

Мы – честные люди, мы в большой беде. Не бойтесь нас, друзья мои, и окажите нам гостеприимство! Падает изморозь, наши бедные ноги совсем замерзли, и мы возвращаемся из такой дали, что потрескались наши сабо.

Коноплянщик.

Если ваши сабо потрескались, вы можете поискать на земле ивовые побеги, чтобы сделать себе обечайки (небольшие железные пластинки в форме дужек, которые вкладывают в растрескавшееся сабо, чтобы их скрепить).

Могильщик.

Новые обечайки, да это совсем непрочно. Вы смеетесь над нами, добрые люди, и сделали бы лучше, если бы нам открыли. В вашем жилище видно прекрасное пламя; и, наверное, вы поставили вертел, и у вас радуются и сердцем, и желудком. Откройте же бедным паломникам, которые умрут у вашей двери, если вы над ними не сжалитесь.

Коноплянщик.

Ах, ах! Вы – паломники, вы нам этого не говорили. А из какого паломничества вы возвращаетесь, скажите нам на милость?

Могильщик.

Мы вам скажем это, когда вы откроете нам дверь, так как мы идем из такой дали, что вы не захотите нам поверить.

Коноплянщик.

Открыть вам дверь? Ну, нет! Мы не можем вам довериться. Скажите, вы идете из Сен-Сильвэна де Пулиньи?

Могильщик.

Мы были в Сен-Сильвэне де Пулиньи, но мы были еще и гораздо дальше.

Коноплянщик.

Значит, вы доходили до Сен-Соланжа?

Могильщик.

В Сен-Соланже мы были, это уж наверняка; но мы были и еще дальше.

Коноплянщик.

Вы лжете; вы никогда даже и не доходили до Сен-Соланжа.

Могильщик.

Мы были дальше, так как сейчас мы пришли из Сен-Жак де Компостель.

Коноплянщик.

Что за ерунду вы нам рассказываете! Мы не знаем такого прихода. Мы прекрасно видим, что вы дурные люди, разбойники, ничтожества и лгуны. Идите дальше нести вашу чепуху, мы остерегаемся вас, и вы не войдете к нам сюда.

Могильщик.

Увы, бедный мой, сжальтесь над нами! Мы – не паломники, вы это верно отгадали; но мы – несчастные браконьеры, преследуемые сторожами. Также и жандармы гонятся за нами по пятам, и, если вы не позволите нам спрятаться у вас на сеновале, нас схватят и отведут в тюрьму.

Коноплянщик.

А кто нам докажет, что вы то самое, про что вы говорите? Ведь вот уже есть одна ложь, которую вы не могли оправдать.

Могильщик.

Если вы нам откроете, мы покажем вам чудесную дичь, которую мы настреляли.

Коноплянщик.

Покажите ее нам сейчас же, так как мы вам не доверяем.

Могильщик.

Тогда откройте нам дверь или окно, и мы просунем вам дичь.

Коноплянщик.

О, ни за что! Не такой я дурак! Я смотрю на вас через маленькую дырочку и не вижу среди вас ни охотников, ни дичи.

Тут молодой коренастый волопас, обладающий геркулесовой силой, отделился от толпы, где он держался незамеченным, и поднял к слуховому окну ощипанного гуся, продетого на толстый железный вертел, изукрашенный пучками соломы и лентами.

– Вот те на! – воскликнул коноплянщик, с осторожностью просовывая руку наружу, чтобы пощупать жаркое: – это не перепелка и не куропатка; это не заяц и не кролик; это что-то вроде гуся или индейки. Вот какие вы прекрасные охотники! И за этой дичью вам не пришлось побегать. Идите-ка дальше, проказники, все ваши выдумки нам хорошо известны, и вы можете итти домой варить себе ужин. А нашего вы и не отведаете.

Могильщик.

Увы, боже мой, куда итти нам жарить свою дичь? Это очень мало для такого множества людей, как у нас; да кроме того у нас нет ни кола, ни двора. В этот час все двери закрыты, все люди спят; только вы веселитесь у себя дома, и у вас, должно быть, каменное сердце, чтобы оставлять нас замерзать снаружи. Откройте же нам, добрые люди, мы не причиним вам расходов. Вы видите сами, что мы принесли с собою жаркое; немного только места у вашего очага, немного только огня, чтобы его зажарить, и мы уйдем от вас довольные.

Коноплянщик.

Не думаете ли вы, что у нас чересчур много места, и что дрова нам ничего не стоят?

Могильщик.

У нас есть здесь маленькая связка соломы, чтобы разжечь огонь, этого с нас довольно; позвольте нам только положить вертел поперек вашего очага.

Коноплянщик.

Этого не будет; вы нам противны, и нам вас совсем не жалко. Мое мнение, что вы просто пьяны, и вам ничего не нужно, а вы хотите войти к нам, чтобы украсть у нас огонь и наших девушек.

Могильщик.

Если вы не хотите слушать наших доводов, мы войдем к вам силой.

Коноплянщик.

Попробуйте, если хотите. У нас все достаточно хорошо заперто, чтобы вас не бояться. А так как вы дерзки, мы вам больше не будем отвечать.

С этими словами коноплянщик с шумом закрыл дверцу слухового окна и по лестнице спустился опять в нижнюю комнату. Затем он взял невесту за руку, и, когда молодежь обоего пола к ним присоединилась, они все стали танцовать и весело кричать, в то время как матроны пели пронзительным голосом, изредка закатываясь громким смехом в знак презрения и вызова по отношению к тем, кто был снаружи и вел осаду.

Осаждающие в свою очередь страшно бесились; они стреляли из своих пистолетов в двери, вызывая этим рычанье собак, сильно стучали в стены, сотрясали ставни, испускали ужасающие крики, – в конце концов поднимался такой шум, что никто из них друг друга не слышал, и такая пыль и дым, что никто друг друга не видел.

Однако это нападение не было еще окончательным, предстояло еще продолжение по установленному обряду. Если кому-нибудь удалось бы разыскать неохраняемый проход, какое-нибудь отверстие, можно было бы попробовать ворваться внезапно, и тогда, если бы вертел удалось поставить на огонь, захват очага был бы доказан, комедия кончилась бы, и жених был бы победителем.

Но входы в дом были не так многочисленны, чтобы не было принято требуемых обычаем предосторожностей, и никто бы не взял на себя права употребить насилие до наступления назначенного для этого момента.

Когда устали прыгать и кричать, коноплянщик стал думать о сдаче. Он опять влез к своему слуховому окну, открыл его с осторожностью и приветствовал разочарованных осаждающих громким смехом.

– Ну, что же, молодцы, – сказал он, – вы ведь остались в дураках! Вы думали, что нет ничего легче, как войти к нам в дом, а теперь вы видите, что мы хорошо защищаемся. Но мы начинаем вас жалеть, если вы только согласны подчиниться нам и принять наши условия.

Могильщик.

Говорите, добрые люди, скажите, что нужно сделать, чтобы приблизиться к вашему очагу?

Коноплянщик.

Нужно петь, друзья мои, но петь песню, которую мы не знаем и на которую не можем ответить лучшей.

– За этим дело не станет! – ответил могильщик и запел мощным голосом:

 
Вот шесть месяцев, как была весна,
– И гулял я по свеженькой травке, —
 

ответил коноплянщик голосом немного охрипшим, но устрашающим. – Вы смеетесь, мои бедные люди, что поете нам такое старье. Вы сами видите, что мы останавливаем вас с первого же слова!

 
Как была она княжеской дочкой…
– И хотелось ей замуж пойти… —
 

ответил коноплянщик. – Переходите к другой, эту мы знаем немножечко чересчур.

Могильщик.

Хотите эту:

 
Возвращаясь из Нанта…
 

Коноплянщик.

 
… Я очень устал. Поглядите! Я очень устал.
 

Эта еще со времен моей бабушки. Посмотрим-ка следующую!

Могильщик.

 
Как-то раз, когда гулял…
 

Коноплянщик.

 
Вдоль прелестной этой рощи…
 

Ну, и глупость же! Наши маленькие дети не захотели бы отвечать на нее. Как! И это все, что вы знаете?

Могильщик.

О, мы вам столько их напоем, что вы, наконец, не сумеете ответить.

Эта борьба продолжалась, по крайней мере, час. Так как оба противника были лучшими знатоками песни во всей округе и их репертуар был неисчерпаем, то это могло бы продолжиться всю ночь, тем более, что коноплянщик немного хитрил и давал петь некоторые песни в десять, двадцать и тридцать куплетов, помалкивая и притворяясь, что он объявит себе сейчас побежденным. Тогда в лагере жениха торжествовали, пели полным голосом, хором, и думали, что противная сторона побеждена; но на половине заключительного куплета слышался грубый, простуженный голос старого коноплянщика, который ревел последние строки; после этого он восклицал:

– Вам не нужно было себя утомлять и петь так долго, дети мои! Мы ее знаем, как свои пять пальцев!

Раз или два однако коноплянщик поморщился, он хмурил брови и с озабоченным видом поворачивался к внимательным матронам. Могильщик выкапывал что-нибудь такое старинное, что его соперник успел позабыть или, может быть, и совсем не знал; но тотчас же добрые кумушки гнусавили голосом пронзительным, как чайка, торжествующий припев; и могильщик, принужденный сдаться, переходил к новым попыткам.

Было бы чересчур долго ждать, на какой стороне окажется победа. Сторона невесты объявила, что готова смилостивиться при условии, что невесте поднесут достойный ее подарок.

Тогда началась песня свадебных подарков на торжественный, как церковное пение, лад.

Мужчины снаружи запели низким баритоном в унисон:

 
Откройте дверь, откройте,
Душенька моя, Мари,
У нас прекрасные подарки.
Ах, подружка, дайте нам войти.
 

На что женщины изнутри ответили жалобным фальцетом:

 
Отец мой в горе, моя мать в печали.
А я, девушка, знаю цену себе,
В этакий час не открою.
 

Мужчины вновь запели первый куплет до четвертой строки, которую изменили так:

 
И красивый платок для вас.
 

Но, от лица невесты, женщины ответили, как и в первый раз.

В двадцати куплетах, по крайней мере, мужчины перечисляли свадебные подарки, упоминая всегда о новой вещи в последней строке: красивый передник (devanteau), прекрасные ленты, суконное платье, кружева, золотой крест и даже сотни булавок, чтобы дополнить скромные подарки жениха. Отказ матрон был непреложен, но, наконец, парни решились заговорить о красивом муже в подарок, и они на это ответили, обращаясь к невесте и напевая ей вместе с мужчинами:

 
Откройте дверь, откройте,
Душенька моя, Мари.
Пришел красивый муж за вами,
Ну, подружка, дайте им войти!
 

XX
ВЕНЧАНИЕ

Тотчас же коноплянщик вытащил деревянный болт, запиравший дверь изнутри: в то время это был единственный запор во всех почти жилищах нашей деревни. Толпа с женихом ворвалась в дом невесты, но не без боя, так как парни, прежде здесь расположившиеся, и даже сам старик-коноплянщик и старые кумушки взяли на себя обязанность охранять очаг. Парень с вертелом, поддерживаемый своими, должен был положить жаркое на огонь. Это было настоящее сражение, хотя и воздерживались от ударов, и не было никакой злобы в этой борьбе. Но толкались и давили друг друга так сильно, и столько было замешано самолюбия в этом испытании своей мускульной силы, что последствия могли быть более серьезными, чем это казалось среди смеха и пения. Бедный старый коноплянщик, который отбивался, как лев, был прижат к стене, и толпа его так сдавила, что он почти задохнулся. Не одного свалившегося борца потоптали нечаянно ногами, не одна рука, ухватившаяся за вертел, была разбита в кровь. Такие игры опасны, и за последнее время некоторые несчастные случаи были столь серьезны, что наши крестьяне решили вывести из употребления обряд свадебных подарков. Я думаю, что мы его видели в последний раз на свадьбе Франсуазы Мейлан, да и то борьба была только притворной.

Эта борьба была еще довольно жаркой на свадьбе Жермена. Было вопросом чести, с той и с другой стороны, захватить или защитить очаг Гилеты. Огромный железный вертел вертелся, как винт, в сильных кулаках, которые его друг у друга отбивали. От пистолетного выстрела загорелся небольшой запас конопли в кудели, которая висела на решетке у потолка. Это новое развлечение отвлекло внимание, и, в то время как одни торопились потушить этот зачаток пожара, могильщик, который влез, никем незамеченный, на чердак, спустился оттуда по трубе и схватил вертел в ту минуту, как волопас, защищавший его у очага, поднял вертел над своей головой, чтобы его у него не вырвали. За некоторое время до приступа матроны позаботились потушить огонь, из боязни, чтобы, отбиваясь, кто-нибудь в него не попал и не обжегся. Шутник-могильщик, сговорившись с волопасом, овладел без труда трофеем и бросил его на большой таган. Дело было кончено. Больше никто не смел до него прикоснуться. Он спрыгнул в комнату и поджег остатки соломы на вертеле, чтобы дать видимость жарения гуся, который, на самом деле, был весь разорван на куски, и пол был усеян его останками.

После этого было много смеха и хвастливых споров. Каждый показывал следы полученных тумаков и, так как часто они были нанесены рукою друга, никто не жаловался и не сердился. Коноплянщик, наполовину раздавленный, потирал себе поясницу и говорил, что она мало его беспокоит, но что он протестует против хитрости своего кума-могильщика, и что, если бы он не был наполовину мертв, никак не удалось бы так легко захватить очаг. Матроны подметали пол, и порядок восстанавливался. Стол покрывался жбанами нового вина. Когда все вместе выпили и немного передохнули, жениха, вооруженного палочкой, вывели на середину комнаты, и он должен был подвергнуться новому испытанию.

Во время сражения мать, крестная мать и тетки спрятали невесту и трех из ее подруг, они усадили этих четырех девушек на скамью в отдаленном углу комнаты и покрыли их большой белой простыней. Трех этих подруг выбрали одного роста с Мари, и чепцы их были одинаковой высоты, а когда простыня закрыла их головы и закутала их ноги, то их невозможно было отличить одну от другой.

Жених мог их коснуться только концом своей палочки и лишь для того, чтобы указать ту, которую он считал своею женой. Ему давали время хорошенько их распознать, но только глазами, и матроны, стоявшие рядом с ним, строго следили, чтобы не было какого-нибудь плутовства. А если жених ошибался, то не мог целый вечер танцовать со своею невестой, а должен был танцевать только с той девушкой, которую выбрал по недоразумению.

Когда Жермен очутился перед этими призраками, завернутыми в один и тот же саван, он очень боялся ошибиться; и действительно, это случалось со многими другими, так как все предосторожности очень тщательно бывали всегда предусмотрены. Сердце его билось. Маленькая Мари пробовала, конечно, громко дышать и немного шевелить простыню, но ее хитрые соперницы делали то же самое, и было столько же таинственных знаков, сколько было девушек под покрывалом. Квадратные чепцы поддерживали это покрывало так ровно, что было невозможно различить форму лба, обрисовывавшегося под его складками.

Жермен, после десятиминутного колебания, закрыл глаза и, вручив свою душу богу, протянул палочку наудачу. Он дотронулся до лба маленькой Мари, которая с торжествующим криком отбросила от себя простыню. Тогда он получил разрешение ее поцеловать и, подняв ее своими сильными руками, вынес ее на середину комнаты и открыл с нею бал, который продолжался до двух часов утра.

После того все разошлись, чтобы вновь собраться в восемь часов. Так как некоторая часть молодежи пришла из окрестностей, и не было для всех постелей, то каждая приглашенная из этой деревни приняла к себе в постель двух или трех юных приятельниц, тогда как парни отправились вытянуться, как попало, на хуторском сеновале. Вы можете себе представить, что они там совсем не спали, а только и думали, как бы им повозиться, подшутить друг над другом, и рассказывали всякие глупые истории. На свадьбах совершенно необходимы три бессонные ночи, о которых никто не жалеет.

В назначенный для отъезда час, после того как поели молочного супа, сильно приправленного для возбуждения аппетита перцем, так как свадебный обед обещал быть обильным, все собрались на дворе хутора. Наш приход был упразднен, и только за полмили от нас можно было совершить свадебный обряд. Была чудесная свежая погода, но дорога была очень испорчена, и потому все запаслись лошадьми, и каждый мужчина должен был взять к себе на лошадь молодую или старую спутницу. Жермен поехал на Серке, которая была хорошо вычищена, заново подкована и разукрашена лентами; она била ногою землю и пускала огонь из ноздрей. Он отправился за своей невестой в ее хижину вместе со своим шурином Жаком, ехавшим на старой Серке и взявшим к себе на лошадь добрую тетушку Гилету, тогда как Жермен с торжествующим видом привез с собою на двор свою маленькую дорогую женку.

Затем веселая кавалькада пустилась в путь, сопровождаемая бегущими детьми, которые стреляли из пистолетов и пугали выстрелами лошадей. Тетушка Морис села в маленькую тележку вместе с тремя детьми Жермена и гудошниками. Они открывали шествие под звуки инструментов. Малютка-Пьер был так хорош, что бабушка была вся преисполнена гордости. Но живой ребенок не мог долго усидеть рядом с ней. На одной остановке, которую нужно было сделать на полпути, перед тем как пуститься в трудный переход, он улизнул и побежал умолять отца, чтобы тот посадил его перед собою на Серку.

– Ну, нет, – ответил Жермен, – это навлечет на нас дурные шутки! Не нужно этого.

– Меня нисколько не беспокоит, что будут о нас говорить жители Сен-Шартье, – сказала маленькая Мари. – Возьмите его, Жермен, прошу вас: я буду им гордиться еще больше, чем своим свадебным убором.

Жермен уступил, и Серка, в торжественном галопе, вынесла это прекрасное трио в общие ряды поезжан.

И, действительно, жители Сен-Шартье, хотя и были они большими насмешниками и даже немного задирами по отношению к окрестным приходам, присоединенным к ним, и не подумали, однако, смеяться, увидав такого красивого новобрачного, такую хорошенькую новобрачную и ребенка, которого не отказалась бы иметь и жена короля. У Малютки-Пьера был полный костюм из сине-василькового сукна и такой кокетливый, коротенький красный жилет, что он спускался лишь немного ниже подбородка. Деревенский портной так сильно вырезал ему проймы, что он не мог соединить вместе своих маленьких ручонок. И как же он был горд! У него была круглая шляпа с черным с золотом шнуром и павлиньим пером, которое лихо торчало из пучка перьев цесарки. Букет цветов, больше его головы, покрывал ему плечо, а ленты развевались до самых его ног. Коноплянщик, который был также и цырюльником, и местным парикмахером, подстриг ему волосы в кружок, закрыв голову миской и состригая все, что оттуда выглядывало: непогрешимый способ для верной работы ножниц. Разряженный таким образом, бедный ребенок был безусловно менее поэтичен, чем с длинными, развевающимися волосами и со своей бараньего шкурой наподобие Иоанна Крестителя; но он этого не думал, и все любовались им, говоря, что он имеет вид маленького мужчины. Его красота торжествовала над всем, и над чем действительно не восторжествует несравненная красота детства!

Его маленькая сестра Соланж надела в первый раз в жизни высокий чепец взамен ситцевого чепчика, который носят обыкновенно маленькие девочки до двух или трех лет. И какой еще чепец! – более высокий и более широкий, чем все туловище бедняжки. И какой же красивой она себя считала! Она не смела повернуть головы и стояла, совершенно не сгибаясь, воображая, что ее примут за невесту.

Что касается маленького Сильвэна, он был еще в длинном платьице, и, заснув на коленях своей бабушки, он и не подозревал, что такое свадьба.

Жермен смотрел на своих детей с любовью, и, прибыв к мэрии, он сказал своей невесте:

– Знаешь, Мари, я приехал сюда немного более довольный, чем тогда, когда привез тебя домой из Шантелубских лесов, думая, что ты меня никогда не полюбишь; как и теперь, я взял тебя тогда на руки, чтобы поставить на землю; но я думал, что мы никогда больше не очутимся вместе на бедной, доброй Серке и с этим ребенком на коленях. Знаешь, я так люблю тебя, так люблю этих бедных малюток, я так счастлив, что ты меня любишь и любишь их, и что мои родители тебя любят, и так люблю твою мать и моих друзей, и сегодня всех людей, что мне хотелось бы иметь для этого три или четыре сердца. Правда, чересчур мало одного, чтобы уместить в нем столько привязанностей и столько радостей! У меня от этого будто болит живот.

В дверях мэрии и церкви стояла толпа, чтобы посмотреть на хорошенькую молодую. Почему не рассказать нам об ее наряде? Он так хорошо к ней шел! Ее кисейный высокий светлый чепец был весь вышит и имел лопасти, отделанные кружевом. В те времена крестьянки не позволяли себе показывать ни единого волоска; хотя под чепцами их и скрывались великолепные волосы, закрученные в белые тесемки для поддержания убора, еще сейчас считалось бы неприличным и постыдным показаться мужчинам с непокрытою головой. Однако теперь они позволяют себе оставлять на лбу небольшую прядь волос, которая им очень идет. Но я жалею о классической прическе моего времени: эти белые кружева прямо на коже носили характер античной чистоты, который казался мне более торжественным, и когда лицо, несмотря на это, было красиво, это была красота, прелесть и наивное величие которой ничто не может выразить.

Маленькая Мари носила еще именно такую прическу, и ее лоб был так бел и чист, что белизна кружев не могла его затемнить. Хотя она и не сомкнула глаз во всю ночь, утренний воздух и особенно внутренняя радость ясной, как небо, души, а также немного скрытого огня, сдерживаемого стыдливостью юности, давали ее щекам нежный блеск персикового цветка при первых апрельских лучах.

Ее белая косынка целомудренно скрещивалась на груди, и видны были только нежные контуры шеи, закругленной, как шея голубки; ее платье из темнозеленого сукна обрисовывало ее небольшую фигурку, которая казалась совершенной, но должна была еще вырасти и развиться, так как ей не было и семнадцати лет. На ней был передник из темнофиолетового шелка с нагрудником, который наши крестьянки, к сожалению, упразднили; он придавал столько изящества и скромности груди. Теперь они с большой горделивостью выставляют свои косынки, но в их наряде нет уже прелести античного целомудрия, делавшего их похожими на девственниц Гольбейна. Они более кокетливы, более грациозны. Раньше приличие требовало своего рода строгой угловатости, и это делало их редкую улыбку более проникновенной и идеальной.

Во время обряда Жермен, согласно обычаю, положил тридцать серебряных монет в руку своей невесты. Он надел ей на палец серебряное кольцо, неизменной в течение многих веков формы, но замененное теперь золотым обручальным кольцом. По выходе из церкви Мари сказала ему очень тихо:

– Это то самое кольцо, которое я хотела? То, о котором я вас просила, Жермен?

– Да, – ответил он, – то самое, которое было на пальце у моей Катерины, когда она умирала. Это одно и то же кольцо – и тогда, и теперь.

– Благодарю вас, Жермен, – сказала молодая женщина серьезным и проникновенным тоном, – я умру с ним, и если это будет раньше вас, вы сохраните его для вашей маленькой Соланж.