Текст книги "История о царице утра и о Сулеймане, повелителе духов"

Автор книги: Жерар де Нерваль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Беседа

Неспешным шагом, с уверенным видом, приблизился Адонирам к огромному креслу, в котором восседал царь Иерусалима. Почтительно поклонившись, художник остановился, ожидая, согласно обычаю, когда Сулайман соблаговолит заговорить.

– Наконец-то, мастер, – сказал царь, – вы снизошли к нашим просьбам и дали нам возможность поздравить вас с триумфом… которого уже никто не ожидал, а также выразить вам нашу благодарность. Ваше творение достойно меня; более того, оно достойно вас. Что до награды, никакая щедрость не может быть чрезмерной в сравнении с вашими заслугами; назовите же ее сами. Чего попросите вы у Сулаймана?

– Отпустите меня, государь. Работы близятся к концу и могут быть завершены без меня. Мой удел – странствовать по свету; мой жребий зовет меня к другим небесам, и я возвращаю вам власть, которой вы меня наделили. Моей наградой будет мое творение, которое я оставляю здесь, и выпавшая мне честь воплотить благородные замыслы столь великого царя.

– Ваша просьба удручает нас. Я надеялся, что вы останетесь с нами, заняв подобающее положение при моем дворе.

– Вы очень добры, государь, но я не создан для этого. Мое призвание – одиночество, я независим по характеру и равнодушен к почестям, для которых не был рожден; я не раз подверг бы испытанию вашу снисходительность. Настроения царей изменчивы; зависть окружает их и не дает покоя; фортуна непостоянна – мне это слишком хорошо известно. Разве не было минуты, когда то, что вы называете моим триумфом, могло стоить мне чести, а может быть, и жизни?

– Я не считал, что вы потерпели неудачу, пока собственными ушами не услышал ваш голос, возвестивший конец всех надежд, а ведь я не могу похвастаться тем, что имею больше власти, чем вы, над духами огня…

– Никому не дано повелевать этими духами, если они вообще существуют. Впрочем, об этих тайнах лучше судить достопочтенному Садоку, чем простому ремесленнику. Я и сам не знаю, что случилось той страшной ночью, – все пошло не так, как я предполагал. Скажу только, государь, что в час отчаяния я напрасно ждал от вас слов утешения и поддержки и потому в час победы не стал тешить себя надеждой услышать слово похвалы.

– Мастер, в вас говорит злопамятность и гордыня.

– Нет, государь, простая человеческая справедливость. С той ночи, когда я отливал медное море, до того дня, когда оно предстало вашим взорам, моих заслуг не прибавилось и не убавилось. Вся разница лишь в успехе… а как вы могли убедиться, успех – в руках Божиих. Адонаи любит вас: его тронули ваши молитвы, и это мне, государь, следовало бы поздравить вас и воскликнуть: благодарю!

«Кто избавит меня от насмешек этого человека?» – подумал Сулайман, а вслух спросил:

– Вы, конечно, покидаете нас для того, чтобы воздвигнуть новые чудеса в других землях?

– Еще недавно, государь, я мог бы поклясться в этом. Целые миры жили в моей пылающей голове – я грезил гранитными глыбами и подземными дворцами, опирающимися на леса колонн, наше строительство казалось мне невыносимо долгим. Но сегодня мой пыл остывает; я устал, и меня прельщает досуг; я чувствую, что сделал на своем поприще все, что мог.

Сулайману вдруг почудилось, будто глаза Адонирама на миг блеснули нежностью. Лицо его было серьезно и печально, голос звучал проникновеннее обычного, и царь, странно смущенный, сказал себе: «Этот человек очень красив…»

– Куда же вы намерены идти, покинув мои земли? – спросил он, стараясь говорить беззаботным тоном.

– В Тир, – без колебаний ответил художник, – ибо я дал обещание моему покровителю, славному царю Хираму, который любит вас, как брата, а ко мне всегда был добр, как отец. Если будет на то ваша воля, я хотел бы отвезти ему планы и чертежи дворца, храма, медного моря, а также двух огромных витых колонн из бронзы, именуемых Иакин и Вооз, что украшают большие ворота храма.

– Да будет так. Пятьсот всадников отправятся, чтобы сопровождать вас, и двенадцать верблюдов повезут мои дары и предназначенные вам сокровища.

– Это слишком щедро; Адонирам не унесет с собой ничего, кроме своего плаща. Не думайте, государь, что я отвергаю ваши дары. Вы великодушны; вы хотите дать мне огромное богатство, но, решившись уехать столь внезапно, я пущу его по ветру без пользы для себя. Позвольте мне быть до конца откровенным. Я принимаю эти сокровища, но оставляю их в ваших руках на хранение. Копы у меня появится нужда в них, государь, я дам вам знать.

– Иными словами, – сказал Сулайман. – мастер Адонирам намерен сделать меня своим должником.

Художник улыбнулся и с достоинством кивнул:

– Государь, вы угадали мою мысль.

– И вероятно, он ждет дня, когда смажет торговаться со мной на равных, диктуя свои условия.

Адонирам бросил на царя проницательный взгляд, исполненный вызова.

– Как бы то ни было, – добавил он, – некогда не попрошу ни о чем, что оказалось бы недостойно благородства и великодушия Сулаймана.

– Мне кажется, – произнес Сулайман, внимательно следя за лицом своего собеседника, – что царица Савы вынашивает определенные планы и намеревается найти применение вашему таланту…

– Она мне ничего об этом не говорила сударь.

Этот ответ зародил в уме царя множество: новых подозрений.

– Однако же, – вставил Садок, – ваш гений не оставил ее равнодушной. Неужели вы уйдете, не простившись с нею?

– Не простившись… – повторил Адонирам и Сулайман увидел, как глаза его сверкнули странным огнем, – не простившись… Если позволит царь, я буду иметь честь засвидетельствовать ей свое почтение и попрощаться.

– Мы надеялись, – снова заговорил царь, – что вы задержитесь, чтобы присутствовать на празднествах, посвященных нашему бракосочетанию; вы ведь знаете…

Чело Адонирама залилось густой краской, и он ответил без горечи:

– Я намерен отправиться в Финикию, не откладывая.

– Если таково ваше желание, мастер, вы свободны – я отпускаю вас…

– После захода солнца, – уточнил художник – Я должен еще заплатить строителям и прошу вас, государь, приказать вашему управителю Азарии, чтобы доставили к моей конторе у подножия колонны Иакин необходимую сумму денег. Я буду выдавать жалованье, как обычно, и не стану объявлять о моем отъезде, чтобы избежать волнений, которые неизбежно повлечет прощание.

– Садок, передайте наш приказ вашему сыну Азарии. Еще одно слово, мастер: знакомы ли вам трое подмастерьев по имени Фанор, Амру и Мифусаил?

– Да, это три жалких честолюбца, они честны, но бездарны. Все трое добивались звания мастера и пытались вынудить меня сказать им пароль, чтобы получить право на более высокое жалованье. В конце концов они вняли голосу разума, и совсем недавно я имел случай убедиться в том, что сердца у них добрые.

– Мастер, в Писании сказано: «Бойся раненой змеи, если она свернулась». Вы плохо знаете людей: эти трое – ваши враги, именно они своими кознями едва не погубили отливку медного моря.

– Откуда вам это известно, государь?

– Когда я счел, что все потеряно, то, уверенный в вашей осмотрительности и знании своего дела, стал искать тайные причины катастрофы. Я бродил среди строителей, и трое из них, думая, что они одни, раскрыли мне глаза.

– Их преступление погубило много жизней. Такой пример опасен; вам, государь, надлежит решать их судьбу. Мне эта катастрофа стогав жизни моего друга, мальчика, которого я любил, искусного художника: Бенони так ниое и не появлялся с тех пор. Но повторяю: госдоарь, вершить суд – это привилегия царей.

– Он свершится, и каждый получит по заслугам. Будьте счастливы, мастер Адонирам. Сулайман вас не забудет.

Задумавшись, Адонирам стоял в нерешительности; казалось, в его душе происходит борьба. Вдруг, поддавшись внезапному порыву, он воскликнул:

– Что бы ни случилось, государь, будьте уверены в моем неизменном почтении и в искренности моего сердца! Я сохраню о вас самые благоговейные воспоминания, и если когда-нибудь тень сомнения закрадется в ваши мысли, скажите себе: «Как большинство созданий человеческих, Адонирам был не властен над собой; он должен был исполнить свое предназначение!»

– Прощайте, мастер… исполните ваше предназначение!

С этими словами царь протянул ему руку; художник смиренно склонился к ней, но не коснулся губами, и Сулайман вздрогнул.

– Вот как! – пробормотал Садок, глядя вслед удаляющемуся Адонираму. – Вот как! Что же вы прикажете, государь?

– Полнейшее молчание, святой служитель Адонаи; отныне я полагаюсь только на себя. Запомните хорошенько: я – царь! Повиноваться под страхом опалы и молчать под страхом смерти – вот ваш удел… Ну полно, старец, не дрожи: повелитель, который доверяет тебе свои тайны, не желая держать тебя в неведении, – друг, а не враг. Пусть приведут тех троих, что заперты в храме, я хочу еще поговорить с ними.

Амру и Фанор предстали перед царем вместе с Мифусаилом; за ними стояли в ряд зловещие немые слуги с обнаженными саблями в руках.

– Я обдумал и взвесил ваши слова, – строго сказал Сулайман, – и я видел слугу моего Адонирама. Что движет вами в желании навредить ему – жажда справедливости или зависть? Как смеют простые подмастерья судить своего мастера? Будь вы людьми почтенными, старшими среди своих братьев, больше веры было бы вашему свидетельству. Но нет – алчные и честолюбивые, вы добивались звания мастеров, не получили желаемого, и злоба поселилась в ваших сердцах.

– Государь, – воскликнул Мифусаил, падая ниц, – вы хотите испытать нас! Но пусть даже это будет стоить мне жизни, я все равно утверждаю, что Адонирам – изменник, да, я замышлял погубить его, потому что хотел спасти Иерусалим от тирании этого коварного человека, который намеревался отдать мою страну во власть полчищам чужеземцев. Маш столь неосторожная откровенность – лучшая порука моей преданности.

– Не подобает мне принимать на веру слова презренных людишек, рабов моих слуг Смерть опустошила ряды мастеров, и Адонирам хочет удалиться на покой; я, как и он, хочу найти среди глав цехов людей, достойных моего доверия. Сегодня вечером, после выплаты жалованья, еще раз обратитесь к просьбой о посвящении в мастера; он будет один… Сумейте заставить его внять вашим доводам. Если вам это удастся, я буду знать, что вы трудолюбивы, владеете мастерством я высоко стоите в глазах ваших братьев. Адонирам знает свое дело; его решение – закон. Разве Бог покинул его? Разве был ему явлен знак порицания Творца, Его роковое предупреждение, удар, который без промаха наносит незримая рука, карая виновных? Так пусть рассудит вас Иегова: если падет на вас выбор Адонирама, его расположение будет для меня тайным знаком, свидетельством самого неба в вашу пользу, и тогда я не спущу больше с Адонирама глаз. Но если он откажет вам в звании мастеров, завтра же вы вместе с ним предстанете передо мной; я выслушаю обе стороны, обвинение и защиту, и отцы народа огласят решение суда. Ступайте же, подумайте над моими словами, и да вразумит вас Адонаи.

Сулайман поднялся и, опираясь на плечо великого священника, чье лицо осталось невозмутимым, медленно удалился.

Трое подмастерьев переглянулись, и одна мысль тотчас осенила всех троих.

– Надо вырвать у него пароль мастеров, – сказал Фанор.

– Или пусть он умрет, – добавил финикиец Амру.

– Он скажет нам пароль мастеров или умрет! – воскликнул Мифусаил.

И три руки соединились в знак клятвы. Прежде чем переступить порог, Сулайман оглянулся, внимательно посмотрел на них издалека, тяжело вздохнул и сказал Садоку:

– Довольно! Теперь забудем обо всем, кроме утех! Идем к царице.

Ужин у царя

Начался следующий сеанс, и рассказчик продолжал:

Солнце клонилось к закату; горячее дыхание пустыни обжигало поля, озаренные отсветами тяжелых медно-красных облаков лишь холм Мория отбрасывал узкую прохладную тень на пересохшее русло Кедрова; поникли листья на деревьях, а опаленные жарой цветы олеандров увяли и съежились; лишь ящерицы, хамелеоны и саламандры сновали в расщелинах скал; смолкло пение птиц в рощицах, не слышно было лепета ручейков.

Опечаленный и словно заледеневший в этот знойный и хмурый день, Адонирам, как он и говорил царю, пришел проститься со своей царственной возлюбленной, смирившейся с разлукой, на которой она сама настояла.

– Уехать нам вместе, – сказала она ему, – значило бы бросить вызов Сулайману, унизить царя в глазах его народа и усугубить оскорблением те горести, которые я по воле предвечных сил вынуждена причинить ему. А остаться вам здесь, когда я уеду, супруг мой, – значит искать смерти. Царь ревнует к вам, и после моего бегства лишь на вас обрушится вся его злоба.

– Что ж! Мы разделим судьбу всех детей нашего племени, будем скитаться и искать друг друга на земле. Я пообещал царю отправиться в Тир. Будем же искренними, ибо теперь вы можете наконец сбросить путы лжи. Нынче же ночью я пущусь в путь и доберусь до Финикии, но не задержусь там, а поспешу к вам в Йемен через границы Сирии, через пустыни Каменистой Аравии, вдоль теснин Касанитских гор. Увы, дорогая царица, неужели я должен покинуть вас так скоро, неужели мне придется оставить вас одну в чужой земле, во власти влюбленного деспота?

– Успокойтесь, господин мой, мое сердце принадлежит только вам, меня окружают преданные слуги, и осторожность поможет мне избежать опасностей. Темной и ненастной будет нынешняя ночь, которая скроет мое бегство. Что до Сулаймана, я его ненавижу; не мною, а моими землями жаждет он обладать. Он окружил меня шпионами, пытался подкупить моих слуг, он соблазнял золотом моих воинов, уговаривая их сдать крепости. Если бы он завладел и правами на меня никогда больше я не увидела бы счастливый Йемен. Он вырвал у меня обещание, это правда, но что значит нарушение слова в сравнении с таким вероломством? И как я могла не обмануть его, человека, который не далее как сегодня дал мне понять, почти не скрывая угрозы, что любовь его не знает границ, а терпению наступает предел?

– Нужно поднять против него ремесленников!

– Они ждут жалованья; сейчас они не поддержат вас. К чему пускаться в столь рискованные затеи? Слова царя не испугали меня, напротив, я даже довольна; я предвидела их и ждала с нетерпением. Ступайте и не тревожьтесь ни о чем, любимый мой, Балкида будет принадлежать только вам, и никому другому!

– Прощайте же, царица; мне пора покинуть этот шатер, где я нашел счастье, о котором не мог и мечтать. Пора оторвать взор от той, что для меня дороже жизни. Увижу ли я вас еще когда-нибудь? Увы! И эти сладостные мгновения растают, как сон!

– Нет, Адонирам, скоро, скоро мы соединимся навеки. Мои сны, мои предчувствия совпадают с предсказаниями оракула; все говорит о том, что наш род не угаснет, и я уношу с собой драгоценный залог нашего союза. Верьте, я положу к вам на колени вашего сына, которому предназначено судьбой возродить наш славный род и избавить Йемен и всю Аравию от гнета слабосильных потомков Сулаймана. Теперь не я одна призываю вас: двойные узы привязывают вас к той, что вас любит, и вы вернетесь.

Растроганный Адонирам припал губами к руке, на которую упали слезы царицы, а затем, призвав на помощь все свое мужество, бросил на нее последний долгий взгляд, отчаянным усилием заставил себя отвернуться, опустил за собой полог шатра и вышел на берег Кедрона.

В своем дворце в Милло Сулайман, обуреваемый гневом и любовью, терзаясь то подозрениями, то преждевременными угрызениями совести, с тревогой ждал царицу, скрывающую под улыбкой свое отчаяние, а Адонирам тем временем, силясь похоронить ревность в глубинах своей печали, направился к храму, чтобы заплатить строителям, прежде чем взять в руки посох изгнанника.

Каждый из троих думал, что одержал верх над соперником, каждый считал, что проник в тайну другого. Царица таила свои намерения; Сулайман, которому слишком многое было известно, тоже скрывал это, и его изобретательное самолюбие еще нашептывало ему сомнения.

С высокой террасы Милло он следил за свитой царицы Савской, которая растянулась на извилистой тропе, ведущей в Емаф, а подняв взгляд, видел над головой Балкиды окрашенные пурпуром заката стены храма, где царил Адонирам: на фоне темных туч блестели их ажурные зубчатые гребни. Холодна испарина выступила на лбу и бледных щеках Сулаймана; расширенными глазами жадне всматривался он то вверх, то вниз. Наконец появилась царица в сопровождении слоях приближенных и слуг, которые смешались со слугами царя.

В этот вечер царь казался чем-то озабоченным, Балкида же была холодна и даже насмешлива: она знала, что Сулайман влюблен. Ужин прошел в молчании; царь изредка посматривал украдкой на свою сотрапезницу но чаще с притворным равнодушием отводил взгляд, словно избегая чарующих глаз царицы, а эти черные глаза то опускались, то смотрели томно, и затаенный в них огонь воскрешал в душе Сулаймана надежду, как ни старался он овладеть собой. Задумчивость царя говорила о том, что в голове его зреет какой-то замысел. Он был потомком Ноя, и царица заметила, что, как верный сын оповестил всех виноделов, он хочет почерпнуть в вине недостающую ему решимость. Придворные удалились; вельмож царя сменили немые слуги; царице прислуживали за столом ее люди и она, отослав савеян, оставила нубийцев, не знавших языка иудеев.

– Госпожа, – серьезно и торжественно начал Сулайман ибн Дауд, – нам с вами необходимо объясниться.

– Государь, вы предвосхищаете мое желание.

– Я думал, что, верная данному слову, повелительница савеян больше чем женщина, что она – царица…

– Вы ошибаетесь, – с живостью перебила его Балкида, – я – больше чем царица, государь, я – женщина. Кому из нас не случалось заблуждаться! Я считала вас мудреном., потом поверила, что вы влюблены… Не вас, а меня постигло жестокое разочарование.

Она вздохнула.

– Вы не можете не знать, что я люблю вас, – возразил Сулайман, – иначе вы не злоупотребляли бы вашей властью и не попирали бы ногами преданное вам сердце, которое в конце концов неизбежно взбунтуется.

– В том же могла бы упрекнуть вас и я. Вы любите не меня, государь, вы мечтаете одари – це. Но скажите откровенно, в том ли я возрасте, чтобы желать брака по расчету? Да, правда, я хотела заглянуть в вашу душу: женщина одержала верх над царицей и, отринув государственные соображения, пожелала насладиться своей властью; быть любимой – вот о чем она мечтала. Оттягивая час исполнения обещания, которое вырвали у нее столь внезапно, застигнув врасплох, она подвергла вас испытанию: она надеялась, что лишь ее сердце вы хотите завоевать; увы, она ошиблась. Вы стали требовательны, действовали угрозами; вы прибегай к недостойным уловкам, вступив в тайные переговоры с моими слугами, и теперь вы больше господин над ними, чем я. Я мечтала о супруге, о возлюбленном, но боюсь, что получу лишь властного хозяина. Вы видите, я вполне откровенна с вами.

– Если бы Сулайман был вам дорог, разве не простили бы ему оплошности, единственной причиной которых было сжигавшее его нетерпение, ибо ни к чему он так не стремился, как принадлежать вам? Но нет, вам он ненавистен, и он не владеет…

– Остановитесь, государь, не усугубляйте прямым оскорблением подозрения, которые глубоко ранят меня. Недоверие порождает ответное недоверие, перед ревностью робеют сердца, и я боюсь, как бы честь, которую вы хотите мне оказать, не стоила мне покое и свободы.

Царь молчал, не решаясь сказать больше ни слова из страха потерять все; он уже сожалел, что поверил наветам низкого и коварного доносчика.

С очаровательной и непринужденной улыбкой царица заговорила снова:

– Послушайте, Сулайман, будьте искренни, будьте самим собой, будьте милы со мной. Мое заблуждение все еще дорого мне… я в нерешительности, но чувствую, что мне было бы сладко поверить словам успокоения.

– Ах, как скоро вы отринули бы все сомнения, Балкида, если бы могли читать в сердце, в котором вы царите безраздельно! Забудем о моих подозрениях и о ваших, согласитесь наконец даровать мне счастье. О, как тяготеет над нами роковой удел царей! Я хотел бы быть у ног Балкиды, дочери пастухов, простым арабом, бедным жителем пустыни!

– Ваше желание совпадает с моим, вы меня поняли. Да, – добавила она, склонив к волосам царя сияющее одновременно чистотой и страстью лицо, – да, сознаюсь, строгость иудейского брака леденит мне кровь и пугает меня; любовь, только любовь могла бы меня увлечь, если бы…

– Если бы?.. Договаривайте, Балкида: ваш голос проник мне в сердце и воспламенил его.

– Нет, нет… Да что же я хотела сказать, что за помрачение вдруг нашло на меня?.. Эти удивительно сладкие вина коварны, и я чувствую странное волнение.

Сулайман сделал знак; немые слуги и нубийцы наполнили чаши; царь осушил свою залпом и с удовлетворением отметил, что Балкида сделала то же самое.

– Надо признать, – игриво продола царица, – что брак по иудейским о плохо подходит для царственных особ и содержит условия, с которыми трудно смириться.

– Так только в этом причина ваших колебаний? – спросил Сулайман, устремив на нес подернутые легкой истомой глаза.

– Да, можете не сомневаться. Не говора уже о предшествующих свадьбе долгих постах, которые портят красоту, разве не больно расстаться с длинными волосами и до конца своих дней носить чепец? В самом деле, – добавила она, встряхнув своими прекрасными, черными как смоль косами. – было бы жаль лишиться столь богатого украшения.

– Наши женщины, – возразил Сулайман, – вправе заменять волосы пучками красиво завитых петушиных перьев.

Царица улыбнулась несколько пренебрежительно.

– К тому же, – продолжала она. – у вас мужчина покупает жену, словно рабыню или служанку; она даже должна смиренно явиться к порогу дома своего суженого, предлагая себя. Наконец, религия не имеет никакого отношения к брачному договору, больше похожему на торговую сделку: мужчина, получая женщину в супруги, простирает над ней руку со словами: «Мекудесхетли», что значит на языке иудеев: «Ты мне отдана». Кроме того, вы с легкостью можете отвергнуть жену, изменить ей, даже отдать ее на растерзание толпе, которая забьет несчастную камнями, под самым ничтожным предлогом… Нет, насколько я могла бы гордиться, что любима Сулайманом, настолько же страшит меня брак с ним.

– Любимы! – вскричал царь, поднимаясь с ложа, на котором он возлежал. – Любимы, сказали вы? Какая женщина на земле обладала столь безграничной властью над мужчиной? Я был раздражен – вы успокаиваете меня, вы делаете со мной все, что вам заблагорассудится; тяжелые заботы одолевали меня, но у меня достаточно сил прогнать их. Вы обманываете меня, я это чувствую – что ж, я готов помочь вам ввести Сулаймана в заблуждение…

Балкида подняла свою чашу над головой и движением, полным сладострастия, отвернула лицо. Двое рабов вновь наполнили кубки вином и удалились.

Зал пиршеств опустел; меркнущий свет ламп отбрасывал таинственные отблески на бледное лицо Сулаймана, освещал его горящие глаза и побелевшие дрожащие губы. Странная истома овладела им; Балкида смотрела на него с загадочной улыбкой.

Вдруг он опомнился… и вскочил со своего ложа.

– Женщина! – воскликнул он. – Не пытайтесь больше играть любовью царя… Ночь окутывает нас своим покровом; мы окружены тайной; жгучее пламя охватило все мое существо; я пьян от ярости и страсти. Этот час принадлежит мне, и, если вы искренни, вы не станете больше оттягивать миг счастья, купленного столь дорогой ценой. Царствуйте, будьте свободны, но не отталкивайте царя, который всецело принадлежит вам, того, кого сжигает неистовое желание и кто в этот час вступил бы в борьбу за обладание вами даже с силами ада!

Смущенная и трепещущая, Балкида ответила, опустив глаза:

– Дайте же мне время прийти в себя: эти речи так новы для меня…

– Нет! – в исступлении прервал ее Сулайман и допил кубок, в котором черпал смелость. – Нет, моему терпению под предел! Речь идет для меня о жизни или смерти. Ты будешь моей, женщина, клянусь если ты меня обманула… что ж, я буду отомщен; если же ты любишь меня, то вечной любовью я заслужу прощение.

Он протянул руки, чтобы заключить молодую женщину в объятия, но обнял лишь тень, царица тихонько отступила, и руки сына Дауда бессильно упали. Голова его склонилась; он не сказал ни слова и, внезапно содрогнувшись, сел на свое ложе… Его удивленные глаза с усилием раскрылись; он чувствовал, как желание в его груди гаснет, и предметы закачались перед ним. На его мрачном и бледном лице, обрамленном черной бородой, появилось выражение смутного ужаса, губы приоткрылись, но с них не сорвалось ни звука, голова, словно не выдержав тяжести тюрбана, упала на подушки. Опутанный невидимыми тяжкими цепями, он пытался стряхнуть их, но тело его больше не повиновалось мысли.

Царица приблизилась медленной и торжественной поступью; он посмотрел на нее и ужаснулся; она стояла над ним, опираясь на согнутые пальцы руки, а другая рука поддерживала локоть. Она смотрела на него; губы ее шевелились, и он услышал слова:

– Сонное зелье действует…

Черные зрачки Сулаймана повернулись в белых орбитах, большие зрачки сфинкса расширились, но он остался недвижим.

– Что ж, – продолжала царица, – я повинуюсь, я уступаю, я ваша!..

Она опустилась на колени и коснулась холодеющей руки Сулаймана; глубокий вздох вырвался из его груди.

– Он еще слышит… – прошептала Балкида. – Слушай же, царь Израиля, слушай, мужчина, который думает, что любовь подвластна ему, и желает обладать женщиной, как рабыней, покупая ее ценой предательства, слушай: я вырвалась из-под твоей власти. Но если женщина тебя обманула, то царица не станет больше лгать тебе. Я люблю, и люблю не тебе, так было угодно судьбе. Я принадлежу к роду который выше твоего, и я должна была, повинуясь духам, охраняющим меня, избрать супруга моей крови. Твоя власть бессилью перед ними; смирись и забудь меня. Пусть Адонаи выберет для тебя достойную спруту. Он велик и милостив: разве не наделил тебя мудростью, и разве не платишь ты ему за это с царской щедростью? Пусть он не оставит тебя, я же забираю ненужный тебе дар духов, которым ты пренебрег и не сумел воспользоваться…

С этими словами Балкида, завладев пальцем, на котором сверкало чудесное кольцо, подаренное ею Сулайману, попыталась снять его, но рука царя, который тяжело дышал, судорожно сжалась в последнем усилии, и, как ни старалась Балкида разжать его пальцы, тсс было тщетно.

Она хотела еще что-то сказать, но гслсг-. Сулаймана ибн Дауда откинулась назад, яка обмякла, рот приоткрылся, веки опустились глаза погасли; душа его унеслась в страну грез.

Дворец Милло был погружен в сон; спали все, кроме слуг царицы Савской, которые усыпили гостеприимных хозяев. Вдали грохотали раскаты грома, молнии рассекали черное небо, разбушевавшийся ветер осыпал горы каплями дождя.

Черный как ночь арабский скакун поджидал царицу у крыльца; она подала своим людям знак уходить, и вскоре вся свита, обогнув холм Сиона вдоль глубоких оврагов, превратившихся в бурные ручьи, спустилась в долину Иосафата. Савеяне пересекли вброд Кедрон, вода в котором уже поднималась от дождя, преграждал путь возможной погоне, и, оставив справа Фавор в ореоле молний, добралась до Гефсиманского сада, откуда начиналась горная тропа в Вифанию.

– Поедем по этой дороге, – сказала царица своим стражам, – кони у нас быстрые; в этот час шатры, должно быть, уже сложены и наши люди направляются к Иордану. Мы встретимся с ними через час после восхода солнца за Мертвым морем, откуда все вместе доберемся до теснин Аравийских гор.

Она отпустила поводья своей лошади и улыбнулась буре, подумав о том, что разделила невзгоды своего дорогого Адонирама, который наверняка брел сейчас под дождем по дороге в Тир.

В тот миг, когда ее конь ступил на тропу, ведущую в Вифанию, молния осветила группу людей, которые крадучись пересекали ее и остановились ошеломленные, заслышав стук: копыт, не понимая, что это за процессия призраков скачет в ночи.

Балкида и ее свита пронеслись миме них один из стражей наклонился, чтобы разглядеть поздних путников, и тихо сказал царице:

– Это трое мужчин, они несут мертвое тело, завернутое в саван.