Текст книги "Куба — любовь моя"

Автор книги: Жанна Свет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Предисловие к главе 4.

Десять лет моя семья скиталась в Батуми по съемным квартирам. Куда только бабушка и мама не обращались за помощью! Но все их просьбы проваливались, как в сухой колодец – даже плеска не было слышно.

За городом жилье было дешевле, а потому детство мое проходило в непосредственной близости с природой, и это компенсировало мне отсутствие комфорта и цивилизации.

Какое– то время я была единственной девочкой на улице и, воленс-ноленс, дружила только с мальчишками. Мы были малышней, детсадовцами, но, как кошки «ходили, где вздумается», облазили все окрестности совхозного поселка, где и проистекала наша жизнь.

Потом квартиру пришлось менять: хозяин дома вернулся из тюрьмы, и надобность в квартирантах отпала. Родители нашли квартиру рядом с городским кладбищем, так что даже одна сторона усадьбы была ограничена кладбищенской территорией, но мы считали ее своей и всей уличной оравой вечно играли между могилами.

Комната у нас была хуже каморки папы Карло. Помещались в ней только две кровати, этажерка с книгами и кухонный шкафчик, служивший также столом. Горка чемоданов заменяла комод и туалетный столик для мамы. В дождливые дни керосинка въезжала в комнату, ею обогревались, на ней бабушка готовила еду и грела воду, когда это было необходимо. В хорошую погоду вся домашняя работа делалась во дворе.

Погожие дни в Батуми – это нонсенс. Паустовский в повести «Бросок на юг» пишет, что французские моряки называли Батуми «писсуар де Мэр Нуар» – «писсуар Черного моря». Но если дожди случались летом, на них просто переставали обращать внимание, а зимой все-таки становилось холодно, сыро и неуютно. Приходилось вносить керосинку в дом.

Эта комната была замечательна еще и тем, что в трех метрах от нашей двери была дверь хлева, в котором жила рыжая корова хозяев. Однажды она меня боднула, когда я нечаянно оказалась на ее пути. Все закончилось хорошо – я поревела, но осталась цела.

Потом мы переехали на другой конец этого дома, и зеленые мухи, наконец, перестали нас третировать.

Вскоре после этого я пошла в школу. Какое-то время после уроков я приходила к маме в контору Военторга, где она работала секретарем управляющего, и делала уроки в кабинете заместителя управляющего, а потом гуляла по живописным окрестностям: ходила на Морвокзал, глазела на море, чаек, теплоходы… Однажды белый красавец теплоход «Россия» (потом писали, что это был трофей Отечественной войны) привез целую толпу роскошно одетых иностранцев, говоривших на армянском языке. Это репатриировались потомки армян, бежавших, в свое время, от турецкого геноцида.

Так что слово это – «репатриация» знакомо мне чуть ли не с пеленок. Зачем-то бог познакомил меня с этим словом так рано – значит ли это, что моя эмиграция была предопределена еще до моего рождения?

Весь город недоумевал, за каким эти идиоты вернулись? Судя по их внешнему виду, загнивание капитализма курировали гениальные художники-оформители. Ходил тогда такой анекдот: да, капитализм гниет, но как он при этом красиво выглядит и вкусно пахнет!

Школы не справлялись с растущими потоками учеников, и я стала учиться во вторую смену, которая заканчивалась позже, чем мамин рабочий день. Уроки я теперь делала утром и дома. Времени на детскую жизнь не оставалось совершенно: с утра – уроки, потом дорога в город, в школу, потом уроки в школе и обратная дорога, а часа через полтора – спать.

Возникла проблема письменного стола, для которого в нашей халупе просто не было места. Выход нашла бабушка – мой неизменный ангел-хранитель. На кровать она положила большой лист фанеры, я села перед ним на низкую табуреточку – и проблема была решена.

Но все равно жить так было невозможно. В мокрые холодные дни, когда нельзя было играть или читать (чем я занималась гораздо чаще, чем играми) на улице, я проводила, забравшись с ногами на бабушкину постель и, закутавшись в старинный шарф из кенгуровой шерсти, читала и перечитывала книги, в которых у меня никогда недостатка не было. Образ жизни создает характер – «бытие определяет сознание». Я не умела играть с игрушками, потому что в доме не было для них места, я знала только то, что называется « подвижными играми» – в результате стала спортсменкой и получила разряды по нескольким видам спорта. Я не умею долго сидеть на стуле, предпочитая забраться с ногами на диван или кресло и ненавижу вторые смены, считая, что вечером полагается отдыхать, а работать нужно с утра.

Каждый год ездили мы с бабушкой в Москву, и однажды она там опустила письмо для маршала Малиновского в почтовый ящик минобороны.

Насколько я помню, в письме она написала, что дом в Киеве был разбомблен, что муж и сын погибли на фронте, что внучка была при смерти и пришлось везти ее на юг для спасения ее жизни, что дочь – мать девочки больна, а еще ведь есть сын-подросток, и что делать в такой ситуации, когда дочь работает в военной организации, а жить негде.

Через полгода мы получили половину финского дома в военном городке батальона связи и летного полка, только что выведенного из ГДР в рамках одностороннего сокращения рядов Советской армии.

Этот случай навел взрослых на мысль, что письма проходят проверку и что из республики не выпускают письма, адресованные в московские инстанции.

Мы не раз еще с бабушкой возили в Москву разные прошения разных людей, и потому я знала, где находится приемная Верховного Совета, где – то или иное министерство. Советский человек, не имея сил перепрыгнуть через закон, научился его объезжать на кривой козе, как и полагается делать, если сам закон – кривой.

Глава 4.

Бабушка сказала: "Хрущев приезжает ".

Она любила его. Работала в молодости у него в ночном секретариате, потому что у Сталина была бессонница, и начальству тоже приходилось сидеть по ночам в своих кабинетах.

Город лицемерно наводил марафет перед приездом главного ниспровергателя главного кумира. Со времени двадцатого съезда прошло уже несколько лет, но Грузия так и не смогла простить Хрущу – как его здесь называли – обиды. И ведь что странно: Сталин от своей национальности открещивался, ни за что не хотел быть грузином, родная его земля претерпела от него не меньше, чем весь Союз, а земляки все равно его уважали, и не было в Грузии автобуса и грузовика, чья кабина не была бы украшена портретом этого манкурта.

В Батуми при входе на приморский бульвар стоял огромный памятник ему, который однажды ночью таинственным образом исчез, уступив место миленькому цветничку. Но это было сделано только для вида, потому что мелкие и не такие заметные памятники и памятнички благополучно остались на своих местах, как, например, небольшой бронзовый памятник в саду гостиницы «Интурист». Таким образом, хитрые грузины и распоряжение центра выполнили, и весь мир оповестили, как именно они относятся к этому распоряжению. В убранстве магазинных витрин перед революционными праздниками тоже обязательно присутствовал бюст отца народов – белый гипсовый или крашеный серебрянкой.

И тут случился визит Хруща…

Вот как мы, дети, могли не знать и не слышать взрослых разговоров на политические темы? Квартирный вопрос – квартирным вопросом, но если в витрине магазина стоит статуя, которую, вроде бы, запретили выставлять, да еще и в окружении сияющих лампочек, то, естественно, дети начинали приставать к родителям за разъяснениями столь загадочного явления. Недреманное око центра оказалось все-таки менее всевидящим, чем был, в свое время, вечно не спящий вождь, и потому на Кавказе кое-какая свобода слова имела место быть, а потому мы росли без идеологии в мозгах, как ни пытались нам ее туда внедрить…

Все– таки родителей мы любили больше школы и верить предпочитали им.

Но, так или иначе, а Хрущ приезжал, и уже стало известно, что командир батальона связи майор Уманец должен обеспечить явку на встречу главы государства какого-то количества людей.

Бабушка сказала: «Я поехать не могу, с кем я Кольку оставлю, а ты поезжай, хоть увидишь его живьем». Я поехала.

Повезли народ на крытом грузовике многофункционального назначения. В учебное время с утра он отвозил нас в школу.

Потом он возил солдат – на стрельбище или по другим каким надобностям, привозил нас домой после уроков, возил батальонных дам в цирк и на концерты, когда женсовет устраивал культпоход.

И вот теперь вез нас на встречу главного лица страны.

В Батуми есть площадь, которая в те времена, как и тысячи подобных ей площадей, носила, конечно же, имя Ленина. Памятник ему на ней тоже наличествовал, а как же! Возле этого памятника меня принимали в пионеры. Напротив памятника на другой стороне площади стоял уродливый, выкрашенный розовой краской, с пузатыми белыми колоннами Клуб моряков. Теперь его уже нет, а стоит там, непонятно с какой радости, жилой точечный дом, еще более уродливый, обыкновенный панельный урод, который абсолютно не вписывается в абрис площади и торчит гнилым зубом, весь в ржавых потеках от постоянной батумской сырости. Но тогда его еще не было.

Огромная толпа роилась на площади, клубилась, галдела и ждала. Встреча была назначена на утро, все пришли вовремя, лишь главное действующее лицо задерживалось, да и то сказать, начальство никогда не опаздывает, оно, вот именно, задерживается.

Не один раз в жизни приходилось мне участвовать в подобных встречах, и навсегда осталось загадкой, для чего организаторы сгоняли людей в места встреч задолго до реального времени. Истомленные и раздраженные тупым ожиданием, люди гораздо менее артистично изображали неземную радость от появления на горизонте того или иного деятеля. Только космонавтов встречали, искренне радуясь. А я, например, всегда была злыдней и возненавидела лютой ненавистью несчастного Тодора Живкова – когдатошнего хозяина Болгарии – за то, что он имел наглость припереться в Москву, аккурат, в день моего рождения, да на пять часов позже, так что гостям я смогла предложить только бутерброды и испорченное настроение.

Хрущ запаздывал, и толпа принялась развлекаться. Дети перезнакомились и началась беготня – ловитки, третий лишний и даже прятки. Все уже были голодны, и продавцы пирожков и мороженого имели бешеный успех. Наши соседи, которые обещали бабушке присмотреть за мной, купили и мне пару пирожков с рисом, которые показались мне необыкновенно вкусными, хотя в обычной жизни я рис в рот не брала.

Как там, у Булгакова? Шел пятый час казни…

Вдруг по площади промчалась милицейская машина, за ней мотоцикл, целая вереница автомобилей, небольшая пауза – и показался кортеж. В центре его медленно полз огромный открытый ЗиС, а в нем стоял толстый лысый человек в летнем чесучовом костюме и вышитой украинской рубахе.

О, чесуча! Когда-нибудь я расскажу о тебе – ты этого заслуживаешь.

Человек этот поднял руку и слегка помахивал ею.

Толпа заревела и качнулась вперед. Люди сошли с ума. Они лезли друг на друга, кричали, визжали, размахивали руками. Кто-то поднял меня на руки, чтобы мне было видно – я так и не знаю, кто это был. Я тоже орала что-то вместе со всеми, но вдруг мне стало как-то неловко, я замолчала, а когда меня опустили на землю, отошла в сторону и стала смотреть на толпу.

Орущая, беснующаяся толпа страшное зрелище, даже если она беснуется от радости. У людей в глазах стояли слезы, какая-то женщина рыдала в голос, кто-то потерял туфлю и прыгал на одной ноге, но кричать не переставал.

Особенно поразила меня одна старуха – то ли гречанка, то ли армянка. Она была в драном ситцевом халате и фартуке – видно прибежала прямо из кухни. У нее была классическая внешность Бабы-Яги: нос крючком вниз, подбородок – крючком вверх, полуседые распатланные волосы развевались космами на ветру (день был пасмурный, и несколько раз принимался идти дождь). Она тянула вперед и вверх жилистые темные руки с кривыми пальцами и, молитвенно глядя перед собой, что-то тянула слабым голосом, может быть даже, и молилась…

Мне было нехорошо. Я устала, хотелось есть. Хотелось тишины и, чтобы вокруг никого не было. На обратном пути я села к окошку – ко всем спиной – и промолчала всю дорогу.

«Ну, какие впечатления?» – спросила бабушка.

«Они так кричали, как будто он – бог,» – устало ответила я, и бабушка посмотрела на меня с некоторым страхом. Я частенько ловила на себе этот ее взгляд после какого-нибудь своего высказывания.

Больше о Хруще разговоров не было. На обед, в виде сюрприза, был мясной суп с перловкой – чуть ли не единственный, который я ела не из-под палки. Молча пообедали, и я легла, что само по себе, было удивительно: если я не делала уроки, не читала и не рисовала, я бегала – не было у меня потребности валяться. Но, видно, тяжел для меня оказался этот день.

Больше об этом событии в нашем доме не вспоминали, а я для себя решила, что не понимаю, почему взрослые обязательно должны любить какого-то незнакомого чужого человека, только потому, что он начальник.

И я дала себе обещание, что у меня такой глупой любви не будет никогда.

Это было в Батуми.

А спустя какое-то время, я пыталаcь заснуть в Сумгаите после другой поездки, мистическим образом оказавшейся связанной с Хрущем.

Только черный ЗиС превратился в серую «Волгу», да не седые космы старухи полоскались по ветру, а газета с портретами трепыхалась, и не вопли восторга раздавались, а радостная песня и хохот.

Спи. Спи. Хрущика сняли. Брежнев вместо него.

Глава 5.

Школу я окончила с медалью. Я запланировала это еще в пятилетнем возрасте. Медаль предполагалась золотая. Планы свои я строила не без участия взрослых – то и дело бабушка говорила, что я окончу школу с золотой медалью, буду учиться на журфаке МГУ и стану журналистом-международником. Я так поверила в эту сказку про советскую Золушку, что стала работать над ее воплощением в жизнь. Но планов моих громадье потерпело фиаско. Жизнь не замедлила вмешаться в мои действия, причем использовала мою любимую учительницу, на которую я, мистическим образом, была похожа даже внешне и которую называла и считала своей духовной матерью. «Мама» влепила мне четыре за выпускное сочинение, причем по абсолютно вздорному поводу.

Надо сказать, что ограничений в нашей детской жизни было чрезмерное количество. Одним из них был цвет чернил, который допускался в школе. Только фиолетовые чернила могли подтвердить, что я пишу лучшие сочинения в истории школы и в городе и что Бог наградил меня врожденной грамотностью. За безукоризненный текст, написанный чернилами крамольного цвета, ставили заниженную, как при наличии ошибок, отметку. Сами взрослые, видно желая доказать себе и окружающим, что они уже, в самом деле, взрослые, и диктат школы на них больше не распространяется, писали чернилами самых фривольных расцветок, которые только могли найти. Это меня и погубило.

Дело в том, что моей мечтой была китайская авторучка с золотым пером. Ручки эти были писком тогдашней моды, стоили, по тем меркам, дорого, – десятую часть минимальной зарплаты – и были для меня недосягаемой мечтой.

А у тетки моей такая ручка была! И тетушка, желая помочь мне получить пятерку, которая мною все равно уже была заработана годами каторжного труда на ниве получения знаний, принесла мне свою ручку, но посоветовала вымыть ее, как следует. Тетушка тоже вовсю доказывала свою взрослость и фиолетовыми чернилами не пользовалась категорически.

Вечер перед экзаменом прошел у меня весьма увлекательно и насыщенно: я эту проклятую ручку отмывала от разноцветных наслоений. На срезе они, наверное, выглядели, как обнажение осадочных пород. Я извела десятки литров горячей воды, мыло и соду, и ручка начала писать фиолетово.

Сочинение было написано. Но свою законную пятерку я за него не получила, а получила ненавистную четверку, которую я и за отметку-то никогда не считала, так как, по моему мнению, получать приличному человеку полагалось только пятерки, а работа, сделанная на четыре – это халтура и пораженчество.

Оценку мне снизили – правильно, Сигизмунд! – за цвет чернил. Бог ее знает, эту дурную ручку, что ей пришло в золотую голову, только на экзамене она стала писать синим цветом, а я в творческом экстазе этого не заметила.

Удар мне был нанесен сокрушительный! Выпускные экзамены только-только начались, медаль была необходима, как воздух, в конце концов, я всю свою недолгую жизнь шла к золотой медали, и вдруг такое – на основном письменном экзамене так срезаться! И за что?! Учительница моя сама понимала, что получилась неловкость, и фальшиво – бодро успокаивала меня тем, что я ведь все равно раздумала идти на журфак, а в техническом вузе отметка по русскому не имеет значения. Она заискивала передо мной при этом!

Как я могла ей объяснить, что медаль для меня была не только гарантией поступления в вуз, но – прежде всего – наградой за труд и упорство, признание моих человеческих качеств и оценка моего интеллекта, который я сама себе выстроила, как выстроила и всю себя? Это была моя Нобелевская премия за выживание в невозможных условиях, и она уплывала от меня, и не по моей вине, а потому что меня предал самый уважаемый мной человек. Предательство ее было таким наивно-открытым, настолько его не пытались замаскировать каким-нибудь красивым словесным камуфляжем, что я только смотрела молча, как она егозит, и не могла ни ответить, ни заплакать, ни убить себя.

Нет, я не слишком хвастаюсь своим умом. Я была очень умной девочкой. Даже те взрослые, которые понимали, что перед ними умный ребенок, не понимали – насколько.

Мне сразу стало ясно, что двигало моей названной матерью.

В те времена была принята практика перепроверки медальных письменных работ в Министерстве Просвещения. Касалось это только союзных республик: школам России доверяли больше. Особенно придирчиво перепроверяли учителей в Закавказье: ведь если даже диплом врача можно было купить, то какие проблемы могли возникнуть с выдачей медали не умеющему читать, но имеющему богатого и влиятельного отца, выпускнику? Вот и отправлялись работы сначала в ГорОНО, а потом в Баку, в министерство. Причем, понизить оценку в министерстве могли, а повысить – нет.

Если школу ловили на завышеннии оценок, мало не было никому. Вот моя гуру и струсила, вот и решила подстраховаться, не задумываясь ни на секунду, какие последствия это может иметь для меня.

А может быть, я не права? Может быть, она мучилась, прежде чем решилась дать мне оплеуху? Ведь понять, конечно, можно. Даже мы еще не были очень уж смелыми, а поколение наших родителей было напугано так, что все жили со страхом в копчике даже тогда, когда схоронили зверя, вселившего в них этот страх.

Эта четверка что-то убила во мне. До нее я жила и училась с азартом охотника, от которого никогда не уходила дичь. Все было так ясно и просто: я буду бешено учиться, становиться все умнее и профессиональнее, и в один прекрасный день прочту Нобелевскую лекцию. Наивно? Но ведь это внушали мне с детства – учись, честно работай – и получишь все. Не могла я не быть наивной: книжность моя тоже работала на это представление о жизни.

А жизнь оказалась дамой со своеобразным чувством юмора! И я поняла, что, в действительности, мы ничего не добиваемся, не зарабатываем и не заслуживаем. Мы только получаем. Если мы будем вести себя правильно, то нам что-нибудь дадут,… если захотят дать.

Что– то сломалось во мне. И не нужно говорить, что я оказалась слабой духом. Бывают потери, при которых никакая сила духа не помогает.

Я потеряла веру в ценность труда, ума и целеустремленности. Ужасно, что лишила меня этой веры, этой невинности, именно учительница литературы, которая на своих уроках внушала нам эту веру. Разве этого не достаточно, чтобы дрогнуть? Я – дрогнула.

Моих родителей поведение литераторши взбесило. Они всегда без восторга относились к нашей дружбе – ревновали, я думаю. То, что она натворила, только утвердило их в дурном к ней отношении.

Но истинную ярость они испытали, когда стало известно, что в минпросе поведением школы остались недовольны. «Что за глупые придирки, – якобы, сказали там, – вы зарубили талантливой девочке золотую медаль». Этот выговор получил огласку, потому что один из бывших учителей нашей школы работал тогда уже в минпросе, был не согласен с оценкой и даже поссорился из-за нее с моей учительницей, хотя были они давними и близкими друзьями. Он пытался склонить министерство к нарушению инструкции, но его «не поняли».

Пощечина, полученная мною, была тем унизительнее, что к финишу вышла еще одна девчонка из моего класса, и ее работу тоже рассматривали в министерстве.

Сам факт, что девица эта оказалась в числе претендентов на медаль, не делал чести советской педагогике. Эта моя одноклассница была фантастической дурой и не менее фантастической зубрилой. Она умудрялась выучивать все уроки наизусть! В нашем классе был вид спорта: следить по учебнику за ее ответом. Она молотила текст слово в слово, осечки не было ни разу. Конечно, такая память – феномен в своем роде, но умного человека, интеллектуала, ученого делает не память, вернее, не только память, не только способность удерживать в голове огромное количество информации. Есть некая неуловимая субстанция, отличающая просто способного человека от человека талантливого. В этой девочке не было даже субстанции способностей. Учителя кривились и морщились, скрипели и кряхтели, но вынуждены были ставить ей пятерки. Та же литераторша, оправдываясь за поставленную зубрилке пятерку, говорила: "А что можно сделать? Она выучила наизусть учебник и написала это в сочинении! За что снижать отметку? ГорОНО не поймет! " Я была унижена дважды: мою работу не только оценили не по достоинству, но – ниже, чем заведомую халтуру. Пощечина стала плевком в лицо.

Надо ли говорить, что я по школьным учебникам не училась с девятого класса. Я даже не знала, что в них написано. К концу учебного года страницы оставались склеенными. В ход шли учебники для вузов и разные дефицитные пособия, за которыми приходилось долго гоняться и конспектировать, чтобы передать дальше, а самой учиться по конспектам. Все мои друзья учились так же. Все были умными и развитыми, все «шли на медаль», как тогда говорили, и вот все срезались, кроме этого недоразумения.

В министерстве ее сочинение вызвало раздражение. «Почему школа, не уважая занятость работников министерства в период выпускных экзаменов, недостаточно серьезно провела отбор кандидатов на получение медали? Нет ли здесь протекционизма?»

Школу заподозрили в том, от чего она пыталась откреститься, опуская меня. Но бог все видит и периодически наказывает! За что боролись – на то и напоролись. Зубрилке снизили оценку, ей поставили три. Медаль, таким образом, получила одна я. Серебряную. Второй сорт.

Радости не было. Ничего не было. Было пусто.

Мое новое понимание жизни получило подтверждение. Я не уважала зубрилку. Но я знала, что такое учеба, какой это каторжный труд, и ее способность к такому труду вызывала невольное уважение. А с ней поступили не лучше, чем со мной: все десять школьных лет давали то, что она, может быть, и не заработала, приучили к неверной самооценке, внушили надежды, а потом, разом, эти надежды отняли. Мы ничего не добиваемся, ничего не зарабатываем – мы получаем то, что нам соизволят дать. Но соизволяли так редко!

Нужно ли удивляться, что толпы талантливых людей в Союзе даже не пытались ничего сделать в этой жизни?

Сдача экзаменов была настоящей трагикомедией. Друзья родителей одной из моих двух подруг уехали в отпуск и разрешили нам поселиться в их трехкомнатной квартире рядом с нашей школой. В обмен на этот роскошный и великодушный жест мы должны были присмотреть за их сыном, который не мог ехать с родителями по причине прохождения практики. Был он всего на один класс младше нас – представляете, как мы за ним «присматривали»? Мы заключили пакт о взаимном немешании, но потребовали, чтобы он являлся домой не позднее часа ночи, и страда началась. И страда, и страдания.

Нас было трое. Но равноправная дружба была только двоих: у меня и той девочки, чья мама устроила нам эти роскошные хоромы. Третью я воспринимала как бесплатное приложение к нашим отношениям. Моя подруга – я ее назову для удобства Капой – с трех лет мечтала быть учихой и с маниакальным упорством шла к этой цели. Наша третья – пусть она будет названа Рыжей – была ее подопытным кроликом, на котором Капа оттачивала свое педагогическое мастерство, довольно неудачно, впрочем.

Дело в том, что учиться Рыжая не хотела ни за что. Имея прекрасные мозги, она в придачу к ним имела реальный шанс не получить аттестат – тогда такое еще случалось: в нашем выпуске таких было трое. Но если эти трое срезались на физике, а остальное сдали, то Рыжей грозило не сдать ничего. Перед Капой стояла нетривиальная задача – довести Рыжую до финала. А заниматься та не желала, хотя в наш трехкомнатный кабинет переселилась с удовольствием. Я ее предупредила сразу, что если она будет валять дурака и мешать, я ее убью. На том и порешили. Моя задача была заставить ее учить физику с математикой, а на Капе лежала ответственность за все остальное.

Что только эта негодяйка не выделывала! Убегала через балкон, пряталась в кладовке, часами просиживала в туалете, жалуясь на боли в животе…

Однажды мы искали ее в квартире не меньше часа, а потом обнаружили спящей на гардеробе в спальне хозяев. И подушку даже туда с собой захватила! Еще и слезать не хотела и дралась этой подушкой с нами, когда мы тащили ее вниз.

Мы, конечно, были очень утомленны. Капа была не слишком крепкого здоровья, много болела и уже перестала надеяться на медаль – у нее в четвертях не по всем предметам были пятерки из-за пропусков. Я еле тянула свою нагрузку: учебу, работу в поликлинике, работу в комсомоле и спорт. Неудача с сочинением тоже отняла много сил… А гадюке Рыжей все было до лампочки – она продолжала резвиться, и мы чуть ли не связывали ее, чтобы она хотя бы по разу прочла учебники.

Однажды я пожаловалась нашему подопечному хозяину квартиры, что не могу заниматься – засыпаю. Он заявил, что все поправимо, нужно только выпить крепкого черного кофе и вызвался сварить его для меня. Я выпила целый стакан этого зелья и через минуту уже спала, чем привела его в такую ярость, что он стащил меня с дивана на пол и облил холодной водой, после чего в квартире стояли необыкновенные веселье и крик. Соседи были хорошие… Только через полчаса пришли ругаться.

Мы были все ужасно талантливы тогда. Капа возилась с малышней, готовила их сначала в пионеры, потом в комсомол, возила в Баку на экскурсии, и родители пятиклашек доверяли ей своих детей беспрекословно. Уже в Израиле ко мне подошел мужчина и, назвав меня по имени, сказал, что он был подопечным Капы, а меня помнит, потому что мы всегда были вместе. Эта встреча меня потрясла: я не помню своих отрядных вожатых, настолько они были никакими. А тут передо мной стоял не очень молодой дядечка, и он помнил не только свою вожатую, но и меня, ее подругу. Это настоящее признание народных масс, и Капа его заслужила.

Рыжая была уникумом. Она была очень артистична. Пела эстрадные песенки – без нее ни один вечер не обходился. Играла в школьном театре, умела разыграть целую буффонаду и не стеснялась быть смешной. В ней скрывалась клоунесса, но работать она стала сначала в коллективе Рашида Бейбутова – помните: «Годы-арыки бегут, как живые, переливаясь, журча и звеня. Помню я, как у арыка впервые глянули эти глаза на меня. В небе светят звезды золотые…». И, конечно же,: Я встретил девушку – полумесяцем бровь, на щечке родинка, а в глазах любовь. Ах, эта девушка меня с ума свела, разбила сердце мне, покой взяла она". Я уж и не говорю о, – Аааааршиииин маааал алаааан ". И это было начало, а потом она попала в известный бакинский ансамбль «Гая» и объездила с ним полмира.

У меня все было сложнее. Я не знала, чего хочу. То есть, я знала, но это мне было не по карману. Кроме того, все было интересно. Я с упоением писала сочинения по литературе в полтетради каждое, часами ломала голову над задачей, которую мне задавал физик в качестве индивидуального домашнего задания, делала доклады по генетике – ее только начали изучать в школах – или о творчестве Блока, которого и вовсе в программе не было, но была возможность изучать его на факультативе, и моя литераторша сделала все, чтобы на этот факультатив пришли все десятые классы. Все было интересно, кроме учебника литературы с его нагоняющими тоску и скуку толкованиями великих произведений. Я отказывалась его читать, как и любые другие литературоведческие книги. На выговоры литераторши я отвечала в том смысле, что критики – это те, кто сам писать не умеет и из зависти к пишущим начинает писать на них рецензии. Она мне отвечала, что я нахалка, но сделать со мной ничего не могла. Пять дней ломать голову над задачей по физике было интересно, а читать статью Белинского, не помню, о чем, – нет. А еще была статья Ленина о Толстом или Толстого о Ленине… Нет, Толстой о Ленине вряд ли знал, а если и знал, то не стал бы о нем писать, – все равно мне это, кроме того факта, что я из-за этой статьи получила первую в жизни двойку: я не сделала с нее конспект, и меня примерно высекли этой двойкой. Но это ничего не дало – статьи по литературоведению не стали моим любимым чтением. Кроме всего прочего, я была редактором школьной газеты и писала в газету городскую. Там печатали мои стихи, а иногда я давала туда заметочку о школьной – детской жизни в городе и даже получала небольшие гонорары.

Одно было плохо: мне не давались история и химия. С химией я потом разобралась, когда училась в институте. Все дело было в особенностях моей памяти. Я не умела запоминать что-то механически. Стихи я запоминала со второго прочтения, а вот факты… Если в них не было логики, я запомнить их не могла. В стихах есть логика ритма и размера. В правилах математики и законах физики есть логика, в законах и правилах языков – русского и английского – тоже. В формировании климата и природных условий была логика, и я хорошо знала географию… Ну, какая логика в том, что восстание лионских ткачей произошло тогда-то, а война английских роз тогда-то? Тем более, что бабушка заразила меня неуважением к советской исторической науке: ведь при жизни бабушки эту «науку» столько раз переписывали и перетрактовывали, что глупо было ее изучать всерьез: в какой-то момент могло вдруг оказаться, что твои знания – фук, мыльный пузырь, что ты больше не специалист, а, дурак, зря потративший свою жизнь на то, чего нет.

Другая история была с химией. Ну, да, валентность, понятно… Но почему она у одних элементов постоянная, а у других меняется? Ответ «потому что» меня не устраивал, и на этом неначавшаяся любовь с химией и закончилась. Потом, когда в школах стали изучать электронные схемы атомов, детям легко было понять, что происходит с валентностью, а я узнала это только в институте.