Текст книги "Первое свидание"
Автор книги: Жанна Ласко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
КОЛЕБАНИЯ
– Вы мне открыли новые горизонты кулинарии! Это было восхитительно!
Брижитт: После этого он, наверное, заставит меня есть улиток, а я даже вида их не переношу.
– В следующий раз вы пригласите меня!
– С удовольствием.
Альбер: Победа! Следующий раз уже заметан. Но что мы будем делать сейчас? Вечер, еще не кончился. У меня только одна идея в голове, но я не уверен, что наши желания совпадут.
– На улице так тепло, дождь прекратился. Может, прогуляемся до крепостной стены?
– Охотно.
Брижитт: А вот Летисия считает меня несговорчивой! Просто надо уметь разговаривать со мной! Соглашаюсь, а сама еле живая! И еще живот очень разболелся. Я надута, как бурдюк. Это от волнения! Надо бы незаметно расстегнуть юбку.
– Обожаю город вечером, когда все окна еще освещены. Можно видеть людей в домашней обстановке, представить себе их квартиры. Посмотрите, Брижитт, например, вон на тот дом, в пяти комнатах светятся телевизоры. Интересно, жилец на третьем этаже, за плотными двойными шторами, смотрит ту же программу, что и жилец на шестом, за металлическими жалюзи? А вас не интригует, почему вот там, на четвертом, над светлой вывеской, на окне столько цветов, ведь они поневоле делают комнату совсем темной?
– Я видела нечто похожее на одной улочке за площадью Пале: окно с кружевными занавесками, необыкновенно кокетливыми, а на подоконнике – вот уж никак не сочеталось! – горшки с засохшей геранью.
– Мне представляется, что там живет вдовец, он не отдергивает занавески, которые любовно стирала его жена к смене каждого сезона, вот цветы у него и погибли.
Брижитт: Ну конечно же, вдовец!
– А скорее, старушка, у которой уже нет сил поднять свои цветы, чтобы пересадить их, а попросить об услуге соседей она не осмеливается, почему бы не так?
– Действительно, почему бы не так? Работая над «опросами социологии минувших веков, я часто использую малейшие детали…
– И истолковываете их?
– Не отпираюсь, но…
Брижитт: А вот и «Отель де Франс»… Я ни разу там не была. Разумеется. Кто живет затворнической жизнью, тот не бывает в отелях в своем городе. Что там происходит за полуприкрытыми ставнями? И почему именно он оказался у нас на пути как раз в ту минуту, когда мне вдруг захотелось, чтобы он взял меня за руку?
Альбер: Она молчит. Но и не сторонится меня. Напротив, она даже легонько сжала мою руку. Пока наше дело идет неплохо.
Брижитт: Как громко отдаются в тишине улиц наши шаги: можно подумать, что это сцена из старого фильма. Ты – Габен, я – Морган. У тебя красивые глаза, ты знаешь… Когда двадцать лет назад я так же, рука в руке, гуляла с Пьером, такой тишины не было, ее нарушали то грохот какой-нибудь колымаги; то мопед. А здесь так тихо, так хорошо! Я люблю этот квартал. Но куда он меня ведет? Хотела бы я знать, что он задумал? Уж не… Не потому же, что я дала ему руку, он возомнил, что все уже на мази!
– Я иду не слишком быстро?
Альбер: Никак не осмелюсь! Ну как ей сказать? Так все непросто в нашем возрасте! Это мне напоминает, как я робел с Даниель, все мои безуспешные попытки. Меня пугала ее девственность. Нам потребовалось бракосочетание, родительское благословение, свадебная церемония в Ньелъском замке. Ладно, тогда нам было по двадцать лет, это куда ни шло. Но в шестьдесят! Альбер, старина, смелее!
Брижитт: Я надела старенькие застиранные трусики, самые застиранные из всех, чтобы застраховать себя от поспешности. У меня нет желания заняться любовью с этим типом. Это не то, что я хочу, Альбер. Черт возьми, наше молчание затянулось. Это уже становится тягостным!
Альбер: Да, смешно! Кажется, нам ничего не светит. Но чем дольше я иду с ней рядом, тем больше хочу ее… Решено, я ее поцелую!
– Нет, Альбер, прошу вас. Не сегодня, не так сразу.
Брижитт: Бедная дуреха! Жеманничаешь, как девственница! Смотри, второго раза может не случиться!
– Извините меня… Я… Вы…
Альбер: Боже, как ты красноречив! Поздравляю тебя, Альбер! Кем ты себя вообразил, Делоном? Ты думал, что она не устоит перед твоим невыразимым очарованием и, конечно же, тотчас бах в твои объятия? Она, может, и благосклонно относится к твоей болтовне, но тем не менее отнюдь не выражает желания! Надо продолжать свои усилия! Так сказала бы госпожа Ноэми.
– Дайте мне немного времени…
Брижитт: Вот так со мной всегда и бывает: как в постель, так пас. То же было и с Пьером: я хотела выйти замуж девушкой. Какая глупость! Ведь никто от меня этого не требовал, но я находила это прекрасным. Через тридцать лет я уже не такая. Но это не лучше. А мой отказ, так это просто из чувства стыдливости. Я уверена, Альбер заблуждается. Когда он увидит, какой толстый лот ему выпал, он разочаруется. Представляю его, смущенного и бессильного, перед такой толстухой! Вот будет унижение! И для него, и для меня! А он настаивает на своем!
С ЖЕНЕВЬЕВОЙ
– Ну, изменница, так ты в воскресенье оставляешь меня совсем одну?
– Прошу тебя, Женевьева, не упрекай, у меня свои планы.
– Да нет, я шучу!
Брижитт: Но ведь сказала же, значит, так думает. Неужели, как всегда, никого не найдется, кто бы подбодрил, поздравил меня?
–…Я нахожу, что любовь тебе на пользу. Еще бы он не радовался тебе, твой Альбер. Но волосы твои мне больше нравились черные, а не седые. А в общем, вместе вы прекрасно смотритесь. У него вид очень влюбленный.
Женевьева: Но выглядят они полными дураками. Ах, какая парочка – рука в руке, глаза в глаза… Умилительно до слез. Почему они вызывают у меня такую тоску? Наверное, я ревнива. Эта история для меня большая потеря. Никогда я ее больше не увижу, свою подругу.
– Альбер нашел тебя очень симпатичной, хотя ты в тот вечер проявила себе необычайно сдержанной.
Брижитт: Сдержанной! Слишком мягко сказано! Да она явно раздражена…
– …Он надеется, что в следующий раз мы сможем поужинать с его братом Марком, он тоже страстный любитель танго.
– Ха-ха! Сводники! Проклятая Брижитт, это проявляются твои скаутские привычки.
Брижитт: Милая Женевьева, твое одиночество делает тебя желчной. Я же прощаю тебе все. Наверное, я никогда не была с тобой более мила, чем в то время, когда вовсю старалась сохранить видимость, будто все по-прежнему.
– Женевьева, я не стремлюсь обратить тебя в свою веру, но скажи: неужели тебе не хочется тоже что-то изменить в своей жизни?
– Ну так вот, ни капельки! У меня есть мои коллеги, мои племянники и племянницы, то тут, то там два-три любовника, есть подруга и еще партнеры по танго. Все замечательно. И я в твоей помощи не нуждаюсь.
Женевьева: Она действует мне на нервы. Скоро до слез доведет. До Альбера для нее существовала только ее маленькая Нану, она с языка у нее не сходила, ей ничего не хотелось, что бы я ни предложила, кроме покупок и оперетты. Сколько мне пришлось выслушать этой музыкальной патоки, лишь бы доставить удовольствие! Она мечтала заполучить кого-нибудь пожилого. А я – вовсе нет. Вот дружок время от времени, это по мне. Но чтоб постоянно торчал рядом, вот уж нет! Правда, в последние годы дружки появляются не так уж часто…
– Ты встречаешься со своим иранцем?
– Он уехал на родину. Вернется только в конце июня. Жаль. Он настоящая находка. А у тебя с Альбером в этом все хорошо?
Женевьева: О, моя Брижитт! Покраснела, словно невинная девушка!
– Все очень хорошо, спасибо.
– Хороший любовник – это очень важно, даже в нашем возрасте.
Брижитт: Как мне выпутаться из этого?
– Разумеется, но не это главное.
Женевьева: Невероятно! Это тянется уже пять недель, а она еще не решилась! Похоже, поймала не слишком свежую рыбку! Ее можно понять.
– Не расскажешь мне?..
– Нет, не расскажу. Точно. Пожалуйста, поговорим о чем-нибудь другом! Я не могу с легкостью говорить о своей интимной жизни, как читательницы журнала «Она».
– Правда, мы никогда об этом не говорили. Брижитт, а ты вышла замуж девственницей?
– Да, почти. Пьер лишил меня девственности за несколько дней до свадьбы.
– Приятно вспомнить?
– Женевьева!
– А что такого? Да полно тебе, мы же не в девятнадцатом веке! Ты никого не знала до Пьера?
– Что ты хочешь, я по природе человек верный!
– А теперь ты боишься.
– Ужасно!
– Почему? Там не заржавело, ты же знаешь.
– Женевьева!
– И потом, некоторая невинность даже через пятьдесят лет не лишена шарма.
– Я стала такая безобразная. Уже давно не могу видеть себя в зеркале.
Женевьева: Надо признать, ты запустила себя в последние годы. Настоящая Мама.
– Но лицо-то свое ты все же можешь видеть?
– Не намного приятнее. Морщина просто бросается в глаза, и это не жировая складочка.
– Ты уже побывала в турецкой бане?
– Думаешь, надо?
– Сводить тебя?
– Нет.
– Почему – «нет»? Ты не хочешь, чтобы я видела тебя голой?
– Да.
– Ты дура!
– Согласна.
– Ну ладно, обернешься полотенцем.
– Ты мне надоела.
– В понедельник, в десять часов?
– Нет.
– Договорились.
В ТУРЕЦКОЙ БАНЕ
– Ну, Брижитт, расслабься. Знаешь, я нахожу тебя очень красивой!
– Прошу тебя, не неси чепуху. Мне уже довольно трудно быть красивой!
Брижитт: Тяжко в этой турецкой бане! Впрочем, в отличие от других Женевьеве не легче. А у нее тоже хорошенький целлюлит. Уж не блефует ли она, когда говорит о всех своих любовниках?
– Извини, что я говорю тебе об этом, но голой ты мне нравишься гораздо больше, чем одетой. Я всегда думала, что ты одеваешься небрежно. Во всяком случае, после ухода Пьера.
– Знаю. Ты была настолько любезна, что уже не раз давала мне понять это.
Брижитт: И что я в ней нахожу, в своей дорогой подруге? Ведь правда, уже не один год она критикует все, что я говорю, все, что я делаю, она тиранит меня больше, чем какой-нибудь мужчина!
– Видишь тех двух женщин, что попивают чаек с ментолом?
– Их трудно не видеть. Они… толстенные…
– Согласна. Две толстухи. Но ты не находишь, что они красивые?
– Ну, я бы так не сказала…
Брижитт: У нас разные взгляды на жизнь. В кои-то веки сказала мне комплимент, но как ей верить после этого?
– Ладно, а теперь посмотри вон на ту, что сидит в трусиках.
– Тоже не такая уж ужасная.
– Но в ней по меньшей мере двадцать кило лишних.
– Даже пять лишних, если они, не на месте, уже катастрофа.
– Вовсе нет. Но без трусиков она будет лучше.
– Развратница!
– Брижитт, мы же не школьницы! Самое худшее, когда у человека совсем нет мускулов, это ныне все из-за эластика! Беспощадный враг красоты.
– Да, рубенсовская женщина не знала эластиков, но у меня нет ни малейшего желания походить на нее.
Женевьева: Когда тебя не хотят понять…
– Вот вообрази себе сейчас, что ты касаешься этих округлостей. Ощущение нежности, мягкости…
– Женевьева, все хорошо к месту. Меня совсем не привлекает ласкать женское тело. Это не моя ориентация… Я села на диету…
– И ляжешь в постель с Альбером, когда потеряешь пятнадцать кило. Ты права: в жизни надо ставить перед собой цель. Идти на риск, иначе это просто тоска!
Женевьева: Как она меня раздражает! Надо взять себя в руки, иначе она возненавидит меня.
Брижитт: Мне здесь нехорошо. Нечем дышать. Этот пар, эти голые, как червяки, рахат-лукумы, что бегают из одной комнаты в другую с мылом в руке. Не думала, что это так затянется. Интересно, который уже час? Летисия скоро вернется. Я обещала ей быть дома.
– Знаешь, Брижитт, что с тобой происходит? Э-э, да ты слышишь меня? Ну, пятьдесят два года. Нормально, это случается с кучей людей, и ничего страшного, пусть даже немного неприятно. Худая, полная – что из того! В такие годы мы уже не те, что были в двадцать, и я подозреваю, Альбер понимает это. Ты не сделала лифтинг, подумаешь, беда какая: ты уже миновала возраст, когда прогуливаются с голым пупком. И он не ждет очаровательную нимфетку, даже если у тебя такое на уме!
– Меня в пот от тебя бросает!
– Что ты хочешь, мы в турецкой бане.
– Ты резка со мной, Женевьева.
– Одна из нас не понимает, чего ты все-таки хочешь. Или я тебя переоценила, или ты сама себе не доверяешь.
Брижитт: Доверять себе? Если бы она знала, как я стыжусь себя, и не только своего тела.
– Я стыжусь своего махрового невежества, своих привычек старой девы. Знаешь, в первый день я пускала пыль в глаза, когда говорила о совместном путешествии. А в действительности я по рукам и ногам связана своими девочками и своим бутиком. Чем я могу похвастаться, кроме того, что воспитала своих дочерей, кормила и обстирывала их? Трудно такое вообразить, но моя жизнь только в этом и состояла! Каждый день я просыпаюсь с мыслью: лишь бы Альбер не разочаровался во мне. Ну скажи, что я могу предложить ему?
– Да ты больная! Прежде всего скажи мне, что, он так уж необыкновенно преуспел в жизни, чтобы требовать для себя ни с кем не сравнимую? Солидный преподаватель-историк, тема которого далека от нашего времени, отец семейства, скорее несчастный, шизик, углубившийся в прошлое, неспособный наслаждаться воздухом, которым дышат его современники… Не торопись, прошу тебя…
– Тебе он кажется таким, да?
Женевьева: Я сгустила краски, но, надо признаться, он не заставил меня мечтать о себе, этот ее Альбер в своем плаще бездарного детектива. И к тому же старичок на тринадцать лет старше ее. В нашем возрасте это важно. Он выглядит так, словно с юности болен раком. Но я не решаюсь сказать ей об этом.
– Ох-ох-ох! Нет ничего, чем бы ты могла обогатить его жизнь, вторгшись в нее!
– Хотела бы я знать, как мне понимать это…
– Правильно понимать, правильно. Как все то, что я твержу тебе уже целый час. Я устала от тебя, ты все время унижаешь себя в собственных глазах: я и толстая, я и старая, я и глупая! А теперь еще и бесполезная!
– Меня смущает его покойная жена…
Брижитт: Это правда, покойница меня пугает. Когда видишь, как какому-нибудь законченному негодяю курят фимиам на его похоронах, как очень быстро стирается память о его пороках, о его дурных делах, то что же говорить о любимой жене, которая скончалась всего три года назад?
– Что ты знаешь о его жене? А если, на поверку, она была упрямой ослицей?..
Брижитт: А ведь правда, Альбер не раз позволял себе маленькие колкости в ее адрес…
– Но если она и спорила, то желая добра!
– Да ты что! Она поступала как все. Она жила собственными интересами, а не посвятила себя целиком семье.
– Как я? Ты это хочешь сказать?
– Брось, не прикидывайся простушкой! Можно подумать, мы многие годы не говорили только об отутюженных тряпках и тщательно вымытых тарелочках. Я убеждена, что уход Пьера был для тебя благодеянием, необходимостью, чтобы ты начала жить, вращаться среди людей своей профессии, что много лучше, чем натирать воском паркет.
Брижитт: Да она в восторге от того, что он бросил меня! Его она тоже терпеть не могла. По сути, она терпеть не может всех мужчин, которые отнимают у нее ее подругу.
– Женевьева, сознайся: ты ведь всегда презирала женщин, посвятивших себя семейному очагу!
– Ты прекрасно понимаешь, что я говорю не о всех женщинах, посвятивших себя семье, а о своей подруге Брижитт, у которой золотые руки и коммерческий дар. Вот и все.
– Ты боишься, что я снова вернусь к плите, начав нести общее хозяйство с Альбером?
– Господи, где ты черпаешь эти довоенные выражения? «Вести общее хозяйство»! Теперь говорят: «жить с…» Жить, ты слышишь. Ты уже нарожала детей, отдала дань обществу и теперь имеешь право заняться собой, радоваться жизни, делать что хочешь, идти куда хочешь. Вести общее хозяйство! Вот уж чушь!
– Тише, нас же слышат.
– А ты и правда полная дуреха!
Брижитт: Тем не менее именно за такие слова я и люблю ее, мою Женевьеву… Удобно мне уйти отсюда одной, без нее?
ИСТОРИЧКА
– Вы не полностью указали шифр вашей книги, мсье.
– О, простите. Теперь снова ждать?
– Это недолго.
Альбер: Воспользуюсь случаем, чтобы снять копию с этого реестра. Ах черт, аппарат занят! Я знаю эту женщину. Часто вижу ее в библиотеке в Пуатье. У нее всегда немного печальный вид. Наверное, потому я никогда не заговаривал с ней. К тому же она и правда какая-то невзрачная. Пожалуй, она могла бы стать хорошим другом. Вот чего мне не хватает: друга, сестры, наперсницы, женщины, которая понимает меня, мои дела.
– Добрый день!
– Добрый день!
Альбер: Она довольно-таки сдержанна, эта наперсница! Мне не с кем поговорить. Дочь запретила мне даже произносить при ней имя Брижитт, Ноэми еще слишком мала, и, конечно же, у меня нет желания поведать, что у меня на душе, ни Марку, ни Жаку. Мой дорогой братец – убежденный холостяк, и он плюет на все, что может напоминать нежность, а Жака его Сюзанна так ожесточила, что он приобрел несравненный талант повергать в отчаяние самых ярых влюбленных. Не говоря уже о том, что за двадцать лет совместной работы в лицее я ведь никогда не откровенничал с ним. Как, впрочем, и ни с кем другим. Вот проблема-то.
– Разменять два евро? Наверное. Вот… Могу я поинтересоваться, над чем вы работаете?
– Над письмами Геза де Бальзака.
– О, замечательно!
Альбер: Не очень-то оригинально!
– Вы находите что-нибудь?
– Очень скупо!
– Как чаще всего в дореволюционных архивах!
Альбер: Прическа, как у старой девы! Ужасная!
– А вы?
– Над преемниками герцога Эпернона.
– Вы специалист по генеалогии?
– Нет, историк.
Альбер: Итак, я приглашаю ее выпить по стаканчику, выкладываю ей, что уже три недели безумно влюблен в женщину, которая до сих пор позволила мне только несколько Поцелуев, и я уверен, она объяснит, что мешает мне пойти дальше.
– Сядем здесь?
– Нет, если вас не затруднит, я бы предпочла столик немного в тени.
Альбер: Вот брюзга! Ничего не поделаешь, иду на приступ.
Историчка: Он уже четверть часа рассказывает мне о своей победе. Какое разочарование! Глупо, я-то думала, что он будет говорить обо мне: «Я наблюдаю за вами уже много недель, я не осмеливался к вам подойти» – и все такое прочее… Я его тоже уже приметила. Довольно милый. Увлечен работой, но улыбчивый. Да мне наплевать на тебя! Когда наконец подошел ко мне, оказалось лишь для того, чтобы прожужжать мне уши разговором о своей дамочке. Уверена, потом он пожалеет об этом.
– Я тридцать пять лет жил в счастливом супружестве, но до сих пор ничего не понимаю в женщинах.
– Зато полагаете, что в совершенстве знаете себя?
Альбер: Так и есть, я знал, что она пойдет прямо к цели. Она великолепна!
– Вы правда хотите новой связи, крепкой, единственной, постоянной?
– Да, наверное…
Альбер: Да я только об этом и думаю!
– Я уже год встречаюсь с женщинами с этой мыслью. Я прощаю вам, женщинам, то разочарование, которое я испытал, те усилия, которые это от меня ни требовало. Кошмар!
Историчка: Несмотря на то, что каждой из них он наверняка был так же ослеплен!
– И наконец, мне кажется, я нашел женщину моей жизни: я выбросил, даже не читая, последние ответы на мое объявление – раз я решил жениться, больше никого не надо. Она упрекает себя за свои колебания, в то время как это я не осмеливаюсь быть настойчивым.
Альбер: Уф! Все в порядке, высказался. Чем дальше, тем менее я настойчив с Брижитт. Чем более серьезным это кажется мне, тем больше я боюсь.
Историчка: Как это красиво, как романтично! Погоди немного, старичок, я научу тебя понимать женщин!
– Вы мечтаете об идеальной женщине, такой, чтобы у нее не было собственной жизни, чтобы ее ничто не обременяло. Я представляю это так: нежная встреча три раза в неделю, полная свобода в дни уик-энда, полная свобода в остальное время, а еще – она без семьи, без детей, главное – без детей, у нее хорошая работа, постоянная улыбка на лице, никаких проблем с деньгами, с больной мамой, с крышей, которую надо починить. Никаких проблем! Зато беседы, глубокомысленные рассуждения, страсть к полемике, но никаких разногласий, ярко выраженные пристрастия, совпадающие с вашими. И плюс ко всему красивая. Вы вполне заслуживаете этого!
Альбер: Черт побери, а она сурова. Но мне это нравится.
– Идеальная женщина! Идеал, на который ваша дама явно не походит. Так вам и надо.
Историчка: Что, не ожидал такого?
– Вы, мужчины, надоедаете со своими чепуховыми фантазиями. Приспосабливайтесь к жизни или отказывайтесь от нее. Спасибо за кофе!
Историчка: И пошел ты!..
Альбер: Недоцелованная! Подумать только, какая мерзавка! Все они мерзавки! Брижитт изводит меня, ее Летисия самый отвратительный подросток, другая, та, что в Канаде, пиявка. Моя собственная дочь воротит от меня нос из-за того, что я намереваюсь найти замену ее «святой» матери. А сам я? Что я делаю, чтобы быть счастливым? Я только мужчина, это верно: не очень крепкий, но очень нуждающийся в нежности. Я уже столько лет тянул лямку, совсем один воспитывая нашу дочь, чтобы дать возможность Даниель мчаться на помощь тем, кто живет без семьи, без имени, без документов, без крыши над головой, по существу, оставив Мирей без матери. С тех пор как я сдал на бакалавра, я вкалывал, как ишак, ради того, чтобы получить диплом преподавателя, чтобы кормить семью и каждое лето обеспечивать ей священные три недели на берегу моря. Вол в упряжке до самого замужества Мирей! Пусть так, черт побери! Но теперь этому конец! Я имею право на молодость. Брижитт со своей девичьей стыдливостью и своей девчонкой, которая от нее не отлипает, слишком стара для меня. Вот так! Я ее больше не желаю!
– Вы еще не ушли? Я могу кое-что добавить?
– Это так необходимо?
– Вы со своими мечтами о новой молодости вызываете во мне жалость. Вдвоем мы никогда не бываем свободными. Вдвоем не бывает легко.
Альбер: Понимает ли она сама, какие ужасные вещи говорит?
– У вас в жизни все хорошо, мадемуазель?
– Не слишком.
– Вы знаете, что такое одиночество?
– Я все знаю.
– Я тоже. Тем не менее, когда наступает минута решиться, мы трусим.
– Когда тебе за сорок, ты знаешь слишком много, чтобы заблуждаться.
– Я заметил, что вы жили скорее с ясной головой.
– Как можете вы мечтать о новой жизни вдвоем, как вы еще можете думать о ней?
Альбер: Такое с тобой, наверное, никогда не случается? Или она думает, что я не заметил, как она затрепетала от радости, когда я пригласил ее выпить кофе в этом паршивом кафетерии! И все же не стоит терзать себя из-за того, что мое мягкое замечание заставило покраснеть ее шершавые щеки.
– Для меня самое худшее – мертвящее одиночество, и я не могу ни свыкнуться с ним, ни оживить его чем-то. Мне нужна женщина, которая была бы рядом со мной. И эта женщина, я думаю, Брижитг. Несмотря ни на что.
– Что ж, удачи вам! А сейчас извините меня, мне надо рассчитаться по старому счету.
– И вам тоже удачи!
Альбер: Бедняжка! Но я не сказал бы, что она обескуражена.
Историчка: Вот наивный! Ты потерпишь фиаско!
