Текст книги "Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми"

Автор книги: Жан-Жак Руссо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Здесь должно мне упомянуть об основании нынешних времен Российского государства, дабы представить пример того, сколько от изволения Государя зависит много исправлять сердца, давая образ народу своему собственными делами: ибо как бы законы от зла не отвращали, но хитрость коварных душ находит средства делать зло и избегать от истязания оных, и тем лишь паче преступление усиливается. А когда примеру е добродетели следуют Монарха, тогда все единодушно о том только и пекутся. Мы ясно видим ныне чрез премудрое правление нашей Великой МОНАРХИНИ, славу нашего века сооружающей, колико может процветать добродетель, когда она имеет отверстый путь, и еще паче, когда предводительствующая народом Особа, сама собою в том пример показывает.

Народы! воззрите на процветающую толикой славою Россию; вопросите благополучных чад ее, видят ли они предел своего благосостояния? Вопросите у сего подданного народа, чувствует ли он хотя мало иго рабства? Вопросите, милостью она, или строгостью низвергает пороки, и вводит благочестие и добродетель? А чрез то познайте, что гордость и пристрастия самих властей были иногда причиною и основанием повреждения. Ибо зависть производила мысль вредную, и возбуждала всякое желание к исполнению зла, и как ничто не противоборствовало отвратительным намерениям, кроме опасности законов, которых избегать были средства, то сие принуждало находить способы как таить яд зла, но не истребляли оного из сердец, а между тем род человеческий, делая нечестие, погибал в бедствиях, и производил только сострадание в душах чистых и здравых рассуждениях.

Наша Премудрая МОНАРХИНЯ, являющая в лице Своем собор всех оных божественных даров, которые должны озарять душ у Царя, народами управляющую, узрев источник всех вредностей, тщится исправить сердца народа своего не столько строгостью, как непременным исполнением законов, а возбуждает добродетель щедростью, милостью и благодеяниями.

Я не преступил противу истинны, представив сей пример к моему содержанию. Я старался кратко описать, что свет всегда был порочен и с самых тех пор, как общежития основались, что с распространением рода произрастали пороки, а чрез законы излишне строгие еще оные усиливались. Сие свидетельствует ныне каждому, сколько кротость Монаршеская и доброта его нрава освящает пороки, и сколько добродетель оными восстановляется. Да совершит вышняя Десница благословенное начало нашей Государыни, да обратит народные сердца следовать сим путем к благодетельству, и обяжет всех взаимно искренним чистосердечием, дабы увидел свет, что благой пример Монаршеских дел есть источник добра, душа добродетели и просвещение мыслей и сердец.

Оставляя все прочие подробности, которых описание и кроме того, что распространилось бы весьма обширно, не принадлежит к моему содержанию, но притом и требовало бы много времени. Оканчиваю я сим мое изъяснение, дабы как можно, не примешать мне посторонних причин, которые нравы и сердца повреждают, остается читателю справедливому судить, истинно ли я описывал мое мнение, или заблуждался. Впрочем, ежели труд мой достоин будет благоволения той особы, которой я оный посвятил и одобрения знающих людей: то сие поострит меня к дальнейшему прилежанию.

ВОПРОС, предложенный от Академии Дижонской.

Какое есть начало неравенства между людьми, и основано ли оно законом естественным?

РАССУЖДЕНИЕ о начале и основании неравенства между людьми.

Я намерен говорить о человеке, и вопрос, который я исследую, вразумляет меня, что буду я говорить людям: ибо не предлагают таковых вопросов, когда боятся чтить правду. Таким образом буду защищать я с благонадежностью человечество прел теми мудрыми людьми, которые меня к сему приглашают; и не буду не доволен сам собою, если учиню себя достойным предпринятого моего труда и моих судей.

Я понимаю в роде человеческом два вида неравенства: одно, которое я называю естественным или физическим, для того что оно уставлено природою, и состоит в различии лет, здоровья, сил телесных, и качеств разума, или души. Другое, которое можно назвать неравенство нравственное, или политическое, для того, что оно зависит от некоторого договора, что оно учреждено или, по крайней мере, уважено по согласию людей. Сие состоит в разных преимуществах, коими некоторые пользуются к предосуждению других, как то быть богатее, почтеннее, могущественнее прочих, или принудишь их себе и повиноваться.

Не можно вопрошать, какой есть источник неравенства естественного, для того что ответ будет содержаться в самом определении сего слова: еще менее и того, можно изыскивать, нет ли какого союза существенного между двух неравенств, ибо сие было бы вопрошать другими словами, что те, которые повелевают, по необходимости ли достойнее тех, которые повинуются и всегда ли сила ума и тела, премудрости и добродетели, находится во всяком порознь человеке, по мере могущества или богатства; о сем вопросе пристойно, может быть, рассуждать невольникам в присутствии своих властителей, но оной не приличествует людям разумным и свободным, которые ищут истинны.

О чем же точно следует сие рассуждение? О том, чтоб означить в приращении дел то время, в которое права заступили место насильства, и природа покорена стала закону, истолковать, по какому чудному сцеплению сильный мог намериться служить бессильному, и народ согласился купить мысленный покой, ценою счастья вещественного.

Философы, испытывающие начало общества, все чувствовали надобность восходить даже до состояния естественного; но никто из них еще до того не дошел. Одни не колеблясь, приписывали человеку в сем состоянии разумение справедливости и несправедливости, не печась того показать, что он долженствовал иметь сие разумение, ниже того, в чтоб оно было ему полезно, другие говорили о праве естественном, которое всякой имеет к сохранению того, что ему принадлежит, не истолковав, что разумели они чрез слово принадлежать и иные давая вдруг сильным власть над слабыми, тотчас устанавливали правление, не мысля о времени, долженствующем протечь прежде, нежели и смысл сих слов, пласт, или правление мог быть между людьми; наконец, все говоря непрестанно о нужде, жадности, притеснении, желании и высокомерии, приложили к состоянию природы понятия, взятые ими из состояния общества, и говоря о человеке диком, изображали они гражданина, да и не приходило и в мысль большей части из наших писателей сомневаться, что состояние природы когда-нибудь существовало, между тем как мы ясно видим из чтения священных книг, что первый человек, получив непосредственно от Бога разум и заповеди, не был и сам в сем состоянии; и что веря писаниям Моисеевым, сколько оным должен верить всякой Христианский Философ, не надлежит допускать, чтоб люди и прежде потопа когда-нибудь находилась в точном состоянии природы, разве они впадали в оное каким-либо чрезвычайным случаем: странное мнение сие защитить весьма трудно, а доказать и совсем невозможно.

Начнем же теперь отдалением всех действительных происшествий, ибо они не касаются до сего вопроса. Не надлежит принимать изысканий, касающихся до сей материи за исторические истины, но за рассуждения ипотические и условные, больше способные изъяснить прямое начало, и подобное тем, какие делают вседневно ваши физики о сотворении мира. Закон повелевает нам верить, что как Бог сам извлек людей из естественного состояния, то они неравны для того, что он хотел, чтоб были они таковыми: но не запрещает составлять нам догадки, производимые из одной природы человеческой и существ его окружающих; о том, каков бы род человеческий был, когда бы он был оставлен самому себе. Вот чего от меня требуют, и о чем я предприемлю исследовать в сем рассуждении! Содержание мое касается до человека вообще, и так я потщусь изъясниться приличным образом ко всякому народу, или лучше сказать, забывая время и места, буду только мыслить о людях, которым я творю; перенесу мысленно себя к Афинской Ликии, и там якобы твердить буду уроки моих учителей, имея Платона и Ксенократа себе судиями, а род человеческий слушателями.

О человек! из какой бы ты страны ни был, какие бы ни были мнения твои, внемли вот история твоя такова, какую мне кажется я понял не из книг, сочиненных подобными тебе, кои суть лжецы; но из природы никогда нелживой. Все, что ни будет от нее, будет истинно, и не найдется ложного, разве что я примешаю от себя против воли своей. Время, о котором я буду говорить, весьма отдалено: сколько ты применился против того, каков был прежде! Сие есть, так сказать, жизнь твоего рода, что я буду описывать по тем качествам, кои ты получил, которые воспитание твое и твои привычки испортили, но не могли истребить. Есть, вижу я лета, в которые бы каждый в особенности человек, хотел остановиться, ты будешь искать таких лет, в которые пожелал бы, чтоб род твой был остановлен. Недоволен, будучи настоящим состоянием, по причинам возвещающим несчастным потомкам твоим еще большие неудовольствия, может быть, пожелал бы ты, чтоб возвратиться вспять; а сие чувствование должно делать хвалу первым праотцам твоим, осуждение твоим современникам, и ужас тем, которые будут иметь несчастие жить после тебя.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Как не нужно есть, для пряного рассуждения о естественном состоянии человека, рассматривать его от самого его начала, и в первом так сказать, зарождении его рода, однако я не буду следовать о его составлении сквозь открытия учинившиеся чрез продолжение времени, не остановлюсь на изыскании в системе животной, каков он мог быть с начала, дабы чрез то наконец дойти до того, каков он есть, не буду испытывать, как думает Аристотель, не были ли его отращенные ногти с начала скорченными когтями; не был ли он облачен шерстью как медведь, и когда он ходил на четырех ногах,[4]4
  Те перемены, которые долговременное употребление ходить на двух ногах могло произвести в составления человеческом, сходства еще примечаемые между человеческими руками и передними ногами четвероногих, и заключение произведенное из способа их походки, могли повод дать к сомнению, о способе походки каковой долженствовал бы нам быть по природе свойственнее. Все младенцы начинают ходить на четвереньках, и имеют нужду в нашем примере и в наших наставлениях, дабы научиться прямо стоять. И есть еще некоторые дикие народы, как на пример Готентоты, которые не брезжа о детях, допускают их ползать так долго, что уже потом с великим трудом их от того отучают: таким же образом поступают Караибы в Антилских островах. Есть разные примеры о людях четвероногих, и я мог бы между прочими представить о том младенце, который был найден в 1344 году близ Гессена, где оп воспитан был волками, и после при Дворе Принца Генрика сказывал: что если бы от него зависело, то лучше бы желал он возвратиться опять к волкам, нежели жить между людьми. Он столько навык ходить на четвереньках, как сии звери, что на лежало привязывать к нему палку, дабы она принуждала его стоять прямо и равновесно на ногах. Таковой же был младенец, найденной в 1694 году в Литве, которой жил с медведями; он не показывал, говорит Г. Кончильяк, немалого знака разума, ползал на руках и на ногах, не имел никакой речи, произносил голоси совсем непохожи на человеческий, маленькой дикой Ганноверец, которого привезли за несколько лет ко Двору Аглинскому, имел превеличайший труд приучиться ходишь на ногах; и еще найдены в 1719 году два дикие в Пиренейских горах. Они бегали по горам точно так, как четвероногие животные. Что ж касается до того, что против сего можно предложить, то есть, что сие было бы лишать себя употребления рук, от которого мы толикую имеем пользу, то кроме, что пример обезьян показывает нам, что руки можно употреблять двояким образом. Сие показывало бы только, что человек может дать членам своим назначение способнейшее природного, а не то, чтоб природа определила человеку ходить иначе, нежели она его научает. // Но можно, кажется мне, еще много лучших сего причин сказать для утверждения, что человек есть двуногий: во первых, ежели бы и показано было, что он с начала был другим подобием, нежели как мы его видим, и наконец дошел до того, каков он есть: то сего не довольно было б к заключению, что он сим образом и сотворен: ибо по доказании возможности в сих переменах, надлежало бы еще прежде, нежели их допустить, показать по меньшей мере вероятность из оного. Сверх того, если кажется, что руки человеческие могли служить вместо ног в случае надобности, то сие есть одно только примечание в пользу сея системы против множества других ей противных. Главные из них суть следующие: что образ тот, каковым голова его соединена с телом, вместо чтоб направлять взор его горизонтально как все прочие животные имеют, и как он и сам прямо ходя имеет, при хождении на четырех лапах устремил бы его глаза точно в землю, которое положение весьма не благо, полезно к сохранению всякого особенно; что не имеет он хвоста, в котором ему нужды нет, когда он на двух ногах ходит, но который столько полезен четвероногим, из коих ни один род оного не лишен, что груди у женщин, будучи весьма удобно расположены для двуножных, держащих младенца на руках, столько неудобны для четвероногих, что ни у коего роду из них оные таковым образом и не расположены; что как зад его чрезмерно высок по мере переда, почему мы, ходя на четвереньках, таскаемся на коленях, то все сие составило бы животное весьма худой размер имеющее, и ходящее гораздо непокойно. Если бы они полагал ногу так плашмя как руку, то имел бы с задней стороны у ноги одним составом менее против прочих животных, а именно: тем, который соединяет лядвейную кость с голенью; что ставши только на цыпках, как он без сомнения принужден был бы делать тарс (Тарс значит кости, составляющие пяту) не упоминая о множестве костей оный составляющих, кажется излишне толст для того, чтоб вместо лядвейной кости быть; составы же его вместе с метатарсом (Пять костей от голени к пальцам) и тибией (Тибия, от колена трость с прочими до лодыжки костями) суть излишне близки, чтоб дать человеческой ноге в таковом положении такую же гибкость, какую имеют четвероногие. Пример младенцев, будучи взят в таких летах, в которых силы естественные еще не совсем открылись, и члены не укрепились, не заключает к сему ничего, я также мог бы сказать, что собаки неопределенны ходить, потому, что они от рождения несколько недель ползают, действия ж особливые недовольно сильны против испытаний общих всем человекам, и самым тем народам, которые, не имея никакого сообщения с другими, не могли ни в чем подражать им. Младенец оставленной в лесу прежде, нежели мог ходить собою, и воспитываемый каким-либо зверем, может быть, последовал примеру питательницы своей, приучаясь ходить так, как она, то привычка подала ему способности, которых не имел он от природы, и как безрукие силою частого употребления доходят до того, что делают ногами все то, что мы делаем руками, так равно дошел он наконец до того, что стал употреблять руки свои вместо ног.


[Закрыть] то потупленные его глаза на землю, и ограниченные горизонтом нескольких шагов, не показывало ль вдруг и свойство, и пределы понятия его? На сие не могу я иметь, кроме одних догадок нетвердых и почти мечтательных. Анатомия, производимая над другими животными, еще весьма малые имеет приращения, примечания испытателей природы, гораздо недостоверны, чтоб можно было на таких основаниях положить точное рассуждение. Таким образом, не прибегая к знаниям сверхъестественным, какие мы о сем имеем, и, не рассуждая о переменах, долженствовавших произойти в состоянии человеческом, как внутреннем, так и внешнем, по мере, сколько он прилагал члены свои к новым употреблениям и питался новой пищей: я положу его в таком образе во все времена, как вижу теперь ходящего на двух ногах, владеющего руками так точно, как владеем мы, обращающего взгляды свои на всю природу, и измеряющего глазами своими неизмеримое пространство небес.

Обнажая сие существо, таким образом учрежденное, от всех выше естественных даров, какие оно могло получить, и ото всех чрез искусство приобретаемых способностей, какие оно могло снискать, не иначе как чрез долговременное приращение, рассматривая его одним словом, таковым, каким оно долженствовало выйти из рук природы: я вижу в нем животное не столь сильное против одних, не столь проворное в рассуждении других, но рассуждая по всему, вижу в нем расположение органов гораздо выгоднее против всех; вижу его насыщающегося под дубом, утоляющего жажду при всяком источнике, находящего себе одр под тем же самым древом, которое снабдило его пиршеством; и вот уже все надобности его удовольствованы.

Земля, оставленная своему природному плодородию[5]5
  Если найдется кто из моих читателей столь худой физик, чтоб похотел мне поспорить о положении сего плодородия, природного земле, то я ему ответствую следующим: // Как произрастания получают к напитанию своему больше существенности от воздуха и воды, нежели от земли, то из сего происходит, что они истлевая возвращают земле больше, нежели из нее вытягивают. Сверх того же, определяет воду дождевую удерживая пары. Таким образом в лесу береженном долговременно не трогая верхний слой земли, служащей к произрастанию, нарочито умножится, но как животные возвращают гораздо менее земле, нежели сколько из нее получают, а люди тратят безмерное множество лесу и всякого произращения огнем и на другие употребления: то из сего следует, что верхний слой земли в стране населенной долженствует всегда уменьшаться, и сделаться наконец таким, как Земля Аравии каменистой, и многих других восточных стран, которых климат в самом деле всех древнее был населен, и где ныне не находят ничего кроме соли и песку, ибо соль из былья и из животных остается между тем, как все прочие части делаются летучими. Г. Буфон в Истории Натур. // Можно прибавить к сему доказательство действительное из множества дерев и растений всякого рода, которым и были преисполнены все пустые острова, найденные в сих последних веках, и еще из того, что История нам объявляет о лесах дремучих, которые надлежало вырубить во всей земле по мере того, как распространялись народы и приходили в просвещение. На сие я сделаю следующие три примечания: первое, что ежели есть какой род растений, который бы мог заменить истощение материи произрастающей. Бывающее от животных, по мнению Г. Буфона, то к сему особливо принадлежат деревья, которых верхи и листья их забирают в себя воды, и более паров, нежели все прочие растения. Второе, что истощение поверхности земли, то есть трата существа способствующего к растению, должно ускоряться по мере того, как земля более вспахивается, и жители, сделавшись искуснее, поедают в большем против прежнего изобилий произведения всякого рода. Третье и самое нужнейшее из моих примечаний есть, что плоды древ приносят животным пищи гораздо больше, нежели иное какое растение, который опыт я сам делал, сравнивая произращения двух равных плоскостей земли величиною и добротой, одно насеяв каштанами, а другую хлебом.


[Закрыть] и поращенная дремучими лесами, которых секира не подсекала никогда, предлагает на каждом шаге житницы и убежище животному всякого рода. Люди рассеянные между ними, примечают, подражают их искусству, и тем доходят до скотского внутреннего побуждения, с тем преимуществом, что всякой род из них имел только собственное свое, а человек не имея, может быть, и никакого принадлежащего себе особенно, присваивает их все себе, питается равно большей частью тех разных пищей, которые другие животные между собою разделяют,[6]6
  Между четвероногими животными два различия самые всеобщие родов плотоядных производятся, одно от вида зубов, а другое от сложения внутренностей. Животные, питающиеся растениями, все имеют зубы плоские, как на пример: конь, вол баран, заяц; но плотоядные все имеют зубы острые, как то есть: кошка, собака, волк, лисица: что же до внутренностей надлежит, то в животных, питающихся плодами, имеются такие черева, которых в плотоядным нет, как на примере большая кишка. И так кажется, что человеке имея зубы и утробу подобные тем, как имеют животные питающиеся плодами, должен быть естественно вмещено в число сего рода, и не только примечания анатомические утверждают сие мнение, но и писания древних оному благоприятствуют. «Дицеарх, – говорит блаженный Иероним, – объявляет в своих книгах о древностях греческих, что во время владения Сатурнова, когда земля еще была сама собою плодородна, никто из людей мяса не вкушал, но все питались плодами и овощами естественно растущими». (Кн. 2.на Иовиниана.) Можно из сего усмотреть, что я оставляю многие выгодности, которые бы я мог здесь в мою пользу представишь. Ибо как добыча есть почти единая причина, которая производит сражения между кровожаждущих зверей, а питающиеся плодами пребывают всегда между собою в непрерывном мире, то ежели человеческий род есть из числа сих последних, можно ясно видеть, что он имел бы гораздо более способности к пропитанию себя в состоянии естественном, и гораздо меньше надобности и случая из оного выйти.


[Закрыть] и, следовательно, чрез то находит прокормление себе гораздо свободнее, нежели всякое из них иметь может.

Привыкнув с младенчества ко всякой непогоде воздуха, ко всякой жестокости времен, приучившись к трудам, и находя себя принужденным защищать нас и без оружия жизнь свою и добычу от других зверей, или спасаться от них бегством, человек получает сложение твердое и почти непоколебимое: дети, принося в свет преизрядное сложение тела своих отцов, и укрепляя оное таковыми же переобучениями, какие оное произвело, чрез то приобретают всю силу и Крепость, какую только человеческий род иметь может. Естество поступает с ними так точно, как законе Спартанской с детьми своих сограждан; оно делает сильными и крепкими тех, кои сложение в составлении имеют твердое, а прочих всех губит, разнствуя в том от наших общежитий, в которых правление, учиняя детей тягостными своим отцам умерщвляют их без разбору еще прежде их рождения.

Человек дикий, имея тело свое одним только себе орудием, о котором он известен, употребляет его на разные предприятия, к которым по неимению подобного их переобучения мы совсем неспособны; а в сем наше искусство точно, отъемлет у нас и силу и проворство, которое приобретать того нужда обязывает. Когда бы он имел топор, могла ли бы его рука ломать столь твердые сучья? Когда бы он имел пращу, кидал ли бы он рукою камень так сильно? Когда бы он имел лестницу, мог ли бы он взлезать так легко на дерево? Когда бы он имел коня, мог ли бы он быть столь быстр в бегании? Дай человеку просвещенному время собрать все свой махины вокруг себя; нет никакого сомнения, чтобы он не преодолел свободно человека дикого. Но если хочешь видеть к сражение еще паче неравное, поставь их обоих нагих и безоружных друг против друга: тогда скоро познаешь, какое есть преимущество иметь непрестанно все свои силы в своей воле, быть всегда готовым на всякой случай, и носить себя всегда, так сказать, всего с собою.[7]7
  Все знания, требующие рассуждения, и все те, которые приобретаются только сцеплением понятий, и доходят до совершенства с продолжением времени, кажутся совсем превосходят силу дикого человека, потому что не имеет он сообщения с подобными себе, то есть, что не имеет он орудий, служащих к сему сообщению, и надобностей, которые делают оное нужным. Его знание и досуг ограничивается только тем, чтобы прыгать, бегать, биться, кидать камни, и взлезать на дерево. Но если он не знает кроме сих вещей, то в возмездие знает он их гораздо лучше нежели мы, которые в них столько нужды не имеем; и как оные зависят единственно от упражнения телесного и не приемлют никакого сообщения, ниже приращения от одного человека к другому, то первый человек мог быть в них столько искусен, как и потомки его. // Описания странствующих наполнены примерами о силе и крепости людей живущих в странах варварских и диких народов; и не менее того превозносят их проворство и легкость: а как надобны только глаза, чтобы сие приметить, то ничто не препятствует верить свидетельствам сих самовидцев. Я возьму для сего несколько примеров на удачу из первых, книг попавшихся мне в руки. // «Готентоты, – говорит Колбен, – лучше разумеют рыбную ловлю, нежели Европейцы живущие на мысе. Их искусство равно в неводах, удах и других к тому употребляемых способах, на озерах и в реках. Но столько ж искусно ловят они рыбу руками, их проворство в плавании несравнительно. Их плавание имеет в себе нечто преудивительное, и совсем им только одним свойственное. Они плавают имея став свой прямо и руки простертые по верх воды, так что кажется будто бы они шли по земле. В самом пущем волнении морском, и тогда как волны горами кажутся, они, так сказать, пляшут по волнам поднимаясь и опускаясь как кусок коркового дерева. // Готентоты, говорит тот же писатель, суть проворства ужасного в ловле зверей, и легкость их в бегстве превосходит воображение. Он удивляется, что они чаще не делают худого употребления из легкости своей, что однако ж иногда случается, как то можно рассудить по примеру, который он при сем прилагает. «Один Голландский матрос, выгрузившись на мыс, – говорит он, – отдал Готентоту нести за собою в город сверток табаку, в котором было весу до двадцати фунтов. А когда они отошли от товарищей на несколько шагов, то Готентот спросил у Голланлца, умеет ли он бегать?» «Бегать?», – отвечал Голландец. – Да. Очень хорошо». «Посмотрись», – сказал Африканец, и, побежав с табаком в ту ж минуту, ушел из виду вон. Матрос смутившись от толь чудной скорости, не вздумал его преследовать, и так уже никогда не видал ни табаку своего, ни Готентота. // Они имеют взор столь быстрый, и руку столь верную, что Европейцы с ними никак в том сравниться не могут. На сто шагов попадают они камнем в цель величиною в половину копейки, а всего удивительнее то, что вместо устремления глаз на цель, как обыкновенно мы делаем, они беспрестанно у них движутся и поворачиваются. Кажется, как будто бросаемые ими камни несет невидимая рука. // Отец дю Тертр говорит почти точно тоже о диких Аншилиззах, что вы теперь прочли о Готентотах мыса Доброй Надежды. Он превозносит особливо их меткость, с какою они стреляют из луков, и убивают безошибочно на полете птиц, и на плыву рыб, которых потом берут они ныряя. Дикие Американцы северной части не меньше сего славны силою и проворством, и вот один пример, которой может подать способ рассуждать об индейцах Америки Южной части. // В 1746 году, один Индеец из Буенос-Эвреса, будучи осужден к посылке на галеру в Кадикс, предложил Губернатору, что он желает выкупить свободу свою, подвергнув жизнь свою опасности на Всенародном празднестве. Он обещал сразиться с самым злобнейшим буйволом безо всякого иного оружия, кроме одной веревки, что он его поборет, что схватив его веревкой за такое место, какое ему назначат, что он его оседлает, взнуздает, сядет на него верхом, и сидя на нем, победит еще двух буйволов самых жестоких, каких только выпустят из зверинца, и потом всех трех сряду, одного за другим, побьет в самую ту минуту, когда ему будет повелело, не требуя ни от кого помощи: что и было ему учинить позволено. Индеец сдержал слово свое, и успел во всем, что он обещал каким образом поступил он при сем случае, и подробность сего сражения, можно увидеть в 1 томе, в 12 части, примечании об Истории Нат. г. Готия, откуда сие обстоятельство взято, на стран. 262.


[Закрыть]

Гоббесий утверждает, что человек естественно неустрашим, и только ищет всегда нападать и сражаться. Один славный Философ думает сему противное, а Кумберланд и Пуфендорф уверяют, что ничего нет столь робкого в природе, как человек, что он всегда трепещет и готов бежать при наималейшем шуме, слух его поражающем, при малейшем движении им примечаемом. Но сие, может быть, от предметов для него неизвестных; и я не сомневаюсь, чтобы он не ужаснулся при всяком новом позорище, ему представляющемся; каждый раз, когда не может он различить физического добра или зла, которого он от оного ожидать должен, ни сравнить сил своих с предлежащею ему опасностью; обстоятельства редкие в состоянии естественном, к которому все вещи имеют течение толь единообразное, и вид земли не подвержен сим трепетным и непрестанным переменам, каковые нам причиняют страсти наши, и непостоянство соединенных народов. Но человек дикий, живущий между зверей, и с малых лет имея случай драться с ними, скоро делает сравнение; а чувствуя себя, что он более превосходит их проворством, нежели они превосходят его силою, научается их не бояться. Приведи медведя или волка в схватку с диким, твердым проворным и смелым, каковы они и все, вооруженным камнями и доброй палкой: тогда увидишь, что опасность будет, по крайней мере, взаимная, что после нескольких таких опытов, звери несклонны будучи нападать друг на друга, неохотно нападут на человека, в котором они нашли столько же зверства, как и в себе. В рассуждении зверей, которые действительно имеют более силы, нежели он имеет проворства, то против таких он уподобляется других бессильным животным, которые на то не смотря, бытие свое сохраняют, с тою выгодою для человека, что он не меньше их имея способности к бегу, и находя на деревах убежище почти верное, может при всякой встрече избирать или бегство или сражение. Присовокупим еще, что и того не видно, чтобы какой-нибудь зверь естественно побуждаем был с человеком сражаться, выключая то, где требует собственная себя защита, или безмерный глад ниже того, чтобы зверь показывал против человека те наглые враждебные чувствия, которые кажется как возвещают, что один род определен от природы на съедение другому.

Другие страшнее прежних неприятели, и от которых человек не имеет равных средств к защищению себя, суть естественные немощи, то есть: младенчество, старость и болезни телесные всякого рода, знаки печальные нашей слабости, из коих первые два свойственны всякому животному, а последние принадлежат особливо человеку, живущему в обществе, Я примечаю еще, в рассуждении младенчества, что мать, нося повсюду своего младенца с собою, имеет способы его питать гораздо свободнее, нежели всякая самка из большей части зверей, которые принуждены ходить взад и вперед непрестанно и с великим трудом, с одной стороны для соискания себе пищи, а с другой для написания млеком или для прокормления своих де ней. Правда, что ежели случится женщине погибнуть, младенец гибнет с нею почти неизбежно и что сие бегство есть общее премногим другим родам, которых дети чрез продолжительное время не в состоянии сами себе искать пищи; и если детство наше против других родов долее, то и жизнь наша против их гораздо долголетнее, по чему еще равенство между ими и нами в сем случае тоже,[8]8
  «Продолжение жизни лошадиной, – говорит, Г Буфон, – измеряется так, как и во всяком роде животных по продолжению времени их возраста. Человек имея четырнадцать лет росши, может жить в шесть или семь раз против сего времени, то есть, девяносто и сто лет, лошадь же, которой возраст свершается в четыре года, может также жить в шесть или семь раз более сего времени, то есть 25, или и до тридцати лет. Примеры, кои могут быть противными сему правилу, столь редки, что не должно взирать на них как на исключение, из которого можно бы было что-либо вывести. И как лошади толстые породы совершают возраст свой в меньшее время, нежели тонкие, то и живут они не столь долговременно, и становятся стары в пятнадцать лет».


[Закрыть] и хотя есть в рассуждении продолжения первых лет, и числа детей,[9]9
  Кажется я усматриваю; между животных плотоядных и питающихся плодами, еще другую разность гораздо более общую. Сия разность состоит в числе рождаемых детей, которое в одни родины, в тех родах, кои питаются растлениями, никогда не превосходят двух, а в плотоядных обыкновенно бывает более. Легко можно знать в сем случае определение природы по числу титек, которых в первом роде всякая самка только две имеет, как на пример: кобыла, корова, коза, лань, овца и проч. В последнем же всегда шесть или восемь каждая, например: собака, кошка, волчица, тигровая самка и проч. Курица, гусыня, утка, как птицы плотоядные, так как и орел, ястреб и нетопырь, носят так же и высиживают великое число яиц, чего никогда не бывает у голубок, горлиц, и ни у каких птиц, которые единственно каким-нибудь зерном питаются, и которые не носят и не высиживают, почти более двух яиц вдруг. Причина, которую можно показать сей разности, есть та, что животные, питающиеся травою и былием, провождая почти весь день на соискание пищи, и будучи принуждены употреблять многое время к пропитанию себя, не могут питать много детей, вместо что плотоядные, насыщаясь почти в одно мгновение, могут свободнее и чаще возвращаться к детям своим, и опять на лов, и возвращать себе за утрату великого количества молока. Обо всем оном можно бы многие особливые примечания и рассуждения сделать: но здесь не место. А для меня довольно было показать только в сей части самую общую систему природы, которая подает еще новую причину, чтоб человека исключить из числа плотоядных зверей, а полагать его между родов насыщающихся плодами.


[Закрыть] другие правильно оные не принадлежат к моему содержанию, у старых людей движущихся и дышащих уже мало, потребность пищи уменьшается вместе со способностью запасать оную, а как дикая жизнь отдаляет от них простуду и подагру, да и сама собою старость изо всех болезней есть та, коей помощь человеческая к исцелению почти неудобна то исчезают они наконец, так что совсем неприметно, когда они престают существовать, и почти так, что не чувствуют они того и сами.

Что касается до болезней, я не буду подтверждать тщетных и ложных возражений, какие обыкновенно большая часть людей, быв здравыми, делают против врачества, но попрошу только о том, есть ли какое основательное примечание, по которому бы возможно было заключить, что в странах, где сия наука более находится в небрежении, человеческая жизнь была бы короче против тех, в которых оная наблюдается совсем должным попечением? Да и как сие может быть, когда мы сами себе более болезней навлекаем, нежели сия наука может снабжать нас врачебным зельем! Чрезмерное неравенство в способе жизни, как то излишняя праздность одних, непомерный труд других, удобность раздражать и довольствовать жадность и сладострастие, пища, с искусством избираемая для богатых, которая наполняет их горячими соками, и производит толь частое несварение в желудке, и худая яства бедных, иногда и совсем никакой не имеющих, которых таковой недостаток принуждает обременять себя алчно при случае, когда они оную обретают, словом, излишество всякого рода, неумеренные восторги страстей, изнурения, труды, истощения духа, печали, бесчисленные заботы, чувствуемые во всяком состоянии, которыми души непрестанно объемлются вот все те пагубнейшие свидетельства тому, что большая часть наших болезней причиняются нам с нас самих, которых бы мы почти всех могли избежать, храня способ жизни простой, единообразной и уединенной, какой предписан нам от природы. Я осмелюсь почти уверить, если она определила нам быть здравыми, то рассуждения есть состояние противоестественное, и человек рассуждающий есть животное совсем испорченное. Когда представишь себе твердое тела сложение диких, по крайней мере тех, которых мы еще не погубили нашими крепкими спиртами; когда рассудишь о том, что они не знают других болезней, кроме старости и ран, тогда весьма склонен будешь верить, что легко можешь сочинить историю человеческих болезней по следам истории об общежитиях. Таковое мнение было Платоново, который рассуждает по некоторым врачествам, употребленным или одобренным от Падалира и Махаона при осаде Троянской, что разные болезни, каковые сии врачества долженствовали возбуждать, не были тогда совсем известны между людьми.

С таковым малым источником болезней, человек, находясь в природном состоянии, почти, не имеет нужды во врачествах, а еще менее того во врачах; род человеческий с сей стороны отнюдь не худшее имеет состояние против всех других животных. Весьма легко можно узнать от охотников, часто ли находят они в травле зверей больных. Попадаются многие им, которые имеют знаки гораздо глубоких ран, некоторые с перебитыми костями, а иногда и совсем с переломленными членами, но которые исцелены никаким другим врачом, как только одним временем, и не иною воздержностью, кроме обыкновенной их жизни, а тем однако ж не хуже врачества исцелились совершенно, не быв притом мучимы прорезыванием, отравляемы лекарствами, и истощаемы недопущением к пищи. Словом, какую бы пользу ни приносило врачество, порядочно исправляемое, ко всегда то известно, что если дикий болезнующий оставленный самому себе, не имеет ожидать помощи, кроме как от одной природы, то не имеет он также ничего и опасаться кроме одной болезни, но сие то часто дает им великое преимущество пред нами.

Должно нам остерегаться, чтоб не смешивать дикого человека с теми, коих мы ныне видим пред глазами нашими. Природа содержит всех животных, оставленных ее попечению с такою особливою любовью, которая кажется доказывает нам сколько она ревнует о своем праве. Конь, вол, кошка и сам осел, живущие в лесах по большей части имеют стан выше, и все телосложение крепче, сильнее, тверже, и бывают гораздо бодрее, нежели те, кои находятся у нас в домах. Они теряют половину своих выгод, учинившись домашними; и можно сказать, что все наши попечения, кои мы прилагаем к их содержанию и прокормлению, ни к чему иному служат, как только отводят их от прямой их породы. Подобно так и о самом человеке: он, учинившись общественным и невольником, становится слаб, робок и уничижителен, а способ жизни его, роскошной и сластолюбной, довершает истощать вдруг и силу и бодрость его. Присовокупим еще, что между состояний дикого человека и живущего в обществе, различие должно быть еще более, нежели между дикими и домашними скотами: ибо человек и прочее всякое животное сохраняется природою равно, а все те выгодности, которые человек присваивает себе сам с излишеством пред зверями, им укрощаемыми, составляют только же особенных причин, для которых оп чувствительнее от своего рода отдаляется. Не можно почитать за великое нечастые сим первым людям, ниже за некоторую трудность к сохранению своему, их наготу, недостаток в жилище, и лишение всех тех бесполезностей, которые мы считаем толь потребными. Если тело их не обросло шерстью, то не имеют они в том и надобности, находясь в теплых местах; да скоро узнают они, и их самых холодных употреблять к укрытию себя кожи побежденных ими зверей и если они только две ноги для бегания имеют, то имеют за то еще две руки, способность к защищению себя и к доставлению надобностей. Дети их начинают ходить, может быть, несколько поздно и с трудом, но матери их могут носить их свободно, выгода, которой все прочие роды не имеют, в которых мать, будучи преследуема, находит себя принужденной или оставлять детей своих, или измерять путь свой по их следам. Наконец, разве полежишь сии особливые и случайные стечения обстоятельств, о которых буду я говорить после сего, и которые могут и совсем не случиться, впрочем, ясно видимо изо всего состояния сего дела, что первый кто сделал себе одежду или жилище, доставил себе тем вещи весьма малонужные, понеже он без них до того пробавлялся, да и не видно для чего бы он не мог сносить, возмужав, такую же жизнь, какую сносил с младенчества своего.

Будучи один в праздности, и привыкнув к опасностям, человек дикий должен любить спать, и иметь сон легкой, так как и все звери, мыслящие мало, спят, так сказать, все то время, в которое они не думают ни о чем. Как сохранение себя составляет почти единственное его попечение: то и лучшие его способности должны быть те, которые имеют себе главным предметом нападать и защищаться, или ради покорения чего себе в добычу, или для избежание, чтоб не быть добычею самому, напротив того органы, доходящие до совершенства своего роскошью и сладострастием, должны в нем остаться в таком грубом состоянии, которое отдаляет от него всякую нежность; чувства его таким же образом разделены, так что прикосновению и вкусу, должно быть в нем чрезмерно грубыми, а виду, слуху, и обонянию крайне тонкими. Такое-то есть состояние животных вообще, и таковые суть по описанию путешественников большая часть диких народов. И так, не должно удивляться, что Готентоты, живущие на мысе Доброй Надежды, простым взором усматривают корабли на открытом море, так далеко как Голландцы зрительными трубами, ни тому, что дикие Американцы чувствуют Гишпанцов па следу так, как бы могла самая лучшая собака, ниже тому, что все сии варварские породы безтрудно сносят наготу, изощряют вкус свой силою зелий, и пьют спирты Европейские, как воду.

Я до сего рассуждал, только о человеке физически, потщимся его теперь рассмотреть со стороны нравственной и метафизической.

Во всяком животном я вижу только махину хитрую, которую природа одарила чувствами, дабы она действовала сама собою, и сберегала бы себя до некоторой степени от всего, что может сокрушить ее или повредить. Я примечаю точно те же вещи и в махине человеческой, с тою разностью, что природа одна управляет всеми действиями в скотах, напротив чего человек способствует сам своим делам, в достоинстве существа, самовольно действующего. Первый избирает и отвергает по природному побуждению, а последний исполняет по своей воле, от чего происходит, что скот не может отдалиться от правил, ему предписанных, хотя бы то учинить было ему и выгодно, а человек отдаляется от оного часто к своему пред осуждению. От сего то голубь умрет с голоду, находясь возле чаши, наполненной самым лучшим мясом, а кошка возле плодов и пшена, хотя как один, так и другая, могли бы весьма изрядно насытиться пищей, которую они уничтожают, если бы только, вздумалось им ее отведать. Таким-то образом люди распутные вдаются невоздержностям, которые им причиняют болезни, а иногда и смерть; понеже мысль повреждает чувства, а изволение и тогда еще повелевает; когда уже молчит природа.

Всякий скот имеет понятия, потому что имеет чувства; он еще и соображает оные до некоторой степени, и человек отличается с сей стороны от скота только количеством. Некоторые, философы подтверждали еще, что иногда разность бывает от одного до другого человека более, нежели от иного человека до некоторого скота; и так не столько разумение составляет различие существенное между скотов и человека, как достоинство существа, самовольно действующего. Природа повелевает всякому животному, и скот ей повинуется. Человек ощущает такое же побуждение; но он познает себя вольным, и соглашаться с оным и противиться ему и в уповании на сию вольность особливо, оказывается бестелесность его души, ибо Физики толкуют некоторым образом механизм чувств, и изображение понятий, но в рассуждении той силы, которую мы имеем желать чего, или лучше что избирать, такой в чувствовании сей силы, не иное уже что обретают, как действа точно свойственные духу, о которых истолковать ничего не можно по правилам механики.

Но, хотя бы трудности, окружающие все сии вопросы, и оставили место для спору о сей разности между человека и скота, то еще есть другое качество весьма существенное, которое их различает, и о котором уже спорить не можно, то есть: способность доходить до своего совершенства, которая при помощи обстоятельств со временем открываешь все прочее, и находится между ними столько же во всем роде, как и в каждом особливо; напротив чего зверь становится чрез несколько месяцев таковым, каким будет он уже и во всю жизнь свою, а род его чрез тысячу лет. Для чего человек один только подвержен приходить в слабоумие? Не для того ли, что чрез оное возвращается он все первобытное состояние? И что между тем как зверь, который ничего не приобрел, не имея также ничего и потерять, всегда остается при своих побуждениях; человек теряя или от старости, или каким-либо другим приключением все, что выше показанная его совершенность, дала приобрести ему, упадает чрез то ниже и самого скота? Коль печально для нас быть принужденными признаться, что сия отличная и почти беспредельная дробность, есть источником всех человеческих несчастий, что она то извлекает его силою времени из сего первоначального состояния, в котором бы дни его протекали невинно и покойно, что она есть та, которая выводя вместе с веками его просвещение и заблуждения, пороки и добродетели, делает оного напоследок тираном самому себе и природе.[10]10
  Один славный писатель, начисляя благо и зло человеческой жизни, и сравнивая число сих обоих, нашел, что последнее гораздо превосходит первого, и что, рассуждая обо всем, жизнь человеку есть довольно неприятный дар. Я не удивляюсь таковому его заключению; он взял все сии рассуждения из установления человека гражданского, а если бы взошел он до человека естественного, то можно рассудишь, что нашел бы он заключения от сего весьма разнствующие; он приметил бы, что человек не имеет почти других злополучий кроме тех, которые он сам себе причинил, и что природа была бы оправданна. Не без труда дошли мы до того з чтоб учинить себя столь злополучными. Когда с одной стороны рассмотреть бесчисленные труды человеческие, сколько наук проникнуто, сколько художеств вымышлено, сколько силы употреблено, сколько пропасшей засыпано, гор срыто, камней разломано, рек сделано способных к судовому ходу, земель распахано, прудов выкопано, болот иссушено, сколько возведено ужасных зданий на земле, и как покрыто море кораблями, с другой же стороны, исследовать с некоторым размышлением истинные выгоды из всего оного произошедшие для благополучия человеческого рода, то не можно не быть пораженным от удивительной неравномерности, владычествующей между сих вещей, и не оплакать ослепление человека, которое, к насыщению безумной гордости его, и не знаю какого-то тщетного пристрастия к себе самому, заставляет его бегать с горячностью за всеми злоключениями, каковые только быть могут, и которые благодеющая природа удалить от него старалась. // Люди злы, печальные и всегдашние опыты доказательство, об ином делают ненужным; однако ж человек естественно добр, как я думаю, доказал уже, что ж могло испортить его до такого степени, коли не перемены приключившиеся в его сложении, те приращения, кои он возымел, и знания, которые он приобрел? Пускай удивляются сколько угодно сообществу людей, но тем не менее будет правда, что она необходимо влечет людей ненавидеть друг друга, по мере того, как корысти их между собою сопротивляются делать взаимно наружный вид имеющие услуги, а в самом деле причинять все оскорбления, какие только вообразить возможно. Что подумать можно о таком сообщении, где рассудок каждого особливо внушает правила точно противные тем, которые разум общенародный проповедует всему обществу, и в котором каждый находит свой счет в несчастии ближнего? Может быть нет ни единого достаточного человека, которому бы алчущие наследники, а часто и собственные чада не желали тайно смерти нет ни единого корабля в море, которого бы разбитие не было приятною ведомостью какому-либо купцу; ни единого дому, которого бы должник не желал видеть сгорающим со всеми в нем находящимися бумагами; ниже единого народа, которой бы не веселился о злоключениях своих соседей. Таким-то образом находим мы наши выгоды в предосуждении подобных нам, и утрата одного почти всегда составляет благополучие другого. Но еще бедственнее сего то, что напасти общенародные составляют ожидание и надежду многих людей в особенности. Одни желают болезней, другие мору, иные войны, а некоторые глада. Я видел таких ужасных людей, которые плакали горько от предвидения в будущей год плодородия; и великий оной и разорительный Лондонской пожар, которой стоял жизни или потери имения столь многим несчастным, сделал счастье, может быть, более как десяти тысячам человек. Я знаю, что Монтан порицает де Мадеса Афинянина за то, что он наказал дроводеля, который продавал весьма дорого гробы, и получал великий прибыток от смерти сограждан своих; но как причиною тому Монтан полагает, что надлежало б карать весь свет, то ясно, что оная утверждает мои доводы: надлежит сквозь все наши пустые оказания благосклонности проникнуть, то что происходит во внутренности наших сердец, и рассудить, каково долженствует быть состояние вещей, в котором все люди принуждены друг друга лобызать и истреблять себя взаимно, где они рождаются врагами по должности, и бездельниками для корысти. Если мне будут ответствовать, что общество так установлено, что каждый человек выигрывает делая услуги другому, то я окажу опять, что сие было бы весьма изрядно, если бы оп не больше выигрывал в причинении им вреда. Нет никакого прибытка столь законного, которого бы не превосходил прибыток беззаконно получаемый, и обида, творимая ближнему, всегда бывает прибытнее, нежели услуги. Одно только требуется, чтоб найти средство к надежному избежанию наказаний, а в том то могущие употребляют все свои силы, а слабые все свои коварства. // Человек дикий, когда насытит чрево, пребывает мирно, со всею природою, и дружественно со всеми подобными себе, если требуется где спорить о добыче, то никогда не доходит он до битвы, не сравни наперед ту трудность, с какою должно победить супротивника, с той, которая может найтись в соискании себе снеди инде; а как гордость отнюдь не вмешивается в сие сражение, то и решится оное несколькими кулачными ударами: победитель жрет отнятое, а побежденный идет искать счастья своего, и все успокоено. Но человек в общежитии совсем уже другое дело; тут требуется, во-первых, снабдить себя в самонужном, а потом в излишнем, после того приходят прохлады, потом бесчисленное богатство, потом подданные, и после всего рабы, нет единой минуты для отдохновения; а всего страннее то, что чем меньше потребы суть естественны и нужны, тем более страсти умножаются, и еще хуже того, умножается и возможность их удовольствовать, так что после долговременного благополучия, поглотив многие сокровища, к разорив несколько людей, герой мой кончит тем, чтоб всех поражать до тех пор, как учинится он единственным властителем всех вселенных. Такое есть вкратце изображение нравственное, если не жизни человеческой, то, по крайней мере, тайных желаний сердца в человеке просвещенном. // Сравни без предрассуждения состояние человека гражданского с состоянием человека дикого, и исследуй, если можешь, колико первый, кроме его злости, нужд и бедностей, отворил новых входов болезни и смерти. Если рассмотришь беспокойства разума, нас снедающие, стремительные страсти, которые нас истощают и огорчают, чрезмерный труд, коим убогие обременены, роскошь еще того опаснейшую, в которую богатые вдаются, и которые умерщвляют одних недостатком, а других излишеством. Если помыслишь о чудных смешениях пищи, об их вредных приправах, о испорченных, съестных припасах, о подделанных пряных кореньях, о мошенничестве их продающих, о ошибках тех, которые приготовляют, о яде сосудов, в коих оные приготовляются: если войдешь в примечание о болезнях заразительных, родившихся от дурного воздуха, между множеством людей в одно место собранных, и о тех, которые приключаются нам от нежного способа нашей жизни, от беспрестанного выхождения из внутренности дому на воздух, от употребления одежды надеваемой или скидаемой весьма неосторожно, и о всех тех попечениях, которые наша излишняя чувственность сделала необходимыми навыками, и которых небрежение или лишение после часто стоит нам жизни или здравия: если еще поставишь в счет пожары и трясения земли, пожирающие и разрушающие целые грады, и погубляющие жителей тысячами: словом, если соберешь те бедствия, которые все сии причины непрестанно держат над нашими главами; тогда почувствуешь сколько природа заставила нас платить себе дорого за то презрение, которое мы оказали ее наставлениям. // Я не буду повторять здесь о войне для того, что уже в другом месте упомянул; но желал бы, чтоб люди знающие похотели или осмелились описать обществу подробно те ужасности, которые причиняются в войсках от подрядчиков доставляют их съестные припасы, и от содержателей больниц, тогда увидели бы, что их не весьма тайные приемы, чрез которые и самые лучшие войска в самое кратчайшее время пропадают, более солдате погубляют, нежели сражает неприятельский меч и орудия. Есть еще другое не меньше того ужасное вычисление о тех людях, которых глубина морская поглощает ежегодно, или голодом или цинготною болезнью, или морскими разбойниками, или огнем, или кораблеразрушением. Ясно также и то, что должно полагать на счет установленной собственности, и следственно на счет сообщества, все убийства, отравления ядом, разбой на больших дорогах, и самые казни за сии преступления, казни необходимо нужные для отвращения еще большего зла, но которые за умерщвление одного человека стоят жизни двум или более, в самом деле, усугубляют трату человеческого рода. Сколько есть постыдных средств, которыми препятствуют рождению человеческому, и обманывают природу, или скотским оным и испорченным вкусом, который бесчестит прекраснейшее ее создание, которого дикие люди, ни прочие животные не знали никогда, и который в самых просвещенных местах не от иного чего родился, как от воображения испорченного, или тайными оными изгнаниями младенцев, как достойными плодами развращения и ложной чести, или откидыванием и убийством множества младенцев, как жертв убожества родителей их, или бесчеловечного стыда их матерей, и наконец, искажением сих нечастных, которых часть бытия и все потомство жертвуемо бывает суетным песням, или что еще хуже, зверской ревности некоторых людей, которое искажение в сем последнем случае сугубо обидит природу, и потому поступку, которой сносят претерпевающие оное, и по употреблению, к которому они назначаются. Что ж было б, если бы я предпринял показать человеческий род, утесняемый в самом своем источнике, и даже и до священнейшего из всех союзов, когда не смеют уже слушать природы, прежде пока не изъедают богатства; и когда по смешении гражданским беспорядком добродетелей с пороками. Воздержание становится законопреступной предосторожностью, а отречение даровать жизнь себе подобному есть действом человеколюбия? То не раздирая завесы, скрывающей от нас толикие ужасности, удовольствуемся мы назначить то зло, которому другие врачество принесть долженствуют. // Приложи ко всему оному многие те мастерства нездравые, которые сокращают жизнь, или разрушают сложения тела: каковые суть работы рудокопные, разные приготовления металлов и минералов, а особливо свинца, меди, ртути, кобальта разных родов, мышьяка, и еще другие бедственные работы, которые ежедневно стоят жизни множеству в них упражняющихся людей з как то суть: кровельщики, плотники, каменщики, работающие при строениях, или которые достают камень из гор, где он родится, соедини, говорю я, все сии предметы, и тогда увидишь в установлении и совершенстве сообщества причины умаления целого рода, которое не одним уже философом примечено. // Роскошь, которую не можно отвратить у людей жаждущих собственной своей выгодности, и уважения от других, скоро довершает зло начатое сообществом; и под предлогом, якобы давать пропитание убогим, которых делать не надлежало, приводит в скудость всех прочих, и искореняет рано или поздно народ в государствах. // Роскошь есть врачество многозлейшее, нежели то зло, которое думают ею исцелить, или лучше сказать, самое величайшее зло, в каком бы то правлении ни было, в большом или в малом, и которое для пропитания множества слуг и бедных, коих оно учинило, разоряет и притесняет земледельца и гражданина: подобно сим жарким южным ветрам, которые покрывая траву и зелень пожирающим оную гадом, отъемлют снедь у животных полезных, и приносят глад или смерть во все места, где они чувствуются. // От сообществу и роскоши их производимой, рождаются художества свободные и механические, Коммерция, письмена и все сии бесполезности, которые искусство приводят в цветущее состояние и так обогащают и губят государства, причина сей гибели есть самая простая. Легко видеть можно, что земледелие по естеству своему долженствует быть меньше всех художеств прибыльно и потому что как его произведение есть такого употребления, которое необходимо всем людям, то цена оного должна быть размерная способностям самых убогих. Из того ж самого начала можно вывести сие правило, что вообще художества суть прибыточны, в называемом так от математиков обратном содержании их пользы, и что самые нужнейшие из них долженствуют наконец сделаться наибольше пренебрегаемыми. Из сего видимо, что должно думать об истинных выгодах искусства и о вещественных действиях, которые происходят от приращения его. // Такие то сушь чувствительные причины всех бедностей, в которые наконец богатство ввергает самые славные народы по мере как искусство и художества распространяются и процветают, земледелец презренной, обремененной податью, потребною на содержание роскоши, и осужденной препровождать жизнь в работе и голоде, оставляет свои поля и уходит в город искать хлеба, которой было ему надлежало туда привозить. Чем более столичные города поражают удивлением глаза глупого народа, тем более надлежало бы сострадать, видя деревни оставленными, земли запущенными, и большие дороги исполнены несчастными согражданами сделавшимися или нищими, или ворами, и назначенными кончить когда-нибудь бедность свою на колесе или на навозе. Таким-то образом государства обогащаясь с единой стороны, ослабевают и умаляются народом; с другой и самые сильные Монархи по многочисленных трудах ко обогащению своему и опустошению кончат тем круг свой, что становятся добычею народов убогих, которые подпадают пагубному искушению, чтоб оные попрать, которые обогащаются и ослабевают также в свою очередь, до тех пор, как будут. равным образом попраны и сокрушены другими народами. // Пускай удостоят нас того, чтоб истолковать нам когда-нибудь, что могло произвести сии облака варваров, которые чрез продолжение стольких веков покрыли всю Европу, Азию и Африку? Искусству ли художеств, или премудрости законов, или преизрядству своего градодержательства, одолжены они сей чудною многочисленностью народа? Да благоволят наши ученые люди сказать нам, для чего вместо умножения до сей степени, сии жестокие, зверонравные, непросвещенные, необузданные, и никакого воспитания неимеющие люди, не убивались между собою повсечасно за свою пищу и ловлю? Пускай растолкуют они нам, каким образом сии несчастные имели только дерзновение посмотреть в лице столь искусным людям, каковы мы были, с таким преизрядным военным порядком, с такими изящными уложениями, и столь премудрыми законами? Наконец для чего, с тех пор, как сообщество дошло к совершенству в полночных странах, и как там приняли столько труда научать людей взаимным их должностям, и искусству, чтоб жить приятно и спокойно друг с другом, не видно уже более, чтоб люди выходили оттуда подобно тем множествам, которые оной север производил прежде сего? Я весьма боюсь, чтобы напоследок не вздумал, кто мне ответствовать, что все сии великие вещи, а именно: художества, науки и законы, весьма премудро изобретены человеками, как мор полезной, дабы предупредить излишнее умножение человеческого рода, для опасности, чтоб сей свет, нам назначенный, не сделался, наконец, тесен для обитателей. // Так что ж! разве должно истребить сообщества, уничтожить твое и мое, и возвратиться жить в леса между медведей? Следствие приличное моим са– противникам, которое я столько ж желаю предупредить как и оставить при них тот стыд, что они производят оное. О вы! которым глас небесный не дал себя слышать, и которые не знаете своему роду другого назначения, кроме того, чтоб кончить только в тишине сию краткую жизнь у вы, которые можете оставить посреди градов ваши пагубные приобретения, ваши беспокойные разумы, ваши серди а поврежденные и желания необузданные, воспримите таки, понеже то от вас только зависит, древнюю вашу и первоначальную невинность, бегите в леса истребить из виду и памяти своей злодеяния современников ваших, и не опасайтесь, чтоб вы тем уничижили род свой, когда отречетесь от просвещения оного, дабы чрез то отречься и от пороков его. Что же принадлежит до людей подобных мне, которых страсти навсегда истребили первобытную простоту, которые не могут уже питаться былием и желудями, ни обойтись без законов и начальников, те, которые еще при первом праотце своем почтены были наставлениями естественными, те, которые в намерении, чтоб с самого начала приписать действам человеческим нравственность, коей бы они чрез долгое время не приобрели, узрят причину заповеди неразнственной самой по себе, и неистолкуемой во всякой другой системе, те, одним словом, которые удостоверены, что глас Божественный призвал весь род человеческий к просвещению и к благополучию небесных разумов, все те, чрез упражнения в добродетелях, каковые они исполнять обязываются, научась оные знать, потщатся заслужить мзду вечную, которой они от сего ожидать должны, они будут почитать священные союзы общества, которого они члены, возлюбят себе подобных, и будут им помогать всею своею возможностью, будут с крайним рачением повиноваться законам, и тем людям, кои суть оных податели и служители: паче всего почитать будут добродетельных и мудрых Государей, которые знать будут как предупреждать, исцелять или умягчать сию бездну злоупотреблений всегда готовых подавить нас; они будут возбуждать ревность сих достойных начальников, показывая им безбоязненно и нелестным сердцем великость их звания и строгость их должности, но не меньше, однако же презирать будут такое установление, которое не может удержаться без помощи стольких почтенных людей, каковых чаще желают, нежели находят, и из которого несмотря на все их попечения, рождается всегда больше вещественных бедствий, нежели видимых выгод.


[Закрыть] Ужасно было бы принужденным быть выхвалять, как существо благодетельное того, кто первый научил жителей берегов Оренокских употреблению тех тисков, которые они детям своим к вискам прикладывают, чрез что оные, по крайней мере, некоторую часть своего слабоумия и первобытного благополучия сохраняют.

И так, человек дикий, преданный природою единому побуждению, или лучше сказать, награжденный за то, которого он не имеет, способностями, может быть, могущими дополнить сей недостаток с начала, но потом уже его возводящими гораздо выше самой природы, начнет единственно животными действиями[11]11
  Между людьми, которых Мы знаем, или чрез самих себя, или по историям, или от странствующих, есть один черные, другие белые, и некоторые красные, иные носят длинные волосы, а некоторые имеют как кудреватую шерсть; одни совсем косматы, другие не имеют и бороды; были, а может быть и ныне еще есть, страны людей имеющих рост гигантский, и оставя басню о Пигмеях, которая может легко быть не иное что, как только увеличение, известно то, что Лапонцы, а особливо Гренландцы, гораздо меньше следственного человеческого росту уверяют еще, якобы есть целые народы, которые имеют хвост, так как четвероногие животные: и, не веря слепо оказаниям Геродотовым и Ктезиасовым, можно, по крайней мере, вывести из них следующее весьма вероятное мнение, что если бы можно было сделать обстоятельные примечания в сих древних временах, в которых разные народы следовали обрядам жизни разнственнейшим нежели ныне, то приметили бы также в образе и состоянии тела гораздо удивительнейшие разности. Все сии действия, о которых легко можно предложить доказательства неоспоримые, могут только тех удивить, кои привыкли видеть те единые предметы, какие их окружают, и которые не ведают о сильных действах различных климатов, воздуха, пищи, способов жизни и привычки вообще, а особливо преудивительной силы тех же самых причин, когда они действуют беспрестанно чрез долгое последствие родов. Ныне, когда коммерция, путешествия, победы, более соединяют разных народов, и как способы жизни их непрестанно становятся сходственнее чрез частое между ними сообщение, примечается, что некоторые разности между разными народами убавились; и на пример: каждый может приметить, что французы нынешних времен не имеют уже той величины стана, той белизны и белокурых волос, какие описывали историки латинские, хотя время и притом смешение франков и нормандцев, которые также белы и белокуры, долженствовало бы восстановить то, в чем сообщение с римлянами может быть умалило силу климата в составлении естественном, и в цвете лица жителей. Все сии примечания о переменах, которые тысяча причин могут произвести и уже произвели самым делом в человеческом роде, заставляют меня сомневаться в том, что разные животные, подобные человеку, приемлемые от странствующих за скотов без дальнего исследования, по причине некоторых разнствий, каковые они усматривали в наружном составлении, или потому только, что сии животные не говорили, не были ли в самом деле подлинные дикие люди, которых племя, рассеянное издревле по летам, не имело случая открыть никакой действующией способности, не получило ни малой степени совершенства, и так находились еще в первобытном естественном состоянии. Приобщим здесь пример тому, что я чрез сие сказать хочу. // «Находится, – говорит переводчик истории о путешествиях, в королевстве Конго, – множество великих животных, которых называют Оранг-Утанг в Восточной Индии, которые имеют как будто посредственность в подобии между людей и больших обезьян». Баттель объявляет, что в лесах Маиомбских, в королевстве, называемом Лоанго, есть два рода чудовищ, из которых больших называют Пангос, а других Аниокос. Первые имеют совсем подобие человеческое, но гораздо толще, и весьма высокого роста. Лицо у них человеческое, глаза весьма впали, на руках у них, на щеках и на ушах волос нет никаких, кроме бровей, на которых волосы весьма долгие. Хотя все прочее тело у них космато, но те волосы гораздо не густы и цвет их темноватый. Наконец, единая только часть, которая их различает от людей, есть нога, понеже она у них без икры, они ходят прямо держа руками волосы зашейные; их убежище в лесу, они спят на деревьях, и делают себе там некоторый род шалаша, который прикрывает их от дождя. Пища их состоит в плодах или диких орехах. Никогда они не едят мяса; черные люди тамошние, проходя сквозь леса, имеют обыкновение зажигать огонь ночью. Они примечают, что утром по отшествии их Пангосы заступают место их вокруг огня, и не отходят доколе он не погаснет: ибо совсем проворством своим не имеют они смысла продолжать его, принося дрова. // Они ходят иногда множеством, и убивают тамошних черных жителей прохожих чрез леса, нападают еще и на слонов, которые приходят для соискания пищи в места ими обитаемые, и столько докучают им ударами рук своих и палок, что принуждают их обращаться в бегство с великим криком. Никогда Пангоса Живаго не лавливали, для того, что они столь твердого сложения, что и десяти человек не довольно его остановить; но черные ловят их множество маленьких убивая прежде матерей, за которых дети весьма крепко держатся: когда кто из сих животных умрет, то прочие покрывают его тело набрав несколько сучья и листьев. Пурхасий прилагает, что в разговорах, которые он имел с Баттелем, слышал он от него самого, что один Панго у него унес маленького Арапа, который препроводил целый месяц в сообществе сих животных; ибо они не причиняют никакого вреда людям, коих они похищают, по крайней мере, когда оные на них не устремляют взоров, как то приметил сей маленькой Арап. Баттель не описал другого рода из сих чудовищ. // Даппирь утверждает, что королевство Конго наполнено сими животными, которых в Индии называют Оранг-Утанг, то есть, лесные жители, а Африканцы называют их Кояс-Моррос. Сей скот, говорит он, столько подобен человеку, что некоторым странствующим пришло на мысль заключить, якобы они происходили от смешения женщины с обезьяненным самцом: химера, которую и сами Арапы отвергают. Один из сих животных был привезен из Конго в Голландию, и представлен Принцу Оранскому Фридриху Генриху. Он был росту трехлетнего младенца, и толстоты посредственной, но как четвероугольной и изрядного размера, весьма проворен и скор, ноги жирные и крепкие, весь перед тела был у него нагой, но зад покрыт волосами черными. При первом взгляде лицо его сходствовало с человеческим, но он имел нос плоский и короткий с выгибом, уши подобны человеческим, груди, ибо то была женского рода, были толсты, пуп впал, плечи весьма изрядно сложены, руки разделены на пальцы, икры и пяты жирные и тельны. Она ходила часто прямо на ногах, и в состоянии была поднимать и носить довольной величины тягости. Когда желала она пить, то приподымала рукою верх кружки, и поддерживала низ другою. Потом обтирала изрядно губы, ложилась спать головою на подушку, прикрываясь толь искусно, что можно б почесть ее за человека лежащего на кровати. Арапы странные делают рассказы о сем животном. Они сказывают, что оные не только насилуют женок и девок, но осмеливаются нападать и на вооруженных людей. Словом, много видимо, что то Сатиры древних. Меролла говорит может быть о сих скотах, когда рассказывает, что Арапы в своих охотах ловят иногда мужчин и женщин диких. // Упоминается еще о сих родах животных человекообразных в третьем томе той же истории о путешествиях, под именем Бегго и Мандрилла; но держась пред сим предложенных известий, во описании сих называемых чудовищ находится удивительное сходство с человеком, и разности меньшие нежели можно иногда означить от одного человека к другому. Не видно в сих описаниях причин, на которых сии сочинители основываясь, не дают помянутым животным имени человека дикого; но легко догадаться можно, что то для их глупости, и для того, что они не говорят причины весьма слабые для того кто знает, что хотя органы у словесные суть естественны человеку, но слово само собою однако же ему неприродно, но кто это знает, до какого степени совершенствование человека могло вознести человека гражданского выше его первобытного состояния. Малое число строк, содержащихся в сих описаниях, могут нам дать на рассуждение сколь худо сии животные были примечены, и с какими предрассудками они были рассматриваемы. Например: они названы чудовищами или уродами, однако ж, соглашаются притом, что они рождают. В одном месте Баттель говорит, что Пангосы убивают Арапов, проходящих чрез лес: в другом Пурхасий прилагает, что они им не причиняют никакого вреда, когда их и нечаянно поймают, по крайней мере, ежели пристально на них не смотрят. Пангосы сбираются около огня раскаленного черными людьми тогда, как сии отходят, и уходят также сами как огонь загаснет: вот действо, и вот толкование примечателя: ибо с великим проворством не имеют они довольно смысла продолжать огонь, принося дрова. Желал бы я отгадать, как Баттель или Пурхасий, его скропатель, мог знать, что удаление Пангов было по причине неразумения а неизволения их. В климате, в каком лежит Лоанго, огонь не весьма нужная вещь животным, и если черные люди его возжигают, то не столь от холоду, как для устрашения диких зверей, и так весьма то внятно, что повеселясь несколько пламенем, или довольно нагревшись, Пангосы скучают оставаться всегда на одном месте, и отходят для соискания себе корму, которое требует больше времени нежели тем, кто ест мясо. Сверх того известно, что большая часть животных, не исключая и человека, суть естественно ленивы, и отвергают всякое попечение, кроме самых необходимых нужд. Наконец весьма странно кажется, чтоб Пангосы, которых проворство и силу превозносят, Пангосы, которые умеют погребать своих мертвецов, и делать шалаши из сучья и листьев, не умели положить полена в огонь. Я помню, что видел я обезьяну исправляющую сие действие, которое хотят отнять у Пангосов, правда, что как мои мысли не были обращены к сей стороне, то и сам сделал тот же проступок в котором виню наших странствующих, и я пренебрег исследовать то ли было точно намерение обезьяны, чтоб продолжать огонь, или просто только, как я думаю, дабы подражать действию человека. Но как бы то ни было, весьма то доказано, что обезьяна не составляет некоторого особливого вида человека; не только потому, что она лишена способности говоришь, но особливо для того, что весьма достоверно, что род сей не имеет способности получать в чем-либо от времени до времени большее совершенство, каковое свойство есть собственное рода человеческого. Но такового испытания кажется совсем не делано в рассуждении Пангосов, и Оранг-Утангов, дабы можно было произвести такое же заключение, однако же было бы средство, по которому, если бы Оранг-Утанги, и прочие, были рода человеческого, примечатели самые грубые могли бы в том, и еще доказательно, увериться; но кроме что единого возрождения человеческого довольно для сего опыта, оной должно почесть неудобоисполнимым для того, что надобно, дабы то, что есть только единое положение, было доказано за истину, прежде нежели опыт, который долженствует утвердить действо, может быть предпринят невинным образом. // Скоропостижная рассуждения, которые не суть плодом просвещенного ума, подвержены тому, чтоб вдаваться в излишества. Наши странствующие без чинов делают скотов под именем Пангосов, Мадриллов и Оранг-Утангов, из самых тех тварей, из которых под именем Сатиров, Фавнов, Силванов, древние богов делали. Может быть, по точнейшем разыскании найдется, что то люди, между тем, кажется мне, что столько же есть причины соглашаться в том с мнением Меролловым, как монаха ученого, самовидца, и который, со всей своей простотой, был однако ж человек остроумной, сколько с купцами, Баттелем, Даппиром, Пурхасием, и другим подобным скропальщикам. // Какое рассуждение, думаете вы, учинили бы такие примечатели о младенце найденном в 1694 году, о котором я говорил пред сим, которой не подавал ни малейшего знака разума, ходил на руках и на ногах, не имел никакой речи, и произносил звуки голоса ни в чем несходственные с гласом человеческим. Он чрез долгое время не достиг до того, продолжает тот же философ, который об нем описывает, чтоб извести несколько слов, да и после того произносил оные невежественным образом. Как скоро он начал говорить, то спрашивали у него о его прежнем состоянии, но он не больше о том помнил, как мы памятуем о том, что с нами происходило в колыбели. Если бы по несчастию сей младенец попался в руки наших странствующих, то не можно сомневаться, чтобы они приметив его молчание и неосмысленность, не приняли намерения отпустишь его возвратно в лес, или заключить в зверинец, а после того они ученым образом стали бы рассказывать о нем в преузорочных своих описаниях, как о скоте весьма недостойном любопытства, и довольно подобном человеку. // С три или четыреста лет, как жители Европейские рассыпались по всем другим частям света, издают непрестанно новые собирания путешествий и описаний своих; я уверен, что мы никого из людей не знаем, кроме одних Европейцев, да и то еще по смешным не истребившимся и в самых ученых людях предрассудкам, кажется, что всякой под оным великолепным именем ручательства о познании человека, простирает оное только до людей своей земли, участные люди сколько ни ездят туда и сюда, но философия кажется не путешествует, по чему в каждом народе она мало способна для другого народа. Причина сего видима ясно, по крайней мере, в рассуждении отдаленных стран: почти только четыре звания людей предприемлют дальние странствования, а именно: мореплаватели, купны, солдаты и проповедователи: но не должно почти ожидать чтобы три первопомянутые сих званий снабжали свет настоящими примечателями а что касается до четвертого, то сии упражняясь в высочайшем деле, на которое они призваны, хотя бы они и не подвержены были предрассудкам своего звания, как все прочие, должно думать, что не попустятся они добровольно в изыскания, которые кажутся сущим только любопытством, и которые отвратят их от важнейшего исправления того, к коему они определены. А притом для проповедования полезным образом Евангелия нужна только ревность, а прочее Бог сам подает. Но чтоб научиться познанию людей, то надобно иметь таланты, которых Бог подавать никому не обязался, и которые не всегда бывают уделом сих святых мужей. Нет ни единой книги о путешествиях, в которой бы не находилось описания о свойствах и нравах, но крайне удивительно видеть, что сии люди, которые описывают о столь многих вещах, не иное что говорили как то, что уже давно каждому было известно, не могли ничего приметить в другом краю света, кроме того, чтобы весьма удобно было им увидеть не выходя из своей улицы, и что оные истинные черты, различающие народов, и поражающие око, почти всегда сокрыты были от их глаз, от сего то произошло преизрядное нравоучительное, толь много повторяемое толпою философов, что люди повсюду те же, что как они имеют везде те ж страсти и пороки, то весьма бесполезно искать того, как бы изобразить свойства разных народов, которое рассуждение столько же основательно, как бы кто сказал, что не возможно различить Петра с Яковом для того, что они оба имеют нос, рот и глаза. // Не уже ли не узрим ми никогда возрождение тех счастливых времен, в которые народы не вмешивались философствовать, не Платоны, Талесы и Пифагоры, объяты будучи ревнительным желанием знания, предпринимали наивеличайшие странствования единственно для того, чтоб научиться, и отлучались в дальние страны для свержения ига предрассуждений своих стран, научиться знать людей по их сходствам и разнствиям, и приобрести всеобщее оное познание, которое не до одного века, или до одной страны принадлежит исключительно, но будучи всех времен и всех стране, есть так сказать, общая наука премудрых? // Удивляются пышности некоторых любопытных людей, которые предпринимали, или заставляли предпринимать с великим иждивением путешествия на восток с учеными людьми и с живописцами, для изображения развалин древних зданий, и разобрания или описания надписей, но я с трудом могу попять, как можно в таком веке, в котором все похваляются преизрядными званиями, не найдется двух человек согласных между собою и богатых, одного деньгами, а другого разумом, обоих любящих славу и ищущих бессмертия, из которых бы один хотел жертвовать двадцать тысяч шалеров. из своего имения, а другой десять лет жизни своей, на преславное странствование вокруг всего света, дабы учиться познать не травы все и камни, но напоследок когда-нибудь человека и нравы, и которые бы после толь многих веков, употребленных на измерение и рассмотрение дому, вздумали, наконец, пожелать узнать его жителей. // Академики, посланные в Северную часть Европы и в Южную Америку, имели более себе предмет осмотреть оные как геометры, нежели как философы. Между тем как они вдруг были и то и другое, то невозможно почитать совсем неизвестными те страны, которые осмотрены и описаны такими людьми, как были Г. Кондамин и Г. Мопертви. Золотых дел мастер Шардеп, странствовавший так как Платон, ничего не оставил, чтоб не рассказать о Персах; Китай кажется довольно примечен Иезуитами. Кимпфери дает сносное понятие о той малой части Японии, которую он видел. Кроме ж как чрез сии известия мы почти не знаем народов восточной Индии, поелику туда путешествуют такие Европейцы, которые пекутся наполнить более мешки свои нежели головы. Целая Африка, и ее бесчисленные жители, столь отменные по свойству своему как и цветом, остались еще неописанными, весь круг земного шара покрыт народами, которых мы знаем только одни имена, а совсем тем мешаемся рассуждать о человеческом роде! Положим Монтесквия, Буфона, Дидерота, Дюклоса, д’Аламберта, Кадиллака, или им подобных людей, путешествующих для научения своих современников, примечающих и описывающих таким образом, как умеют, Турцию, Египет, Барбарию, владение Марокское, Гвинею, Кофрскую землю, внутренность Африки и ее восточные берега, Малабары, Могольскую землю, берега реки Гангеса, королевство Сиамское, Пегу и Дава, Китай, Татарию, Мексику, Перу, Хилию, Магелландские земли, не запамятуй притом и Патагонов, истинных или ложных, Тюкуман, Парагай, если возможно Бразилию, наконец Караибов, Флориду, и все дикие страны, в которые путешествие есть самое нужнейшее изо всех, и такое, что его должно исполнить с крайним попечением, положим, что сии новые Геркулесы, по возвращении из пугай толь достопамятного, сочинили бы в досужное время Историю Натуральную, Моральную и Политическую обо всем что они видели, то мы сами увидели бы новый свет, вышедший из их пера, и так научились бы знать и собственный наш свет. Я говорю, что когда таковые примечатели утвердят о каком животном, что то человек, а о другом, что то скат, тогда должно поверить им; но весьма неразумно было бы полагаться на невежественных странников, о которых иногда приходит искушение сделать тот самый вопрос, который они решить принимаются в рассуждении других животных.


[Закрыть] примечать, и чувствовать будет самое первое его состояние, и ему общее со всяким животным, хотеть и не хотеть, желать, и бояться, будут начальными и почти едиными действиями его души, пока новые обстоятельства не воспричинствуют новых откровений.

Чтобы ни говорили нравоучители, но разумение человеческое много одолжено страстям, которые по общему призванию также много одолжены оному. Чрез их то действие наш разум доходит до совершенства, мы не для инаго чего ищем знания, как что желаем пользоваться: и не можно понять, чего б ради тот, который не имеет ни желаний, ни опасностей прилагал труд рассуждать. Страсти со своей стороны производят начало свае от наших потребностей, а приращение их от наших уже знаний: ибо не можно иначе ни желать, ни опасаться, как по тем понятиям, какие мы о вещах имеем, или от одного возбуждения природного: а дикий человек, будучи лишен всякого просвещения, не ощущает кроме страстей сего последнего рода. Его желания не превосходят физических надобностей.[12]12
  Сие, кажется, совершенно ясно, и я не могу понять, откуда наши Философы могут вывести все те страсти, которые они приписывают человеку естественному. Исключая единую надобность физическую, каковой сама природа требует, все наши другие надобности не от чего таковы суть, как по привычке, прежде которой они не были надобностями, или по нашим желаниям; но того не желают, чего не в состоянии знать. Из чего следует, что как человек дикий не желает кроме вещей ему известных, не зная кроме тех, которых получение в его власти состоит, или которые получить ему нетрудно, то ничто не может быть спокойнее его души, и ничто столь неограниченно, как его разум.


[Закрыть] Все удовольствия, которые он знает в свете, суть пища, женщина и покой, все зло, которого он страшится, есть боль и глад. Я говорю боль, а не смерть, для того, что никогда скотина не ведает, что есть такое умереть, познание о смерти и страх от оной, есть одно из первых приобретений, которые человек получил, отдалясь уже от животного состояния.