Текст книги "Утренний чтец"

Автор книги: Жан-Поль Дидьелоран

6

Будка сторожа была островом, к которому Белан любил причаливать в обеденный перерыв. В отличие от Брюннера, выступавшего по всякому поводу и без повода, Ивон мог подолгу сидеть, не произнося ни слова, с головой уйдя в чтение. Его молчание было насыщенным. Белан мог погрузиться в него, как в теплую ванну. Рядом с Ивоном сэндвич чуть меньше отдавал пареным картоном, привкус которого примешивался к любой еде с тех пор, как он здесь работал. Порой Ивон просил его подавать реплики.

– Стенка, – объяснил он ему в первый раз, – мне просто нужна стенка, об которую бы стукались мои монологи.

Белан охотно включался в игру, как мог, зачитывал тексты, в которых почти ничего не понимал, порой на время менял пол, изображал то Андромаху, то Беренику, а то и Ифигению, пока Ивон Гримбер возносился к вершинам искусства, зычно декламируя роли Пирра, Тита и прочих Агамемнонов из своего набора. Сторож не обедал, он питался одними двенадцатисложными виршами, весь день поглощая стихи и запивая их целыми термосами своего любимого крепчайшего чая.

* * *

Грузовик пришвартовался у самого шлагбаума с тяжелым вздохом усталого кита. Ивон на миг оторвался от Дона Родриго и Химены, убедился, что законное время подвоза истекло, и вновь углубился в действие III, явление I V. Нормативными актами предусматривалось, что в целях отдыха окрестных жителей STERN обязана прекращать любую деятельность в период с 12.00 до 13.30; правило распространялось и на движение грузовиков, поставлявших Твари пищу. Все шоферы об этом знали, и опоздавшие обычно попросту парковали свою тачку на улице и ждали, когда завод заработает снова. Лишь отдельные смельчаки, вроде сегодняшнего, порой пытались обойти запрет и прорваться силой. Водитель, твердо убежденный во всемогуществе своих тридцати восьми тонн, надавил на клаксон и нетерпеливо гавкнул из-за опущенного бокового стекла:

– Я тут до завтра стоять буду?

Сторож оставался безучастным. Парень вылез из кабины и раздраженно устремился к будке.

– Эй, ты там оглох?

Ивон, не поднимая глаз от книги, выставил вперед ладонь в знак того, что ему сейчас недосуг слушать пренебрежительное тыканье шофера-доставщика на грани нервного срыва. Белан знал, что Ивон неукоснительно следует принципу: никогда, ни под каким предлогом не бросать фразу недочитанной.

– Не прерывать нить Слова, малыш! Идти до конца, скользить по реплике, пока точка не освободит тебя!

Шофер нервно забарабанил в стекло и заорал еще презрительнее:

– Он когда-нибудь свою палку поднять соберется?

* * *

Новенький, подумал Белан. Только новичок может себе позволить разговаривать в таком тоне с Ивоном Гримбером! Аккуратно заложив закладкой издание “Сида” 1953 года, Ивон кивнул Белану на ящичек, стоявший на полке, которая по периметру огибала будку. Там бережно хранились его собственные многолетние стихотворные опыты. Сторож водрузил ящик на колени и под бешеным взглядом шофера внимательно изучил имеющийся в его распоряжении репертуар. Подрагивая усами от удовольствия, Ивон вытащил карточку № 24, озаглавленную “Опоздание и наказание”. Ловко поправил галстук, пробежал глазами текст – входил в роль. Пригладил ладонью посеребренные сединой волосы, кашлянул, прочищая горло. И вот Ивон Гримбер, выпускник курса Альфонса Добена в Сен-Мишель-сюр-Лоньон 1970 года, обладатель абонемента в Комеди-Франсез с 1976-го, выпустил первый залп:

 
Уж полдень миновал, и стрелка часовая
Давно спустилась вниз, по кругу поспешая!
Оставьте дерзкий тон и грубую игру.
Тогда, быть может, вам врата я отопру.
 

С ошалелой физиономии шофера улетучились всякие следы гнева. Его подбородок с едва пробивающейся бородкой отваливался все ниже по мере того, как Ивон звучно чеканил строки. Белан улыбнулся. Новичок, конечно. По первости с ними так часто бывает. Александрийский стих застает их врасплох. От рифм, низвергающихся на голову, дыхание перехватывает не хуже, чем от ударов под дых.

– Александрийский стих, он прямой, как шпага, – объяснил ему однажды Ивон. – Бьет без промаха прямо в цель, надо только уметь его подать. Не бормотать его как заурядную прозу. Декламировать его нужно стоя. Удлинив воздушный столб, чтобы слово шло ударной волной. Перебирать стопы пламенно и страстно, читать, как любить женщину, с силой роняя полустишия, подчиняясь ритму цезуры. Александрийский стих умеет сделать вас актером. И никаких импровизаций! Двенадцатисложник не обманешь, малыш.

Ивон в свои 59 лет достиг истинного мастерства. Распрямившись во весь свой без малого двухметровый рост, он вышел из будки:

 
Водителей не раз преследовал мой гнев.
Являйтесь вовремя – предстанет кротким лев.
Отриньте вашу брань и ваш сердитый вид,
Проступок ваш тотчас мной будет позабыт.
 
 
Доставьте же ваш груз, но впредь остерегайтесь
Порядок преступать; часами не гнушайтесь.
Терпение мое в пословицу вошло,
Но свято я блюду закон и ремесло!
 
 
Ни чести, ни правам не потерплю урона.
В обличье благостном скрывается Горгона.
Пускай служитель я, но здесь я господин,
Судеб водительских всесильный властелин!
 

Шофер запаниковал. Перед ним внезапно явился не Ивон Гримбер, ничтожный заводской сторож, но всемогущий храмовый жрец. Алые губы под сивыми усами бестрепетно извергали смертоносные фразы. Парень предусмотрительно дал задний ход и на цыпочках остроносых “казаков” стал отступать к кабине своего “вольво”, ища укрытия от стихотворного ливня. Ивон последовал за ним. И покуда юноша на грани истерики изо всех сил вертел ручку, поднимая стекло, он высился на подножке и швырял в кабину охапки стихов.

 
Как смело и хитро – под натиском укора
В машину убежать от своего позора!
Но вам не скрыть конфуз и не унять волненья;
Чтоб смолкла песнь муз, просите извиненья!
 

Вконец затравленный парень, уткнувшись в руль в знак покорности, пробурчал нечто непережеванное, но похожее на сожаления. Когда он окончательно закрылся в своем стеклянном убежище, Ивон огласил воздух последним четверостишием:

 
Сей миг иду открыть незыблемый запор.
Стихает гнев, когда кончается раздор.
Итак, свободен путь! Спешите под разгрузку,
Везите молоху обильную закуску.
 

Сопровождая слова жестом, Ивон поднял шлагбаум, и грузовик зафыркал в облаке выхлопных газов. Белан отлучился из будки друга-стихотворца, чтобы проследить за разгрузкой. Шофер, еще не оправившийся от шока, вывалил половину груза на платформу, а половину на парковку. Парень отметил путевку и уехал, радуясь уже тому, что проезд открыт и ему не надо выдерживать новый натиск Ивона Гримбера: тот вновь удалился в Кастильское королевство, дабы вместе с Хименой ожидать нападения сарацин.

7

Настал самый страшный для Белана момент: время уборки. Проваливаться целиком в утробу Твари, чтобы вычистить ей внутренности, всегда было нелегко. Каждый вечер он пересиливал себя, спускаясь в яму, но только такой ценой можно было безнаказанно совершать свое должностное преступление. С тех пор как Ковальски развесил камеры наблюдения по всем углам цеха, Белан уже не мог извлекать добычу с прежней легкостью. После несчастного случая с Джузеппе шеф наконец оснастил завод шестью сверхсовременными цифровыми камерами – недреманными очами, круглые сутки следившими за всеми их деяниями и поступками. Чтобы подобная трагедия не повторилась больше никогда, утверждал толстяк скорбным голосом. Скорбь была напускная, Белан на нее не купился. Жирная скотина Феликс Ковальски сроду не проявил ни грана сочувствия к старику Карминетти: он считал его бесполезной проспиртованной обузой. Просто трагедия с Джузеппе дала ему нежданный шанс воплотить свою давнишнюю мечту: надзирать за подвластным ему мирком, не поднимая задницы с кожаного кресла, в котором он покоил свои телеса с утра до вечера. Плевал Белан на Ковальски с его камерами наблюдения.

* * *

Отключив “Церстор”, он пробрался на дно резервуара. В такие минуты перед его взором часто всплывал образ перепуганной крысы, тщетно царапающей сталь когтистыми лапами. Он знал, что Тварь не в силах ему навредить, что пульт управления обесточен, что подача топлива прекращена. И все равно Белан держался настороже, прислушивался к самомалейшей вибрации, готовый вырываться из ее когтей, если ей вдруг не вовремя приспичит заморить червячка. Он отвинтил вал с цилиндрами и протиснулся между двумя рядами молотков. Чтобы долезть до внутренних подшипников, надо было карабкаться враскоряку еще метра два. Он крикнул Брюннеру, чтобы тот передал ему шприц со смазкой через боковой люк. В этой долговязой жерди было метр восемьдесят пять росту, и до механизма он добраться не мог. Как же бесился Брюннер, что ему нельзя взойти на борт корабля и приходится оставаться на причале, довольствуясь всякой ерундой – подать гаечный ключ 32 мм, масленку или водяной шланг. Белан зажег налобный фонарь. Здесь, в еще теплом стальном брюхе, лежал дневной урожай. Десяток листочков ждали его, всегда в одном и том же месте, единственном, куда не достигали струи из форсунок, – между стальным днищем и креплением последнего вала, утыканного лезвиями. Вырванные странички, прибитые к стенке потоками воды, застрявшие на металлической опоре, на середине рокового пути. Джузеппе называл их живыми шкурками. “Они – все, что остается после бойни, малыш”, говорил он с дрожью в голосе. Недолго думая, Белан расстегнул молнию на спецовке и засунул десяток промокших страниц под майку. Смазав все подшипники и промыв струей воды брюхо Твари, он выбрался из тюрьмы; сегодняшние избранники покоились в тепле у него на груди. Папаша Ковальски опять оторвал свою тушу от кресла и доволок ее до края вышки. Мысль, что подчиненный на несколько минут выпал из поля зрения его соглядатаев, была для него нестерпима. Сколько бы ни мигали камеры всеми своими красными глазами, ему все равно не узнать, чем занимался Гормоль в брюхе машины. Ангельская улыбка, которую каждый вечер посылал ему Белан, направляясь в душ, его отнюдь не успокаивала.

* * *

Минут десять Белан стоял под обжигающей струей. Ему осточертела грязь, в которой он целыми днями ковырялся. Надо было любой ценой избавиться от этой дряни, смыть с себя преступление, не выносить его из этих желтоватых стен. Он выходил из калитки на улицу с таким ощущением, словно вырвался из ада. Пока поезд вез его к домашнему очагу, он извлек живые шкурки на свет и осторожно разложил их на промокашках: пусть вберут в себя всю сырость, пропитавшую их волокна. А назавтра, в том же вагоне, он избавит живые шкурки от слов, и они наконец умрут.

8

На обратном пути Белан не читал. Не было ни сил, ни желания. На оранжевое сиденье он тоже не садился. Уложив живые шкурки в бювар и убрав его в портфель, он закрыва л глаза и, пока вагон баюкал его усталое тело, позволял жизни постепенно возвращаться к нему. Двадцать минут покоя: с одной стороны, проступающая жизнь, с другой – щебень под вагоном, уносящийся вдаль и высасывающий из него всю мерзость рабочего дня.

Выйдя из здания вокзала, Белан прошел около километра по проспекту и углубился в лабиринт пешеходных улочек в центре города. Жил он в обшарпанном доме № 48 по аллее Шармий, на четвертом и последнем этаже. В ютившейся под крышей однокомнатной квартире царил спартанский комфорт. Допотопная кухонька, лилипутская ванная, видавший виды линолеум. Если, как сегодня, шел дождь и на подмогу ему приходил ветер, в мансардное окно сочилась вода. Летом черепица всей своей глиной впитывала солнце, превращая тридцать шесть квадратных метров в духовку. И тем не менее каждый вечер Белан возвращался домой с облегчением: здесь никаким Ковальски и Брюннерам его не достать. Не успев даже снять куртку, он бросил щепотку сухого корма Руже де Лилю[2]2
  Клод Роже Руже ле Лиль (1760–1836) – французский поэт и композитор, автор “Марсельезы” (1792).


[Закрыть] – золотой рыбке, своей спутнице жизни, чей аквариум высился на столике у кровати.

– Прости, припозднился слегка, но сегодня поезд 18.48 честнее было бы поставить на 19.02. Вымок до нитки. Не понимаешь ты своего счастья, старина. Дорого бы я дал, знаешь ли, чтобы оказаться на твоем месте.

* * *

Он все чаще ловил себя на том, что разговаривает с рыбкой. Белану нравилось думать, что карасик, зависнув в центре стеклянного шара, открыл все слуховые отверстия и слушает его рассказ о том, как прошел день. Когда твой собеседник – золотая рыбка, от него не ждешь ничего, кроме молчаливого, пассивного внимания; правда, порой ему казалось, что в цепочке пузырьков из рыбьего рта проглядывает попытка ответа. Руже де Лиль приветствовал его кругом почета и проглотил плававшие на поверхности крошки корма. Телефон мигал всеми индикаторами. Он нажал на автоответчик, и в динамике, как он и ожидал, загремел голос Джузеппе: “Малыш!” Восторг, с каким старик произнес это слово, немедленно высушил весь стыд, затоплявший Белана, когда ему, как сейчас, приходилось обманывать верного друга. После долгой паузы, во время которой слышно было только полуобморочное дыхание Джузеппе, дрожащий от волнения голос зазвучал снова: “Только что звонил Альбер, еще одна! Перезвони, как вернешься”.

Приказ есть приказ, не отвертишься. Джузеппе снял трубку раньше, чем отзвучал первый гудок. Белан улыбнулся. Старик ждал его звонка. Он представил себе, как тот сидит, завернувшись в свой вечный светло-зеленый плед, поставив телефон на то, что осталось от ног, и сжимая в руке трубку.

– Значит, сколько выходит, Джузеппе?

– Sette cento cinquantanove![3]3
  Семьсот пятьдесят девять (итал.).


[Закрыть]

Его родной язык всплывал на поверхность только в минуты сильного гнева или, как сейчас, огромной радости. Семьсот пятьдесят девять – это до какого же места? – задумался Белан. Повыше щиколотки, до середины икры?

– Нет, я имел в виду, сколько времени прошло с прошлого раза, – солгал он, как будто не помнил обведенную красным кружком дату на настенном календаре, висящем справа от холодильника.

– Три месяца и семнадцать дней. Тогда был ноябрь, двадцать второе число. А эту раскопал один его знакомый, он работает в сборе утиля, в Ливри-Гаргане. Валялась в вагонетке прямо сверху, на куче старых бумаг. Ему цвет обложки в глаза бросился. Сказал, я правильно сделал, что сфотографировал один экземпляр, чтобы раздать фото его парням. Вот он ее и узнал – по цвету. Ни с чем, говорит, не спутаешь. Точь-в-точь как у старых требников, он когда-то пел в церковном хоре. Блин, ты представляешь? К тому же, говорит, в отличном состоянии, только на задней стороне обложки жирное пятно, в правом верхнем углу.

* * *

Белан в очередной раз порадовался, что, задумав свое мошенническое предприятие, взял в сообщники букиниста, – хоть и опасался, что Большой Альбер с набережной Турнель, знаменитое трепло, однажды проболтается и старик заподозрит неладное. Не забыть поставить жирное пятно на задней стороне обложки, сделал себе мысленную пометку Белан.

– Завтра, Джузеппе, завтра я за ней съезжу, обещаю. Сейчас совсем вымотался, да и поздновато, на последний поезд не успею. А завтра суббота, я свободен как ветер.

– Ладно, малыш, давай завтра. Во всяком случае, Альбер ее хранит как зеницу ока, никому не отдаст. Он тебя ждет.

* * *

Белан нехотя пожевал риса. Врать, и снова врать, и опять врать. Засыпая, он смотрел, как Руже де Лиль завершает процесс пищеварения. По телевизору журналист рассказывал про революцию в далекой стране и про народ, который все умирал и никак не мог умереть окончательно.

9

Преступная халатность – к такому выводу за неполные три недели пришло расследование, проведенное STERN после несчастного случая. Ни больше ни меньше, лишь это лаконичное и категоричное заключение. Белан не раз перечитывал эту фразу вдоль и поперек и выучил ее наизусть:

Прискорбный инцидент, жертвой которого стал г-н Карминетти, занимавший на протяжении 28 лет должность оператора станка с ЧПУ в Компании по природной переработке и утилизации отходов, стал следствием преступной халатности данного оператора; кроме того, в его крови было выявлено содержание алкоголя на уровне более 2 промилле.

Да, Белан не сомневался: именно алкоголь подвел Джузеппе. Адвокаты и эксперты, на которых наседала STERN, просто обернули этот факт против него, не пытаясь разобраться в истинных причинах случившейся мерзости. Эти стервятники едва не вычли у него стоимость разодранной в клочья спецовки и сорока пяти минут простоя машины. Всего каких-то сорок пять минут, ни минутой больше – ровно столько понадобилось пожарным, чтобы извлечь оравшего от боли и бешено махавшего руками Джузеппе из ямы, с кучи книг, пивших его кровь; весь его рассудок засосало в два бездонных колодца боли, образовавшихся на месте ног. Он заменил одну из боковых форсунок и уже собирался вылезать из резервуара, когда Тварь откусила ему нижние конечности до середины ляжки. И не успели закрыться дверцы “скорой помощи”, как Ковальски собственноручно запустил механизм, пока Белан, вцепившись обеими руками в унитаз, выворачивался наизнанку в туалете. Говнюк врубил машину, когда последние крики Джузеппе еще звучали в цеху. Белан так и не смог простить толстяку этого поступка. Врубил с одной-единственной целью – любой ценой завершить начатое, перемолоть в бумажную массу содержимое тридцативосьмитонного кузова. И это содержимое смешалось в брюхе Твари с бесформенной кашей, в которую превратились ноги оператора Карминетти. The show must go on, и мир его ногам!

* * *

Алкоголь был не единственным объяснением. Белан верил Джузеппе, а тот клялся, что соблюдал все меры безопасности, что, конечно, он тогда принял свою дозу красного, как и в любой другой божий день, но что он бы никогда не спустился в яму, не блокировав все эти долбаные предохранители. Белан знал Джузеппе и знал, что тот всегда относился к Твари с недоверием. “Берегись ее, малыш! Она порочна, в один прекрасный день она может обойтись с нами так же, как с крысами!” – вечно твердил он. Белан тоже замечал. Они ни разу не обсудили всерьез эту проблему – проблему крыс. Трудно говорить о вещах, не укладывающихся в голове. Каждый знал, что другой тоже знает, и все. Один-единственный раз Джузеппе заикнулся о крысах Ковальски. Давно, задолго до трагедии. Обнаружив поутру очередную жертву, Джузеппе отправился к толстяку поделиться своими опасениями, но ничего из этого не получилось. Видимо, шеф с присущим ему мастерством послал его подальше и со всей любезностью погнал работать, догадывался Белан. Джузеппе вышел из кабинета белый как мел, с серьезным лицом. Белан промолчал. И до сих пор жалел об этом. Может, если бы он тоже встрял, они бы изучили вопрос поподробнее и попытались понять, откуда с раннего утра в резервуаре у задницы “Церстор-500” берутся растерзанные крысы, если накануне вечером их там не было. Белан провел собственное расследование, изучил все возможные версии, отбрасывая их одну за другой, пока не осталась одна, самая немыслимая, самая невероятная и тем не менее единственно стоящая, – а именно, что Тварь не просто машина, а нечто большее, и что она порой посреди ночи включается сама по себе, когда какие-нибудь дурацкие грызуны начинают семенить у нее в глотке.

* * *

Год спустя после несчастного случая пульт управления машины из-за постоянных перебоев с током был полностью проверен, и в нем обнаружилась неполадка с реле короткого замыкания. Неисправное реле работало неправильно и пропускало ток по собственной прихоти, даже когда переключатель находился в положении “выкл.”. В результате все предохранители были усилены, а большинство даже продублировано, чтобы подобная трагедия больше не повторилась. Кроме того, дирекция признала, что, возможно, означенный Карминетти, бывший оператор “Церстор-500”, стал жертвой прискорбной случайности, повлекшей за собой внезапное возобновление работы агрегата в момент, когда он некстати оказался внутри него. Так что Джузеппе, уже смирившемуся с мыслью, что ему придется до самой смерти довольствоваться прожиточным минимумом, вдруг отвалили компенсацию за понесенный ущерб в сто семьдесят шесть тысяч евро. “По восемьдесят восемь тысяч за ногу!” – объявил он по телефону со слезами в голосе. В тот день Джузеппе был по-настоящему счастлив – не из-за денег, думал Белан, а прежде всего потому, что они в конце концов прислушались к словам бедняги. Белана всегда интересовал вопрос, какую методику используют эксперты, рассчитывая цену смерти, травмы или увечья, как в случае с Джузеппе. Почему восемьдесят восемь тысяч, а не восемьдесят семь или восемьдесят девять? Учитывают ли они длину ноги, или ее возможный вес, или способ ее использования пострадавшим? Но их с Джузеппе не обманешь. Оба прекрасно знали, что это заключение отнюдь не решало проблемы с крысами. Что для объяснения самопроизвольных включений дизельного мотора посреди ночи нужно что-то большее, чем неисправное реле. Белан не рассказывал Джузеппе, но ему по-прежнему регулярно случалось находить этих крыс, вернее, то, что от них осталось. Словно большие темно-красные цветы, брошенные на дно резервуаров. Иногда в центре виднелся крошечный черный глаз, блестевший, как капелька чернил.

* * *

Джузеппе около трех месяцев свыкался с мыслью о том, что его ноги обратно не отрастут. Три месяца, чтобы окончательно усыновить жуткие розоватые культи, два вздутых обрубка плоти, напоминавшие узловатые ветви старой липы. Доктора говорили, что это хорошо, даже очень хорошо по сравнению с другими, теми, кто так и не сумел смириться. Глядя, как старик раскатывает по центру реабилитации в новенькой сверкающей инвалидной коляске, Белан тоже было поверил, что тот сумел покончить с трауром по своим ногам.

– “Баттерфляй-750”, малыш! Меньше двенадцати кило, можешь себе представить? А цвет, видал, какой цвет? Фиалковый называется. Я ее уже за одно это слово выбрал: фиалковый. Как она тебе?

Белан невольно улыбнулся. Послушать его, так прямо захочешь, чтобы первая попавшаяся Тварь в одночасье сожрала твои конечности ради удовольствия умоститься в инвалидную коляску. А потом Джузеппе стал говорить странные вещи, рассуждать про их возвращение.

– Когда я их найду, дело пойдет на лад, вот увидишь, малыш, – твердил он всякий раз, как Белан его навещал, и глаза его были полны надежды.

Поначалу Белан считал, что Тварь, наверное, сожрала не только его ноги, но и прихватила заодно кусочек разума. Списать эти речи на алкоголь было невозможно: старик сразу ввел у себя сухой закон. Вдали от завода у него совершенно пропало желание пить. Белан, хоть и имел на сей счет свои соображения, все-таки однажды спросил, что, собственно, он имеет в виду, когда говорит “я их найду”, и кто такие “они”. Джузеппе немедленно замкнулся, словно устрица, и обещал все рассказать, когда дело будет сделано. Белан всю жизнь будет помнить лучащееся счастьем лицо друга, когда через несколько недель тот открыл ему дверь, держа в руках драгоценную книгу. Джузеппе торжественно протянул ему томик и прерывающимся от волнения голосом представил его:

– “Сады и огороды прошлого”, автор Жан-Эд Фрейсине, ISBN 3–365427–8254, отпечатано на ротационном станке в типографии “Дюкас Даламбер дю Пантен” 24 мая 2002 года в количестве 1 300 экземпляров на бумаге из вторичного сырья плотностью 80 г/м², рулон AF87452, изготовлен из партий сырья № 67 455 и 67 456, произведенных Компанией по природной переработке и утилизации отходов 16 апреля 2002 года.

Белан, ничего не понимая, схватил книжку и пощупал ее. Обложка поносно-зеленого цвета не слишком располагала к чтению. Он без энтузиазма пролистал книгу, в ней говорилось о садовых работах. Как сеять, как окучивать, как пропалывать и прочие огородные премудрости для садоводов-любителей.

– Ты решил, что у тебя легкая рука, и надумал выращивать комнатные овощи?

Джузеппе его озадаченный вид привел в полный восторг, он ликующе завертелся в своей коляске. Только тогда слова старика постепенно дошли до сознания Белана. Шестнадцатое апреля, тот самый день, когда его ноги остались в брюхе машины! Его перемолотые, раздробленные, вскипяченные кости и плоть, рассеянные на миллионы клеток, оказались вмешаны в серую жижу, которую Тварь извергла из своей задницы в тот проклятый день 2002 года. И отправились в долгое путешествие, чтобы в конце концов завершить свой путь в этой ничтожной книжице и в ее тысяче двухстах девяносто девяти собратьях, изготовленных из этой единственной в своем роде бумажной массы. Белан не мог опомниться от изумления. Старик нашел-таки свои ноги!