Текст книги "Языческий алтарь"

Автор книги: Жан-Пьер Милованофф

– Откуда мне было знать?… – пролепетал он.

Смерть величественно приняла извинения и принесла свои, после чего отошла. Волкодав поправил ремни инструмента и заиграл медленную ритурнель – волшебную, невыносимо навязчивую, которую он сочинил, стоя на коленях в карцере, и никогда еще не исполнял на публике.

– Вы все знали, Элиана! – сказал Бьенвеню, утирая лоб полой тоги.

– Он взял с меня слово, что я буду молчать.

– Подумать только, когда-то он боялся дотронуться до волчьей шкуры, а теперь… Хотите, верьте, хотите, нет, но когда к нам приблизилась коса, я здорово перетрухнул.

Карнавальный эффект

Можно сказать, не боясь соврать – разве что с допустимой долей преувеличения, – что после того бала в Коль-де-Варез все стало по-другому. Если позволительно испытывать законную гордость за хорошо испеченный хлеб, безупречную линию крыши, вовремя убранный урожай или морозоустойчивость неубранного, то почему бы не гордиться пережитым вместе испытанием? Во всех семейных кланах восхваляли Жардра, называя его уже не «старым дурнем», как неделей раньше, и признавая за его управляющим организационные способности, достойные и более честолюбивых начинаний. К его проекту канатной дороги сразу появилось серьезное отношение. Раз уже есть электричество, почта, радио, автобус утром и вечером, то надо ли останавливаться на полпути? Новый мэр, высмеивавший бал, а потом все-таки почтивший его своим присутствием, пусть с опозданием, в одежде префекта, решил для увеличения своего престижа внести вопрос о воздушном транспорте в повестку дня муниципального совета.

То, что в сегодняшнем газетном стиле назвали бы «карнавальным эффектом», ощущается и в Высоком доме. Эфраим и Бьенвеню теперь часто беседуют, хотя и избегают самой дорогой для обоих темы. Днем юноша проверяет бухгалтерские книги и занимается текущей перепиской. Вечерами он при помощи Армана чертит модели вагончиков, вдохновляясь примером Леонардо. Это занятие ему по душе, он всегда любил рисовать. Элиана читает «Вокруг света за восемьдесят дней». Бобетта подрубает край сшитой на швейной машинке юбки. Эмильен и Бьенвеню играют в шашки.

– Как поживает ваш дядюшка? – спрашивает фермер управляющего.

– Ничего, только колени болят, – отзывается Арман. – Вы слыхали, что он забросил контрабанду?

– Не слыхал. Почему забросил?

– Больше не хочет ездить в Италию. Говорит, что там людей хватают прямо на улице.

– Без причины в тюрьму не посадят! – вставляет Бобетта, любящая итальянцев и не выносящая Волкодава. – Если человек не творит зла, у него не бывает неприятностей, верно, мсье Жардр?

– Не знаю.

– Под угрозой там, в основном, евреи, – говорит Арман. – Их лишили права преподавать и заниматься адвокатской практикой.

Эфраим в этих разговорах не участвовал, не читал газет, не знал Италию, для него были лишены содержания слова «коммунист», «фашист», «муссолинец». Иногда он поднимал голову от своих чертежей и украдкой разглядывал Элиану. Всякий раз он спрашивал себя, вспоминает ли читательница Жюля Верна день, когда он держал перед ней в вытянутых руках овальное зеркало, так же часто, как он.

Каждый понедельник, если позволяла погода, Эфраим и Бьенвеню садились в автобус и ехали на ферму к Жойя, где новый арендатор пробовал разводить норок. К концу дня водитель гудел у ворот, и путешественники возвращались. На пути туда юноша использовал как предлог какую-нибудь сцену, которую наблюдал из окна, чтобы повести разговор о себе. На обратном пути наступала очередь опекуна: он показывал лесок, в котором некогда поджидал невесту.

Эта взаимная откровенность помогла Эфраиму перестать стеречь свое горе. Он больше не уклонялся от вопросов, наоборот, иногда даже сам на них напрашивался. Наконец, как-то в понедельник вечером, оставшись после ужина вдвоем с опекуном в большой столовой, перед камином, он вдруг поведал о появлении Телонии под вязами, о клятве ее разыскать, которую он себе дал, и о сцене похищения из борделя, которую Бьенвеню слушал со смехом.

– А потом, когда вы выскочили?

– Что потом?

– Что вы сделали? Отправились в отель?

– Да.

– Почему не сразу сюда?

– Она не захотела.

И Эфраим рассказал изменившимся голосом о том, как все это кончилось, в известных нам подробностях. Позже, вечером, он принес из своей комнаты предмет, завернутый в шелковый платок с русским орнаментом. Это была посмертная гипсовая маска Телонии, которую он сделал в память о ней при помощи мадам Балиновой в день похорон. Бьенвеню наклонился к маске и ничего не сказал. Минула минута, потом час, два часа, три с половиной. Эфраим глядел то в огонь, то на маску, лежащую на каминном колпаке. Фермер то собирал угли, то поднимал откатившееся в сторону полено.

Дротики

Весной «дорогой Нарцисс» получил длинное письмо от Григория. «Неужели вы нас уже позабыли, – вопрошал тот, – или вернулись на свои пастбища, к неведомой доселе Цирцее вершин, прелести которой недоступны нам, обитателям долин? Так или иначе, вы не можете не чувствовать, что дня не проходит, чтобы мы не оплакивали ваше исчезновение и не молились перед иконами о вашем возвращении». Все письмо было написано в таком же легкомысленном и приподнятом тоне, однако молодой русский давал в нем понять, что его недуг обострился и что поездка в Нью-Йорк отложена. В последних строках он сообщал о наборе дротиков, присланном ему из Америки Шаляпиным на день рождения – ему исполнился двадцать один год. «Все мои броски были до сих пор тщетны, я ни разу не попал в центр мишени, но не отчаиваюсь добиться своего еще до того, как передо мной распахнется иллюминатор будущей жизни».

Эфраим давно уже мечтал снова побывать на могиле Телонии. Письмо Григория предоставляло предлог, чтобы покинуть Коль-де-Варез. Он сказал Бьенвеню, что уезжает. Благодаря новому автобусному маршруту уже на следующий день в час вечернего чая он позвонил в дверь своих русских друзей. Соня Балинова снова поселила его в комнате с окнами на сад, которую ему пришлось делить с ивовыми манекенами в казачьих кафтанах. Григорий показал ему мишень, висевшую в гостиной, между двух зеркал. Размером она была с речной буй и изображала остров Манхаттан и знаменитую статую «Свобода» Бартольди.

– Он день-деньской игрррает в индейцев, – сокрушалась костюмерша. – Как будто нет ничего более важного!

– Я не играю, а тренируюсь, – возразил Григорий и метнул дротик, который, не долетев до Манхаттана, упал перед его креслом.

В одно мгновение Эфраим вернулся в атмосферу взбалмошного театра, которую невольно поддерживали мать и сын. Он испытал, пусть ненадолго, радость, которую мы испытываем, когда находим под соломой целой и невредимой фарфоровую безделицу, которую считали разбитой. Остались, значит, на земле безалаберные люди, способные сердиться из-за положения пуговицы на куртке или из-за длины лацканов, когда растут долги, режиссеры все реже отдают команды, на континенте сгущается подозрительность к иностранцам, а сердце сжимается при виде того, что болезнь Григория прогрессирует.

В день, когда Соня узнала, что у нее из-за ее же халатности собираются перекрыть воду, она отправила восвояси монтеров, явившихся устанавливать ей телефон, потому что они принесли черный аппарат, а не белый, который она заказывала. Победа осталась за ней: монтеры скоро вернулись, и она угостила их шампанским. С того дня аппарат надрывался день и ночь, словно ее номер оказался у всех русских диаспоры. Однажды позвонил из Лос-Анджелеса Рахманинов, приглашавший ее на премьеру. Днем позже подруга детства, принцесса Т., сообщила из Калькутты, что ее мучает мигрень. Глухой ночью внучка Толстого делилась радостью – рождением здорового сынишки, скорняк из Копенгагена сообщал о прибытии партии соболей, Ирен Немировская благодарила за посылку – фрукты в сахаре.

Так и останется неизвестно – потому что я отказываюсь об этом писать, – нашлось ли у Сони Балиновой время, чтобы в промежутках между телефонными звонками, приступами бессонницы и творчеством занять место Телонии в мускулистых объятиях Нарцисса, или гость оказался настолько не галантен, что отверг соблазн, стучавшийся к нему в дверь. Я буду придерживаться фактов. Эфраим собирался переночевать у своих русских друзей две ночи, а пробыл несколько недель, ибо случай – опять он – внезапно столкнул возлюбленного Телонии, возвращавшегося с кладбища, с господином Альбером, шагавшим к себе домой в чуть сдвинутой на бок шляпе. Встреча вышла не протокольной, и газеты на следующий день не посвятили ей ни строчки. По правде говоря, сутенер даже ничего не понял. Как обычно при выходе из заведения Гортензии с недельной выручкой с портфеле из красной кожи, оживление на бульварах и выпитое спиртное настраивали его на деятельный лад. Он подумывал, не пришло ли время расширить деятельность, перебравшись в более крупный город – Гренобль, даже Лион. Улыбаясь своим мыслям, он не обратил внимания на молодого человека, оглянувшегося ему вслед и прервавшего прогулку, чтобы за ним увязаться.

Преследование было недолгим. Проходимец прошагал по бульвару, не озираясь, и исчез в подъезде красивого дома. Немного погодя в окнах третьего этажа зажегся свет. Эфраим решил, что выведал достаточно, и возвратился к своим друзьям.

На следующий день он провел с Григорием несколько часов, попивая чай, фантазируя об иных мирах и кидая в Манхаттан дротики. Вечером он достал из чемодана маску Телонии и при помощи Сони прикрепил к ней резинку. Затем он снова завернул маску в платок, положил в сумку и отправился к сутенеру.

Сперва он ошибся домом и попался на глаза консьержке. Наконец, он нашел подсмотренную накануне квартиру, пренебрег лифтом и медленно поднялся по лестнице, чтобы успеть поразмышлять и успокоиться. Третий этаж. Средняя дверь. Надпись на медной табличке: «Альбер К. Ратавэн, эксперт». Решительный, короткий звонок. Пятнадцать секунд. Шаги по ковру.

– Кто там? – спросил подозрительный голос через глазок.

– Телеграмма!

– Подсуньте под дверь.

– Вам надо расписаться.

Длительное молчание. Мягкие шаги удалились. Эфраим дал эксперту двадцать секунд на то, чтобы засунуть за ремень пистолет и вернуться, и мысленно начал считать. Девятнадцать, двадцать, двадцать одна… Отодвигание засова, поворот ключа в замке, скрип приоткрывающейся двери. Мсье Альбер едва успел прошептать: «Потише, моя матушка…» – и опрокинулся навзничь, словно его снес несущийся поезд. Или словно его обезглавили. Но это был не поезд, не гильотина, а всего лишь резко распахнутая дверь, ударившая его в лоб.

Эфраим бросился внутрь квартиры, схватил своего недруга за ворот, разоружил его и приволок в гостиную. Знал ли он в точности, что нужно сделать? Да, у него вызрел план. Но события не подчиняются замыслам, потому что рождаются не из замыслов, а одно из другого, так что последние в серии событий происходят из причин, которых в начале цепочки вообще не существовало.

Начать с того, что юный Эфраим не ожидал, что в кресле посередине гостиной будет спать старушка в коричневом халате поверх ночной сорочки. Ноги ее покоились на жаровне. Тощая, со сморщенным личиком, она ничем не напоминала могучую безмятежную Лиз с лунообразным лицом. Правда, под морщинистыми веками спящей неустанно двигались глазные яблоки, совсем как у кухарки Высокого дома, когда та засыпала днем у печи и видела сны.

В комнате было тепло и мирно. У окна с белыми занавесками дремал на жердочке попугайчик. В камине тлела половина толстого полена. Нарцисс давал себе слово, что найдет виновника гибели Телонии и посчитается с ним. А теперь, когда он с ним поговорил, когда дотронулся до него, он уже сожалел, что сюда явился.

– Те, кто приходит ко мне без приглашения, всегда плохо заканчивают, – пробубнил мсье Альбер, пришедший в чувство и пытавшийся остановить пальцем кровь, обильно текшую у него из ноздри.

Эфраим вынул из сумки маску, приложил ее себе к лицу и завязал на затылке резинки. Теперь он был посланником, представителем Телонии, уполномоченным действовать от имени мертвой.

– Ваша мать знает о ваших занятиях? – спросил он бесцветным голосом, указывая на старушку.

– Я тебя знаю! Это ты увел у нас ту девчонку, не помню уже, как ее звали.

Эфраим пришел унизить сутенера, поставить его на колени, принудить вымаливать у маски прощение. Теперь, с опозданием, он понимал, что инсценировка глупа и что любой диалог будет излишним, как излишня сама их встреча. С палачами не вступают в спор.

Альбер, сидя на ковре, запрокинул голову, чтобы унять кровотечение. При этом он уже ухмылялся и даже глухо угрожал. Молодой мститель лишился терпения. Он с отвращением осознал, что не контролирует положение и все потеряет, если не положит ему конец. Тогда он схватил кочергу и ударил ею подлеца по затылку – ударил всего раз, без сильного замаха.

Старушка всхрапнула и завозилась, однако не открыла глаз. Попугайчик очнулся и остался в выжидательной позе, с растерянным взглядом. Эфраим снял маску, надел ее на проходимца, затянул резинку у него под волосами и на прощанье погладил гипс кончиками пальцев. Потом подтащил бездыханное тело к камину и бросил на угли, маской вперед.

Предварительный эпилог

Г-н Альбер К. Ратавэн не умер. Он получил ожоги уха и шеи, лишился одного глаза, но от иска отказался, заявив, что правосудию не должно быть до него дела. Готовя месть, он взялся за старое и дотянулся своими щупальцами до других городов. Эфраим несколько месяцев провел у русских друзей. Исполняя при Григории роль сиделки, он нарисовал несколько оперных костюмов, которые Соня сочла достойными носить ее собственную подпись.

В Коль-де-Варез Арман продолжал бросать вызов медицинской науке и играть вечерами на аккордеоне. Элиана и Бобетта мечтали организовать новый бал. Старый Жардр плохо спал и много курил. Однажды ночью ему пригрезилось, будто он заплутался в горах под холодным, ослепляющим дождем. Внезапно перед его носом вырос забор фермы Влада-барышника. Он опустил противовесы на воротах и въехал на двуколке по замерзшей колее на широкий двор, решив найти хозяина. Он заметил его в глубине пустой конюшни, сидящего на табурете рядом с безмолвной старухой Лиз. У их ног стоял чан с человеческими черепами и короб, из которого торчали длинные косы.

– Ты явился вовремя: в твоей колоде как раз не осталось карт.

– Как это «в колоде не осталось карт»?

– Почему ты не женился на моей дочери Элиане, которую я у тебя поселил?

– Это не поздно сделать и теперь, – сказал фермер.

– Нет, поздно! Мы с Лиз уже назначили день твоей смерти. Выбирай косу себе по вкусу, а я ее наточу…

Пробудившись, Бьенвеню облачился в белую рубаху и почти новый полосатый костюм, надел серо-жемчужную шляпу, в которой смахивал на молодого франта, и постучался в дверь к Элиане. Выйдя оттуда перед полуднем вместе с молодой женщиной, он собрал всех на террасе и объявил о своей скорой свадьбе с присутствующей здесь особой, которая подтвердила сообщение движением век. Венчание состоялось в июле 1936 года при ста пятидесяти приглашенных. Юный Эфраим продекламировал по сему случаю Катулла, выступил с удачной импровизацией и до поздней ночи плясал с новобрачной под аккордеон Волкодава. Старый Жардр в перерыве между бокалами шампанского шептал на ухо Бобетте: «Видели бы его малышом, когда его только нашли в снегу!»

Глава 12

Детские игры

В июне 1937 года Эфраима определили на воинскую службу в 15-й батальон альпийских стрелков. По прибытии в казарму в Барселоннет он прошел врачебный осмотр, написал диктант и получил набор из заплечного ранца, двух сумок, башмаков, сорочки, двух пар разлохматившихся обмоток, двух галстуков, нательной сетки, формы новой, формы старой. В ближайшие дни его гардероб пополнился накидкой и безразмерным беретом, который все стрелки, от рядового до майора, называли «пирогом». Памятуя уроки мадам Балиновой, он сумел вышить на гимнастерке эмблему батальона – треугольник с охотничьим рогом и цифрой «15» внутри.

Лето прошло в шагистике на плацу и в многодневных маршах по горам. Многие упражнения походили на детские игры: идти гуськом, прижиматься к земле, передвигаться на коленях и локтях, двигаться перебежками от укрытия к укрытию, от дерева к дереву, от окопа к окопу. Суровость и монотонность муштры не вызывали у него ни малейшего протеста. Как когда-то в семинарии, дисциплина, задуманная как издевательство, только усиливала его решительность и одиночество. Его не изводили ни утренние побудки, ни противоречивость приказов, он с крестьянским фатализмом сносил дрянную кормежку из крахмала, консервированного мяса и бисквитов.

В обычные дни наряды и построения почти не оставляли ему времени на размышления. Зато по воскресеньям он слушал радио и покупал газеты. В кафе «Юниверс», где солдатам давали скидку, его однополчане резались в карты и попивали пиво, а он читал репортажи Альбера Лондра, романы Мальро и Стефана Цвейга, которые ему посоветовал библиотекарь. Он задавал себе вопросы. Франко, Гитлер, Салазар, Муссолини, большевики… Почему диктатуры так легко побеждают? Не назревает ли новая война? Арман был прав: скорость все изменит. Преступление будет способствовать ускорению производства. Нерон и Калигула были ремесленниками. Сам Наполеон шествовал по Европе не быстрее орд Аттилы. Его пушки никуда не годились. То ли дело новые тираны: у них быстроходные машины, их пропаганда представляет благодеянием любое новое продвижение страха. Как показала бомбардировка Герники, прятаться стало негде.

Будущий капрал Бенито вел эти беседы с самим собой одновременно с овладением оружием. С обучением обращению с винтовкой Лебеля и с автоматическим оружием. Позиции для стрельбы стоя. Позиции для стрельбы лежа. Индивидуальной стрельбы по мишени. Оценки результатов. В нем проснулся инстинкт прилежного ученика, и он хотел первым выявлять собственные ошибки, учился кучной стрельбе и расстраивался, когда не оказывался лучшим.

По прямой расстояние между Барселоннет и Коль-де-Варез невелико. Но каждую неделю солдат Жан Бенито, открывая конвертик из бежевой бумаги, надписанный рукой управляющего, уносился мыслями в почти нереальный, почти сказочный мир, где нет равнения, геройства и матрикула, в мир, где звуки шагов в коридоре, взгляд Элианы, молчание Бьенвеню ценнее любых команд.

Первый снег выпал еще в ноябре. Он не прекращался всю ночь. Увидев утром белые склоны, солдат вспомнил зимние утра в своей комнате с белыми занавесками, ритуальную формулу Бьенвеню: «Пора вставать, Маленький Жан, время не ждет!», зрелище бесконечной горной гряды, всякий раз его удивлявшее, бархатный шорох снежинок, крутящихся на террасе, первая в году снежная баба в шляпке… О, горе и великолепие памяти, перемешивающей слезы и драгоценности в ларцах с двойным дном! Воришка неожиданно для себя поддевает фомкой крышку и любуется сокровищами, мерцающими среди пепла, а потом запускает в них руку. Застыв перед умывальником с холодной водой, Эфраим отдавался впечатлениям, которые считал давно утраченными, не обращая внимания на нетерпеливый голос за спиной, требующий мыться побыстрее и не занимать место дольше, чем надо.

Новая радость посетила его в день, когда роту поставили на лыжи: один он смог посостязаться в скорости с инструктором на проложенной под елями лыжне.

– Где вы обучились резкому торможению с поворотом? – спросил его унтер-офицер в конце занятий.

– Там, – ответил он указывая в сторону Италии, на горы.

– На маневрах этой зимой нести пулемет доверят вам.

С тех пор, как выпал снег, Бенито считал потерянными все дни, которые он был вынужден проводить в казарме, а не устремляться на снегоступах к вершинам по едва намеченным прошедшими здесь до него тропам. Он любил долгие утренние занятия, даже в собачий холод, когда он тащил на себе все – патроны, флягу, вещмешок, подсумок и винтовку, а ветер обжигал щеки, как бритва, глаза слезились, пальцы стыли в кожаных перчатках, а лодыжки в норвежских обмотках полностью теряли чувствительность. Тогда он считал честью для себя идти впереди взвода, выбирая наиболее надежный, пусть не всегда кратчайший маршрут. Порой товарищи осыпали его за это упреками, но он не обращал на это внимания. Он-то знал горы, знал, чего хочет, чувствовал себя полным сил, а сердце его оставалось свободным.

Утраченные фотографии

Пока юноша Эфраим застывал то и дело по стойке смирно, отдавал честь, щелкал каблуками и с утра до ночи бодро гаркал: «Есть, господин сержант!» «Так точно, господин старшина!» «Никак нет, господин лейтенант!», Бьенвеню, отпраздновавший шестидесятилетний юбилей, снова открыл для себя пору любви. Сначала его постиг нежданный медовый месяц, вышедший вопреки рассудку за пределы сроков, предписанных в учебниках. За бессонными весенними ночами последовало короткое, но многообещающее лето. Элиана, прежде ускользавшая из рук, как лесной зверек, теперь сладострастно красовалась в платьях с короткими рукавами, поглядывала из-под полей светлой соломенной шляпы, оставлявшей в косой тени глаза. Она не отходила от мужа, держала его то за руку, то за талию, что-то шептала ему на ухо, заставляя покатываться со смеху, словом, торжествовала.

За обеденным столом разыгрывались комические сцены. Если старый фермер отрывался от тарелки, то оказывалось, что Элиана делает то же самое в ту же саму секунду. Оставалось предположить, что у обоих поселились в головах кукушки, куковавшие одновременно. Старая Бобетта, ничего не упускавшая из виду, хотя уже начала страдать катарактой, только пожимала плечами при виде этих воркующих голубков.

Тем летом Арман извлек из сундука «Кодак» с мехом формата шесть на девять, которым не пользовался со времен своих любовных приключений в Венесуэле. К концу дня, когда переставало палить солнце, он водружал фотоаппарат на треногу, устанавливал его в углу террасы и залезал под черную накидку, чтобы обессмертить, по его выражению, мгновения, которые иначе будут преданы забвению. Дорого бы я дал сегодня, чтобы найти в ларе старьевщика хотя бы несколько из девятисот снимков мадам Жардр, сделанных этим фотографом-любителем. Боюсь, как бы все они не сгорели при пожаре в Высоком доме, как бы ее немного расплывчатая красота не превратилась вместе со всем его содержимым в дым. Сдается мне, там бывали японские сеансы с кимоно, зонтиками, веерами, белым гримом; андалусские и цыганские шалости с кофтами и мантильями; сцены в облачении морячка, гадалки, пастушки, летчицы; не забыты были некоторые кинозвезды, среди них Марлен и Луиза Брукс; не обошлось и без нескольких этюдов по мотивам «Завтрака на траве», на которых кавалер в канотье был для нагой Элианы не опаснее кузнечиков и сверчков.

Думаю, одна из этих полных солнца картин запечатлела конец лета. Внезапно задул ветер, по небу понеслись серые тучи, высокая тренога опрокинулась, фотоаппарат сломался. Арман печально сложил бесполезный мех. Элиану забила дрожь. Бьенвеню накинул ей на плечи шаль и увел в гостиную, где Эмильен уже разжигал камин. Прощай, фотосъемка, прощай, лето.

 
На пантеоне старика Армана
Изобразить извольте без изъяна
Все звезды из небесного колчана
И день, что гаснет и не угасает.
 
 
Скажите, есть ли повод уповать,
Что вам не станет скучно трепетать,
Как сами же дерзнули обещать
В разгар неугасающего лета?
 
 
Мирская слава меркнет без следа,
А с нею рай уходит навсегда,
Забрав непрозвучавшие слова
И все, что гасло, но не угасало.
 

Совсем скоро Бьенвеню бесшумно, словно на цыпочках, перешел в осеннюю пору своей любви. Он аккуратно поместил немного размытые фотографии под целлофан в альбоме с позолоченной застежкой и покорно принял потускнение солнца и даже его отсутствие, холодный ветер, сырость и желтизну опечаленного леса.

В октябре Элиане Жардр пришлось поспешить с захворавшему папаше, Владу-барышнику. Бьенвеню, сославшись на подагру, а в действительности мучаясь жестокой неврастенией, нехотя отпустил жену. Минула неделя, вторая, еще неделя и еще. По деревне поплыли слухи о Мазио-младшем, мотоциклисте, тоже пропавшем. Разумеется, лживые. Людям нравится причинять другим боль. Клевета! Старый фермер на террасе – полузакрытые глаза, полный дыма рот – напоминал сухую колоду, потрескавшуюся, шелушащуюся, расколотую, но еще сопротивляющуюся непогоде. Каждые два дня Арман клал ему на колени телеграмму: «Улучшения не предвидится. Должна оставаться. Целую, Элиана».

В шесть часов вечера третьего ноября, в такую погоду, когда хороший хозяин забирает в дом дворового пса, она приехала за хризантемами. Бьенвеню видел, как она стягивает с головы белый шерстяной берет, как стряхивает воду с рукавов и с подола юбки, видел ее улыбку, оповещавшую о конце грозы, – загадочную улыбку, делавшую ненужными объяснения и предназначенную только для него. Он надолго прижал ее к себе, молча целовал ей шею и волосы, чувствуя жар ее груди. И снова поддался ее чарам, уступил ее умению жонглировать горячими углями, забыв про холод и про стучащий в окна дождь.

Ведь это осень, верно? Пора неуверенности, луж, тумана, закрывающего солнце, лени и немощи. Облетают листья, на ветках гниют несобранные плоды. По ночам Бьенвеню, лежавший без сна, слышал, как под окном падают яблоки, издавая глухие звуки, похожие на шаги призрака. Слышал ли он непроизнесенные слова? Слова, которые унесла с собой в могилу Лиз, слова, которые он сам не сумел сказать ребенку, слова, горевшие у него на устах каждый раз, когда рядом с ним спала Элиана?

В разгар беседы или в самые интимные мгновения его внезапно посещали мысли, не имевшие никакой связи с настоящим, и он оказывал им радушный прием, как птицам, пустившимся скитаться с наступлением зимы: казалось, для всех них у него найдется пища. Неудобство заключалось в том, что эти мысли с черным оперением изгоняли все остальные и полностью завладевали его сознанием.

Как-то вечером он сидел в пижаме на кровати, привалившись спиной к деревянной спинке в том самом месте, где облез лак, держал в пальцах незажженную сигару и смотрел на Элиану, которая, сидя перед зеркалом, вынимала одну за другой заколки из волос. Внезапно на язык к старому дурню опустилась одна из дерзких птиц, о которых я говорил. Он не сразу позволил ей зачирикать, но сердце у него было бесхитростное, поэтому он выпалил:

– Тебе надо было выбрать не меня.

– Ты о чем?

– Тебе надо было выйти за Эфраима!

Элиана вскочила и заперлась в туалете. «Ну, вот, теперь я ее разозлил, – пробормотал Бьенвеню. – Что я за дурень! Как я мог такое сказать?» Он закурил тонкую сигару, потушил лампу и стал рисовать в воздухе узоры раскаленным угольком. Хорошее упражнение для нервов. Но как остановить мысли, прилетающие невесть откуда? Та, которую он только что высказал, преследовала его уже несколько месяцев.

Элиана осторожно открыла дверь и улеглась в темноте, не произнеся ни словечка. Бьенвеню чувствовал тепло ее тела, вдыхал аромат волос. «Если бы я не повел себя так глупо, – корил он себя, – то обнял бы Элиану, ее груди легли бы на мои ладони. Или она сама прижалась бы ко мне, и мы бы обнялись. Но теперь этого счастья мне не видать».

– Когда я пьяный, мне лучше помалкивать, – пробормотал он извиняющимся тоном.

– Я не заметила, чтобы ты сегодня вечером выпивал.

– Я уже давно увлекаюсь вином, которое надо налить в бочку.

Услышав эти странные слова, женщина забыла, что сердится, и приподнялась на локте, чтобы взглянуть на лицо супруга, освещающееся при затяжках. Но он уже не курил, лица было не разглядеть. Тогда она включила лампочку над кроватью и повернулась. Взгляд Бьенвеню, устремленный на нее, был полон такого смятения, что вся ее злость разлетелась от приступа смеха.

Так проходили дни, ночи и воспоминания. Уж поверьте мне. Колесо времени не может вращаться назад, даже если сердце жаждет вернуться туда, где время было не в счет. Открывая по утрам глаза, старый Жардр чувствовал сырой запах коры, плесени, отмершей растительности, мха. Ему казалось, что этот запах исходит от него самого, пропитывая все его существо, как цветок, забытый в кармане, пропитывает своим тлением всю одежду. Элиана ничего не чувствовала, только бранила дожди, от которых гниют папоротники и растут грибы. Но с первым снегопадом запах пропал, и почти сразу же улетучились черные ноябрьские мысли. Ослепленный белизной гор, Бьенвеню снова обрел вкус к опьянению праздностью, нюансам коей нет числа. Ему всегда нравились одинокие вечера, последний солнечный луч, задерживающийся на горной вершине, когда долина уже погружена во тьму. А теперь он наблюдал закаты, как грандиозные кораблекрушения.

Он желал Элиану по-прежнему, с разнообразием, привносимым в любовь временем. Кроме того, она ценила его душевную тонкость. Но он подолгу молчал, и чем дальше, тем дольше. Короткими зимними вечерами его долгое молчание открывало двери безмятежной мысленной веранды, где его окоченевшее сердце отогревалось от одних и тех же воображаемых картин. Грезы неизменно уносили его к ребенку, он видел одинаковые сцены и блаженно вспоминал, с какой радостью сторожил когда-то его сон и судьбу.