Текст книги "Куда мы, папа? (сборник)"

Автор книги: Жан-Луи Фурнье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Я хочу убедиться в обратном, посмеяться.

Она не отвечает, не понимает меня, она в шоке.

Я продолжаю тем же тоном: «Жозе, вы сделали что-то плохое. Я знаю, дети больны, но это не повод…»

Жозе в ужасе, смотрит на меня молча, думаю, она боится меня. Уходит в комнаты, возвращается с детьми на руках, кладет их передо мной.

С ними все в порядке.

Жозе как на иголках, наверное, думает: «Неудивительно, что у этого человека дети идиоты».

Матье и Тома никогда не поймут, как прекрасна музыка Баха, Шуберта, Брамса, Шопена…

Мои дети никогда не поймут, что серыми промозглыми днями, когда отопление отключают и настроение хуже некуда, искусство помогает выжить. Мои дети никогда не узнают, что такое «мурашки по коже» от адажио Моцарта, прилив энергии от бушующей стихии Бетховена или стремительного полета Листа, мои дети не узнают чувства уверенности и покоя, которое внушают ритмы Баха, не зарыдают над душераздирающими пассажами Шуберта, и от музыки Вагнера им не захочется надеть доспехи и пойти завоевывать Польшу…

Я бы так хотел вместе с Матье и Тома опробовать проигрыватель высокой точности воспроизведения. Отправить мальчишек на их первую дискотеку, подарить им их первые диски…

Я бы слушал вместе с детьми разных исполнителей, а потом мы бы решали, кто лучше.

Я бы открыл для Матье и Тома фортепианную игру Бенедетти, Гульда, Аррау, скрипку Менухина, Ойстраха, Мильштейна…

Я бы показал своим детям рай.

Осень. Я на «Бентли» еду через Компьенский лес[7]7
  Компьенский лес (фр. forêt de Compiègne) находится во французском регионе Пикардия недалеко от города Компьень. Площадь леса – 144,85 км².


[Закрыть], Тома и Матье на заднем сиденье. Пейзажи вокруг несказанной красоты. Листва словно в огне, цвета ослепительные – точно на картине Ватто. А я даже не могу поделиться с детьми впечатлениями, потому что Тома и Матье все равно, они не смотрят по сторонам. Мы никогда не сможем ничем восхищаться вместе.

Они никогда не пойдут в музей, никогда не увидят Ватто. Радости жизни, которые изо дня в день поддерживают человечество, останутся для моих сыновей темным лесом.

Остается только картошка фри. Мои сыновья обожают картошку фри. Тома называет ее «фи».

Когда я один остаюсь в машине с Матье и Тома, мне в голову лезут дурацкие мысли. Думаю, куплю бутылку пропан-бутана и бутылку виски и выпью обе.

Еще я думаю – лучше бы я погиб в автокатастрофе. Моей жене было бы легче. Жить со мной становится невыносимо, и взрослеющие дети становятся все более тяжким грузом. Я закрываю глаза и набираю скорость.

Никогда не забуду удивительно врача, к которому мы попали, когда жена забеременела в третий раз. Мы собирались сделать аборт. А он сказал: «Буду с вами откровенен. Ваша ситуация драматична. У вас уже двое больных детей. Если третий родится больным, так ли уж это изменит вашу жизнь? А теперь представьте, что ребенок родится здоровым. Это изменит все. Это шанс на долгожданный успех».

Успех мы назвали Мари. Она родилась здоровой и очень красивой. После двух черновиков иначе и быть не могло. Врачи, свидетели наших провалов, наконец порадовались.

Через два дня после рождения малышки на нее пришел посмотреть педиатр. Он долго разглядывал ее ноги, а затем сказал: «Кажется, у нее искривление…» Но затем прибавил: «Нет-нет, я ошибся».

Подшутить над нами хотел. Очень смешно.

Итак, моя дочь выросла, стала национальной гордостью. Она красива и умна. Мы праздновали победу над судьбой до тех пор, пока…

Хорошенького понемножку. Это уже другая история.

Мать моих детей, которую я довел до белого каления, исчерпала свое терпение и бросила меня. Решила продолжить банкет в другом месте. Мне же лучше. Я заслужил немного отдыха.

И вот я один, я раздавлен.

Хотелось бы мне внезапно помолодеть.

Представляю свою заявку на сайте знакомств:

«Сорокалетний подросток с тремя детьми, двое из которых инвалиды, ищет молодую, образованную, красивую девушку с чувством юмора».

Юмора со мной надо много, особенно черного.

Я встретился с несколькими глуповатыми красотками. Про детей, конечно, умолчал, а то девушки бы сразу разбежались.

Помню, одна блондинка, которая знала, что у меня дети, но не знала про болезнь, спросила: «Когда ты представишь меня своим детям? Такое ощущение, что ты меня стесняшься».

В специализированном учреждении, где находятся Тома и Матье, есть молодые симпатичные руководительницы. В частности, мое внимание привлекла высокая красивая брюнетка. Я подумал, что это идеальный вариант: она знает моих детей и умеет с ними управляться.

В итоге ничего не вышло. Наверное, она решила: «Инвалидов мне хватает и в будние дни, это – моя работа. Но по выходным я хочу быть с нормальными людьми». Или, может, я ей не понравился, и она подумала: «У этого парня двое больных детей. Не дай бог от него залететь. Нет уж, спасибо».

А потом однажды я вдруг встретил чудесную умную красивую девушку с чувством юмора, которую заинтересовали я и мои горемычные дети. Судьба мне улыбнулась, и девушка меня не бросила. Благодаря ей Тома научился застегивать и расстегивать молнию. Правда, на следующий день забыл, как это делается, но тем не менее.

С моими детьми можно не бояться повторений, они все забывают. Ни привычек, ни усталости, ни скуки. И ничто у нас не выходит из моды, все в новинку.

Птенчики мои, мне грустно думать о том, что вы никогда не узнаете главного в моей жизни чувства.

От него весь мир замирает, весь мир сводится к одному-единственному человеку, к единственной женщине, и вы трепещете, слыша ее шаги, ее голос, вы изнемогаете, видя ее. Вы боитесь слишком сильно сжать ее в объятиях, потому что она хрупкая, вы будто в огне, когда целуете ее, окружающий мир оказывается на заднем плане.

Вы никогда не испытаете сладостного волнения, когда по коже мурашки, когда вместо крови по венам словно проходит электрический ток, а потом разряд – и вы слабеете, млеете, болеете странной непонятной болезнью. У вас кружится голова, вы не в силах сосредоточиться, вы одержимы кем-то, вы сходите с ума, плачете и смеетесь, вас бросает то в жар, то в холод, вас трясет, вы несете чушь, лепечете ерунду, вы одновременно в раю и в аду, и сколь ни страшна ваша мука, еще страшнее – разлука.

Увы, птенчики мои, вам никогда не суждено научиться спрягать в первом лице единственного числа настоящего времени глагол «любить».

Когда на улицах меня просят сделать пожертвование в пользу детей-инвалидов, я отказываюсь.

Но не говорю, что у меня у самого двое детей-инвалидов. Такое заявление приняли бы за глупую шутку.

Вместо этого я легко и непринужденно, с улыбкой на губах, отвечаю: «Я недавно делал пожертвование».

Я выдумал птичку, редкую птичку по имени Антилет. Она не такая, как другие. У нее головокружение. Для птиц это большой недостаток. Но у Антилета твердый характер. Вместо того чтобы жалеть себя, он смеется над своей слабостью.

Всякий раз, если кто-нибудь попросит его взлететь, он придумывает забавную отговорку и смешит окружающих. А порой даже издевается над нормальными птицами, которые могут летать. Такой вот он дерзкий.

Посмотрел бы я на Тома и Матье, смеющихся над нормальными детьми на улице.

Мир встал бы с ног на голову.

Идет дождь. Жозе привела детей с прогулки пораньше и пытается накормить Матье.

Тома в комнате нет. Я выхожу в коридор. На вешалке – комбинезон Тома, с прогулки сохранивший форму тела ребенка, как будто его только сняли. Я возвращаюсь в комнату с видом оскорбленного отца.

– Жозе, зачем вы повесили Тома на вешалку?

Она глядит на меня в недоумении.

Я продолжаю розыгрыш: «Если мой сын инвалид, это еще не повод его вешать».

Жозе не сломалась, ответила:

– Ему надо подсохнуть, месье, он промок.

Мои сыновья добряки. Когда мы приходим в магазин, Тома бросается с поцелуями ко всем без исключения: к молодым, старым, богатым, бедным, к пролетариям и аристократам, к белым и черным. Никакой дискриминации.

Народ недоумевает, когда двенадцатилетние парни лезут с объятиями. Одни шарахаются, другие позволяют себя облобызать, а потом со словами «как мило!» вытирают лицо платком.

Матье и Тома действительно милые. Они, словно невинные младенцы, не знают, что такое зло. Как будто родились до грехопадения Адама и Евы, в мире, где природа была благосклонной, все грибы – съедобными, а тигры давали гладить себя по голове.

В зоопарке Матье и Тома и правда постоянно лезут к тиграм. Еще они любят дергать за хвост кота, который почему-то не царапается, наверное, думает: «Надо к больным деткам отнестись с пониманием».

Интересно, тигр бы тоже отнесся с пониманием?

Предпочитаю прояснить вопрос, прежде чем дергать за хвост тигра.

Когда я гуляю с детьми, мне кажется, что они – марионетки или тряпичные куклы. Они легкие, хрупкие, они не растут, не толстеют, в четырнадцать лет выглядят на семь, они гномики. По-французски не говорят, говорят на каком-то волшебном языке, а иногда мяукают, рычат, лают, пищат, кудахчут, стрекочут, верещат, кричат. Я не всегда их понимаю.

Что у них в головах? Кажется, ничего хорошего. Может, помимо соломы, мозг размером с птичий, или старый сломанный радиоприемник, или еще какой хлам. Плохо спаянные электропровода, транзистор, маленькая мигающая лампочка, которая то и дело гаснет, и заезженная пластинка.

Неудивительно, что с таким мозгом у них интеллект на нуле. В Политехническую школу им никогда не поступить, а как бы я гордился… Сам-то я по математике одни двойки получал.

Недавно я чуть не упал на месте. Застал Матье за чтением книги. С волнением я подошел поближе.

Матье держал книгу вверх ногами.

Мне всегда нравился журнал «Хара-Кири»[8]8
  Хара-Кири (фр. Hara-Kiri) – ежемесячный провокационный журнал обо всем на свете, созданный во Франции в 1960 году. Известен своими нестандартными, порой скандальными обложками, на которых в гротескном виде частенько изображались разного рода аномалии и непристойности.


[Закрыть]. Однажды я даже хотел предложить им обложку. Собирался одолжить у своего брата, студента Политехнической школы, его форму с треуголкой, нарядить Матье и сфотографировать. Так и представляю себе подпись: «В этом году лучшим выпускником стал молодой человек»[9]9
  В прошлом году впервые в истории лучшим выпускником стала девушка Анн Шопине. – Прим. авт.


[Закрыть].

Прости, Матье. Я не виноват, что мне в голову пришла такая извращенная идея. Я не хотел тебя обидеть, напротив, я хотел посмеяться над собой. Доказать себе, что способен с юмором отнестись к собственному провалу.

Матье горбится все больше и больше. Ни массажи, ни металлический корсет не помогают. В пятнадцать лет у него осанка старика-крестьянина, который всю жизнь ковырялся в земле. На прогулках он смотрит лишь под ноги, даже неба не видит.

Однажды мне пришло в голову, что было бы здорово прикрепить к его ботинкам маленькие зеркальца, чтобы в них отражалось небо. Ну, как зеркала заднего вида у машины…

Сколиоз усилился, скоро начнутся проблемы с дыханием. Скорее всего, придется оперировать позвоночник.

Операция проходит успешно. Позвоночник выпрямлен.

Спустя три дня Матье умирает с прямым позвоночником.

Операция, после которой мой сын должен был наконец увидеть небо, удалась.

Мой очаровательный малыш все время смеется, его маленькие темные, словно у крысы, глазки – сияют.

Я часто боюсь его потерять. Он всего два сантиметра ростом, хотя ему десять лет.

Когда он родился, мы немного удивились и даже обеспокоились. Но доктор сказал: «Ваш сынишка совершенно нормальный, потерпите, он подрастет». Мы терпим, нам не терпится, малыш все не растет.

Спустя десять лет он такой же, как в годик. Мы проверили по отметке на стене.

Ни в одну школу его не приняли, потому что он не такой, как другие. Мы вынуждены воспитывать его дома. Пришлось нанять учителя. Учителя тоже не все соглашаются. Слишком много хлопот и слишком большая ответственность, ведь он крохотный, его легко потерять.

Кроме того, он шутник, обожает прятаться и не отвечает, когда его зовут. А мы ищем повсюду, выворачиваем карманы курток и пиджаков, выдвигаем все ящички, проверяем сумки. В последний раз он спрятался в спичечном коробке.

Мыть его – задача не из легких. Каждый раз боимся, что он утонет или что его смоет. Но самое сложное – подстригать ему ногти.

Чтобы узнать, сколько он весит, приходится ходить на почту и взвешивать его на весах для писем.

А недавно у него разболелся зуб. Так никто из дантистов не взялся помочь. Я отвел сына к часовщику.

Друзья и родственники при каждой встрече говорят: «Боже, как он вырос!» Но я знаю, это неправда, люди просто хотят нас подбодрить.

Однажды мужественный врач набрался смелости и заявил, что сынишка мой уже не подрастет. Это был тяжкий удар.

Но мало-помалу мы привыкли и даже стали видеть плюсы своего положения.

Ребенок всегда с нами, не занимает места, его можно носить в кармане, за него не надо платить в транспорте, а еще он ласковый и обожает перебирать нам волосы в поисках вшей.

Как-то раз мы его потеряли.

Я всю ночь перебирал опавшие листья, один за другим.

Стояла осень.

Это был сон.

Смерть ребенка-инвалида так же страшна, как смерть нормального ребенка. Надеюсь, люди не считают иначе.

Особенно страшна смерть того, кто никогда не был счастлив, кто знал лишь страдания.

Поэтому сложно улыбаться, вспоминая о Матье.

Наверное, однажды мы все трое встретимся.

Узнаем ли мы друг друга? Какими вы будете? Как вы будете одеты? Я всегда видел вас только в детских комбинезонах, а вы, возможно, облачитесь в костюм-тройку или предстанете в белом, словно ангелы? Может, у вас вырастут бороды и усы для важности? Изменитесь ли вы? Повзрослеете ли?

Узнаете ли вы меня? Я рискую быть не в лучшей форме.

Я не осмелюсь спросить, по-прежнему ли вы инвалиды… На небе вообще есть инвалиды? Может, вы станете здоровыми?

Сможем ли мы наконец поговорить как мужчина с мужчиной о важном, о том, что я не смог сказать вам во время земной жизни, потому что вы не понимали французский, а я не понимал ваш волшебный язык?

Может, на небе мы поймем друг друга. И встретим вашего дедушку. Я никогда вам о нем не рассказывал, вы с ним не знакомы. Увидите, он любопытный персонаж, думаю, он вам понравится и здорово вас рассмешит.

А еще прокатит на машине и угостит стаканчиком… Что пьют на небе? Наверное, мед.

На машине дед ездит быстро. Очень быстро. Слишком быстро. Но мы не испугаемся.

Тем, кто умер, бояться нечего.

В какой-то момент мы испугались, что Тома страдает из-за смерти брата. Он его повсюду искал, открывал шкафы, выдвигал ящики. Впрочем, длилось это недолго. В конце концов, развлечения, рисование и Снупи перевесили чашу весов. Тома обожает рисовать карандашами и красками. Он абстракционист. Фигуративную живопись он пропустил, сразу перешел к абстрактной. Малюет он много, но никогда не переделывает. Серии рисунков всегда называются одинаково: «Для папы», «Для мамы» и «Для моей сестры Мари».

Стиль со временем особенно не меняется. Тома явно последователь Поллока[10]10
  Пол Джексон Поллок (англ. Paul Jackson Pollock, 1912–1956) – американский художник, идеолог и лидер абстрактного экспрессионизма, оказавший значительное влияние на искусство второй половины XX века.


[Закрыть]. Палитра яркая. Формат всегда один и тот же. Когда бумага заканчивается, а вдохновение бьет через край, Тома продолжает рисовать прямо на деревянном столе.

Когда шедевр готов, Тома его дарит. Когда мы говорим, что получилось красиво, он радуется.

Иногда я получаю открытки из лагеря, куда дети отправились на каникулы. Обычно на открытках закат оранжевого солнца и море или ослепительной красоты горы. А на обороте надпись: «Дорогой папа, я очень рад, мне весело. Я скучаю». И подпись: Тома.

Почерк красивый, ровный, орфографических ошибок нет, видно, что вожатая старалась. Хотела доставить мне удовольствие. Ценю ее добрые намерения.

Но я не получаю никакого удовольствия.

Я предпочитаю нечитабельные каракули Тома. Его абстрактные рисунки наполнены, возможно, большим смыслом.

Однажды Пьер Депрож[11]11
  Пьер Депрож (фр. Pierre Desproges, 1939–1988) – французский юморист, комический актер, известный своей красноречивой иронической критикой всех и вся.


[Закрыть] вместе со мной зашел забрать Тома из «школы». Пьер не хотел, но я настоял.

Как и любого новоприбывшего, Пьера сразу окружили кривые, косые, пускающие слюни и жаждущие ласки дети. Не слишком привлекательная компания. И хотя Пьер в принципе с трудом переносил людей и с любвеобильными поклонниками вел себя довольно жестко, перед детьми словно оттаял.

Зрелище его потрясло. Он захотел вернуться к больным детям снова. Его зачаровал странный мир, в котором двадцатилетние увальни целуют плюшевых мишек, берут за руки незнакомых людей или угрожают порезать вас ножницами на мелкие кусочки.

Пьер обожал абсурд, и я нашел для него золотую жилу.

Когда я думаю о Матье и Тома, представляю себе двух взъерошенных птичек. Не орлов, не павлинов, а скромненьких птичек, воробьев.

Из-под синих пальтишек торчали тоненькие лапки. Помню бледно-сиреневую кожу, будто у птенцов до того, как выросли перья, помню выпуклые грудные кости и торчащие ребра – насмотрелся, когда купал сыновей. Мозги у них тоже были птичьи.

Не хватало только крыльев.

Жаль.

На крыльях они могли бы улететь из этого мира, для которого не были созданы.

Просвистали бы жизнь, как птицы.

До этого дня я никогда не говорил о своих мальчиках. Почему? От стыда? От страха, что меня станут жалеть?

Наверное. Я пытался избежать страшного вопроса: «Чем занимаются ваши дети?»

Хотя мог бы соврать…

«– Тома в США, в Массачусетсе, в Институте Высоких Технологий. Пишет диплом про ускорители частиц. У него все хорошо, он доволен, встретил девушку по имени Мэрилин, американку, она очаровательна. Скорее всего, Тома останется в Америке.

– Вам, наверное, тяжело расставаться с ним надолго?

– Америка не на другой планете. К тому же главное, чтобы он был счастлив. Он часто звонит, рассказывает новости. А вот Матье, который отправился на архитекторскую стажировку в Сидней, тот, зараза, о родителях забывает…»

Впрочем, я мог бы ответить честно.

«– Вы правда хотите знать, чем они занимаются? Матье ничем не занимается. Его уже нет на свете. Вы не знали, не извиняйтесь, смерть ребенка-инвалида часто проходит незамеченной. Люди думают – это облегчение… А Тома по-прежнему в своем медико-педагогическом центре, бродит по коридорам со старой изжеванной куклой в руках и разговаривает сам с собой, кричит, визжит.

– Он ведь уже вырос. Сколько ему сейчас лет?

– Он не вырос. Может, постарел. Но не вырос. Люди, у которых в головах опилки, не вырастают».

Когда мне было шесть лет, я чудил, всеми силами стараясь привлечь к себе внимание. На рынке я воровал у торговца рыбой селедку и потом гонялся с ней за девочками, стараясь приложить ее к голым ногам и рукам, пугал, в общем.

В коллеже я играл в Байрона и повязывал себе галстук пышным бантом, я был романтиком. Демонстрируя свой мятежный дух, я как-то раз отнес статуэтку Богородицы в мужской туалет.

В магазине, чтобы меня отпугнуть, стоило лишь сказать: «Эта модель весьма популярна, все ее покупают». Я не хотел быть как все.

Позже, когда я стал работать на съемках, я тоже всегда искал оригинальности, любил необычные ракурсы.

Помню, художник Эдуар Пиньон, о котором я снимал документальный фильм, рассказал мне забавную историю. Как-то раз он рисовал оливковые деревья, а мимо проходил мальчишка. Паренек взглянул на картину и говорит: «То, что вы тут изобразили, совершенно ни на что не похоже». А польщенный Пиньон ответил: «Ты сделал мне самый лучший комплимент. Сложнее всего нарисовать то, что не имеет аналога».

Мои дети не имеют аналога. И я как большой оригинал должен быть доволен.

Во все времена во всех школах на задней парте прямо около батареи всегда найдется одинокий ребенок с пустым взглядом. Стоит ему открыть рот, чтобы ответить на вопрос, все хохочут. Ребенок с пустым взглядом несет полную чушь, потому что не понимает вопросов и никогда не поймет. Преподаватель-садист способен изгаляться над школьником довольно долго – это развлекает детей и повышает учительский рейтинг.

Ребенок с пустыми глазами стоит посреди ощетинившегося класса в растерянности, он не хочет смешить народ, напротив. Он несет чушь не нарочно. Он хотел бы понять вопрос, он старается, но ничего не выходит, потому что он не в силах понять.

В детстве я всегда смеялся над такими ребятами, теперь я им сочувствую. Я думаю о своих сыновьях.

К счастью, в школе над Матье и Тома издеваться не будут. Ведь школы мои мальчики никогда не увидят.

Не люблю слово «инвалид». Это латинское слово, в переводе означающее «бессильный».

Слово «ненормальный» я тоже не люблю, особенно, когда его используют применительно к детям.

Ведь, в сущности, что значит – нормальный? Такой, каким надо быть, стоит быть, удобно быть? Такой, как большинство других людей? То есть усредненный? Обычный? Не люблю ничего обычного, меня привлекает то, что выше среднего или ниже среднего – почему бы и нет? Мне интересны белые вороны, а не серые мыши.

Если человек отличается от общей массы, это не значит, что он хуже других, он просто не похож на других. Если мы говорим «это необычная птица», мы можем иметь в виду птицу с головокружением или птицу, которая по памяти насвистывает сонаты Моцарта для флейты.

Необычная корова может уметь звонить по телефону.

Когда я называю своих детей «необычными», это подразумевает разные выводы.

Эйнштейн, Моцарт и Микеланджело были самыми что ни на есть необычными.

Если бы вы были обычными, я бы отвел вас в музей. Показал бы Рембрандта, Моне, Тернера… И снова Рембрандта…

Если бы вы были обычными, я бы дарил вам музыкальные диски и слушал бы вместе с вами Моцарта, Бетховена, Баха… И снова Моцарта…

Если бы вы были обычными, я дарил бы вам книги. Превера, Марселя Эме, Кено, Ионеско… И снова Превера…

Если бы вы были обычными, я водил бы вас в кино. На фильмы Чаплина, Эйзенштейна, Хичкока, Бунюэля… И снова Чаплина…

Если бы вы были обычными, я бы водил вас в лучшие рестораны Шамболь-Мюзиньи…[12]12
  Шамболь-Мюзиньи (фр. Chambolle-Musigny) – белое бургундское вино.


[Закрыть] И снова Шамболь-Мюзиньи…

Если бы вы были обычными, мы устраивали бы теннисные, баскетбольные, волейбольные матчи.

Если бы вы были обычными, мы поднялись бы на колокольню готического собора и увидели бы мир с высоты птичьего полета.

Если бы вы были обычными, я дарил бы вам модные шмотки, чтобы вы выглядели круче всех.

Если бы вы были обычными, я бы возил вас с вашими невестами на танцы в старой машине с откидным верхом.

Если бы вы были обычными, я бы втихаря подбрасывал вам деньжат – на подарки для ваших девушек.

Если бы вы были обычными, свадьба каждого из вас стала бы грандиозным торжеством.

Если бы вы были обычными, я стал бы дедушкой.

Если бы вы были обычными, будущее, наверное, меньше бы страшило меня.

Но если бы вы были обычными, вы были бы как все.

И, вероятно, ничего особенного из вас все равно бы не вышло.

Чего доброго, вы стали бы преступниками.

Ездили бы на скутере с плохим глушителем.

На работу бы устроиться не смогли.

Вам бы нравился Жан-Мишель Жарр[13]13
  Жан-Мише́ль Андре Жарр (фр. Jean-Michel André Jarre, 1948) – французский композитор, мультиинструменталист, один из пионеров электронной музыки, играющий в основном на синтезаторах, автор и постановщик грандиозных световых шоу. Всемирную популярность приобрел благодаря альбому Oxygene (1976), ставшему классикой электронной музыки. Начиная с 1979 года провел десятки музыкально-световых представлений в разных точках планеты.


[Закрыть].

Вы женились бы на каких-нибудь дурах.

Развелись бы.

И конечно, у вас могли родиться дети-инвалиды.

В общем, Бог упас.

Я кастрировал своего кота без предупреждения и его не спросив. Плюсы и минусы я от него, конечно, тоже утаил. Я сказал, что ему только миндалины удалят. Думаю, с тех пор он меня ненавидит. А я даже в глаза ему посмотреть не осмеливаюсь. Меня мучают угрызения совести.

Я думаю о временах, когда детей-инвалидов кастрировали. Но добропорядочное общество может не беспокоиться, у моих детей не будет детей. У меня не будет внуков, на прогулке я не буду держать в своей старой руке крохотную неугомонную ручонку, никто не спросит у меня, где садится солнце, куда оно исчезает, и дедулей меня не назовет никто, кроме дебильных парней, которые обгоняют меня на машинах, если я еду слишком медленно.

Продолжение рода мне не светит. Но это ничего, так даже лучше.

Люди должны производить на свет только нормальных детей, получать премию «самый красивый малыш», а потом гордиться дипломами и победами своих отпрысков на олимпиадах.

Ненормальных детей стоит просто запретить.

Впрочем, за Матье и Тома я не переживаю. Со своими крохотными, как стручки гороха, пипками они никого не обрюхатят и не нанесут вреда человечеству.

Я только что купил подержанную «Камаро», американскую машину темно-зеленого цвета. Салон – белый. Щегольское авто.

На каникулы мы едем в Португалию.

Тома берем с собой, он увидит море. Мы заехали за ним в «Ла Сурс», медико-педагогический институт рядом с Туром.

«Камаро» неслышно катит по дороге.

Ночь мы провели в Испании и теперь прибываем в поселок Сагра, это наш конечный пункт назначения. Белый отель, синее море, ослепительное, будто в Африке, солнце.

Какое счастье, что наконец добрались! Тома выходит из машины, радуется, хлопает в ладоши, кричит: «Ла Сурс! Ла Сурс!» – думает, мы уже вернулись. А может, его слепит солнце? Может, он над нами прикалывается?

Отель выпендрежный. Персонал одет в бордовую униформу с золотыми пуговицами. У всех официантов бейджи с именами. Нашего зовут Виктор Гюго. Тома ко всем пристает с поцелуями.

Тома обслуживают как принца. Метрдотель сразу же убирает со стола все, что моему сыну не по вкусу. Тома впадает в ярость, цепляется за свою тарелку, кричит: «Нет, месье! Только не забирайте! Не забирайте!» Наверное, думает, что, если тарелку унесут, еды не будет.

Тома боится океана, шума прибоя, огромных волн. Я стараюсь научить сына любить природу, шлепаю по воде, держа Тома на руках, он смотрит на меня. Никогда не забуду дикого страха в его глазах.

Однажды он придумал, как прервать мучения, и во время прогулки с трагическим видом заорал: «Какать!» Даже волны не заглушили этот крик. Я понял, что дело срочное, и вышел из воды.

Вскоре оказалось, что на самом деле какать Тома не хотел. Я страшно обрадовался. Значит, мой сын не совсем идиот, значит, у него случаются проблески в сознании.

Как-никак он умеет врать.

Ни у Матье, ни у Тома никогда не будет ни банковской карты, ни карты для парковки, ни даже кошелька. Всему заменой – удостоверение инвалида.

Оно оранжевого цвета – веселенького. А сверху зелеными буквами написано: «Риск падения».

Эту карточку мы получили в парижском комиссариате.

Мои дети на 80 % нетрудоспособны.

Комиссар ни минуты не сомневался и со всей проницательностью постановил, что удостоверение действительно пожизненно.

Фотографии на карточках те еще. Пустые глаза, мутный взгляд… О чем думают мои дети?

Иногда я пускаю удостоверения в дело. Например, если плохо припаркуюсь, кладу такую вот оранжевую карту под стекло, и обычно от штрафа меня освобождают.

У моих детей никогда не будет CV[14]14
  CV – резюме, которое соискатель предоставляет при приеме на работу.


[Закрыть]. Кто-то спросит: что они сделали в жизни? Ничего. Отлично. Все вопросы тут же отпадают.

Но если вдуматься, что можно было бы вписать в CV? Нетипичное детство, постоянное пребывание в медико-педагогическом центре «Ла Сурс»[15]15
  Ла Сурс (фр. La Source) – источник.


[Закрыть], затем в «Ле Седр»[16]16
  Ле Седр (фр. Le Cèdre) – кедр.


[Закрыть]. Красивые названия.

На моих детей никогда не заведут досье криминалистического учета. Они невинны. Они не способны ни на что, в том числе и на зло.

Иногда зимой, когда я вижу Матье и Тома в шерстяных капюшонах-шлемах с прорезями для глаз, представляю их грабителями. Много вреда они бы никому не причинили, слишком уж неуверенно двигаются, да и руки у них дрожат.

Полиция с легкостью схватила бы их. Они бы не спаслись – не умеют бегать.

Я никогда не пойму, за что моих мальчиков так наказали. Ведь они ровным счетом ничего никому не сделали.

Их болезнь словно следствие катастрофической судебной халатности.

В одном незабываем скетче Пьер Депрож мстит своим детям за жуткие подарки, которые они дарили на дни Матерей и Отцов.

Мне не за что мстить. Матье и Тома не дарили мне подарков, не делали комплиментов, не общались со мной.

А я бы многое отдал, только бы Матье взял стаканчик из-под йогурта, наклеил на него блестящую сиреневую бумагу, золотые звездочки, собственноручно вырезанные, и подарил мне. Я бы ставил в этот стаканчик карандаши.

Я бы многое отдал, чтобы Тома корявым почерком подписал мне открытку: «Папа, я тибя очинь люблю».

Я бы многое отдал за неровную кособокую пепельницу с надписью «папа», вылепленную из пластилина и напоминающую коровью лепешку.

У меня необычные дети, поэтому и подарки они могли бы делать необычные. Я бы многое отдал просто за булыжник, за опавший листок, за зеленую муху, за каштан, за черта лысого…

У меня необычные дети, поэтому и рисунки они могли бы делать необычные. Я бы многое отдал за нелепых животных, за верблюдов а ля Дюбюффе или за лошадей а ля Пикассо.

Увы.

Уверен, мои дети хотели бы меня порадовать, но они не могли. У них дрожали руки, у них темнело в глазах, их головы не желали думать.

«Дорогой папа!

Сегодня День отца, так что мы решили написать тебе письмо. Вот оно.

Мы не будем тебя поздравлять: посмотри на нас. Тебе сложно было зачать нормальных детей? Каждый день рождается такое количество здоровых детей, а многие родители при этом выглядят такими дебилами, что, кажется, зачать здорового ребенка раз плюнуть.

Тебя же не просили производить на свет гениев. Просто-напросто нормальных детей! Мы понимаем, ты не хотел быть таким, как все. Ты победил. Мы в пролете. Думаешь, очень круто быть дебилами? Конечно, есть и преимущества. От школы мы откосили, от домашних заданий, уроков, экзаменов, наказаний тоже. Но мы многое упустили.

Матье вот, может быть, хотел бы играть в футбол. Попробуй представить его с трясущимися руками и ногами посреди поля в команде здоровенных верзил. Бедняга бы не выжил.

А я вот хотел бы заниматься биологией. А у меня в голове солома. Какая уж тут биология?!

Думаешь, очень весело проводить жизнь в компании идиотов? Тут есть несколько конкретно психованных ребят, которые постоянно орут, спать мешают. А некоторые просто бешеные – кусаются. Надо держать ухо востро.

Мы не злопамятные и любим тебя несмотря ни на что, поэтому с праздником!

На обороте мой рисунок – для тебя. Целую. Матье, который не умеет рисовать».

Необычных детей много. Они не национальная редкость.

В медико-педагогическом институте, где живут Тома и Матье, есть ребенок из Камбоджи. Его родители не очень хорошо говорят по-французски, поэтому общение с главным врачом порой оказывается для них просто пыткой. Выходят они всегда расстроенные. Они не верят в страшный диагноз.

При чем здесь монголизм[17]17
  Монголизм – другое название синдрома Дауна.


[Закрыть], если они приехали из Камбоджи?

Слово «генетика» лучше даже не упоминать, оно приносит несчастье.

Я не вспоминал о генетике, пока генетика не вспомнила обо мне.

Смотрю на своих горемычных сыновей и надеюсь, что моей вины перед ними нет.

Они не говорят, не пишут, не умеют считать до ста, кататься на велосипеде, плавать, играть на пианино, завязывать шнурки, есть рыбу так, чтобы не подавиться костью, пользоваться компьютером… И все это не потому, что я плохо их воспитывал или окружал неправильными людьми.

Посмотрите на них. Они сутулые и хромые. И это не моя ошибка. Это ошибка природы.

Наверное, «генетика» ученый синоним «природы».

Моя дочь Мари рассказала подружкам в школе, что у нее два брата-инвалида. Ей не поверили. Сказали – мол, не прикалывайся!

Многие матери, стоя возле колыбели, говорят: «Вот бы он не взрослел и всегда оставался маленьким». Матерям детей-инвалидов повезло, они вечно будут возиться со своими большими пупсами.

Правда, играть с пупсом, который весит тридцать кило, уже не так весело.

Отцы и подавно начинают интересоваться детьми, когда те вырастают, начинают проявлять интерес к разным областям жизни, задавать вопросы.