Текст книги "Воспоминания для будущего"

Автор книги: Жан-Луи Барро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– Таков жизнь!

Да услышь его бог!

Некоторые товарищи пошли охладиться в бассейне военного лагеря. И вдруг нас осенило: ведь двери ДС-3 меньше, чем двери нашего самолета. А в нем – главная часть багажа. Мы не сумеем перегрузить его с одного самолета на другой. Я принимаю решение вынуть все из ящиков. Рядом с механиком мы тоже принимаемся разбирать вещи – костюмы эпохи Людовика XIV, весь театральный реквизит – трости, парики, башмаки на красных каблуках и прочее. Пустые ящики отсылаем через Панаму в Каракас, где они будут нас ждать, и готовимся нагрузить ДС-3, как телегу сеном.

Вскоре после полудня самолет, блестя на солнце, садится. Запихнув в него все подряд, мы кое-как рассаживаемся и отправляемся дальше.

Талара расположена на уровне моря. Кито – на высоте трех тысяч метров. Нам предстоит преодолеть горные перевалы высотой в четыре тысячи пятьсот метров.

Моторы самолета страдальчески гудят. Справа и слева высятся громады гор. Небо черно от дыма. Нас окружают вулканы. Под нами, в каких-нибудь шестидесяти метрах от кабины пилота, очередной перевал. Сумеет ли самолет его проскочить? Он почти что карабкается вверх, тащит свою массу, как бык. Наконец впереди, на горизонте, глаза различают полоски света – желтые, розовые, зеленые. Какое великолепие! Мы совершенно не осознаем опасности. Вырисовывается новая цепочка гор, плавно спускающихся к Кито.

Приземляемся в 18 часов. Начало спектакля в 20. Мы умудрились переодеться в самолете и сходим с трапа уже в костюмах эпохи Людовика XIV – эдакие странные попугаи.

В назначенный час наш помощник режиссера трижды стучит, и мы отдаем себя под опеку Мольера.

Переход от уровня моря к высоте три тысячи метров сильно сказывается на самочувствии. Признаюсь, я играл Альцеста с мучительным шумом в ушах. Да и Леонар был недоволен – клуб фанатиков путешествий проявил слишком большое неблагоразумие.

Кито

Театр в Кито, на просторной базарной площади, – очаровательное здание, построенное французским архитектором в начале XIX века (прошу прощения, если я ошибся). Играют в нем редко, наша «премьера» – одиннадцатое представление сезона. В другие дни тут обитает скот. Нам пришлось откинуть солому, чтобы поставить декорацию эпохи Людовика XIV.

При входе в театр я заметил сторожиху – сидя на корточках, она держала между колен свою дочку и вычесывала у нее гребешком вшей. Это напомнило мне детство в Турнюсе, когда моя мама проделывала то же самое со мной.

При том, что в Кито еще витает дух средневековья, все же в его «доме культуры» собралось восемьсот человек, которые были осведомлены обо всем, что творится в мире.

– Почему вы не привезли «Сражающегося» Вотье?

Они восхищались авангардом, а не классиками. Я прочел публичную лекцию, завершившуюся увлекательной беседой. Эти несколько сот человек достигли уровня передовой современной мысли.

Потом, следует признаться, мы уже ничего подобного не встречали. На школьном утреннике одетые в черное дети неудержимо смеялись. Маркизы эпохи Людовика XIV в панталонах по колено и завитых париках казались им пришельцами с другой планеты.

В пятницу вечером индейцам раздавали вино, и они напивались прямо на тротуарах. Исчез ли сегодня этот печальный обычай, цель которого, похоже, систематическое истребление расы? Хотелось бы на это надеяться.

Совершая экскурсию в горы, мои товарищи испытали на себе таинственную «болезнь Анд». Она заключается в том, что человека охватывает непреодолимое веселье. Своего рода головокружение, случается, со смертельным исходом.

Немного севернее отмечено место, где проходит экватор; деревня с удивительными базарами. Мне казалось, что я достиг края земли, если только у шара может быть край.

Богота

Колумбия, где мы приземлились несколько дней спустя, страна куда более «парижская». Своеобразная красота долин в окрестностях Кали, с их длинными шлейфами облаков. Иногда в самолете, когда его позвоночник скользит под самым потолком из облаков, ощущаешь себя рыбой, плывущей под гладью воды. Деревни, леса, ручьи, тропы внизу кажутся в полумраке морскими глубинами.

В Боготе выступать было легко. Подавляющее большинство зрителей говорит по-французски. Нрав колумбийца очень напомнил мне французский – веселый, фрондерский, легкий, находчивый. Они любят юмор, остроумную шутку. Между нами установилось взаимопонимание, и представления затягивались до поздней ночи, так как после спектакля мы присутствовали на замечательных приемах, не лишенных, я бы даже сказал, галантности. Наши товарищи наверняка сохранили о пребывании в Колумбии неизгладимые воспоминания.

Посещение соляного собора. Мы едем туда на машипах. Одна за другой врываются они в огромные туннели, освещаемые только фарами. Длинный лабиринт. Невозможно ни свернуть, ни дать задний ход. Ну а если какая-нибудь машина остановится из-за неисправности? Такая мысль действует угнетающе. Четверть часа гонок во тьме, и мы выезжаем к огромному нефу: это и есть соляной собор. Потому что все эти скалы – не что иное, как соль. Я привез домой кусок. Осмотрев церковь во всех ее деталях, опять садимся в машины и десять минут спустя вновь обретаем небо.

В жизни нередко случается ощущать двойную радость: от того, что увидел нечто исключительное, и от того, что испытание закончилось. Например, двойная радость после приземления: побывать Икаром и... снова оказаться на земле. Двойная радость от преодоленного препятствия.

Именно в окрестностях Боготы я заметил, как некоторые современные дома из стекла прекрасно сочетаются с окружающей природой. Деревья растут посреди спален. Уже не знаешь, спишь ли дома или прямо в лесу. Это очень соблазнительно, хотя лично я чувствую, что не смог бы в них жить. Я слишком люблю каменные дома и маленькие окна – в них я узнаю домики моего детства, и во мне говорит крестьянский атавизм. Стекло – изолирующий материал. Мне кажется, что, окруженный стеклами, я теряю контакт с вещами. Парадокс прозрачности и непроницаемости: через стекло видишь все, но уже ничего не чувствуешь. Через камень уже ничего не видшнь, но зато чувствуешь вещи.

Впрочем, разве Восток не учит нас тому, что «прана» – энергия, находящаяся в воздухе, которую соответствующие системы дыхания позволяют удерживать даже при выдохе, – что эта «прана» проникает сквозь камень? Сила, проникающая и в наше тело.

Венесуэла

Самолет, увозивший нас из Боготы в Каракас, пролетел над нефтяными вышками Маракайбо. Глядя на эти маленькие Эйфелевы башни, возникающие прямо из моря в шапочках танцующих факелов, мы встретились с Венесуэлой. Эта страна и в самом деле за нимает особое положение: промышленный интерес, который она собой представляет, отметил ее печатью Уолл-стрита. Люди норовят провести тут лишь несколько лет, пока не наживут состояние. 1ем не менее здесьеще сохранились следы древней цивилизации на память о ней я привез оттуда статуэтку.

От аэропорта, расположенного на берегу моря, дорога карабкается вверх по прибрежным скалам, образующим нечто вроде естественного порта. На плоскогорье глазам открывается город Каракас где старые домики постепенно вытесняются современными жилыми массивами.

Насколько в Боготе обмены шли от чистого сердца, настолько здесь, чтобы расположить к себе бизнесменов, приходилось использовать всякого рода обольщения. Актрисы и на этот раз оказали нам неоценимую помощь.

Мы сразу установили контакт с элитой – людьми очень высокой культуры, которые отнеслись к нам чрезвычайно тепло. Я повстречал своего давнего друга – кубинца Алехо Карпентьера, который в свое время помог мне с музыкой к «Нумансии». Мы не виделись многие годы. Он работал на радио, а позднее стал министром культуры в правительстве Фиделя Кастро.

Мы поселились в сногсшибательном отеле, который «источал» музыку Бетховена, Моцарта или Баха во всех помещениях, коридорах, столовой, лифте, бассейне – вплоть до туалетов. Тишины оолыые не существовало – она была упразднена современной жизнью. Это становилось пыткой.

Если говорить о театре, то здесь нам предстояло дать бой.

Б других странах мы выступали с аншлагами, в Каракасе накануне первого спектакля кассы предварительной продажи реализовали только половину билетов.

Бой был выигран, но нам досталось, так как рамки бюджета при столь дальних гастролях очень узки, и хотя французское правительство всячески помогало нам, финансовая ответственность целиком и полностью лежала на нас. В этом путешествии, единственном в своем роде, мы не скаредничали, и я пошел на риск. В те годы самолет стоил баснословных денег. Следовательно, какой бы то ни было срыв исключался.

Нам устраивали изысканные праздники вокруг бассейнов «подвешенных» на вершине горы. Министр внутренних дел сделал нам красивый подарок. Он зафрахтовал военный самолет, чтобы мы могли совершить оригинальную экскурсию. Снова выгадав для своих товарищей «пляжное» время, я распустил труппу на три дня Одни уехали в Тринидад, другие изучали окрестности. Мы с Мадлен и еще несколько фанатиков путешествий выбрали приключение. Нам предоставили самолет ДС-3 – два пилота «сорвцголовы», бесстрашная стюардесса, виски, гитары и огромный букет гладиолусов, назначение которого при вылете я не совсем понимал.

Место назначения – Канаяма, военный лагерь в девственном лесу на берегах реки Карони, притока Ориноко, на юге Венесуэлы, у границы с английской Гвианой. Цель путешествия – водопад Ангела, высочайший в мире: высота падения его струи девятьсот метров.

Вылетаем утром. Посадка в Сью-Боливаре на берегах Ориноко. Нас принимают местные деятели. Обед в ратуше. Возле нее небольшой лоток. Индейцы продают тут слитки золота, найденные в округе. Я покупаю два или три настоящих необработанных самородка. После трапезы нам показывают номер – знаменитых рыб пиранья, которые за несколько минут пожирают быка. В воду бросают ногу животного, а через минуту вытаскивают начисто обглоданную кость. Убедительная демонстрация.

Мы снова в воздухе, летим над серебристо-черными горами. Это высоченные холмы, содержащие 95% железа. Постепенно холмы сменяет тропический лес, который становится все гуще. Совершаем над ним бреющий полет.

– А что если мы упадем?

– Полчаса спустя не останется никаких следов... обломки самолета зарастут, а нас сожрут хищники.

Над нами скапливаются тучи. Некоторые из них выглядят плотными. Это отвесные скалы. Самолет набирает высоту. Танцует. Прорезает впечатляющие черные, белые, розовые нагромождения, пронзенные шпагами солнечных лучей. Картины Дантова ада. Поднимаемся еще выше, и внезапно почти над головой различаем кусок алюминия, сморщенный и сверкающий на солнце. Из-под этого серебристого листка, похоже, и берет начало струя водопада, чтобы низвергнуться в пустоту. Тонкая, длинная, она падает в легкой дымке пара. Прыжок Ангела! Что касается металла это не что иное, как остатки самолета, некогда потерпевшего тут аварию. Мы в свою очередь ныряем в облака и скалы.

Пока самолет – такое время всегда тянется бесконечно – пробивается сквозь толщу водяных паров, когда уже не видно ничего, все умолкают. В самолете воцаряется полная тишина. Смесь тревоги с надеждой. Затем под нами снова возникают лес, озера и другие водопады. Вода цвета кока-колы. Самолет летит кругами. Он ищет посадочную дорожку. Она оказалась всего лишь узким коридором в зарослях кустарника, и мы наконец садимся на траву.

И все-таки тут светит солнце. Нас встречают два начальника лагеря – литовец и молодой немец, красивый, как Зигфрид. Вокруг девственный лес, орхидеи вылезают прямо из стволов. У меня впечатление, что я попал в доисторические времена, когда человека еще не существовало.

Один из летчиков достает из самолета букет гладиолусов. Мы непроизвольно следуем за ним и подходим к холмику, отмеченному католическим крестом. Гладиолусы предназначались летчику, который разбился в полете, предшествовавшем нашему.

Канаяма – всего лишь простой барак. Рядом сарай с раскладушками. Прямо под открытым небом к деревьям привязаны гамаки. Распределение спальных мест. Нам с Мадлен выделяют по гамаку рядом с гамаком литовца, который будет охранять наш сон. Остальные переночуют в сарае. Каждому выдают по простыне.

От своего рода террасы, которая выложена щебенкой, кокосовые пальмы отлого спускаются до самой черной воды озера, омывающей их ноги. Что это обнажается на поверхности? Черепашьи спины. Вдали на добрый километр растянулись три водопада, низвергающиеся более чем со стометровой высоты.

Воздух перенасыщен влагой, и летчикам время от времени приходится идти заводить моторы.

В девственном лесу множество струящихся ручейков. Мы переправляемся в лодках на противоположный берег озера. Затем углубляемся в лесную чащу чуть ли не ползком под низкими ветвями. Я не отстаю от своего проводника нн на шаг. Мы продвигаемся, скользя между лианами. Проводник советует мне:

– Ставьте ноги на мои следы.

– Почему? Тут есть змеи?

– Они не столько ползают по земле... сколько свешиваются с деревьев.

После таких слов одним глазом я смотрю вверх, вторым – вниз. Нам удалось взобраться к истокам водопадов. Тут в небо уходят другие, еще более высокие скалы, а вдали величественно низвергается водопад Ангела. Невиданная красота!

Вечер проходит за возлияниями, игрой на гитаре и пеньем. Кажется, одну из моих спутниц очень волнует блондин Зигфрид!

Ночью мне мешают спать лесные шумы. Смелость смелостью, но когда слышишь завывания кошек-тигров... Хорошо еще, что тут нет ни лошади, ни рогатого скота. Их бы они разодрали живьем. Единственный, кого они боятся, – это человек. И правильно делают.

На следующее утро, совершив туалет на берегу озера (я чищу зубы, всасывая воду, как пьют коровы), вылетаем на новую экскурсию.

Пьер Бертен, решив, что с него хватит, остается в лагере. Нам же стало все нипочем. Самолет поднимается в воздух для двадцатиминутного полета среди нагромождения скал, лесов, облаков и водопадов. И вот мы уже снижаемся и садимся на своего рода лужайку. Лагерь называется Кабанаиан. Он основан францисканцами и францисканками. Несколько супружеских пар в окружении «братской колонии» индейцев. Предупрежденные по радио, они приготовили нам великолепное угощение из чудесных фруктов и, несомненно, чего-то еще, но мне запомнилась только сочность фруктов.

У них есть «джип», и, используя энергию водопадов, они умудрились устроить себе неоновое освещение!

Я спрашиваю одного из отцов-францисканцев:

– А если самолет не взлетит, как мы сможем вернуться в лагерь?

– На «джипе», но на это потребовалось бы не менее восьми дней.

К счастью, возвращение прошло благополучно. Я привез с собой глиняную церковку, вылепленную индейцами. Вечером, пока мы, сумерничая, пьем виски, слушаем пенье под гитару, а издалека доносятся крики кошек-тигров, нам наносит визит проводник. Он отказывается провести наши лодки под деревьями – в окрестностях бродит большая обезьяна, нечто вроде орангутанга, со своим семейством. Мы не настаиваем.

Ночью Габриеля Каттана укусил вампир. Хорошо, что он высосал немного крови. Когда Габриель проснулся, вампир исчез.

Гваделупа и Мартиника

Поскольку эти зарубежные гастроли были организованы по линии министерства иностранных дел, предполагалось, что мы заедем в Гваделупу и Мартинику, но выступать там не будем. Оба острова – французские департаменты, находящиеся в ведении министра внутренних дел (!).

Я позволил себе заметить, что подобная ситуация смехотворна, по натолкнулся на обычные бюрократические препоны. Поэтому я направился к самому президенту Моннервилю, уроженцу этих островов. Он тут же позвонил кому следует и ответил:

– Вам надо обратиться к Лодеону.

– ?..

– Да, к господину Лодеону⁶⁹, сенатору Гваделупы (или Мартиники – точно не помню).

В результате мы добились посещения Бас-Тера и Фор-де-Франса.

Более того, еще по приезде в Мехико я встретился с послом Гаити и было решено, , что мы побываем и па этом не предусмотренном программой острове. Должен признаться, я был ненасытен.

Мы отправились на острова Карибского моря, захватив тех своих товарищей, которые ездили танцевать с красивыми девушками Тринидада.

Мы познакомились с мягкой чувственностью этих островов. С их песнями, где из слов изъяли звук «р», наверное потому, что он царапает мысли.

Гваделупа сосет двух маток – сахарный тростник и бананы. Мангусты пожрали тут всех змей – это единственное место на земле, где Адам и Ева ничем бы не рисковали!

В Бас-Тере мы разместились по бунгало в сказочном месте «Глотка» – это своеобразный отель, содержатель которого Марио стал нашим новым другом.

Вечером я танцую с цветными девушками. Пусть местные шишки смотрят на меня косо – мне противен расизм.

Я совершаю паломничество на могилу Христофора Колумба – одно из двух, трех или четырех мест, где, по преданию, погребены его останки.

Эти несколько волшебных дней подходят к концу, и мы погружаем свое театральное имущество на маленькое судно «Изумрудный остров». Суденышко и его капитан – трубка одного состязается с трубой другого – напомнили мне американские мультяшки. Сами же мы погружаемся на самолет, направляющийся в Фор-де-Франс. Впереди выступления в Муниципальном театре, находящемся под одной крышей с городской ратушей. Прелестный театр на семьсот мест – деревянная постройка, под стать театру Дебюро.

В ожидании прибытия «Изумрудного острова» осматриваем все вокруг. На площади стоит памятник Жозефине Богарне. Мне случалось иногда играть у Саша Гитри роль Бонапарта, и вот теперь я смотрю на нее и думаю: притягательная сила, присущая креолкам, наверняка делала ее неотразимой.

Мы танцуем с черными в ритме stealband, а «Изумрудного острова» все нет и нет. День премьеры настал... а на горизонте попрежнему ничего. Теперь я провожу свое время на причале маленького порта. Его занимает старая посудина, готовая отплыть, чтобы уступить место нашему суденышку... когда оно прибудет, но вот когда же наконец? Это цирк. К главной мачте привязан слон. Его большие уши движутся, как паруса, которые ищут ветра.

Четыре часа пополудни! Начало спектакля в девять! Положение становится катастрофическим. Вдали появляется черная точка, облачко дыма. Сомнений нет – это трубка капитана Папая⁷⁰.

– Давай, слон, убирайся: уступи место нам!

Мне сообщили, что публика уже выстроилась в очередь перед театром. Пароход причаливает, идет разгрузка багажа. Тем временем зал уже полон. Выход один – открыть занавес, чтобы публика могла присутствовать при установке декорации... «Ложных признаний».

Впрочем, он напрашивается сам собой: здесь, как и в Гваделупе, мы попадаем во Францию XVIII века. Люди говорят языком Мариво. Гроздья зрителей свисают с балконов, как в «Детях райка».

Назавтра мы играем «Мизантропа».

Пожарники Фор-де-Франса

Во время представления в зале стоит невыносимая жара. Зрители обмахиваются веерами. Мы чувствуем, как у нас под костюмами струится пот. Окна за кулисами выходят во двор городской ратуши. В промежутке между двумя сценами маркизы Акает и Клитандр подходят к ним подышать свежим воздухом. Два пожарника – два отличных черных парня – тоже стоят тут и дышат свежим воздухом. Указывая на маркизов (Ж.-П. Гранваля и Г. Каттана), один пожарник говорит другому:

– Глянь-ка на этих актеров – костюмы у них, какие носили в молодые годы Людовика XIV, а парики эпохи Людовика XIII.

И в самом деле, они были одеты в панталоны выше колен эпохи Людовика XIV, а парики с пробором на боку – эпоха Людовика XIII. К сведению пожарников Парижа!

Пьер Макэнь, корреспондент «Фигаро», который пишет репортаж о наших гастролях, возвращается в машине с северной части острова. Шофер включил радио, транслирующее «Мизантропа» прямо со сцены театра. На всем своем пути он видит, что жители деревень, собравшись вокруг репродукторов, слушают передачу. По всему острову звучит слово Мольера. И поэтому Макэнь знает, что должен прибавить скорость, если хочет записать конец спектакля.

Мы осознаем, что Франция вечна. Это преисполняет нас гордостью и в то же время стыдом. Мы гордимся своим прошлым и стыдимся, что так мало делаем сегодня – тем не менее «делаешь что можешь». Но, зная, какое огромное значение придается нашей культуре во всем мире, думаю, следует делать больше.

На тропинке встречаю старую женщину. Бедная крестьянка, нищенка? Черное лицо изборождено морщинами. Рядом с ней лежат фрукты, на клочке газеты – немного рыбы. Над ней вьются мухи. Она говорит мне буквально следующее:

– Не будете ли вы столь добры угостить меня сигаретой?

Даю ей несколько штук. Она благодарит меня и добавляет:

– Я вижу, вы из метрополии, желаю вам скорейшего возвращения и застать родителей в добром здравии. Я перекушу, а потом выкурю сигарету. А вечером, когда лягу спать, набью остальными себе трубку, потому что, видите ли, теперь я старая и, с тех пор как сон покинул мои глаза, люблю обволакиваться дымом.

И подумать только, что такая душевная тонкость пришла к ней во времена рабства.

Гаити

Правительство Гаити прислало за нами самолет ДС-3, но начальник аэропорта Фор-де-Франса запретил вылет, сославшись на то, что самолет перегружен.

– А у вас есть другой самолет?

– Да, тоже ДС-3. Мы сможем подготовить его к завтрашнему утру. К какому часу?

– Не очень рано. Пусть актеры отдыхают, а сам я вылечу с техническим персоналом.

– И все же не советую вылетать слишком поздно – во второй половине дня поднимаются циклоны.

– Назначьте час вылета сами. И сколько будет стоить рейс?

– Восемьсот тысяч франков.

– Согласен – восемьсот тысяч франков.

Мы живем как настоящие миллионеры! Ничего удивительного, если нам так и не удалось разбогатеть! Но тогда мною владели желания иного порядка: первое – послужить престижу французской культуры, второе – собрать «воспоминания навеки».

И вот я отправился с багажом и техническим персоналом. Руководил нами Леонар. Мадлен должна была вылететь назавтра с труппой.

На острове Гаити, избавившемся от эгиды Франции в 1804 году, осталось столько французского, что гаитяне говорят, например, «клюб» вместо «клоб». Наше пребывание там – апофеоз всего путешествия. Как я уже сказал, нам пришлось удвоить число клоделевских спектаклей. Мы жили в очаровательном отеле. Купались в бассейне, упивались красотой «пламенеющих» деревьев. Ни дать ни взять «звезды» Голливуда! По крайней мере так можно было вообразить. Ночью мы танцуем ча-ча-ча, или присутствуем на таинствах секты Воду⁷¹, или трепещем, наблюдая бой петухов.

Тем не менее на базаре некоторые черные нас злобно толкают. Когда мы заговариваем с ними по-французски, они немножко смягчаются, но недоверие остается...

На следующий день после последнего спектакля мы совершили скачок на самолете до Пор-Гаптьеп, чтобы оттуда верхом добраться до крепости короля Кристофа. Это была веселая экскурсия. Члены труппы ехали гуськом на горных лошадках, которым только надо было предоставить свободу. Великолепная природа, хижины, как на гравюрах, а наверху, среди старых пушек и снарядов, логово короля Кристофа.

На обратном пути нам устроили последней прием. Хозяин дома был красив как бог – статуэтка из черного дерева. Рядом с ним – кардинал-канадец, так как американская церковь могла послать на этот остров только говорящего по-французски церковника. В гостиной собралось три века истории Франции. Канадский кардинал говорил языком вельможи XVII века. Наш хозяингаитянин изъяснялся на чистейшем французском языке XVIII века. А мы старались как можно лучше выходить из положения на современном. То была схватка глагольных форм в сослагательном наклонении. В ход пошла вся грамматика.

В своем выступлении хозяин дома поблагодарил нас за посещение того, что «наш, – сказал он, – великий Жироду назвал воображаемой Францией...». По-моему, Франция должна предоставить двойное подданство людям всех стран, выбравших наш язык. Думать на одном языке – не значит ли это разделять чувства? Разделять образ мыслей? Быть движимыми одной душой? Мишле сказал: «Дух, составляющий сущность каждого народа, его глубокую душу, проявляется главным образом в его языке». Вот откуда некоторые поблажки, которыми мы пользовались на таможне.

Возвращаться во Францию нам предстояло на пароходе «Антильские острова», погрузившись в Сен-Жан-де-Порто-Рнко. Мы с Мадлен попытались ознаменовать свое пребывание там, дав концерт. Народу собралось мало. За исключением нескольких человек, в большинстве своем жители показались нам, скорее, безучастными. Мне видятся эти деревянные дома, один к другому впритык, довольно бедные с виду, мокнущие на сваях, с крышами, ощетинившимися телевизионными антеннами. Если не принимать во внимание пуэрто-риканский флаг, мы находились просто в колонии Соединенных Штатов. Я никогда не понимал духа колониализма, в том числе «экономического».

Пока судно возвращало нас в Марсель, я думал о том, что никогда еще так сильно не ощущал себя гражданином мира и в то жо время французом. «Быть французом и гражданином мира» – таков наш девиз. Эти путешествия давали мне новую родину – Землю, и при этом каждая страна, которую я проезжал, возвращала образ той, где я родился. Возвеличенный образ. Я постигал, насколько французская культура – достояние всех народов мира, французы же заведуют ею и, следовательно, за нее в ответе. Я ни разу не встречал завистливого взгляда у тех, кто нас принимал: напротив, казалось, люди рады убедиться, что это «общее добро» находится в хороших руках. (Разумеется, я обхожу молчанием некоторые выпады по указке извне, продиктованные политическими мотивами.)

Я узнал, что во всем мире учат французский язык главным образом чтобы понять Декарта, энциклопедистов, наших поэтов и французскую революцию. Она навсегда останется символом свободы. Да, путешествия по белу свету все больше и больше делали меня и французом и человеком всей планеты. Моя грудная клетка стала шире. Вот почему, когда я приехал в Марсель, сердце мое отчаянно колотилось: я возвращался в семью, родную семью, но... все же в семью!

По-прежнему не находя театра в Париже, мы были вынуждены снова уехать на год – скитаться по дорогам, морям, воздуху, по всему свету. Мы гастролировали в Европе, совершили второе турне в Америку. Помнится, в январе 1957 года при температуре – 40° мы были в Канаде, а в июле при температуре +60° – в Бейруте.

В Нью-Йорке мистер Даг Хаммаршельд оказал нам большую честь, «избрав» нас для выступлений в театре Организации Объединенных Наций, в Большом зале Ассамблеи. Выбор пал на «Мизантропа»! Мы развесили красивые ковры эпохи Людовика XIV, поставили бюст Мольера на ораторскую трибуну и играли вокруг своего «патрона», как будто спектакль шел с его участием. Что за наслаждение было слышать, как Мольер изрекал в ООН:

Везде предательство, измена, плутни, льстивость, 

Повсюду гнусная царит несправедливость. 

Я в бешенстве, нет сил мне справиться с собой...⁷².

Хаммаршельд ликовал. Он уступил нам свой кабинет под артистические уборные.

Роль театра аналогична той, какую шут играет перед своим королем. По свободе, предоставляемой шуту, судят о могуществе короля. Если король боится, шуту затыкают рот.

В наши дни король – это человечество.

Так пусть же человечество предоставит театру полную свободу выражения в знак того, что оно достойно править миром!

Мы продолжали работать над «Историей Васко» Жоржа Шехаде, которая создавалась в Цюрихе, потом Лионе, затем была пред ставлена на фестивале в Баальбеке. Одновременно я готовил «Замок» Кафки.

Что касается наших турне по Европе, они не прекращались, и, если отбросить хронологию, я мог бы подвести такой итог:

Италия: четырнадцать городов.

ФРГ: городов двенадцать – и, случалось, по нескольку раз в одном и том же.

Польша: между ею и нами существует особая близость. Обе наши страны не просто два народа, но две нации. Мужество, вера, ум и дух сопротивления выковали характер поляков и помогли познать себя – это помогает установлению связей. Польша еще с трудом оправлялась от ужасных страданий, и наше пребывание в Варшаве, Познани, Вроцлаве, Катовице, Кракове было необыкновенно волнующим. Именно в Польше, в 1958 году, мы узнали о возвращении к власти генерала де Голля.

Мы посетили также Румынию, такую латинскую, Чехословакию, с ее богатой духовной жизнью, Австрию и, конечно, Голландию, Бельгию, Швейцарию – словно и не покидали Францию. Ниже я расскажу о Греции, Югославии и, наконец, об Англии, где мы побывали раз шесть или семь. Подробный рассказ о каждой встрече, каждом обмене занял бы слишком много места в этой книге. Воспоминания, которые не умирают.

В октябре 1957 года мы наконец осели в Париже – на два сезона, но при этом не прерывали своих гастролей. Впрочем, для нас ничего не менялось: наши турне проходили через Париж – вот и все...

Театр Сары Бернар

Итак, А.-М. Жюльен приютил нас на несколько месяцев в театре Сары Бернар. Успех, с каким «История Васко» шла в Лионе, Швейцарии и Ливане, побудил нас открыть сезон этой прекрасной ньесой Шехаде, что предоставило нам возможность после годового отсутствия снова встретиться с нашими «дорогими» критиками.

Если сейчас Шехаде уже почти не пишет или, во всяком случае, избегает ставить свои пьесы во Франции, вся ответственность за это ложится на французскую критику. Я никогда не понимал, откуда такое суровое отношение к человеку, который пишет пофранцузски не менее приятно, чем Сюпервьель. Это отдает ксенофобией, и к тому же ксенофобией порочной.

Как я уже говорил, для меня любой человек на земле, который приемлет, наблюдает, воссоздает жизнь, думая по-французски, – мой единокровец. Цвет его паспорта к делу не относится. Шехаде – настоящий поэт. Он лишен слащавости. Если он и не рычит, то шалит, как ядовитое насекомое. Если, бунтуя, он остается вежливым, от этого его бунт не становится меньше.

Но заурядные умы признают только рычание. Политика также вмешалась в это дело. С нами обошлись резко, что повлияло на публику. Париж бойкотировал «Васко», тогда как другие страны «ценили спектакль по достоинству.

Тогда мы поставили «Замок». Пуристы – блюстители чистоты стиля Кафки – запротестовали. Пуристов становилось все больше и больше – таких, среди прочих, которые открыли для себя Кафку на спектакле «Процесс». Как бы то ни было, по-моему, наш сценический вариант «Замка» (созданный в сотрудничестве с Полом Квентином) очень близок к передаче двойственного мира Кафки.

И все же спектакль пользовался лишь полууспехом.

Театр Сары Бернар содержать тяжело, у нас уходило много денег впустую. Сможем ли мы продолжать? Наш корабль давал течь во многих местах.

Б таких случаях пытаются заделывать пробоины. Мы подумывали о пьесе, которая пришлась бы по вкусу широкой публике. Когда-то мы ставили «Горбуна» П. Феваля и О’Анисе-Буржуа. Это упражнение в стиле мелодрамы увенчалось успехом. «Мадам Сан-Жен» Викторьена Сарду подходила еще лучше. Для ее постановки мы хотели пригласить Пьера Дюкса. Он дал согласие. Мадлен получила возможность по-новому сыграть роль Сан-Жен. Амели, ставшая любовницей Наполеона! Это был триумф.