Текст книги "Poems and Problems. Poems"

Автор книги: Жан Кокто

КАКИМ БЫ ПОЛОТНОМ

 
Каким бы полотном батальным ни являлась
советская сусальнейшая Русь,
какой бы жалостью душа ни наполнялась,
     не поклонюсь, не примирюсь
 

 
со всею мерзостью, жестокостью и скукой
немого рабства – нет, о, нет,
еще я духом жив, еще не сыт разлукой,
     увольте, я еще поэт.
 

1944

Кембридж, Массачусетс

О ПРАВИТЕЛЯХ

 
Вы будете (как иногда
           говорится)
смеяться, вы будете (как ясновидцы
     говорят) хохотать, господа —
         но, честное слово,
     у меня есть приятель,
             которого
привела бы в волнение мысль поздороваться
с главою правительства или другого какого
             предприятия.
   С каких это пор, желал бы я знать,
             под ложечкой
     мы стали испытывать вроде
нежного бульканья, глядя в бинокль
     на плотного с ежиком в ложе?
           С каких это пор
     понятие власти стало равно
   ключевому понятию родины?
Какие-то римляне и мясники,
Карл Красивый и Карл Безобразный,
   совершенно гнилые князьки,
   толстогрудые немки и разные
людоеды, любовники, ломовики,
   Иоанны, Людовики, Ленины,
все это сидело, кряхтя на эх и на ых,
   упираясь локтями в колени,
   на престолах своих матерых.
   Умирает со скуки историк:
   за Мамаем все тот же Мамай.
В самом деле, нельзя же нам с горя
   поступить, как чиновный Китай,
кучу лишних веков присчитавший
   к истории скромной своей,
   от этого, впрочем, не ставшей
        ни лучше, ни веселей.
   Кучера государств зато хороши
при исполнении должности: шибко
   ледяная навстречу летит синева,
   огневые трещат на ветру рукава…
   Наблюдатель глядит иностранный
и спереди видит прекрасные очи навыкат,
   а сзади прекрасную помесь диванной
      подушки с чудовищной тыквой.
         Но детина в регалиях или
             волк в макинтоше,
в фуражке с немецким крутым козырьком,
   охрипший и весь перекошенный,
      в остановившемся автомобиле —
          или опять же банкет
          с кавказским вином —
                   нет.
          Покойный мой тезка,
      писавший стихи и в полоску,
      и в клетку, на самом восходе
   всесоюзно-мещанского класса,
      кабы дожил до полдня,
        нынче бы рифмы натягивал
          на “монументален”,
            на “переперчил”
              и так далее.
 

1944

Кембридж, Массачусетс

К КН. С. М. КАЧУРИНУ

1

 
Качурин, твой совет я принял
и вот уж третий день живу
в музейной обстановке, в синей
гостиной с видом на Неву.
 

 
Священником американским
твой бедный друг переодет,
и всем долинам дагестанским
я шлю завистливый привет.
 

 
От холода, от перебоев
в подложном паспорте, не сплю:
исследователям обоев
лилеи и лианы шлю.
 

 
Но спит, на канапе устроясь,
коленки приложив к стене
и завернувшись в плед по пояс,
толмач, приставленный ко мне.
 

2

 
Когда я в это воскресенье,
по истечении почти
тридцатилетнего затменья,
мог встать и до окна дойти;
 

 
когда увидел я в тумане
весны, и молодого дня,
и заглушенных очертаний
то, что хранилось у меня
 

 
так долго, вроде слишком яркой
цветной открытки без угла
(отрезанного ради марки,
которая в углу была);
 

 
когда все это появилось
так близко от моей души,
она, вздохнув, остановилась,
как поезд в полевой тиши.
 

 
И за город мне захотелось:
в истоме юности опять
мечтательно заныло тело,
и начал я соображать,
 

 
как буду я сидеть в вагоне,
как я его уговорю,
но тут зачмокал он спросонья
и потянулся к словарю.
 

3

 
На этом я не успокоюсь,
тут объясненье жизни всей,
остановившейся, как поезд
в шершавой тишине полей.
 

 
Воображаю щебетанье
в шестидесяти девяти
верстах от города, от зданья,
где запинаюсь взаперти,
 

 
и станцию, и дождь наклонный,
на темном видный, и потом
захлест сирени станционной,
уж огрубевшей под дождем,
 

 
и дальше: фартук тарантасный
в дрожащих ручейках, и все
подробности берез, и красный
амбар налево от шоссе.
 

 
Да, все подробности, Качурин,
все бедненькие, каковы
край сизой тучи, ромб лазури
и крап ствола сквозь рябь листвы.
 

 
Но как я сяду в поезд дачный
в таком пальто, в таких очках
(и, в сущности, совсем прозрачный,
с романом Сирина в руках)?
 

4

 
Мне страшно. Ни столбом ростральным,
ни ступенями при луне,
ведущими к огням спиральным,
ко ртутной и тугой волне,
 

 
не заслоняется… при встрече
я, впрочем, все скажу тебе
о новом, о широкоплечем
провинциале и рабе.
 

 
Мне хочется домой. Довольно.
Качурин, можно мне домой?
В пампасы молодости вольной,
в техасы, найденные мной.
 

 
Я спрашиваю, не пора ли
вернуться к теме тетивы,
к чарующему чапаралю
из “Всадника без головы”,
 

 
чтобы в Матагордовом Ущелье
заснуть на огненных камнях
с лицом, сухим от акварели,
с пером вороньим в волосах?
 

1947

Кембридж, Массачусетс

NEURALGIA INTERCOSTALIS[4]4
  невралгия межреберная


[Закрыть]

 
О, нет, то не ребра
– эта боль, этот ад —
это русские струны
в старой лире болят.
 

(во время болезни)

Март-апрель 1950

БЫЛ ДЕНЬ КАК ДЕНЬ

 
Был день как день. Дремала память. Длилась
холодная и скучная весна.
Внезапно тень на дне зашевелилась —
и поднялась с рыданием со дна.
 

 
О чем рыдать? Утешить не умею.
Но как затопала, как затряслась,
как горячо цепляется за шею,
в ужасном мраке на руки просясь.
 

1951

Итака

НЕПРАВИЛЬНЫЕ ЯМБЫ

 
В последний раз лиясь листами
между воздушными перстами
и проходя перед грозой
от зелени уже настойчивой
 

 
до серебристости простой,
олива бедная, листва
искусства, плещет, и слова
лелеять бы уже не стоило,
 

 
если б не зоркие глаза
и одобрение бродяги,
если б не лилия в овраге,
если б не близкая гроза.
 

1953

Итака

КАКОЕ СДЕЛАЛ Я ДУРНОЕ ДЕЛО

 
Какое сделал я дурное дело,
и я ли развратитель и злодей.
я, заставляющий мечтать мир целый
     о бедной девочке моей.
 

 
О, знаю я, меня боятся люди,
и жгут таких, как я, за волшебство,
и, как от яда в полом изумруде,
     мрут от искусства моего.
 

 
Но как забавно, что в конце абзаца,
корректору и веку вопреки,
тень русской ветки будет колебаться
     на мраморе моей руки.
 

27 декабря 1959

Сан-Ремо

С СЕРОГО СЕВЕРА

 
С серого севера
вот пришли эти снимки.
 

 
Жизнь успела на все
погасить недоимки.
Знакомое дерево
вырастает из дымки.
 

 
Вот на Лугу шоссе.
Дом с колоннами. Оредежь.
Отовсюду почти
мне к себе до сих пор еще
удалось бы пройти.
 

 
Так, бывало, купальщикам
на приморском песке
приносится мальчиком
кое-что в кулачке.
 

 
Все, от камушка этого
с каймой фиолетовой
до стеклышка матово —
зеленоватого,
он приносит торжественно.
 

 
Вот это Батово.
Вот это Рожествено.
 

20 декабря 1967

Монтре