Текст книги "Третья месть Робера Путифара"

Автор книги: Жан-Клод Мурлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Жан-Клод Мурлева
Третья месть Робера Путифара

1
Сердечное прощание

29 июня 1999 года в 16.45 в учительской старой школы «Под липами» состоялась трогательная церемония. Уходил на пенсию учитель Робер Путифар, и коллеги сочли своим святым долгом устроить ему проводы и преподнести прощальный подарок.

Первым взял слово директор месье Жандр, маленький, сухонький и строгий. Он хлопнул в ладоши, требуя тишины, и начал так:

– Дорогой Робер – позвольте назвать вас попросту Робером, – ваше имя навсегда останется связанным с нашей школой, поскольку вы провели в ней… тридцать семь учебных годов!

– Да уж, – пробормотал Путифар себе под нос, чтобы никто не слышал, – тридцать семь лет каторги…

– Никогда вы не помышляли об уходе, никогда не помышляли нас покинуть…

– Еще как помышлял! Каждый вечер, представьте себе, каждый вечер все эти тридцать семь лет…

– Ветераны нашей школы еще помнят молодого, активного учителя-новатора, который с того самого дня, как пришел к нам…

– …только и мечтал уйти, – беззвучно закончил Путифар.

– Свои педагогические таланты вы умели сочетать…

Дальше Робер Путифар уже не слушал. Он изображал подобающую улыбку и старался сохранять достойное выражение лица, но мыслями был далеко, а взгляд его помимо воли убегал в открытое окно, за которым шумела старая липа на школьном дворе.

– Еще один час, всего один, – твердил он себе. – Всего каких-то шестьдесят минуток – и всё…

Он чуть не подскочил, когда грянули аплодисменты. Директор завершал свою речь:

– …и я должен признаться не без волнения: нам будет вас недоставать, Робер. И детям будет вас недоставать…

– Но я вовсе не собираюсь с ними расставаться! – прокомментировал про себя Путифар.

Следующими его приветствовали две девочки-третьеклассницы. Первая вручила ему букет почти такого же размера, как она.

– Спасибо, какие прекрасные цветы! – воскликнул Путифар. – Мне как раз ехать мимо мусорного контейнера…

Вторая старательно, с выражением зачитала приветствие от класса:

 
Вы научили нас грамматике,
Ботанике и математике,
Всегда добры к ученикам…
 

– …послать бы их ко всем чертям! – продолжил Путифар.

 
Всю жизнь вы посвятили нам! —
 

досказала девочка и закончила:

 
Месье Путифар, за великий ваш труд
Сказать вам спасибо собрались мы тут.
Пускай за годами пройдут года,
Но мы не забудем вас никогда!
 

– Какая прелесть! – воскликнул директор. – Просто очаровательно!

– Я тоже вас никогда не забуду, – мысленно заверил Путифар, – даже и не рассчитывайте…

Затем хорошенькая белокурая мадемуазель Эньерель, учительница четвертых классов, преподнесла ему от имени всех коллег традиционный подарок – великолепную авторучку с золоченым колпачком в изящном футляре. Она явно тоже заготовила какие-то теплые слова, но подбородок у нее дрожал, голос не слушался. Она встала на цыпочки – поцеловать Путифара, который склонил к ней свои метр девяносто шесть, чтобы их лица оказались на одном уровне. Для него это был единственный момент, исполненный искреннего чувства.

– Спасибо, Клодина, – шепнул он ей и продолжил громче, обращаясь ко всем: – Спасибо, всем спасибо… я очень тронут… так мило с вашей стороны…

– Теперь вам есть чем писать воспоминания! – пошутил директор.

– Воспоминаний у меня хватает, – отозвался про себя Путифар, – но я найду им другое применение… – и сунул ручку в карман пиджака.

В завершение веселья распили две бутылки шампанского, закусывая мини-пиццами и печеньем. Виновник торжества сам исполнял обязанности официанта. Он лучше чувствовал себя, когда ему было чем занять свои неимоверно длинные руки, которые он никогда не знал куда деть в подобных ситуациях. «Осталось всего тридцать минут… двадцать…» – ободрял он себя. Болтовня раздражала его, все спрашивали одно и то же:

– Чем займешься на досуге, Робер?

– А не заскучаешь?

– Странное у тебя, наверно, ощущение?

– Заглядывать-то к нам будешь, а?

Чем он займется на досуге, Путифар уже знал, и скука ему никак не грозила! Только здесь об этом лучше было помалкивать…

В 18 часов, пожелав друг другу хороших каникул, стали расходиться. «Всего десять минут… всего пять…» – изнывал от нетерпения Путифар, пожимая последние руки, чмокая последние щеки. Он помог уборщицам привести в порядок учительскую и в 18.15 вышел один из опустевшей школы. Бросил последний взгляд на этот двор, по которому вышагивал тридцать семь лет, на старые липы, которые на его глазах тридцать семь раз зацветали и тридцать семь раз облетали, на серые стены, на задернутые шторами окна своего класса – вон там, на третьем этаже. Повернулся ко всему этому спиной и, нагруженный огромным букетом, направился к парковке, где ждала его старенькая желтая малолитражка. Он сел за руль и повернул ключ зажигания. Как всегда, сами собой заработали дворники, и он крепко стукнул по приборному щитку, чтобы их остановить. Поравнявшись с мусорным контейнером, стоявшим пониже дороги у реки, он убедился, что никто сверху не может его увидеть, и без всякого сожаления зашвырнул в него необъятный букет. Потом, повинуясь внезапному порыву, подхватил с заднего сиденья старый кожаный портфель, который тридцать семь лет оттягивал ему правую руку, и вернулся к контейнеру. Колебался он не больше пяти секунд – и портфель присоединился к цветам среди зловонного мусора. Путифар запихал его поглубже, захлопнул крышку и отряхнул руки. Гора с плеч!

Он поехал дальше вдоль берега, потом на светофоре свернул налево. Через десять минут выехал на широкий бульвар Гамбетта. Он остановил машину перед домом 80 – солидным зданием начала века с балконами ажурной ковки, глядящими на каштаны парка по ту сторону бульвара. По навощенной лестнице поднялся, отдуваясь, на четвертый этаж и вошел в просторную квартиру, где родился почти шестьдесят лет назад и жил до сих пор.

Он повесил пиджак на вешалку в прихожей, прошел в гостиную, тщательно отмерил себе порцию виски и булькнул в него пару кубиков льда. Со стаканом в руке он обрушил свои сто тридцать семь кило на диван в крупных розовых цветах и с огромным облегчением выдохнул: наконец-то всё!

– Ты пришел? – окликнул его издалека дрожащий голос.

– Да, мама, пришел, – ответил он.

– Значит, теперь и правда всё?

– Да, мама. Всё.

– Зайдешь ко мне?

Он поднялся, прошел темным коридором с ткаными обоями. Дверь спальни в конце коридора была, как всегда, приоткрыта. Он вошел. Мать улыбнулась ему с кровати. Голова ее покоилась на розовой подушке. Длинные руки далеко высовывались из кружевных манжет ночной рубашки. Для женщины ее поколения мадам Путифар была на удивление рослой. Ее ноги почти упирались в металлические прутья изножья. Сын присел рядом.

– Ах, Робер, – вздохнула она, – если б у меня только были силы, если б я хоть вставать могла, я помогла бы тебе… Но ты мне все будешь рассказывать, правда? Все-все?

– Все, мама, от и до. Во всех подробностях. Ну, отдыхай. Сейчас тебе супу принесу. А на десерт что – фруктовое пюре или бисквит?

– Фруктовое пюре, пожалуй, только немножко… Ах, Робер, хлопот тебе со мной…

Он с нежностью улыбнулся.

– Ну что ты, мама…

Из деревянной рамки, стоящей на ночном столике около стакана для вставной челюсти, на них благожелательно смотрел лысый усатый толстячок. Казалось даже, он ободряет их взглядом.

– Вот видишь, – сказала мадам Путифар, – он с нами. Он нам поможет.

Этой ночью Путифар не мог сомкнуть глаз от перевозбуждения и около двух часов вылез из постели. Он вышел в коридор и, прежде чем зажечь свет, постоял, прислушиваясь, под дверью спальни, расположенной напротив его собственной. Успокоенный ровным дыханием старой дамы, он направился в гостиную. Половицы стонали под его тяжестью, несмотря на постеленный сверху палас. Как был, в пижаме, он проскользнул в смежный с гостиной кабинет, где царила нерушимая тишина, влез на прочную табуретку и достал с самой верхней полки две папки, надписанные черным фломастером:

Он открыл первую и извлек из нее тридцать семь фотографий. За все годы. Самая старая – за 1962-й, когда он только начал преподавать; последнюю снимали в апреле этого года. Первые пять – черно-белые, дальше шли цветные. Путифар внимательно изучал их одну за другой. Разглядывая самого себя на этих фотографиях, он отмечал, как все более грузной становилась его фигура, как мало-помалу отступали со лба волосы, пока в 1980-х, перевалив за сорок, он почти не облысел. А третьеклассники – тем на всех фотографиях неизменно было восемь-девять лет. Получалось, что он так постепенно и состарился в окружении этой нахальной вечной юности! Еще он заметил, что почти ни на одной из тридцати семи фотографий сам он не улыбается, между тем как большая часть учеников так и сияет в объектив жизнерадостными улыбками.

– Смейтесь-смейтесь… – процедил он сквозь зубы. – Недолго вам осталось смеяться…

На другой день с утра он обосновался в столовой, где на большом столе удобно было разложить фотографии и личные дела. Раздвигая стол, который заедал и ужасающе скрипел, Путифар задумался: когда же его раздвигали последний раз? «Еще когда папа был жив, – вспомнил он, – тогда у нас еще бывали гости… Значит, тридцать лет назад…» От этой мысли ему сделалось грустно, но и как-то тепло на душе. Да, тридцать лет без гостей… но зато тридцать лет ни с кем не делить маму – чего же лучше?

Три дня напролет изучал он фотографии, иногда даже с помощью лупы. Перечитал все личные дела. В большую тетрадь на спирали выписывал имена, даты, добавлял комментарии, делал пометки. Он вычеркивал, вымарывал, чертил стрелки, сопоставлял… Время от времени заходил к матери, посидеть у нее в уютном пухлом кресле, которое некогда обил сатином еще Путифар-отец.

– Продвигается? – спрашивала она.

Сын делился со старушкой своими сомнениями, предположениями, советовался с ней. Еще он искал у нее утешения, потому что перебирать мучительные воспоминания, восстанавливать их во всех подробностях означало переживать все заново, и он от этого жестоко страдал.

В первый день они вдвоем составили список из тридцати двух имен.

Во второй день двадцать имен вычеркнули, осталось двенадцать.

Наконец, на третий день старая дама самоустранилась, предоставив сыну завершать работу в одиночку.

– В конце концов, дело-то это твое, – объяснила она.

И вот глубокой ночью со 2 на 3 июля 1999 года Робер Путифар окончательно остановил свой выбор на трех (точнее, четырех) учениках, чьи имена старательно выписал на развороте своей большой тетради:

Пьер-Ив Лелюк. 8 лет, 3-й класс, 1966/67 учебный год.

Кристель и Натали Гийо. 9 лет, 3-й класс 1977/78 учебный год.

Одри Поперди. 9 лет, 3-й класс, 1987/88 учебный год.

– Ну, погодите, деточки мои… посмотрим, кто кого, – прошептал он и вывел на обложке большими буквами:

Раз уж он не мог поквитаться со всеми (на это целой жизни не хватило бы), приходилось ограничиться несколькими. Но уж эти-то заплатят за всех – и за себя, и за остальных. И заплатят ох как дорого!

Было 3.30 пополуночи. По бульвару пронесся мотоцикл. Путифар слушал, как удаляется и сходит на нет его рев. Снова воцарилась тишина. Лишь из приоткрытой двери в дальнем конце коридора доносилось мирное похрапывание старушки матери.

2
Тяжелое детство и мучительная карьера

Робер Путифар всегда ненавидел детей. Даже в ту далекую пору, когда он сам был ребенком, он их ненавидел. И на то были веские причины. За восемь лет подготовительной и начальной школы не было дня, чтобы он не принес домой ссадину на скуле, синяк на ноге, пятно на куртке, прореху на рубашке, расползающийся на нитки свитер или приведенную в негодность фуражку. Как мог постоять за себя боязливый, щуплый мальчонка, на полголовы меньше остальных, который, не имея ни брата, ни сестры, не научился драться?

Особенно запомнился ему тот ужасный день, когда в семь лет он пережил наихудшее из унижений: ему пришлось пройти полгорода, оттягивая вниз полы рубахи, чтобы прикрыть голые ляжки. Изнемогая от стыда, он скорчился на третьем этаже, не смея ни подняться выше, ни спуститься обратно по навощенной лестнице. Мать, услышав его рыдания, выскочила на площадку и закричала сверху:

– Робер, ты чего там застрял? Что случилось? Только не говори, что они порвали тебе новые штаны!

И он был вынужден поведать ужасную правду:

– Нет, мама, не порвали. Я вообще без штанов!

Он взбежал наверх и упал в ее объятия. Она успокаивала его, ласкала, приговаривала:

– Ничего, сыночек, не плачь, маленький, я с тобой… Ну какие же чудовища! Точно тебе говорю, они настоящие чудовища…

Он это запомнил навсегда. Раз его милая, любимая мама так говорит, значит, нечего и сомневаться: дети и в самом деле чудовища.

На следующий день огромная, могучая мадам Путифар воздвиглась перед директором, и голос ее дрожал от возмущения:

– На сей раз, месье, они перешли все границы! Представляете, мой сын…

– Я знаю, знаю, – перебил ее директор. – Его товарищи…

– Товарищи? Вы называете товарищами паршивцев, которые заставили моего сына бежать по городу с голой задницей? Я требую, чтобы его перевели в другой класс. Иначе я завтра же запишу его в другую школу!

– Дорогая мадам Путифар, – вздохнул директор. – Робер уже сменил три школы и добрую дюжину классов. И всюду одно и то же: дети все равно его травят. Он словно притягивает, провоцирует их агрессию…

По четвергам, когда в школах нет занятий, он отказывался выходить из дому и предпочитал оставаться с матерью в уютной теплой квартире. Она его в этом поддерживала:

– И не ходи, Робер, лучше посиди дома. Они там все бездельники и хулиганы. Здесь тебя хоть никто не обидит. Знаешь, а давай вместе испечем вкусненький такой вишневый пирог, хочешь?

– Правильно, – поддакивал отец, – а потом пойдем со мной в ателье. Я покажу тебе, как обметывают петли.

Путифар-отец был жизнерадостный усатый толстячок, на пятнадцать лет старше жены и ниже ее на добрых двадцать сантиметров, что чрезвычайно забавляло окружающих. Он был портным. Его ателье занимало просторное помещение на первом этаже того же дома. Позвякивали ножницы, шелестели ткани, стрекотали швейные машинки, по радио приглушенно звучала классическая музыка. Путифар-старший, обожавший оперу, мурлыкал себе под нос арии и отзывался негромким «ишь ты, ишь ты!» на какое-нибудь интересное или забавное сообщение в программе новостей. Мир, покой! Какое блаженство! Грубость внешнего мира не проникала через эти стены. Будь его воля, Робер проводил бы там все дни недели, все недели года и все годы своей жизни.

Вот только школа была обязательна. И, что еще хуже, ее населяли эти несносные маленькие макаки, глупые, агрессивные и шумные, которые зовутся школьниками.

В коллеже лучше не стало, скорее наоборот. Как в шестом, так и в седьмом классе он по-прежнему был всеобщей излюбленной жертвой. Его портфель утаскивали и прятали раз десять, ему подкладывали слизняков в пенал, кропили голову чернилами, совали проволоку между спицами его велосипеда, посыпали перцем его завтраки, пускали по рукам любовные письма с его подделанной подписью… Изобретательность мучителей казалась неистощимой.

Так продолжалось вплоть до первого сентября 1954 года, когда Робер своим появлением в коллеже произвел настоящую сенсацию. В тот год ему сравнялось четырнадцать, он перешел в восьмой класс. Его еле узнали.

– Это ты, что ли? – недоверчиво спрашивали одноклассники.

– А кто же еще! – огрызался Робер.

За летние каникулы он в каких-то два месяца вырос на двадцать четыре сантиметра и прибавил тридцать два килограмма. Пришлось дважды менять весь гардероб и удвоить рацион. И почему-то теперь его донимали гораздо меньше. Весь год он продолжал неуклонно расти и толстеть. К началу июня рост его уже был метр девяносто один, а вес – восемьдесят семь кило. Тут его и вовсе оставили в покое.

Затем он учился в лицее, где поначалу все дивились на этого робкого дылду-жиртреста, возвышавшегося над ними на голову, а потом привыкли и перестали обращать на него внимание.

Но Робер Путифар так и не забыл свое тяжелое детство. И когда настало время решать, на кого дальше учиться, он избрал единственную профессию, позволяющую на законных основаниях мстить этим маленьким соплякам, от которых он некогда так натерпелся: он решил стать… учителем.

За учебу он взялся рьяно – так не терпелось ему дождаться благословенного дня, когда в его распоряжение отдадут целый класс детей, которых он будет наказывать, как ему вздумается. Идей на этот счет у него хватало.

Увы, только перед самым выпуском до его сведения довели невероятный, ошеломляющий факт: учитель не имеет права пороть учеников, равно как таскать их за волосы и даже ставить на колени на железную линейку, как это делалось раньше. Он, обычно такой застенчивый, собрался с духом и спросил, мучительно краснея:

– А за уши? За уши-то можно таскать? Хоть немножко?

Его однокурсники покатились со смеху, а преподаватель не без иронии ответил:

– Нет, Путифар, за уши таскать тоже нельзя, как это ни печально…

Невозможно описать его разочарование. Но переигрывать было уже поздно. Учителем он стал и учителем остался.

А дальше последовали невыносимые тридцать семь лет, в течение которых он не раз был близок к сумасшествию. Распределили его в школу «Под липами», куда добираться надо было через весь город. С этим обветшалым зданием у него были связаны не лучшие воспоминания: он несколько месяцев ходил в эту школу, будучи в первом классе, пока его не забрали оттуда с наполовину обритой, наполовину остриженной головой. Чтобы ездить на работу, он купил себе новенькую малолитражку. В продаже была одна, как раз подходящая, хоть сейчас садись и поезжай, – вот только цвет… Месье не смущает, что она желтая? Нет-нет, наоборот, очень красиво. Жил он по-прежнему с родителями в уютной квартире на бульваре Гамбетта. А зачем куда-то там переезжать? В школе ему дали особо буйный третий класс, и начался ад. Ему никак не удавалось держать учеников в повиновении. Как несносные комары, они непрерывно донимали его своим шумом и криком, вечно хихикали, смеялись над ним у него за спиной и пуляли в него шариками из промокашки, пропитанной чернилами, оставляя пятна на его светлых пиджаках.

Да, он ненавидел всех детей вообще, но особую, личную ненависть вызывали у него «больно умные», как он их про себя определял, – такие мальцы, что в четыре года уже читают, а в пять знают римские цифры, могут с ходу назвать столицу Буркина-Фасо и протяженность реки Замбези с точностью до полуметра. От этой породы учеников впору на стенку лезть, если зовешься Робером Путифаром и испытываешь трудности с умножением на восемь.

– Месье, сколько будет восемь на девять?

Ибо очень скоро как среди учеников, так и среди учителей разошелся слух, что Путифар «не знает таблицу умножения». В самом деле, где-то в извилинах его мозга, видимо, не хватало каких-то нейронов, ответственных за таблицу умножения. До шести все было нормально, но начиная с семи его охватывала неодолимая паника и заставляла ляпать наобум невесть что. Раз запнувшись, он тут же окончательно и безнадежно терялся. Дети своего не упускали: они принимались дружно тикать – тик-так-тик-так, – изображая таймер. Тогда он весь багровел и срывался на крик:

– Прекратите! Молчать, я сказал!

Иногда по вечерам учить таблицу ему помогала мать. Они усаживались в кухне, чтобы не мешать Путифару-отцу, который читал газету в гостиной, и, попивая травяной чай, повторяли до бесконечности умножение на семь, на восемь и на девять. Мать мягко и терпеливо поправляла его:

– Нет, Робер, восемь на восемь не сто двенадцать…

Он прерывался и начинал сначала. Без толку. На следующее утро он вставал все такой же несчастный, как и накануне, столь же неспособный ответить, сколько будет семь на девять: пятьдесят восемь, сто двадцать семь или восемьсот сорок!

За учебный день он выматывался до изнеможения. Возвращался из школы издерганный, кипя от подавляемой ярости. При его-то физической силе (рост – метр девяносто шесть, вес – сто двадцать пять кило) он мог бы прихлопнуть любого из этих поганцев одной левой, как комара. Только это было запрещено. Строжайше запрещено.

Он, всегда ненавидевший спорт, завел привычку бегать по вечерам, нарезая по десять километров в парке напротив дома.

– Робер, ты бы все-таки полегче… – беспокоилась мать, когда он возвращался, взлохмаченный, запыхавшийся, обливаясь потом.

– Мама, мне это необходимо, – объяснял он, вытираясь. – Снимает напряжение. Не переживай.

Скоро пришлось увеличить нагрузку: он стал пробегать пятнадцать километров, потом двадцать, потом тридцать. Случалось, в час ночи он все еще гонял по пустынным аллеям, и если бы кто-нибудь пристроился с ним рядом, то услышал бы, как он безостановочно бухтит на бегу:

– Паршивцы, гаденыши, паразиты, уроды мелкие, ну погодите, я вам еще покажу…

Пытка продолжалась год за годом. Казалось, каждый следующий класс еще несносней предыдущего.

В начале 1970-х годов здоровье Путифара-отца резко ухудшилось. Он не мог больше спускаться по лестнице и осел в гостиной, где только и делал, что читал исторические книги о Наполеоне. Осенью 1972-го он стал слабеть рассудком и каждое утро собирался «сойти в ателье поработать».

– Сегодня отдохни, ты устал, – уговаривала его жена, – завтра пойдешь.

Как объяснить ему, что он уже пятнадцать лет на пенсии, а на месте его любимого ателье теперь копировальный центр?

– Мне гораздо лучше, – твердил он, между тем как болезнь прогрессировала, – гораздо лучше, я чувствую… А у тебя, Робер, как дела в школе?

– Прекрасно, папа! – бодро лгал сын, чтобы его не расстраивать.

Однажды утром старичок объявил, что он выздоровел окончательно, и решительно засобирался в ателье. Он чувствовал себя бодрым и полным сил. Как-то его удалось отговорить, и тогда он принялся строить планы, как разобрать чердак и сделать там полки. А вечером умер.

Велико было горе Робера и его мамы.

– Ах, Робер, сыночек, – говорила мадам Путифар, обливаясь слезами, – только ты у меня и остался, единственная моя радость…

– Ну мама, ну не плачь, я тебя никогда не покину, – утешал ее сын.

Несколько недель спустя Путифар вошел утром в свой класс на третьем этаже школы «Под липами» – и остолбенел. На классной доске неведомо чья рука огромными буквами вывела:

«ПУТИФАР – МАМЕНЬКИН СЫНОЧЕК».

Он бушевал, угрожал, но виновник так и остался неизвестным. Дома он плакал от бессильного бешенства. Ну как они могут, откуда у маленьких человеческих существ столько изощренной жестокости?

В эту ночь его и осенило. Он очнулся от беспокойного сна и, окончательно проснувшись, сел в постели. Мрак безысходности внезапно озарили очень простые слова: «Я ОТОМЩУ!»

От возбуждения он не мог уснуть весь остаток ночи. «Я буду ждать, сколько потребуется, – обещал он себе, – я буду терпеливо ждать того дня, когда выйду на пенсию и у меня будут развязаны руки, я буду ждать и терпеть, но эти гаденыши у меня поплатятся! Я отомщу! Я посвящу этому все свои дни, все свои ночи, потрачу все свои сбережения, если понадобится. Я достану их, где бы они ни были, на соседней улице или в австралийской пустыне, – я их достану и отомщу! Клянусь мамой!»

Он понял: эта сладостная надежда даст ему силу выдержать все оставшиеся тридцать два года, вынести все, от мелких пакостей до самых нестерпимых обид. Он отомстит.

Мадам Путифар, которой он открылся, сразу решила войти в дело. Вместе они принесли торжественный и нерушимый обет: они отомстят! Отныне их связывала общая тайна, и мать дала себе клятву дожить до того, как «увидит это». Она полностью посвятила себя сыну, перенеся на него всю заботу, которой прежде окружала стареющего мужа. Каждый день готовила Роберу что-нибудь вкусненькое, следила за его одеждой, бельем, за его здоровьем. Она помогала ему собирать досье, изо дня в день укрепляла его дух перед очередной встречей с классом, а когда он готов был сдаться, отчаяться, ободряла его – улыбалась или просто подмигивала, словно говоря: «Ничего, Робер, ничего, сынок. Будет и на нашей улице праздник. Они свое получат…»