Текст книги "Неумерший"

Автор книги: Жан-Филипп Жаворски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Пусть боги заставят Науо внять твоим словам, – прошипел барду Сумариос.

Тот два раза чихнул и жалобно высморкался.

– Коли он про нас забудет, так и издохнет, – подтрунивал он, – ну а мы наплескаемся здесь до чёртиков.

Бард пытался шутить, но дрожащие от холода губы его не слушались.

Я стал озираться по сторонам, и грудь мою насквозь пронзили иглы страха, столь же колкие, как поцелуй зимы. Я уже начал опасаться, как бы тут того и гляди не возникли старые великанши или медведи с коварными рылами, а то и длинные гивры с чешуйчатой кожей ужа и козлиными рогами. Но то, что я там обнаружил, было в каком-то смысле ещё ужаснее.

Мы очутились посреди ненастного моря, там, где кружила голову безоглядная ширь, где гневно бушевали и пенились в унылом однообразии волны. Нас занесло на берег, который едва можно было назвать сушей – всего-то узкая полоска известнякового рифа, где с трудом разъехались бы три всадника. Вокруг гремел и грохотал океан, хлопал по воде длинными лапами брызг, хлестал в лицо ледяной изморосью. Ни одного сухого камешка не было на этой глыбе: вода, пузырясь, просачивалась сквозь гальку и урчала под ногами песнь камням. Порой порывами ветра открывалась завеса тумана, и дальше за проливом виднелись сумеречные очертания острова побольше, но он казался угрюмым, пустынным и враждебным, ибо над его берегом возносился неприветливый хриплый рёв морских львов и галдящая разноголосица птиц.

– Да, это и есть остров Старух, – сказал мне Альбиос. – На отливе ты сможешь дойти до него посуху.

Тем временем мы попытались согреться. Сумариос принялся собирать в воде древесные обломки и ворчливо буркнул мне тоже заняться делом. На полосе осушки мы обнаружили охапки водорослей, ветки, обмытые от коры и голые, словно кости, а также и куда более зловещие находки: части рангоутов[41]41
  Рангоут – общее название устройств для постановки парусов.


[Закрыть], обломки поцарапанных песком корабельных досок и множество черепков глиняной посуды. Всё это подтверждало рассказы озисмов: этот берег был местом гибели и кораблекрушений. А наша собранная вязанка была насквозь сырая, и развести огонь никак не удавалось. В конце концов, все мы тесно прижались друг к другу, сев на корточки и прислонившись спиной к камню.

Долгое время мы просидели без единого слова. Альбиос схватил простуду и, дрожа от холода и озноба, молча досадовал на двух храбрецов, которые не боялись проклятого места, но при этом не сумели разжечь даже жалкий костёр. Сумариос с одинаковым хладнокровием переносил как превратности погоды, так и хмурое настроение барда. На его лице застыла знакомая мне невозмутимость, которой я восхищался ещё накануне битвы с амбронами. Меня же обуревали разноречивые чувства. Горло сдавило от страха перед смутными очертаниями острова Старух, который ждал меня всего в трёхстах саженях. Но тревога и воодушевляла, поскольку это и была судьба, выпавшая мне на долю, и поскольку в душе не угасала надежда на чудо. На этом затерявшемся в буре рифе я с обеих сторон чувствовал плечо товарища, мягкое тепло, исходившее от них сквозь промокшую шерстяную одежду, и силу этого братства, которое довело меня до этих мест, на самые дальние острова самых дальних морей на самом краю края света. Вот в таком беспокойстве и прошёл оставшийся день. Со вкусом соли на губах, с изнывающей болью в спине и дождём, впивающимся в нас цепкими когтями, ко мне пришло ощущение, будто я познал вкус вечности, этот дух первозданной жизни, который неизменно сопровождал меня во всех моих странствиях и сражениях.

Тем временем мир перед глазами пришёл в движение. Море со всех сторон слюнявило берег пеной, рифы бурыми клыками прокусывали волны, островок мало-помалу стал выпячивать из воды пушистые от морских водорослей склоны и обломки скал, сиявшие как начищенная медь. Альбиос пробормотал, что настал отлив, но я-то видел, что поднимались сами островки, будто под водой глубоко вздохнула земля, что это и было исконным волшебством жизни, порождённым богами Подземного мира.

Теперь уже перед самым островом Старух сквозь струящуюся воду выходили на поверхность пласты песка, на которые сразу слетелись стаи чаек.

– Готовься, – сказал мне Альбиос. – Настал твой час.

Я встал, потягиваясь и разминая онемевшие ноги, Сумариос тоже засобирался в дорогу.

– Не ты, – возразил музыкант. – Мы своё дело сделали. Дальше Белловез должен сам снять запрет Великого друида.

– Этот мальчик мне как сын, – рявкнул воин. – Я его, почитай, вырастил. Я вырвал его из лап амбронов. Я не оставил его умирать, когда все его бросили. Куда бы он ни пошёл, я пойду с ним.

Альбиос презрительно фыркнул.

– Ну, значит, ты сослужишь ему плохую службу, – продолжал препираться он. – Когда галлицены увидят тебя с ним, они даже слушать его не станут. Не мешкая, убьют вас обоих, вот и все дела.

Довод оказался убедительным, ибо Сумариос колебался, пребывая в полной растерянности, что отнюдь не было на него похоже.

– А если ты пойдёшь с нами, – наконец нашёлся он, – если ты с ними поговоришь? Ты сильный чародей, они тебя послушают. Вот и объяснишь, что мы пришли с миром. Разве самому тебе не хочется посовещаться с галлиценами?

Бард расхохотался, но мне показалось, что в его насмешливом прищуре сверкнула искорка страха.

– В моём возрасте пророчицы могут предсказать мне только одно. И этого, Сумариос, я знать не хочу.

Воин с презрением посмотрел на поэта, после чего стал внимательно вглядываться в тёмные очертания острова Старух, к которому теперь протянулась песчаная коса. Он напустил на себя свирепый вид, и я смекнул, что Альбиос, выдав свои страхи, пал в его глазах. Я был уверен, что Сумариос пропустит мимо ушей его предостережения и пойдёт со мной. Бард, однако, осознал свой промах и теперь заговорил так тихо, что слова почти заглушались ветром.

– Мальчику и вправду не нужен будет воин, – молвил он. – Испытание, которое ему предстоит, – совсем иного толка.

– Значит, тебе придётся его сопроводить, – настаивал правитель Нериомагоса. – Так я скорее забуду то, что только что услышал.

Но старый поэт поводил в воздухе пальцем, выражая отказ.

– Если я пойду с ним, будет ещё хуже, – возразил он. – Я преисполнен воспоминаний. Это приведёт лишь к тому, что воскресит опасных духов.

– Хватить говорить загадками! – прорычал Сумариос. – Разъясни.

Упрямство воина, казалось, раздосадовало барда. Он закусил губу, будто задумал пустить в ход одну из своих уловок, дабы обвести товарища вокруг пальца. Но чувство дружеского единения, возникшее в долгом пути, смягчило его вспыльчивость, и он всё-таки решил продолжить спор.

– Глупец! Людям нельзя ступать на остров! Старухи погубят нас. И даже если удивительнейшим образом они нас пощадят, наше присутствие всё равно окажется пагубным.

– Почему это пагубным?

– Потому что мои глаза, как и твои, Сумариос, – две бездонные чаши, наполненные прошлым. И когда прошлое встречается с прошлым – это не сулит ничего, кроме несчастий.

– Что значат все эти шарады?

Терпение Альбиоса лопнуло.

– Вот упёрся же, как осёл! – вскипел он. – Значат они то, что среди бессмертных есть старуха, которую зовут Саксена!

На мгновение Сумариос словно окаменел. Ему понадобилось время, чтобы постичь суть услышанного – чего мне тогда так и не удалось, – глаза его округлились, а брови согнулись дугой, придав лицу почти забавное выражение.

– Саксена? – воскликнул он.

– Какой чёрт дёрнул меня за язык! – буркнул Альбиос.

– Саксена? – запинаясь, промолвил Сумариос. – Ты имеешь в виду… Саксену с Аварского брода?

– Разумеется! – раздражённо ответил бард. – Зачем, по-твоему, стал бы я мутить воду, если бы речь шла о ком-то другом?

От изумления воин не смог произнести ни слова, но в конце концов прошептал:

– Я думал, что она мертва.

– Разумеется, она мертва, – буркнул Альбиос. – Теперь это галлицена. В неё вселился тысячелетний дух, который и поглотил душу некогда знакомой нам женщины.

– Откуда ты знаешь, что она стала одной из бессмертных?

– Обязанность у меня такая – всё знать, – проворчал Альбиос. – К тому же, случилось ещё кое-что… Где-то около зимы назад Верховный король вздумал посовещаться с галлиценами и отправил меня на мыс Кабайон – вот откуда я знаю Гудомароса и его свиту. Я ума не приложу, почему Верховный король решил направить меня в такое отдалённое святилище, ведь чтобы получить совет Великого друида, ему стоило всего лишь послать гонцов в соседнее королевство к Секориксу. Мне всё стало ясно, когда одна из галлицен подошла ко мне. Ибо это была она – Саксена.

– Так значит, ты её видел! – вскрикнул Сумариос.

– Поверь мне, я бы с радостью обошёлся без этого.

– Но ведь она ничего тебе не сделала!

– Откуда ты знаешь? – сморщился музыкант.

Эти двое настолько увлеклись разговором, что вовсе обо мне позабыли. Тогда я вмешался:

– А кто такая эта Саксена?

Сумариос повернулся и стал рассматривать меня так, будто только что заметил. Я отчётливо видел, как трудно ему было подобрать слова, что казалось весьма необычным для такого бравого, пусть и не словоохотливого, но полного уверенности воина. Самым поразительным был всё же взгляд, который он не отводил от меня, – в нём промелькнули грусть и словно тень сожаления. Только он собрался с ответом, как Альбиос его прервал:

– И что же ты надумал, правитель Нериомагоса? Будешь ворошить события тех давних лет, когда мальчишки ещё и на свете не было? Ты был настолько пьян в Лукка, помнишь ли ты хоть, что там произошло? Поведаешь ему об этом дне, когда его отец и дядя пили из одного рога, пока не подняли друг на друга оружие из-за «куска героя»? Осознаёшь ли ты, чем это может ему грозить, когда он ступит на остров Старух?

Сумариос сделал быстрый жест рукой – тот, которым отгоняют докучливого насекомого, но бард продолжал.

– Я уж и не знаю, кому ты более предан – матери или дяде мальчишки, – промолвил он вкрадчиво. – Но в том, что сейчас происходит, роли это не играет, ибо Саксена одинаково близко связана с ними обоими, и ты не хуже меня знаешь, как именно. Ты не вправе вмешиваться в испытание Белловеза.

Воин склонил голову набок, и было очевидно, что он разрывался перед мучительным выбором, но, что именно его так терзало, я по-прежнему не понимал. Затем он резко протянул мне два своих копья.

– Вот, – выдохнул он, – возьми. – Пока я здесь буду нянчиться с пустомелей, они мне не пригодятся. А ты на острове гляди в оба. Опасность придёт оттуда, откуда ты её не ждёшь. Большего я тебе сказать не могу.

На закате дня я брёл к острову Старух по перешейку из песка и свежевымытой гальки. Я шёл один, в первый раз за минувшие месяцы, годы, быть может, впервые в жизни.

С опасностью я сталкивался уже не раз. Но одно дело ощущать дыхание смерти, держась за руку матери, чувствуя локоть приятеля в сплочённом строю или из последних сил цепляясь за товарища, который тащит на себе твоё израненное и почти бездыханное тело, и совершенно другое – идти в полном одиночестве по кромке мира под рёв океана и насмешливый гул ветра. Не было в этой жуткой пустоте рядом со мной ни верного пса, ни доброго коня – никого, кроме галдевших без умолку птиц да крабов, сновавших по мокрому песку, устеленному осколками неба. Не напрасно, знать, Альбиос отговорил Сумариоса сопровождать меня, ибо, освободив меня от опеки воина, он перерубил последний швартов, и вот я отдан на милость волн почти у самого края света. Невзирая на то что я кутался в плащ и чувствовал на себе тяжесть промокшей одежды, невзирая на привычный вес торквеса и меча, а также двух копий, которые нёс на плече, я ощущал себя совершенно нагим и безоружным. Лишившись всякой опоры, я осознавал себя ничтожной былинкой перед открывшейся взору необъятностью мира, но с каждым шагом чувствовал, как крепчало тело. За те двести шагов, что мне предстояло пройти до заветной земли, я бы, несомненно, возмужал, окажись она даже необитаемой. Но едва добравшись до первых склонов этого острова, я увидел, что он далеко не пустынен.

На первый взгляд он всё же показался мне унылым и скудным. От берега поднимался поросший травой вал, по которому ветер гонял зелёную зыбь. Я с лёгкостью на него взобрался и оказался на гладкой, окружённой океаном равнине, изрезанной бухтами и затонами. Остров вытягивался, становясь всё более узким и извилистым, словно плавные орнаменты, коими бронзовые мастера обвивают браслеты. Кругом, насколько хватало взора, простиралось море, и только лента верещатника петляла средь волн, узкая, точно проложенная по морю тропинка. На этой земле не было ни души – никого, кто приветил бы добрым словом или прогнал бы прочь. Чуть поодаль я заметил небольшой холм, над которым взлетали брызги прибоя, и направился к нему.

Сделав пару шагов, я взобрался на этот бугор. Хоть он и был невысоким, с него просматривалась вся округа. Я увидел вдали на рифе крошечные фигурки Альбиоса и Сумариоса, и помахал им рукой. Обернувшись, я кое-что обнаружил: остров оказался длиннее, чем я предполагал, и змейкой извивался до самого горизонта. А под пригорком, прямо подле моих ног, притулилась вросшая в склон постройка. Сверху она казалась похожей на хижину, огороженную обветшалой изгородью. За ней, на обнажённой полосе отлива, среди птиц я приметил человеческий силуэт. Издалека он выглядел крошечным, но я разглядел в нём старуху с подобранным платьем, обнажавшим белёсые ноги. Уперев в бедро корзину, она переворачивала на песке гальку. Увидев её, я растерялся: меня охватил необъяснимый приступ тревоги, хотя ничего угрожающего в поведении одинокой старушки я вроде бы не заметил. Я уже собирался её окликнуть, но вдруг испугался, что могу оскорбить окриком. И направился к ней.

Лишь спустившись с пригорка, я понял, что ошибся, приняв постройку за жилище. Изгородь, собранная из старого хлама и древесных обломков, была украшена трофеями: к планке над входом были прибиты человеческие черепа. На некоторых из них ещё сохранились потускневшие пучки волос, другие блестели глянцем, отполированные морским ветром, а их пустые глазницы смотрели сквозь меня. Ни в ограде, ни в самой постройке я не обнаружил дверей. Но эта на вид невзрачная хибара, казалось, источала мглу, безмолвие и холод старого камня. Одной стороной хижина опиралась на косогор, но мне почудилось, будто в ней таился проход, ведущий в глубь кургана. Я поостерегся заступать за ограду. Ещё потревожил бы чей-то дух, покоившийся в недрах этого логова.

Я снова зашагал навстречу одиноко бродившей по пляжу старушке. Теперь я шёл берегом по другую сторону острова и не мог видеть товарищей. Я приближался к ней, показывая правый бок, и копья Сумариоса были отнюдь некстати. Они придавали мне чересчур угрожающий вид, хоть я и нёс их на плече. На этом острове я был чужаком, и на его плоской равнине был заметен издалека, однако старуха не обратила на меня никакого внимания. Она была одета в платье, которое когда-то было белым, но от времени поблекло и сильно износилось. Однако украшения она носила дорогие: её морщинистую шею обвивал торквес, а руки украшали браслеты с большими кабошонами. Платок, покрывавший голову, сполз на плечи и обнажал неприглядность глубокой старости. Длинные седые пряди развевались у старухи на шее, но всё же она была почти лысой. Передняя часть головы была острижена ото лба до макушки, за исключением клочка волос – она носила друидскую тонзуру.

Вскоре под ногами заскрежетала галька. На расстоянии в половину броска копья я остановился и окликнул ту, которая по-прежнему меня не замечала:

– Приветствую тебя, Мать!

Она лишь слегка приподняла голову, с трудом разгибая поясницу. На дне её корзины поблёскивал скудный улов ракушек. Хитро прищурившись, она бросила на меня долгий взгляд выцветших глаз.

– Ты, поди, потерялся, мой мальчик, – ответила она.

– Напротив! Я проделал долгий путь, и мне пришлось превозмочь увещевания короля Гудомароса, чтобы добраться до твоего острова!

Улыбнувшись, она закивала головой со сведущим видом, и морщины избороздили её исхудавшие щеки.

– Да, да, – согласилась она. – Я так и сказала.

Она изъяснялась на странном говоре, который отличался как от моей родной речи, так и от наречия озисмов. Годы пригнули её к земле, но вблизи она казалась ещё довольно высокой.

– Ты ли Саксена?

– Нет, не я.

– Но ты её знаешь?

– Разумеется, знаю. Что тебе за дело до Саксены?

– Ну… Я толком не знаю…

Мои слова вызвали у неё приступ смеха.

– Ты и вправду потерялся, милок, – захохотала она.

– Мне сказали, что она со мной как-то связана, но, насколько я знаю, мне не обязательно говорить именно с ней…

– Что ты здесь делаешь?

– Меня прислал Великий друид.

– Великий друид? Какой именно Великий друид?

На мгновение я растерялся. Неужели она и была одной из прорицательниц, ради которой я преодолел такой опасный путь?

– Великий друид Комрунос! Тот, что заседает в лесу карнутского[42]42
  Карнуты – древний кельтский народ в центральной Галлии. Населяли область по берегам Луары, между реками Шером и Эрой. Главным городом был Аутрикум, с V века назывался Карнутум (ныне Шартр). У карнутов дольше, чем у других галльских народов, сохранились священные леса, куда собирались друиды совершать жертвоприношения и разбирать тяжбы.


[Закрыть] народа.

– А! Мой дорогой Комрунос… Так значит, он теперь стал Великим друидом?

На миг она задумалась над услышанным.

– Послушай, всё это кажется мне довольно запутанным, – продолжала старуха. – Мы проясним всё позже, вместе с моими сёстрами, а пока займись-ка полезным делом. Помоги мне собрать улов. Чем раньше мы наполним корзину, тем быстрее подбросим дров в огонь…

Не обращая на меня никакого внимания, она снова принялась копошиться в лужах. Я глядел на неё, слегка оторопев, а она вдруг принялась отчитывать меня, как ребёнка. «Ну выбрось ты уже свои пики, – ухмыльнулась она, повернувшись ко мне спиной. – Не то всю живность здесь распугаешь».

Ещё немного поколебавшись, я воткнул копья в песок. Затем колдунья жестом подозвала меня к себе, и я опасливо подошёл, не ожидая ничего доброго. Она по-хозяйски переворачивала камни и гальку, орудуя небольшим ножом, чтобы отделить от них раковины моллюсков. Не удосужившись разогнуться, она спросила:

– Ты уже рыбачил на песке?

– Мне приходилось рыбачить на реке, но так – ещё ни разу.

– Ты не из этих краёв?

– Нет, я из Аттегии.

– Из Аттегии? Где это?

– Далеко отсюда, по правую сторону от битурижского королевства, на границе с арвернскими землями.

Она присвистнула:

– Да уж! Не близок свет!

– Ну, по правде говоря, я родом из ещё более дальних мест, с амбронской заставы.

– Значит, рыбак из тебя никчёмный.

Я еле сдержался, чтобы не вскрикнуть, возразить ей, что я был воином и охотником, но не знал, как вести себя с ведьмой, поэтому большим усилием умерил свой гнев.

– Не беда, – протрещала она, словно старая сорока, – я тебя научу.

Не разогнувшись до сей поры, она стала описывать моллюсков, перечисляя их названия. Я запомнил только букцинумов да литторинов, напоминавших улиток, но совсем запутался в венусах, венерках, мидиях, петушках и морских ушках. Старуха разъяснила мне, что некоторые ракушки зарываются в песок, а другие живут на поверхности, однако часть собранных мною моллюсков она выбросила из корзины, ворча, что наведу на неё хворь. Я никак не мог понять, что со мной происходило: я ждал встречи с тайнами и опасностями, а оказался здесь, влачась по мокрому песку и слушая упрёки, как дитя. Быть может, всё это было просто волшебным фокусом: я настолько растерялся, что не ведал даже, как себя вести – гневаться ли или подчиняться. И послушно продолжил своё занятие.

И пусть я был сбит с толку, но всё же не терял бдительности. Вскоре я заметил на берегу брошенную одежду, придавленную камнем. Я перевёл взгляд на океан, задаваясь вопросом, кто мог плавать в такой студёной воде. Старуха сразу же заметила моё любопытство.

– Ты спрашиваешь себя, куда делась моя сестра, – вымолвила она, не прекращая собирать ракушки.

– Я увидел её платье на берегу.

– Действительно, для того, чем она занята, оно ей без надобности.

Хоть это и было сказано спокойным тоном, но отчего-то эти слова оживили во мне нотку страха, и я поднял голову в небо.

– А что она делает?

– Да, как и мы, рыбачит.

Старуха слегка распрямилась, подперев рукой поясницу. Она указала мне подбородком на волны и промолвила:

– Смотри, вот и она.

Я заметил чью-то голову в бурных волнах. Она, несомненно, только что вынырнула на поверхность, ибо находилась уже слишком близко к берегу, и до сих пор я её не видел. Пловчиха стала выходить из воды, показались её плечи и грудь, затем бёдра. Ее обнаженное тело было очень худым и на первый взгляд казалось хрупким. Что-то сразу приковало мое внимание – быть может, длинная-предлинная рыба, которую она несла, ухватившись пальцами за жабры. А та яростно била по воде, сопротивляясь всем своим змеевидным туловищем. Это был серый морской угорь, длинный, как моя нога, зиявший раскрытой пастью с торчащими из неё ядовитыми зубами. У пловчихи не было с собой ни гарпуна, ни крюка: она поймала и вытащила его голыми руками. Вот смелость, коей нельзя было не восхищаться… Но на самом деле меня поразило совершенно другое.

Она приближалась к нам, шлёпая по песку, и вдруг я понял! Голыми руками такую опасную рыбу не выловить, и без волшебства здесь не обошлось! Ну конечно! Лоб её выстрижен так же высоко, как у друидки. Но её мускулистое тело, тонкая талия, небольшие упругие груди могли принадлежать лишь молодой девушке. Посиневшая от холода, она выставляла напоказ свою наготу с высокомерием, преисполненным вызова. Колдунья сразу же зашагала к нам, и я заметил, как она смерила меня лукавым взглядом. Овал её лица показался бы миловидным, если бы бритый лоб не нарушал складности, увеличивая череп и уменьшая рот и подбородок. Но что взволновало меня больше всего, так это необъяснимое чувство, будто эту совершенно незнакомую девушку я уже где-то раньше видел. Её лицо пробудило в памяти смутные воспоминания из моего прошлого, впрочем, слишком детские, чтобы иметь хоть какой-то смысл.

Выйдя из воды, она бросила огромную рыбину на берег. Морской угорь, обречённый на медленное издыхание, стал извиваться, открыв пасть и судорожно трепеща жабрами. Несколько чаек сели поблизости, привлечённые агонией этой чудовищной рыбы. Девушка остановилась прямо подле нас. Она наклонилась, чувственным жестом отжимая шевелюру, похожую на гнездо гадюк. От холода её кожа покрылась крупными мурашками, грудь вызывающе заострилась, и струйка воды с волос побежала по бедру. Не отрывая от меня глаз, она произнесла:

– Что за странную птицу ты изловила, Мемантуза?

– Его принёс ветер с земель, – ответила старуха.

– Он не похож на того, кто потерпел кораблекрушение.

– Он сильно сбился с пути.

– И как же зовут тебя, скворец?

Задав мне этот вопрос, девушка устремила свои мутные зрачки в глубину моих очей. От порывистого ветра её губы дрожали, но голос от этого не становился менее властным.

– Я Белловез, сын Сакровеза. Я племянник Верховного короля.

– Только поглядите, кто к нам пожаловал! – нагло отозвалась она.

От оскорбления у меня вскипела кровь. Пусть я был ещё молод, но я был высокого происхождения, я пировал с королями и великими воинами, я проливал свою кровь и кровь врага на поле битвы. Пусть она и была колдуньей, мне отнюдь не хотелось терпеть её дерзкие нападки и бесстыжие попытки заморочить мне голову своей непристойностью.

Я попытался подобрать хлёсткое словцо, но я не был таким бойким на язык, как Альбиос, и безвольно замолчал. Дабы покончить с насмешками, искрившимися в её плутовских глазах, я решил сбить с неё спесь. Я хотел надменно спросить её имя, но слова комом застряли у меня в горле, ибо неожиданно я узнал эту причудливо знакомую девушку, и изумление только усугубило мой глуповатый вид. Я её уже встречал, очень далеко отсюда, в Аттегии. И было это всего пару лет назад, но для ветреного мальчишки, вроде меня, это представляло целую вечность. Со всем своим кортежем из знатных людей и великих воинов, она останавливалась в имении моей матери по дороге на свою свадьбу. В полном потрясении я невнятно пробормотал:

– Ты… ты же Кассимара!

Ведьмы рассмеялись.

– Он принимает тебя за Верховную королеву! – насмехалась надо мной старая Мемантуза.

– Ты настолько бестолковый и не ведаешь, что галлицены принимают тот облик, который им вздумается? – глумилась надо мной девушка, похожая на Кассимару.

Она положила на бёдра сильные мозолистые руки с поломанными ногтями, причудливо сочетавшимися с её дикарской женственностью.

– И как же ты очутился на острове Старух? – сразу же подхватила она.

– Его прислал Великий друид, – перебила меня Мемантуза. – Он говорит, что ищет Саксену.

– Ну, значит, отведём его к ней, – ответила мнимая Кассимара.

Колдунья стала удаляться от нас, но вопреки ожиданиям, она направилась не к своей одежде. Она шла к торчащим из песка древкам моих копий.

– Это твоё оружие? – спросила она.

– Это оружие моего друга.

– Позволишь?

Однако даже не дождавшись ответа, ведьма выдернула одно из песка и, с присущей ей бесцеремонностью, взяла его в руки. Она изобразила несколько воинских стоек с такой плавной грацией, словно танцевала. Скользящей поступью она подобралась к нам и завершила вереницу своих передвижений, резко направив копьё на меня. Я не успел уклониться, и железный наконечник уколол меня в горло.

– У твоего друга прекрасное оружие, – со знанием дела оценила она. – Лёгкое, уравновешенное и острое.

Это была чистая правда. Ибо острый наконечник уперся мне в шею. С оскалом волчицы галлицена добавила:

– Я не Кассимара. Меня зовут Кассибодуя[43]43
  В кельтской мифологии Бадб – богиня войны, появляясь на поле брани, часто принимала облик ворона, что истолковывалось, как пророчество о смерти какого-нибудь персонажа.


[Закрыть]. В битвах я летаю вороной, а ты, дурачок, – мой пленник.

Сначала я засмеялся, наверное, немного наиграно. Мне показалось, что это была какая-то грубая шутка, ибо не было ни вызова, ни поединка, но нагая девица не опускала похищенного у меня копья.

– Отстегни поясной ремень, – ровно добавила она.

Вид у неё был строже некуда. И тут я взбунтовался. Ведь я пришёл с миром. Я оказал им почтение, я даже помогал им собирать улов…

– На твоём месте я бы скинула этот меч поскорей, – вмешалась старая Мемантуза. – Иначе Кассибодуя обойдётся с тобой так же, как с морским угрём.

Острие копья всё сильнее давило мне на шею. И, к несчастью, я лишился своего последнего оружия, дабы избежать постыдной гибели от руки женщины.

– Могла бы и сама об этом позаботиться, – гаркнула обнажённая девица своей спутнице.

– Меня утомляет это жеманство, – ответила Мемантуза, поднимая мой клинок с песка. – К тому же я уже сделала бо́льшую часть работы: к тому времени, как ты вернулась, он клевал у меня с руки.

Вскоре меня погнали по едва протоптанной тропе к ускользавшей оконечности острова. Мемантуза забрала моё второе копьё и стерегла меня, пока её спутница одевалась. Затем галлицены приказали мне взять корзину с моллюсками, засунуть в неё угря и нести её. Копья жалили в спину, подталкивая меня вперёд, а в своей ивовой люльке издыхала большая рыбина, устремив на меня стеклянный взгляд. Она была такая же тяжёлая, как козлёнок, и служила подтверждением, что я страшился галлицен не напрасно.

Конечно, я мог бы взбунтовать, метнуться в сторону, вырвать из их рук оружие и сразиться с ними, но столько людей предостерегали меня о беспощадности галлицен, что я счёл более разумным покориться им. К тому же Альбиос сказал, что испытание, которое меня ожидало, – не воинственной природы. Возможно, применение силы могло привести не только к поражению в бою, но и к полному провалу всего моего испытания. К тому же, как мне ни трудно в этом признаться, была и другая причина моего повиновения. Галлицены понукали меня копьями, от их острых наконечников на спине выступал холодный пот. Моя рана была ещё совсем свежей, и выздоравливающая плоть хранила о ней слишком яркие воспоминания. Уколы копья не внушали мне страха: чем сильнее они, тем безболезненнее. Что по-настоящему тревожило меня, так это проклятие, которое не дало мне погибнуть. Я до сих пор ощущал в сердце тяжесть ясеневого кола и своё обмякшее, как лохмотья, тело, разорванные лёгкие и страх захлебнуться чистым воздухом… В конечном счёте, возможно, Великий друид оказался прав, отправив меня на эту запретную землю. Если смелость покинула меня перед копьями, если из испытания я вышел слабее, зачем же тогда защищаться? Зачем же тогда жить дальше?

Вечернее небо стало затягиваться свинцовыми тучами, навевая пресную прохладу. Миновав извилистые повороты вдоль источенного волнами побережья, мы приближались к шпилю острова. Полоса суши с разъеденными пеной галечными берегами сужалась, как лист вербы. На небольшой площадке, продуваемой ветрами, невысокие постройки образовывали собой неровный круг. Это были не хижины, а скорее землянки, выложенные сухой каменной кладкой, приземистые и мшистые, едва ли в рост человека. Они не походили на наши глинобитные дома, а напоминали больше гробницы Древнего народа[44]44
  Древним народом, Дивным народом кельты называли сидов. В кельтской мифологии сиды – божественные существа, совершенные в искусстве и в волшебстве, но сила их в глубочайшем понимании устройства мира.


[Закрыть]. Тем не менее повсюду виднелись признаки жизни: тлевшие торфяные костры, развешанные на просушку сети, рыбные коптильни. Однако этот хутор не походил на рыбацкую деревню: здесь не было ни перевёрнутых кораклей, ни моряков с обветренными на солнце лицами, ни шумной детворы. В центре площадки в кострище лежала груда угольной золы. Над ней, подвешенный на крюк треноги, качался большой котёл, мягко поскрипывая в порывах ветра. На его брюхе, покрытом языками копоти и подгоревшими потёками жира, я разглядел таинственные образы, среди которых можно было, пожалуй, лишь различить колёса[45]45
  Речь идёт о кельтском колесе года, которое делилось на сегменты, каждый из которых соответствовал определённому празднику.


[Закрыть], оленьи рога и змей.

На подходе к селению старая Мемантуза издала пронзительный клич. Из чёрных отдушин, служивших входом в гробницы, показались большие бледные фигуры. Выбравшись из-под низенького навеса, они выпрямились, и их платья и накидки затрепетали на ветру. Они устремили на меня невыразительные, даже скорее враждебные лица. Две из них казались женщинами зрелого возраста, остальные – сухощавые, словно мумии, старухи. Несмотря на изрытые морщинами лица и руки в старческих пятнах, все стояли с твёрдой прямой осанкой и упрямо поднятой головой, преисполненные угрожающей величественности. Только одна из них была вооружена. Она была настолько отощалая, что сухожилия выступали на её чахлой шее и костлявых кулаках, однако стойкость, с которой она держалась, побуждали меня опасаться этой призрачной хрупкости. На плече она держала длинный бронзовый меч, лезвие которого было убрано в ножны, обложенные чеканным железом и обвитые ангвипедными монстрами. Я затрепетал, осознав предназначение этой галлицены. Хоть сам я ещё ни разу не присутствовал на ритуале пророчества, но был наслышан об обряде, который друиды проводят с помощью меча.

Но тем не менее первой заговорила не она. Как только я поставил корзину на землю, раздался голос другой старухи с горделивой осанкой:

– Ну, сёстры мои, вы принесли чудный улов. Эта жертва будет весьма угодна богам Подземного мира.

– Он сам пришёл, чтобы попасться в вершу, – захохотала Кассибодуя, – можно сказать, что Мемантуза послужила наживкой, а я крючком.