Текст книги "Книга секретов"

Автор книги: Жаклин Уэст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

11

Поверхность холста зарябила, и лицо Олив вдавилось в холст. Кому-то, кто никогда не пытался сунуть голову в картину, это могло показаться ненормальным. Олив происходившее показалось не просто нормальным, а восхитительным. Это означало, что ее полотно работало; она все сделала правильно. И, словно ныряя в теплое желе, Олив проникла в холст.

Только что она ползла по мятому покрывалу – и вдруг ее колени и руки уже скребут по грубой поверхности холста в нарисованной комнате. Олив так торопилась закончить портрет, что толком не нарисовала фон. Комната, в которой ее ждали родители Мортона (если это вообще можно было назвать комнатой), представляла собой белый квадрат, с наскоро набросанными кривоватыми линиями. Но фон не имел никакого значения. Главное было то, что родители Мортона стояли и улыбались в тех позах, в каких их нарисовала Олив. Они, не спуская глаз, следили, как Олив поднимается с колен и подходит ближе.

– Привет, – застенчиво сказала она. – Вы, м-м… вы мистер и миссис Нивенс, правильно? Вы родители Мортона и Люсинды?

Нарисованные улыбки не шелохнулись.

– Я Олив. Мортон мой друг.

Олив подождала, пока родители Мортона ответят. Отец Мортона снял руку с плеча жены, куда ее поместила Олив. Теперь, когда обе его руки свободно болтались вдоль тела, Олив поняла, что одна была короче другой. И не немножко короче. А сильно короче. С перспективой у Олив всегда были проблемы.

Мать Мортона просто таращилась на нее; нарисованная улыбка казалась приколотой к лицу, как листок к доске объявлений.

Оба они не проронили ни слова.

– М-м… – выговорила Олив. – Мортон всегда звал вас просто «мама» и «папа». Может быть, мне стоит звать вас как-то по-другому? По именам, например? Или «мистер и миссис Нивенс» будет нормально?

Нарисованные люди не ответили, но зато с энтузиазмом закивали. Отец Мортон кивал куда дольше, чем следовало.

Олив подошла еще на шаг ближе, вглядываясь в улыбающиеся лица. Она нарисовала глаза миссис Нивенс чуть больше, чем нужно; у Олив на всех рисунках так выходило. Все люди, которых она рисовала, выглядели под конец так, будто с ветвей их генеалогического древа свисал минимум один лемур. И если уж быть до конца с собой честной, решила Олив, у мистера Нивенса оказалась слегка коротковатая шея. Если уж быть по-честному честной, она готова была признать, что его голова вот-вот без остатка втянется в воротник. Но с лицом все было в порядке, уверила себя Олив. Черты были точь-в-точь как на фотографии. Мортон его узнает. Он их обоих узнает. И будет вне себя от счастья их видеть.

– Если вы пойдете со мной, я отведу вас к Мортону. Он до сих пор живет в вашем прежнем доме. Ну, типа того, – с трудом проговорила Олив под пристальными взглядами улыбающихся портретов. – Так что если бы вы могли просто взяться за руки и пойти за мной…

Мать Мортона неуверенно проковыляла вперед. Олив заподозрила, что сделала нижнюю часть тела миссис Нивенс слишком длинной, как у нее частенько выходило тогда, когда приходилось рисовать длинные пышные юбки со шлейфом. И возможно, гофрированный шелк юбки вышел твердоватым… но изобразить ткань так, чтобы она выглядела реалистично, было нелегко. Олив не сводила глаз с дела рук своих, пытаясь убедить саму себя, что миссис Нивенс вовсе не похожа на длинную черную трубу, из которой, заваливаясь назад, криво торчат торс и голова.

Она посмотрела на мистера Нивенса. К счастью, тот уже стоял, и его ноги не казались слишком длинными для остального тела. Однако Олив забыла нарисовать на густо-черных трубах его штанин контуры коленей. Когда мистер Нивенс шагнул к ней, ему пришлось переносить вес с одной прямой ноги на другую, словно он был ходячим циркулем.

– Ну хорошо, – проговорила Олив слегка дрожащим голосом. – Теперь берите меня за руку, покрепче держитесь друг за друга и делайте то же, что и я. Придется двигаться быстро.

Олив протянула отцу Мортона руку. Он взялся за нее своей – большой и нарисованной. Тщательно изучать ее времени не было, но Олив заметила, что рука выглядит слегка застывшей с пальцами, похожими на сосиски, которые торчали в разные стороны, как конечности морской звезды.

Сжав его руку, Олив выползла из полотна обратно на мягкую кровать. Родители Мортона последовали за ней без особых затруднений, разве что миссис Нивенс пришлось слегка постараться, чтобы протиснуть наружу свои массивные юбки. Олив потянула их прочь из спальни в коридор второго этажа.

И там, в пыльных лучах дневного света, падавших как раз на пейзаж Линден-стрит, Олив впервые как следует рассмотрела дело своих рук. И чем дольше она смотрела, тем отчетливей понимала, что то, что хорошо для рисунка, в реальном мире может выглядеть страшно.

Лица портретов были асимметричными и косыми, плоскими там, где следовало округлить, и выпуклыми там, где им следовало быть гладкими. Застывшие, жесткие конечности неуклюже гнулись. Глаза матери Мортона, которые издалека выглядели просто слишком большими, вблизи оказались гигантскими. Они были пустыми, темными и тусклыми, и ни один отблеск света не приносил в них ни капельки жизни. А усы отца Мортона, которые Олив выписывала такими осторожными штрихами, совсем не походили на волосы. Строго говоря, они походили на маленькое мохнатое животное, которое упало в обморок у него под носом, но может очнуться в любой момент. Олив не знала точно: то ли она неправильно приготовила краски, то ли ей попросту недоставало художественного мастерства, но даже оттенки их кожи и волос казались невозможно яркими, нечеловеческими и неправильными.

Девочка с трудом сглотнула.

Перед ней было лучшее, что она только могла нарисовать. Может, она попросту придиралась. Олив знала, что самым суровым критиком для нее всегда была она сама. Даже когда в третьем классе она получила фиолетовую ленточку за первое место на школьном художественном конкурсе, Олив не чувствовала себя счастливой – она не могла отвести глаз от прорехи в сердце своего шедевра, где одна макаронина отклеилась и испортила всю аппликацию. Может, Мортон решит, что его родители выглядят нормально. Может, и в реальной жизни они были немного кособокими и кривоватыми. Ну и иметь каких-никаких родителей – пусть даже кособоких и кривоватых – лучше, чем не иметь никаких.

– Держитесь крепче, – дрожащим голосом велела Олив мистеру Нивенсу. Она перелезла через картинную раму, таща своих нарисованных спутников следом.

Чувствуя, как будто у нее в животе что-то тонет, Олив повела родителей Мортона к Линден-стрит, вверх по укутанному туманом холму. Шаркающие и топающие звуки, раздававшиеся позади нее, только ухудшали ее и без того падающее самочувствие. Соседи Мортона выглядывали из окон и веранд, их некогда приветливые лица выглядели настороженными и подозрительными. К тому времени, как троица добралась до высокого серого дома, в котором жил Мортон, безымянное нечто в животе у Олив уже не просто тонуло, а захлебывалось в водовороте, словно у нее под ложечкой выдернули пробку из полной до краев ванны.

Мортон, болтая ногами, сидел на перилах крыльца и раскачивался туда-сюда, стараясь при этом удержать равновесие. Заметив приближающуюся троицу, он резко замер и чуть не свалился в клумбу с тюльпанами. Подойдя поближе, Олив увидела, что поверх своей ночной рубашки Мортон надел ту самую просторную футболку, в которой она носила разорванные бумаги. Футболка принадлежала мистеру Данвуди. На груди красовалась надпись: «У меня есть логарифм!» Олив знала, что, если Мортон обернется, она увидит и «Чего еще желать?», напечатанное поперек его лопаток. Но Мортон не обернулся. Он, не сводя глаз с гостей, неуверенно перелез через перила на лужайку и медленно зашаркал к боковой дорожке.

– Привет, Мортон, – сказала Олив. Ее сердце словно запнулось на мгновение – от волнения или от надежды Олив понять не могла. – Я привела тебе кое-кого. И для этого мне не понадобилось трех месяцев.

Мортон замер в нескольких метрах от них. Он уставился на нарисованную пару. Застывшие улыбки не шелохнулись, несуразные конечности неподвижно висели по бокам.

– Вот и Мортон, – подсказала им Олив.

Лицо мистера Нивенса, казалось, боролось само с собой.

– Аррррр, – выговорил он. Но его рот при этом двигался совсем не так, как должны двигаться рты. Он съехал в сторону, а зубы при этом оставались сжатыми. – Раааааа. Ара. Риииии.

– Мммммммм, – вторил портрет матери Мортона. Выглядело это так, будто она пыталась говорить с закрытым ртом. – МммммммМММММММмммммм.

Олив переводила взгляд с одного Нивенса на другого. Ее творения выглядели точно так же, как и минуту назад: две восковые фигуры из музея, ненадолго помещенные в микроволновку.

А вот Мортон, казалось, был в ужасе.

– Убери их, – прошептал он, пятясь к крыльцу.

– Но… но я же для тебя их нарисовала, – взмолилась Олив, следуя за ним. Нарисованная пара осталась на месте. – Ты же этого и хотел. Вот зачем я одолжила фотографию и велела тебе склеить все инструкции для приготовления красок – чтобы взять краски Олдоса и вернуть тебе маму и папу.

– Это НЕ мама и папа! – завопил Мортон. Он повернулся на пятках и пулей бросился в дом, захлопнув за собой тяжелую деревянную дверь. Мгновение спустя в нижнем углу окна Олив увидела круглое бледное лицо Мортона, который глядел на них.

Олив повернулась к своим творениям.

– МММмммммм, – сказала мать Мортона.

– Раррррррррр, – добавил его отец.

12

Засунув нарисованные существа, которые определенно не были мистером и миссис Нивенс, в их собственный холст, Олив сидела на смятом покрывале, нервно раскачиваясь взад и вперед. Все это оказалось огромной ошибкой.

При каждом взгляде на картину в желудок Олив словно падал ком раскаяния. Скорее всего, она только что уничтожила и растоптала последние капли доверия, которое Мортон к ней питал. А если коты узнают, что она стащила банки и воспользовалась красками… Олив передернуло. Хватало и того, что она потеряла Резерфорда. А теперь, спасибо идиотской картине, она могла потерять всех без исключения остававшихся у нее друзей.

Олив быстро, как только смогла, сгребла на противень все банки, миски и кисти и накрыла их тряпкой. У нее еще будет время разделаться со всем этим. Прежде всего надо было решить, что же делать с портретом. Искореженные лица мистера и миссис Нивенс смотрели с холста как два свидетеля ее вины. Нужно было избавиться от них. Но как?

Отвернув портрет лицом к подушкам, чтобы хотя бы отчасти остаться наедине с собой, Олив переоделась из пижамы в голубые джинсы и футболку и зашнуровала кеды. Она посмотрела на часы. Было 11:13. Жаль, что она пропустила 11:11, загадать желание ей бы не помешало. Олив прикрыла глаза и попыталась поразмыслить. Просто взять и уничтожить портрет она не могла – только не тогда, когда родители Мортона таращатся на нее своими огромными, безжизненными глазами. Это было бы слишком жестоко. Нет. Надо было его спрятать. Спрятать где-нибудь в безопасном, приятном и неожиданном месте.

И несмотря на то, что возможность загадать желание была упущена, Олив вдруг вспомнила про идеальный тайник.

С холстом под мышкой Олив выскочила в коридор второго этажа и подбежала к изображению скалистого холма. На сей раз вместо птичьей стаи или вороха листьев она увидела плывущие в нарисованном небе облака, которые двигались до тех пор, пока длинный, яркий солнечный луч не прорвался сквозь них и не упал точно на крышу старой каменной церквушки.

Там ей и предстояло спрятать картину. Олив это знала. Иные места приказывали поступить именно так.

Олив надела очки. Она помешкала, зависнув на раме, подтягивая с собой и холст, и свалилась в заросли папоротника-орляка по ту сторону картины с почти музыкальным треском. Холм, на котором она очутилась, был устлан папоротником, травой и низкими растениями, похожими на маленькие деревца с крошечными розовыми цветами, которые окрашивали весь пейзаж вокруг в розоватые тона. Лицо Олив омывал прохладный бриз, а воздух был дымный, пряный и сладкий. Над ее головой летали, негромко покрикивая, птицы.

Прижимая холст к груди, Олив выпрямилась и осмотрелась. Всюду, куда хватало глаз, тянулись каменистые склоны холмов, перемежавшиеся полосами дубового и березового леса, листья в котором уже покрылись золотом. На гребне ближайшего холма ждала маленькая церквушка. Олив побежала к ней, наслаждаясь мягким пощелкиванием, с которым ее подошвы погружались в цветущие травы.

Церковь окружало маленькое кладбище, истертые надгробия наполовину потонули в цветах. Олив в жизни не видела менее жуткого погоста. Кладбище казалось почти приветливым: могилы сбились в дружеский кружок у каменных церковных стен.

Двери церкви были открыты. Олив проскользнула внутрь и очутилась в длинном, тихом зале, уставленном деревянными скамьями. Сквозь ряды витражных окон лился раскрашенный свет. Большой витраж в дальнем конце церкви отбрасывал на плиты пола осколки радуги.

Олив осторожно пристроила свою картину в самом последнем ряду, чтобы от дверей ее было не видно. Никто ее тут не найдет. Она останется в надежном укрытии, а бедным, изуродованным людям-портретам в этом красивом месте будет на что посмотреть.

Олив выпрямилась. Может, дело было в том, что ей больше не приходилось тащить холст, но она словно стала на пятьдесят фунтов[9]9
  То есть почти на 23 кг.


[Закрыть] легче. Выбежав из открытых дверей назад в белый свет и глубоко вдохнув пряный воздух, Олив очутилась лицом к лицу с гигантским апельсиново-рыжим котом, властно восседавшим на надгробном камне.

– Олив Данвуди, – тихо произнес Горацио, – ты дура. Более того, ты упрямая дура, что делает тебя опасной дурой.

Олив не знала, с чего начать. Так что она начала с конца.

– Я… я просто хотела вернуть Мортону родителей, – заикаясь, выговорила она. – Мортон сказал, что убежит, если я за три месяца их не найду.

Горацио молча глядел на нее, так что Олив продолжила.

– Я сожгу инструкции, как делать краски. И выброшу то, что в банках. И никогда больше за них не возьмусь. И…

– Что я тебе говорил? – оборвал ее Горацио; его зеленые глаза сверкали. Он все еще не повышал голоса, хотя выглядел так, словно именно этого ему больше всего хотелось. – То, что ты оказалась достаточно слабоумна, чтобы хотя бы попытаться смешать и использовать краски Олдоса, само по себе достаточно скверно. Но мало тебе было, что ты идиотка, ты еще и оскорбила меня, не вняв моему предупреждению. – Кот поднялся на ноги. – Я говорил тебе не посещать эту конкретную картину. И что же ты сделала? Ты забралась именно в эту конкретную картину. – Горацио спрыгнул с надгробия. – Надо убираться отсюда. Сейчас же.

– Ладно, – сказала Олив. – Но пожалуйста, скажи мне хотя бы почему! Потому что мне казалось, что это как раз отличное место, чтобы спрятать портрет. Я знаю, что вообще не должна была его рисовать, но…

– Ш-ш-ш! – перебил Горацио. – Мы не можем обсуждать это здесь.

– Но почему? – требовательно спросила Олив.

– Не здесь! – зарычал Горацио, уже бросившись наутек.

Облака сгустились, и небо постепенно темнело, становясь из белого серым. Солнечные лучи, падавшие на церковь, погасли один за другим, как свечи, задутые поодиночке.

– Прости меня, Горацио! – Выкрикнула Олив, спеша вслед за мчавшимся вниз по холму котом. Она бежала все быстрее, стараясь не отставать, но Горацио все равно мелькал далеко впереди. – Я понимаю, что это было глупо, – задыхаясь, продолжала она, – но я хотела только помочь Мортону. Я думала, что смогу…

Олив споткнулась о торчащий камень и с размаху приземлилась на выставленные вперед ладони, ободрав их о голую скалу. Колючие стебли растения с розовыми цветами впились в ее раны. Кровь ярче даже кроваво-красной краски, поджидавшей в спальне, проступила на пораненной руке.

Олив подняла глаза. Там, где в зарослях папоротника-орляка только что мелькал мягкий рыжий мех Горацио, уже ничего не было – лишь серые сучья кустов подергивались на ветру. Отряхивая саднящие руки, Олив с трудом встала и снова осмотрела холм. Далеко внизу, справа, она уловила шорох мелькнувшего пышного оранжевого хвоста.

– Горацио, пожалуйста! – закричала она, бросаясь вслед за вспышкой рыжего меха. – Не сердись на меня!

Ответа не было.

К тому времени, как Олив добежала туда, где она заметила что-то оранжевое, Горацио и уже след простыл. Вокруг буйно разросся густой кустарник, а впереди был лес, покрытый коричневым с золотом балдахином. Олив оглянулась через плечо и поняла, что не знает, как вернуться к раме. Холмы сливались воедино, похожие, как близнецы, гребни вздымались один за другим, а церквушка исчезла из виду.

– Горацио! – взвыла Олив, охваченная ледяным ужасом. – Я потеряла раму! – Ее руки тряслись. Кровотечение так и не остановилось, и узкий алый ручеек сбегал по ладони вдоль линии жизни. – Горацио!

Что-то мягко хрустнуло в раскинувшемся перед ней лесу. Олив замерла, прислушиваясь. Ей показалось, что между стволами мелькнул еще один проблеск рыжего. Прежде чем тот исчез, Олив бросилась вдогонку – в лес.

Она неслась, вглядываясь в серые стволы, а под ее кедами хрустел ковер из бурых и золотых листьев. И вот снова – где-то в тенях мелькнул намек на оранжевый мех. Олив побежала за ним, в гущу шелестящих деревьев. Казалось, небо потемнело еще больше, и запах вокруг как-то изменился. Вместо цветочного аромата холмов тянуло чем-то более резким и дымным. Олив остановилась, чтобы глубоко вздохнуть, и еще раз оглядела лес: не покажется ли снова пушистое рыжее пятнышко. Но на сей раз она увидела не пушистое и не рыжее – а твердое, темное и деревянное, выступавшее поодаль из березняка. Стараясь как можно тише хрустеть листьями, Олив на цыпочках подобралась поближе.

Крохотный домик, вряд ли больше, чем лачуга, ждал ее на небольшой полянке. Деревянная крыша покосилась. Стены были построены из как попало сложенных камней. Над домишком, словно защищая его, высился исполинский дуб, а из трубы поднимался, извиваясь на ветру, шлейф нарисованного дыма. Дверь домика была открыта, и за этой дверью Олив заметила что-то оранжевое.

– Горацио! – вскричала она, бросившись внутрь прежде, чем кот вновь пропал из виду.

Но поприветствовал ее вовсе не кот.

13

– Привет-привет, – произнес низкий мужской голос.

Горацио сидел у ног человека, стоявшего в дверях домика. Человек был высок – так высок, что почти упирался головой в потолок своей хижины, – и молод, и очень худ, с рыжеватыми волосами, острыми скулами и сильной квадратной челюстью. Что-то в нем напомнило Олив о Робин Гуде. Может, старомодный британский акцент… а может, лук и колчан стрел, висевшие на стене как раз напротив открытой двери, но уж точно не наряд. Подойдя поближе, Олив увидела, что брюки у незнакомца рваные и залатанные, а на рубашке – пятна сажи.

– З-здравствуйте, – запинаясь, пробормотала Олив. – Это мой кот, – добавила она, показывая на Горацио. – Ну, вроде того.

– Так теперь он, выходит, твой? – молодой человек улыбнулся. От улыбки его лицо стало даже красивым, и теперь, несмотря на лохмотья, он еще больше походил на Робина Гуда из телесериала. – Рад это слышать. За то время, что мы с ним знакомы, он успел сменить не одного владельца.

– О… – медленно проговорила Олив. – Так он бывал тут – в смысле в этой картине – раньше, раз вы уже виделись?

– О да, – сказал молодой человек. Он наклонился почесать Горацио между ушами. Кот подставил голову под руку и зажмурил зеленые глаза. Олив редко когда видела Горацио таким гладибельным. – Мы очень старые знакомые.

– Похоже на то, – согласилась Олив, неловко переминаясь с ноги на ногу и пытаясь не вытереть машинально о футболку окровавленные ладони. – Что ж… мне жаль снова его забирать, но мне нужно, чтобы он проводил меня обратно к раме.

Олив перевела взгляд с парня на Горацио. Тот тоже спокойно посмотрел на нее.

– Горацио, – заявила она, с намеком подняв брови, – ты разве не говорил, что нам надо выбираться отсюда?

Горацио не отвел глаз.

– Незачем спешить, – ответил кот. – Теперь мы в полной безопасности.

Олив вновь повернулась к молодому человеку и указала на холмы за лесом.

– Понимаю, это очень глупо, но я заблудилась и не знаю, как теперь…

– Дитя, да у тебя кровь идет, – перебил незнакомец. Он чрезвычайно бережно взял Олив за запястья и притянул ближе, повернув ее руки ладонями вверх, чтобы лучше рассмотреть. Его собственные руки были очень холодными, что, как уже было известно Олив, значило, что молодой человек с самого начала был нарисованным, а не замурованным и превратившимся в рисунок человеком – таким, какой стала бы сама Олив, задержись она здесь слишком надолго. – Лучше позволь мне промыть твои раны, – заметил он.

Олив взглянула в нарисованные глаза. Кто-нибудь другой, пожалуй, назвал бы их цвет орехово-карим, но Олив было видно, что в глазах юноши смешались зелень, янтарь и золото. Олдос МакМартин мог быть очень плохим человеком, но художник он был очень хороший – раз уж сумел изобразить их настолько сияющими и живыми. Уж Олив-то знала, до чего непросто рисовать глаза.

– Все в порядке. Здесь нам определенно ничего не грозит, – сказал Горацио, заметив, что девочка колеблется. Олив перевела взгляд с нарисованных глаз молодого человека на ярко-зеленые глаза Горацио, и кот успокаивающе кивнул.

– Ладно, – наконец сказала она. – Но оставаться надолго мне нельзя.

Молодой человек с улыбкой кивнул и повел ее внутрь крошечного домика.

В маленькой железной печке в углу полыхал нарисованный огонь, и нарисованный дым шел вверх по трубе. Печка дышала мягким теплом, и мерцание пламени напомнило Олив о свечах, что горели в окнах нарисованной Линден-стрит. Но в домике оказалось полно и других вещей, заставивших ее надолго забыть об очаге. Стены единственной тесной комнатки украшала дикая коллекция: связки сушеных цветов и трав, плотницкие инструменты, кухонная утварь, зеркальце, кастрюли и сковородки, кусочки меха, перья, шнуры и струны. Хлама здесь было не меньше, чем на чердаке особняка. Но эти вещи выглядели куда более потертыми и простыми, чем чердачные древности. Это были пожитки человека, у которого не было даже самого необходимого, зато много ненужного барахла в количестве, достаточном, чтобы захламить весь третий этаж.

– Так вы… тут живете? Все время? В одной этой комнатке? – спросила Олив прежде, чем сообразила, что такие вопросы могут показаться довольно грубыми, и от души пожалела, что не может запихнуть их обратно в рот.

Но незнакомец лишь улыбнулся. Он поднял глаза от квадратного столика, за которым складывал в несколько слоев полоску ткани.

– Именно так.

– Совсем один?

Молодой человек не перестал улыбаться.

– Так и есть. Тут только я да несколько животных, с которыми я подружился. – Он показал рукой наружу, в сторону леса, где в ветвях деревьев попискивали птицы и белки, затем окунул сложенную ткань в банку с чем-то, выглядевшим как вода, и осторожно промокнул ладонь Олив.

Олив дернулась и закусила губу, но позволила юноше и дальше промывать рану, хоть руку и щипало. Нарисованные пальцы были холодны, как камни в речной воде. Она еще раз оглядела убогую комнатку, прежде чем опять опустить взгляд на костлявые пальцы незнакомца. Олив вдруг испытала безумное желание принести ему еду, а может, и красивую новую одежду, пока не вспомнила, что он был картиной, а не человеком, который способен был испытывать голод или холод.

– Готово, – наконец сообщил молодой человек и показал ей мокрую тряпку. На глазах у Олив брызги воды и алые потеки ее крови выцвели и исчезли, и ткань восстановила свой прежний вид.

– Ну, Олив, – спросил он, отшвырнув тряпку на пол (та перелетела на привычный крючок в стене и аккуратно расправилась), – как тебе твой новый дом?

Олив осеклась:

– Откуда вы знаете, как меня зовут?

Молодой человек моргнул.

– Горацио рассказал, – помолчав, ответил он.

Олив покосилась на Горацио, который удобно устроился у ног парня и умывался.

– Все в порядке, Олив, – сказал кот, снова перехватив ее взгляд. – Можешь ему доверять.

Снаружи раздался мягкий глухой звук. Олив завертела головой, но ни Горацио, ни молодой человек, казалось, этого не услышали. Наверное, просто ветер, сказала себе Олив.

– М-м… – начала она. – Он все больше и больше мне нравится. Я начинаю чувствовать себя как дома. Но довольно долго было вовсе не так. Было видно – во всяком случае, казалось, – что дом нам не рад. Но теперь, думаю, что, может, и рад. Во всяком случае, хотя бы немножко.

Рыжеволосый кивнул.

– Хорошо, – подытожил он и какое-то время следил за ней, молча улыбаясь. Пока наконец не сказал: – Ну что ж, Олив, лучше бы нам доставить тебя к раме, пока ты больше ни обо что не поранилась. Горацио, ты знаешь дорогу.

Кот поднялся, как будто слегка неохотно. Он прошел к двери и стал ждать, не сводя с Олив глаз.

– Спасибо, – поблагодарила Олив молодого человека.

– Нет, это тебе спасибо, что ты меня навестила, – ответил тот, прислонившись к дверному косяку и провожая их с Горацио взглядом. В свете дня его рыжие локоны засияли, а черты стали чистыми и сильными, словно резными. Олив больше не была уверена, кажется ли он ей красавцем или помесью ястреба и льва.

Она помахала рукой. Молодой человек помахал в ответ. Горацио слегка кивнул ему, и кот с Олив двинулись в путь через лес.

Может, из-за чувства вины, а может, из-за чувства, что незнакомец все еще смотрит им вслед, Олив молчала, пока они с котом не вышли из леса и лачуга не осталась далеко позади.

– Горацио, – спросила она, когда они заспешили вверх по первому из каменистых склонов, – кто это был?

Горацио не обернулся.

– Просто крестьянин, – ответил он. – Бедняк, у которого даже дома настоящего нет.

– Как это грустно, – вздохнула Олив, вспомнив ласковые, костлявые пальцы и обтрепанные манжеты.

– Да, – отозвался Горацио.

Олив помолчала немного.

– Ты на меня злишься, правда? – спросила она, когда они продирались через заросли папоротника.

Кот не ответил.

– Я не пыталась натворить глупостей. Я просто думала, что если я нарисую родителей Мортона, то он останется в Иных местах и будет в безопасности, и ему больше не будет одиноко. Но вышло, как всегда.

– Как будто могло быть иначе, – процедил кот.

– Я больше не буду, – сказала Олив. – Я избавлюсь от инструкций и спущу все, что в банках, в унитаз. Я даже выброшу все из комнаты под подвалом, если ты считаешь…

– Нет, – оборвал ее Горацио. – Я позабочусь о банках и об инструкциях по смешиванию красок. А ты просто не лезь на рожон.

– Постараюсь. Честное слово, – проговорила Олив. – Ты мне веришь?

Горацио покосился на нее, но не сказал ни слова.

Они спустились со следующего холма: Горацио продолжал держаться на несколько шагов впереди, Олив старалась не отстать и ни обо что больше не споткнуться. Впереди, в белой дымке воздуха, брезжил квадратный проем рамы, сиявший светом коридора второго этажа.

Горацио подождал под рамой, пока Олив не наденет очки, наблюдая за тем, как она нашаривает их трясущимися руками.

– Ты пройдешь первой, – скомандовал он, в последний раз окинув взглядом скалистые склоны. – Не хочу спускать с тебя глаз.

Олив повиновалась и приземлилась на ковер в коридоре с подвернутой под себя рукой и большим рыжим котом сверху.

– Ты умудрилась своими штанами зацепить мой коготь, – раздраженно констатировал Горацио, выпутывая лапу из штанины ее джинсов. Олив почувствовала, как холодный коготь оцарапал ей лодыжку, когда Горацио спрыгнул с ее ног и отскочил в сторону. – Ты была бы весьма серьезным противником, Олив, если бы наносила хоть долю этого ущерба нарочно.

– Ты в порядке?

– Да. Со мной все прекрасно, – огрызнулся кот, встряхивая лапой. – Я так понимаю, все художественные принадлежности находятся в твоей спальне?

Олив кивнула.

– Тогда почему бы тебе не пойти вниз, пока я о них позабочусь?

Олив наморщила лоб.

– Но как ты собираешься…

– Мы знаем способы, Олив. Я не только разговаривать умею.

– Ладно. – Олив поднялась и медленно направилась к лестнице. Горацио провожал ее пристальным взглядом. – Я правда собиралась от всего этого избавиться, Горацио. Ты точно не хочешь, чтобы я помогла?

– Если бы я хотел, я бы так и сказал, – подчеркнул Горацио. – И разреши напомнить тебе, Олив, нередко случалось так, что всем заинтересованным лицам было лучше, пока ты не знала, где что лежит. А теперь иди вниз.

Подгоняемая этими словами, Олив медленно затопала по ступенькам. Она оглянулась через плечо, и не однажды. И всякий раз видела, что Горацио следит за ней – холодными, пристальными зелеными глазами.