Текст книги "Влюбленный дьявол"

Автор книги: Жак Казот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Бьондетта оставалась на прежнем месте. Я молча сел рядом с ней. Она притворилась спящей, а я предался размышлениям о неизбежных роковых последствиях моей страсти – самым печальным за всё время моих необыкновенных приключений. Вот краткий смысл этих размышлений: моя любовница прелестна, но я хочу сделать её своей женой.

Утро застало меня погружённым в эти раздумья, я встал, чтобы посмотреть, сможем ли мы продолжать свой путь. В данный момент это оказалось невозможным. Погонщик, правивший моей каретой, сказал, что его мулы совершенно вышли из строя. Бьондетта подошла ко мне в ту минуту, когда я находился в полном замешательстве. Я уже начинал терять терпение, когда у ворот фермы показался какой-то человек с мрачным лицом, но могучим телосложением, гнавший перед собой двух вполне приличных на вид мулов. Я попросил довезти нас до дому, дорога была ему знакома, и мы договорились о цене.

Только я собирался сесть в карету, как на глаза мне попалась крестьянка, пересекавшая дорогу в сопровождении лакея. Она показалась мне знакомой, я подошёл поближе и присмотрелся. Это была Берта, честная поселянка из нашей деревни, сестра моей кормилицы. Я окликнул её, она остановилась и, в свою очередь, посмотрела на меня, но с горестным изумлением.

– Как, это вы, сеньор Альвар? – сказала она.– Зачем вы явились сюда в эти места, где вам грозит верная гибель и куда вы принесли столько горя?

– Я? Но, моя милая Берта, что же я такого сделал?

– Ах, сеньор Альвар, неужели совесть не мучит вас за то плачевное состояние, в котором оказалась ваша достойная матушка, наша добрая госпожа? Она находится при смерти...

– При смерти! – воскликнул я.

– Да,– продолжала она,– это последствия тех огорчений, которые вы ей причинили; в эту минуту, когда я говорю с вами, её, наверное, уже нет в живых. Она получила письма из Неаполя, из Венеции, ей сообщили о вас такие вещи, от которых кровь стынет в жилах. Наш добрый господин, ваш брат, вне себя. Он говорит, что добьётся повсюду приказа о вашем аресте, донесёт на вас, сам выдаст вас правосудию...

– Идите, Берта, если вы возвращаетесь в Маравильяс и попадёте туда раньше меня, доложите моему брату, что скоро он меня увидит.

Карета была готова, я подал руку Бьондетте, силясь скрыть своё душевное состояние под маской хладнокровия. Она же, напротив, спросила с испуганным видом:

– Как, мы добровольно отдадим себя в руки твоего брата? Мы рискнём возбудить против себя и так уже разгневанную семью, растерявшихся слуг...

– Я не могу бояться своего брата, сударыня; если он предъявляет мне несправедливые обвинения, необходимо рассеять их. Если же я в чём-нибудь действительно виноват, я должен принести извинения. И так как вина моя невольная, я имею право на его сострадание и снисходительность. Если своим беспорядочным образом жизни я свёл в могилу мать, я должен загладить этот позор и оплакать во всеуслышание эту утрату, так, чтобы искренность и громогласность моего раскаяния смыла в глазах Испании постыдное обвинение в недостатке сыновней любви...

– О, Альвар, ты идёшь навстречу моей и своей гибели. Эти письма, сыплющиеся со всех сторон, эти предвзятые суждения, распространяемые с такой быстротой и с таким упорством,– всё это следствия наших приключений и тех преследований, которым я подверглась в Венеции. Предатель Бернадильо, которого ты недостаточно хорошо знаешь, осаждает твоего брата; он заставит его...

– Полно, Бьондетта, чего мне опасаться со стороны Бернадильо и всех негодяев на свете? Мой самый страшный враг – я сам. Никто не принудит моего брата к слепой мести, несправедливости, к поступкам, недостойным разумного и мужественного человека, недостойным дворянина.

За этим довольно запальчивым разговором последовало молчание. Оно могло бы в конце концов стать тягостным для нас обоих, но через несколько минут Бьондетта задремала и немного погодя крепко уснула. Ну как мне было не взглянуть на неё? Не остановить на ней свой взволнованный взор? Её лицо сияло блеском, всей прелестью юности, а сон придал ему вместе с естественным выражением покоя восхитительную свежесть и оживление, поразительную гармоничность всех черт. Очарование вновь овладело мной, отодвинув в сторону всё моё недоверие, все мои заботы; единственное, что осталось,– это страх, как бы прелестная головка, завладевшая всеми моими помыслами, не испытала каких-нибудь неудобств от тряски и толчков, когда карета вздрагивала на ухабах. Я был озабочен только одним – поддерживать и охранять её. Но один толчок был настолько сильным, что я не сумел оградить её. Бьондетта вскрикнула, карета опрокинулась. Оказалось, что сломана ось; к счастью, мулы остановились. Я выкарабкался наружу и в тревоге бросился к Бьондетте. Она лишь слегка ушибла локоть, и вскоре мы уже стояли на ногах в открытом поле под палящими лучами полуденного солнца, в пяти лье от замка моей матери, не имея никаких средств добраться туда. Ибо, куда ни глянь, вокруг нас не было заметно никакого жилья.

Однако, внимательно присмотревшись, я увидел примерно на расстоянии одного лье от нас дымок, подымавшийся из-за густого кустарника, среди которого возвышалась группа деревьев. Поручив погонщику присмотреть за каретой, я предложил Бьондетте отправиться со мной в ту сторону, откуда нам маячила хоть какая-то надежда на помощь.

Чем ближе мы подходили, тем больше крепла эта надежда: в лесу показалась просека, вскоре она превратилась в аллею, в глубине которой виднелись какие-то неказистые строения; перспективу замыкала довольно больших размеров ферма.

В этом жилье, таком обособленном, тем не менее всё было в движении. Как только нас заметили, какой-то человек отделился от остальных, двинулся нам навстречу и вежливо приветствовал нас. На вид это был вполне порядочный человек, на нём был чёрный шёлковый кафтан, отделанный серебряным галуном и лентами огненного цвета. На вид ему было лет двадцать пять – тридцать. Загорелое лицо, выдававшее сельского жителя, дышало свежестью, силой и здоровьем.

Я рассказал ему, какое неприятное происшествие привело меня к нему.

– Господин кавалер,– отвечал он,– вы находитесь среди радушных людей и будете желанным гостем. У меня тут неподалёку кузница, ваша ось будет исправлена; но сегодня, если бы вы даже предложили мне всё золото моего господина, герцога Медины Сидония, ни я и никто из наших не взялся бы за работу. Мы только что вернулись из церкви, моя жена и я. Это самый счастливый день нашей жизни. Войдите! Когда вы увидите новобрачную, моих родителей, друзей, соседей, которых я собираюсь угостить, вы поймёте, что я не могу засадить их сейчас за работу. Впрочем, если госпожа и вы не побрезгуете обществом людей, испокон веков живших своим трудом, мы сядем за стол. Мы все так счастливы сегодня – если вы захотите разделить нашу радость, дело только за вами. А завтра подумаем и о работе.– И он тотчас же распорядился послать за моей каретой.

Итак, я оказался гостем Маркоса, фермера герцога. Мы вошли в просторное помещение, предназначенное для свадебного пиршества; оно примыкало к главному строению и занимало всю заднюю половину двора. Это была своего рода беседка с арками, украшенная гирляндами цветов, откуда открывался прекрасный вид: на переднем плане две небольшие рощи, а за ними сквозь просеку виднелись поля.

Стол был уже накрыт. Луисия, новобрачная, села между Маркосом и мною; Бьондетта рядом с Маркосом. Родители молодых и другие родственники расположились напротив нас, молодёжь уселась с обоих концов стола.

Новобрачная каждый раз, когда к ней обращались, опускала свои большие чёрные глаза, созданные не для того, чтобы смотреть исподлобья; даже самые невинные вещи вызывали у неё улыбку и румянец.

Обед начался чинно – таков уж характер нации; но по мере того как опустошались расставленные вокруг стола бурдюки, лица утрачивали свою серьёзность. Гости заметно оживились, когда неожиданно за столом появились местные поэты-импровизаторы. Это были слепцы, спевшие под аккомпанемент гитары следующие куплеты:

Говорит Луизе Марко:

"Верным я горю огнём!"

А она ему: "Пойдём

Под церковную, под арку!"

И уста, и нежный взор

Произносят приговор

Вечной верности Амуру.

Кто не в силах утерпеть

На супругов посмотреть,

Приезжай в Эстрамадуру!

Хороша, скромна супруга,

Марко недругов имел...

Но, завистник, что посмел?

Оба стоили друг друга.

И соседей общий хор,

Славя брачный договор,

Воздаёт хвалу Амуру.

Кто не в силах утерпеть

На супругов посмотреть,

Приезжай в Эстрамадуру.

Мир согласный им награда,

Сердце нежностью согрев,

И в один и тот же хлев

Загоняют оба стада.

Все волненья, все труды,

Радость, прибыль и плоды

Делят ровно в честь Амура...

Кто не в силах утерпеть

На супругов посмотреть,

Приезжай в Эстрамадуру.

Пока мы слушали эти песни, столь же простые, как те, для кого они пелись, работники фермы, уже свободные от своих обязанностей, собрались с весёлыми шутками, чтобы доесть остатки пиршества; вперемешку с цыганами и цыганками, которых позвали для пущего веселья, они образовали под деревьями живописные и оживлённые группы, украшавшие общую картину.

Бьондетта всё время искала моих взглядов, обращая моё внимание на это зрелище, которое, видимо, ей очень нравилось; она словно упрекала меня за то, что я не разделяю её удовольствия.

Однако затянувшаяся трапеза явно начинала тяготить молодёжь, которая с нетерпением ждала начала танцев. Людям постарше ничего другого не оставалось, как проявить снисходительность. И вот – стол разобран, доски сняты, бочки, на которых он стоял, отодвинуты в глубь беседки и превращены в подмостки для оркестра. Заиграли севильское фанданго, молодые цыгане исполнили этот танец, аккомпанируя себе на кастаньетах и тамбуринах. Свадебные гости последовали их примеру, танцы стали всеобщими.

Бьондетта, казалось, пожирала глазами это зрелище. Оставаясь на своём месте, она повторяла все движения танцующих. "Мне кажется,– сказала она,– я до безумия полюбила бы балы". Вскоре она присоединилась к ним и увлекла меня в общий круг.

Вначале в её движениях чувствовалась скованность и даже неловкость, но вскоре она освоилась, стала двигаться легко и грациозно, сочетая силу и точность. Она раскраснелась, потребовала платок – свой, мой, первый попавшийся; она останавливалась лишь для того, чтобы вытереть разгорячённое лицо.

Я никогда не увлекался танцами, а сейчас у меня на душе было слишком тревожно, чтобы я мог предаться столь пустой забаве. Я ускользнул в укромный уголок беседки, ища места, где бы посидеть и собраться с мыслями.

Громкий разговор нарушил мои размышления и невольно привлек моё внимание. За моей спиной раздавались два голоса. "Да, да,– говорил один,это дитя планеты, оно вернётся в свой дом. Смотри, Зорадилья, он родился 3 мая, в три часа утра..." – "Да, в самом деле, Лелагиза,– отвечал другой,горе детям Сатурна; он родился под знаком Юпитера, в то время как Марс и Меркурий отстояли от Венеры на одну треть зодиака. Какой прекрасный молодой человек! Как богато одарён природой! Какое блестящее будущее открывалось перед ним! Какую бы он мог сделать карьеру! Но..."

Я знал час моего рождения, а тут его назвали с такой поразительной точностью. Я обернулся и пристально взглянул на говоривших.

Я увидел двух старых цыганок, сидевших на корточках: тёмно-оливковая кожа, сверкающие, глубоко сидящие глаза, впалый рот, огромный заострённый нос, почти касавшийся подбородка; наполовину оголённый череп был дважды обёрнут куском белой с синими полосками ткани, ниспадавшей на плечи и бедра, так что их нагота была наполовину прикрыта,– словом, созданья почти столь же отвратительные, сколь смешные.

Я подошёл к ним.

– Вы говорили обо мне, сударыня? – спросил я, видя, что они продолжают пристально смотреть на меня, делая друг другу знаки.

– Значит, вы подслушали нас, господин кавалер?

– Конечно,– ответил я.– А кто вам так точно назвал час моего рождения?

– Мы ещё много чего могли бы порассказать вам, счастливый молодой человек! Но для начала следовало бы позолотить ручку.

– За этим дело не станет,– сказал я, протягивая им дублон.

– Смотри, Зорадилья,– сказала старшая,– смотри, как он благороден, как создан для наслажденья всеми сокровищами, которые ему суждены. Ну-ка, возьми гитару и подыгрывай мне.– И она запела:

Испания – мать, но вскормила

Партенопея, страна чудес!

Над землёю дана вам сила,

И если б душа просила,

Любимцем вы стали б небес.

То счастье, которого ждёте,

Оно готово вмиг улететь!

Поймайте его в полёте,

Но крепко в руке сожмёте,

Когда им хотите владеть.

Откуда то прелесть – созданье,

Что вашей власти подчинено?

Зовут ли его...

Старухи были явно в ударе. Я весь обратился в слух. Но в эту минуту Бьондетта, оставив танцы, подбежала, схватила меня за руку и насильно увела.

– Почему ты покинул меня, Альвар? Что ты здесь делаешь?

– Я слушал,– начал я.

– Как! – воскликнула она, увлекая меня прочь.– Ты слушал, что поют эти старые чудища?

– В самом деле, дорогая, эти странные существа знают больше, чем можно было бы подумать. Они сказали мне...

– Конечно,– перебила она с усмешкой,– они занимались своим ремеслом, гадали тебе, и ты поверил им! При всём своём уме ты легковерен, как ребёнок. И вот эти-то созданья заставили тебя забыть обо мне?

– Напротив, дорогая, они как раз собирались рассказать мне о тебе!

– Обо мне! – быстро воскликнула она с каким-то беспокойством.– А что они обо мне знают? Что они могут сказать? Ты бредишь. Тебе придётся танцевать со мной весь вечер, чтобы заставить меня забыть твоё бегство.

Я последовал за нею и вновь оказался в кругу танцующих, не сознавая, однако, ни того, что творилось вокруг меня, ни того, что делал я сам. Я думал лишь об одном: как бы ускользнуть и разыскать, если возможно, моих гадалок. Наконец, улучив удобную минуту, я в мгновенье ока устремился к моим колдуньям, разыскал их и повёл в маленькую беседку, находившуюся за огородом. Там я принялся умолять их, чтобы они сказали мне со всей ясностью, в прозе, без иносказаний, всё что им известно обо мне сколько-нибудь интересного. Мои заклинания звучали весьма красноречиво, ибо руки у меня были полны золота. Они сгорали от желания говорить, я слушать. Вскоре у меня не осталось ни малейших сомнений, что они осведомлены относительно самых сокровенных дел моей семьи и смутно знают о моей связи с Бьондеттой, о моих опасениях и надеждах. Я узнал довольно много нового и надеялся узнать ещё больше. Но мой Аргус следовал за мной по пятам.

Бьондетта не подбежала, а подлетела к нам. Я хотел было заговорить.

– Не оправдывайся! – воскликнула она.– Повторение проступка непростительно!..

– О, я уверен, что ты простишь мне его! – возразил я.– Хоть ты и помешала мне узнать всё, что я мог, я уже и сейчас знаю достаточно...

– Чтобы наделать глупостей. Я вне себя! Но сейчас не время ссориться. Если мы не считаемся друг с другом, то по крайней мере обязаны считаться с хозяевами. Все уже садятся за стол, я сяду рядом с тобой. И больше не допущу, чтобы ты ускользнул от меня.

На этот раз мы оказались напротив новобрачных. Они были разгорячены увеселениями этого дня. Маркое бросал на свою невесту пламенные взгляды. Луисия смотрела уже не так робко. Правда, стыдливость брала своё, покрывая её щеки ярким румянцем. Бутылки с хересом, не раз обошедшие стол, развязали языки. Даже старики, оживившись от воспоминаний о былых радостях, подзадоривали молодёжь шутками, в которых было больше озорства, чем весёлости. Вот какая картина была перед моими глазами. А рядом со мной другая, более подвижная, более изменчивая.

Бьондетта, казалось, была охвачена то страстью, то досадой. Её уста то сжимались с гордым презрением, то раскрывались в ослепительной улыбке; она то дразнила меня, то надувала губки, то щипала меня до крови, то наступала мне потихоньку на ногу. Словом, это был одновременно знак благосклонности, упрёк, наказание, ласка; весь во власти этих противоречивых чувств, я испытывал неизъяснимое смятение.

Новобрачные скрылись; часть гостей, по тем или иным причинам, последовала за ними. Мы встали из-за стола. Одна из женщин – мы знали, что это тётка фермера,– взяла восковую свечу и повела нас в маленькую комнату, имевшую не более двенадцати квадратных футов. Вся обстановка её состояла из кровати, шириной в четыре фута, стола и двух стульев.

– Вот единственное помещение, которое мы можем предложить вам, сударь, и вам, сударыня.– С этими словами наша спутница поставила свечу на стол и вышла. Мы остались одни.

Бьондетта опустила глаза. Я спросил её:

– Значит, вы сказали, что мы муж и жена?

– Да,– ответила она.– Я могла сказать только правду. Вы дали мне слово, я дала вам своё – это главное. Я не придаю значения всем этим вашим обрядам, которыми вы хотите оградить себя от нарушения верности. А остальное уже от меня не зависело. Впрочем, если вам не угодно разделить со мной отведённое нам ложе, вам придётся, к величайшему моему сожалению, устроиться без особых удобств. Мне необходим отдых; я не просто устала – я в полном изнеможении.

С этими словами, произнесёнными запальчивым тоном, она легла на кровать и повернулась лицом к стене.

– Как! Бьондетта! – воскликнул я.– Я вызвал твоё неудовольствие! Ты всерьёз рассердилась на меня! Как мне искупить свою вину? Требуй моей жизни!

– Идите, Альвар, и посоветуйтесь с вашими цыганками,– ответила она не оборачиваясь,– как вернуть покой моему сердцу и вашему.

– Но неужели мой разговор с этими женщинами послужил причиной твоего гнева? О, ты простишь меня, Бьондетта! Если бы ты знала, что их советы целиком совпадают с твоими, что под их влиянием я решил не возвращаться в замок Маравильяс. Да, решено, завтра мы едем в Рим, в Венецию, в Париж, всюду, куда ты захочешь. Там мы будем ждать согласия моей семьи...

При этих словах Бьондетта быстро обернулась. Её лицо было серьёзно, даже сурово.

– Ты помнишь, кто я, Альвар, чего я ждала от тебя, что я тебе советовала? Как! Я не могла добиться от тебя ничего разумного, даже пользуясь со всею осторожностью теми познаньями, которыми я наделена, а теперь ты хочешь, чтобы моё и твоё поведение определялось пустой болтовней двух созданий, одновременно презренных и опасных для нас обоих? Поистине,вскричала она в порыве отчаяния,– я всегда боялась людей; я медлила веками, не решаясь сделать выбор между ними. Теперь он сделан, сделан безвозвратно. О, как я несчастна! – и она залилась слезами, тщётно пытаясь скрыть их от меня.

Раздираемый самыми бурными страстями, я упал перед нею на колени.

– О, Бьондетта! – воскликнул я.– Если бы ты видела моё сердце, ты не стала бы разрывать его на части!

– Ты не знаешь меня, Альвар, и ты будешь причинять мне жестокие страдания, пока не узнаешь. Ну что же, я сделаю над собой последнее усилие, открою тебе все свои карты – может быть, это подымет твоё уважение и доверие ко мне и избавит меня от унизительной и опасной участи – делить их с другими. Советы твоих прорицательниц слишком совпадают с моими, чтобы не внушать мне опасений. Кто поручится, что за этими личинами не скрываются Соберано, Бернадильо, твои и мои враги? Вспомни Венецию. Ответим же на все их ухищрения такими чудесами, каких они, без сомнения, не ждут от меня. Завтра я прибуду в Маравильяс, куда они всеми способами пытаются не пустить меня; там меня встретят самые оскорбительные, самые грязные подозрения. Но донья Менсия – справедливая и почтенная женщина. Твой брат – человек благородной души, я отдам себя в их руки. Я буду чудом кротости, приветливости, покорности и терпения. Я выдержу любые испытания.– Она на мгновенье умолкла и затем горестно воскликнула: – Довольно ли будет такого унижения, несчастная сильфида? – Она хотела продолжать, но поток слёз не дал ей говорить.

Что сталось со мной при виде этих порывов страсти и отчаяния, этой решимости, продиктованной благоразумием, этих проявлений мужества, которые казались мне героическими! Я сел рядом с ней и пытался успокоить её своими ласками. Сначала она отталкивала меня; потом я перестал ощущать это сопротивление, но радоваться не было оснований: дыхание её стало прерывистым, глаза наполовину закрылись, тело судорожно вздрагивало, подозрительный холод распространился по всей коже, пульс был едва слышен, и всё тело казалось бы совсем безжизненным, если бы не слёзы, по-прежнему потоком струившиеся из глаз.

О, сила слёз! Бесспорно, это самая могучая из стрел любви! Мои сомнения, моя решимость, мои клятвы – всё было забыто. Желая осушить источник этой бесценной росы, я слишком приблизил своё лицо к её устам, нежным и благоуханным, как роза. А если бы я и захотел отстраниться, две белоснежные, мягкие, неописуемо прекрасные руки обвились вокруг моей шеи, и я не в силах был высвободиться из этих сладостных пут...

.......................................................................

– О, мой Альвар! – воскликнула Бьондетта.– Я победила! Теперь я счастливейшее из созданий!

У меня не было сил вымолвить слово; я испытывал необыкновенное смущение, скажу больше – я окаменел от стыда. Она соскочила с кровати, бросилась к моим ногам и стала снимать с меня башмаки.

– Что ты, дорогая! – воскликнул я.– Зачем это унижение...

– Ах, неблагодарный,– отвечала она,– я служила тебе, когда ты был всего лишь моим повелителем. Дай же мне теперь служить моему возлюбленному.

В мгновенье ока я оказался раздетым; волосы мои были аккуратно убраны в сетку, которую она нашла у себя в кармане. Её сила, энергия и ловкость были столь велики, что я не мог сопротивляться им. С тою же быстротой она совершила свой ночной туалет, погасила свечу и задёрнула полог.

И тут она спросила нежным голоском, с которым не могла бы сравниться самая сладостная музыка:

– Дала ли я моему Альвару такое же счастье, как он мне? Но нет! Я всё ещё единственная счастливая из нас двоих; но скоро и он будет счастлив, я так хочу. Я дам ему упоительное блаженство, всю полноту знания, я вознесу его на вершины почестей. Любимый мой, хочешь ли ты быть превыше всех созданий, подчинить себе, вместе со мной, людей, стихии, всю природу?

– О, дорогая моя Бьондетта! – отвечал я, правда, сделав над собой усилие.– Мне достаточно одной тебя, ты одна – желанье моего сердца.

– Нет, нет,– быстро возразила она.– Тебе не должно быть достаточно одной Бьондетты. Меня зовут не так. Ты дал мне это имя, оно нравилось мне, я охотно носила его; но нужно, чтобы ты знал, кто я... Я дьявол, мой дорогой Альвар, я дьявол...

Произнеся это слово с чарующей нежностью, она зажала мне рот поцелуем и тем самым лишила меня возможности отвечать. Как только я вновь обрел способность говорить, я сказал:

– Перестань, моя дорогая Бьондетта, кем бы ты ни была, перестань повторять это роковое имя, не напоминай мне о заблуждении, от которого я давно уже отрёкся.

– Нет, мой дорогой Альвар, нет, это совсем не было заблуждением; но мне пришлось заставить тебя так думать, мой бедный мальчик. Пришлось обмануть тебя – нужно же было заставить тебя образумиться. Ваш род бежит от истины. Лишь ослепив вас, можно дать вам счастье. О, ты будешь безмерно счастлив, стоит только пожелать. Я обещаю осчастливить тебя. Ты уже убедился, что я не так страшен, как меня малюют.

Эта болтовня окончательно привела меня в замешательство. Я не хотел поддерживать разговор, и опьянение чувств, в котором я находился, способствовало этому добровольному самообману.

– Отвечай же,– настаивала она.

– Что же я должен ответить?

– Неблагодарный, положи руку на это сердце, которое боготворит тебя быть может, и твоё зажжётся хоть каплей тех чувств, которые переполняют меня. Пусть и в твоих жилах вспыхнет хоть на мгновенье упоительное пламя, горящее в моих. Смягчи, если можешь, звук этого голоса, созданного, чтобы возбуждать любовь, которым ты сейчас пользуешься лишь для того, чтобы пугать мою робкую душу. Скажи мне, наконец, если можешь, но с той же нежностью, какую я испытываю к тебе: "Мой дорогой Вельзевул, я боготворю тебя..."

При звуке этого рокового имени, хотя и произнесённого таким нежным тоном, меня охватил смертельный ужас. Я оцепенел от изумления, мне казалось, что душа моя погибла, если бы не глухие угрызения совести, раздававшиеся где-то в потаённом уголке моего сердца.

Вместе с тем моя чувственность пробудилась с такой силой, что разум уже не мог совладать с ней. Она предала меня, беззащитного, в руки моего врага, который воспользовался этим и без труда овладел мной.

Он не дал мне опомниться, задуматься над совершённым проступком, коего он был не столько соучастником, сколько виновником.

– Ну вот, теперь наши дела устроены,– сказал он тем же голосом, к которому я успел привыкнуть.– Ты искал меня: я последовал за тобой, служил тебе, помогал, выполнял всё, что ты хотел. Я желал овладеть тобой, но для этого нужно было, чтобы ты добровольно предался мне. Конечно, первой уступкой с твоей стороны я обязан кое-каким хитростям; но что касается второй – ты знал, кому предаёшься, я назвал себя, и ты не можешь ссылаться на своё неведение. Отныне, Альвар, наш союз нерасторжим, но чтобы упрочить его, нам необходимо лучше узнать друг друга. И поскольку я уже знаю тебя почти наизусть, чтобы сделать это преимущество обоюдным, я предстану перед тобой в своём настоящем виде.

Не успел я опомниться от этой странной речи, как рядом со мной раздался резкий свист. В ту же минуту окружавший меня мрак рассеялся; карниз под потолком оказался весь покрыт огромными улитками; их рожки быстро шевелились и вытягивались, излучая пучки фосфорического света, который от движения становился ещё ярче.

Наполовину ослеплённый этой внезапной иллюминацией, я бросил взгляд на постель рядом с собой. Но что я увидел вместо прелестного личика? О, небо! отвратительную голову верблюда. Громовым голосом она произнесла своё зловещее Che vuoi?, которое некогда повергло меня в такой ужас в пещере, разразилась ещё более зловещим хохотом и высунула бесконечно длинный язык...

Я вскочил и, зажмурив глаза, бросился ничком на пол под кровать. Сердце моё, казалось, готово было выскочить из груди, я задыхался, мне не хватало воздуха. Не знаю, сколько времени я провёл в этом неописуемом состоянии, как вдруг почувствовал, что кто-то теребит меня за руку. Ужас мой возрос ещё более. Когда я всё же заставил себя открыть глаза, яркий свет ослепил их. Однако он исходил уже не от улиток – их не было на карнизе; это было солнце, светившее мне прямо в лицо. Кто-то снова потянул меня за руку: я узнал Маркоса.

– Э, господин кавалер, когда же вы собираетесь ехать? – спросил он.Если вы хотите ещё сегодня добраться до замка Маравильяс, вам нельзя терять времени, скоро полдень.

Я не отвечал. Он внимательно посмотрел на меня.

– Как? Вы всю ночь пролежали одетым? Значит, вы спали без просыпу 14 часов. Как видно, вы порядком утомились. Ваша супруга так и думала, вот почему, вероятно, не желая стеснять вас, она переночевала у одной из моих тёток. Но она оказалась проворнее нас с вами. По её распоряжению, вашу карету с самого утра привели в порядок, и вы можете ехать. Ну, а вашей супруги вы уже здесь не застанете. Мы дали ей хорошего мула, она хотела воспользоваться утренней прохладой и отправилась вперёд вас. Она будет поджидать вас в первой же деревне на вашем пути.

Маркос вышел. Я машинально протёр глаза и поднёс руки к волосам, чтобы потрогать сетку, в которую они должны были быть убраны. Они были в беспорядке, никакой сетки на голове не было, косичка оставалась заплетённой и перевязанной бантом, как вчера с вечера.

"Неужели я грежу? – подумал я.– Неужели это был сон? Неужели возможно такое счастье, что всё это было не более как сон? Я видел, как она гасила свечу... Она погасила её... Вот и она..."

Вошёл Маркос.

– Если хотите откушать, господин кавалер, на стол подано. Ваша карета готова.

Я встал с постели, с трудом держась на ногах, колени у меня подгибались. Я согласился немного поесть, но не смог проглотить ни крошки. Затем я пожелал отблагодарить фермера и возместить ему причинённые расходы, но он отказался.

– Ваша супруга заплатила нам более чем щедро,– сказал он.– Славные у нас с вами жёнки, господин кавалер.– Ничего не ответив на эти слова, я сел в карету, и она тронулась.

Не берусь описывать смятение, царившее в моем уме. Оно было столь велико, что мысль об опасности, в которой находилась моя мать, отступила на второй план. Я сидел, разинув рот, бессмысленно выпучив глаза, более похожий на восковую куклу, нежели на человека.

Меня привёл в сознание голос моего возницы.

– Сударь, мы должны были встретиться с госпожой в этой деревне.

Я ничего не ответил. Мы проехали через маленькое местечко. Он справлялся в каждом доме, не проезжала ли тут молодая дама в таком-то экипаже. Ему отвечали, что она проехала, не останавливаясь. Он повернулся ко мне, как бы ожидая прочесть на моём лице беспокойство по этому поводу, и я должен был показаться ему порядком встревоженным, если только он не успел уже смекнуть всё не хуже меня самого.

Мы выехали из деревни, и я было начал льстить себя надеждой, что подлинный виновник моих страхов покинул меня, по крайней мере на время. "О, если я доберусь домой, упаду к ногам доньи Менсии,– говорил я себе,– если я вновь смогу отдаться под защиту моей достойной матери, неужели вы и тогда осмелитесь посягнуть на это священное убежище, призраки и чудища, ополчившиеся против меня? Там я вновь обрету, вместе с естественными привязанностями, спасительные принципы, от которых я отступил, они защитят меня от вас. Но если скорбь, причинённая моей беспутной жизнью, лишила меня этого ангела-хранителя... О, тогда я останусь жить лишь для того, чтобы отомстить за неё себе самому. Я уйду в монастырь... Но кто избавит меня от видений, завладевших моим мозгом? Я приму духовный сан. Я отрекусь от тебя, прекрасный пол, дьявольская личина украсила себя всеми прелестями, которым я когда-то поклонялся. Всё самое трогательное в вас будет напоминать мне..."

Пока я был погружён в эти размышления, карета въехала в широкий двор замка. Я услышал чей-то возглас: "Это Альвар! Это мой сын!" Я поднял глаза и узнал мою мать, стоявшую на балконе своей комнаты. Меня охватило ни с чем не сравнимое чувство нежности и счастья. Душа моя, казалось, воскресла, я воспрянул духом. Я бросился к ней, в её распростёртые объятия, упал к её ногам.

– Ах! – воскликнул я прерывающимся от рыданий голосом, обливаясь слезами.– Матушка! Матушка! Значит я не стал вашим убийцей? Вы ещё признаёте меня своим сыном? О, матушка! Вы обнимаете меня...

Охватившее меня волнение, мой страстный порыв настолько изменили мои черты и звук голоса, что донья Менсия не на шутку встревожилась. Она подняла меня, с нежностью поцеловала и усадила. Я хотел было заговорить, но голос изменил мне, я припал к её рукам, обливая их слёзами и покрывая горячими поцелуями.