Текст книги "Раневская, что вы себе позволяете?!"

Автор книги: Збигнев Войцеховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Нет. Фаина Раневская через годы пронесла светлое чувство обожания к Гельцер . «Гельцер неповторима и в жизни, и на сцене. Я обожала ее. Видела все, что она танцевала. Такого темперамента не было ни у одной другой балерины. Гельцер – чудо», – так писала в своих воспоминаниях Фаина Раневская о Екатерине Гельцер.

С того вечера Гельцер и Фаина Фельдман стали видеться очень часто. На какие бы встречи ни отправлялась Гельцер, она брала с собой Фаину, неизменно представляя ее: «Знакомьтесь, это моя закадычная подруга Фани из периферии». Екатерина Гельцер ввела Фаину Фельдман в высший свет Москвы – в свет искусства, театра, литературы. Именно благодаря ей Фаина познакомилась с людьми, которые были для нее ранее небожителями. Те же Мандельштам, Маяковский, Гумилев… Анна Ахматова – ставшая искренней подругой для Фаины Раневской, утонченная Марина Цветаева, которую опекала потом Раневская, и многие-многие другие.

Но введение Раневской в общество Екатериной Гельцер – это далеко не все, что сделала эта женщина. Она, как никто другой, понимала, что актрисе нужно это общество во вторую очередь. А в первую очередь актрисе нужна сцена. Достоверных сведений о том, что Гельцер хлопотала об устройстве Фаины Фельдман в какое-то место, нет. Как нет данных и о том, что Фаина сама просила ее об этом. Но нам нужно понимать, что само знакомство с Гельцер, тем более – дружба с ней, давали Фаине шанс получить хотя бы где место для себя, чтобы не только не прозябать, но и играть – жить на сцене.

В своих воспоминаниях Раневская признавалась: «Восхитительная Гельцер устроила меня на выходные роли в летний Малаховский театр».

Добавим к этому, что Гельцер лично представила Фаину антрепризе театра как свою лучшую, самую близкую подругу.

Летний Малаховский театр – это этакий бизнес-проект театра на лето. Дело в том, что в летнее время практически вся публика выезжала из Москвы за город – на дачи. Театральная жизнь в самой Москве замирала, а правильнее – умирала вовсе. Идея была простой: труппе ехать на дачи вслед за публикой. Театр на свежем воздухе! Кому-то поначалу идея показалась легкомысленной: вот, дескать, поедем развлекать изнывающую от жары публику. И некоторые известные актеры отказались участвовать в этом проекте. Впрочем, руководству это было на руку: в проект летнего театра набирали новых артистов – публика должна же делать скидку на игру в таких условиях.

Проект оправдался. Причем имел очень солидный успех, и многие актеры из постоянной труппы театра поспешили в него устроиться. Вот в этот театр Гельцер и привела Фаину Фельдман.

Первая роль в первой пьесе у Фаины была без слов. Девушка была в полной растерянности: как ее играть? Она понимала, что этот театр – шанс, самый настоящий для нее, она должна была как-то проявить себя. Боясь разгневать режиссера, она обратилась с вопросом к исполнителю главной роли спектакля актеру Певцову: как ей себя вести? Что делать? На что последовал то ли шутливый, то ли серьезный ответ: «Люби меня. Люби, душечка, изо всех сил. Люби весь спектакль и переживай за меня».

Легко сказать… Как без слов, на заднем плане показать свою любовь к главному герою?

Фаина Фельдман смогла это сделать. Она молчала. И плакала. Плакала беззвучно, рыдала в голос. Плакала и улыбалась сквозь слезы. Четыре часа без остановки она плакала и любила героя. Любила и плакала. Ни у зрителей, ни у актеров, ни у режиссера сомнений не осталось: эта скромная девушка на заднем плане истово любит главного героя. И все уже с трепетом ожидали концовки – ведь должно же «ружье выстрелить», как-то должна быть очерчена ходом пьесы эта неистовая любовь!

Примечателен был конец первого спектакля с этой ролью Фаины Фельдман. Уже опустился занавес, уже разошлись зрители, а Фаина… плакала. Обеспокоенный Певцов подошел к ней и спросил: что случилось? На что Фаина, подняв зареванное лицо, ответила: «Ничего. Я продолжаю вас любить». И тогда Певцов воскликнул: «Ты будешь актрисой!»

Фаина Раневская о том времени, Москве и москвичах

Первым учителем был Художественный театр. В те годы Первой мировой жила я в Москве и смотрела по нескольку раз все спектакли, шедшие в то время.

Когда мне было двадцать лет, я думала только о любви. Теперь же я люблю только думать.

Я – выкидыш Станиславского.

3. «В Крыму в те годы был ад»

Одно из уникальных свойств нашей жизни – она меняется. Именно это свойство делает жизнь неповторимой, привлекательной, именно это дает нам силы пережить самое тягостное, в этом – основа нашего оптимизма, наших сил на движение вперед. Правда, радуясь этому свойству, мы платим дань: хорошее тоже проходит. Оно не вечно. Осознав этот простой, но непреложный закон, куда проще смотреть в будущее.

Успех Фаины Фельдман в Малаховском театре (а что он был, она, безусловно, поняла) не мог длиться вечно. Заканчивался дачный сезон, театр возвращался в Москву, избавляясь от большого числа актеров, которых набирал на летние постановки. Фаина понимала это, к ее чести, она не строила иллюзий в отношении себя и своего будущего. Даже появление волшебной феи в лице Гельцер она восприняла не как подарок, а как возможность для того, чтобы проявить себя, помощь, которую нужно было оправдать.

Но выступления в летнем театре Малахова дали Фаине не только желанную практику игры на сцене, она смогла увидеть себя уже как пусть и начинающая, но актриса. У нее появился драгоценный опыт участия в практических постановках, она уже не была ученицей. А это значит, она могла предложить себя в ином месте, уже имея «послужной список», пусть в этом списке и была только одна запись.

В те годы для трудоустройства безработных актеров существовало немало различных бирж. Как вы помните, необычайный всплеск интереса к искусству рождал множество разнообразных театров, иной раз создаваемых людьми весьма далекими от искусства, но умеющими делать деньги на волне популярности театра.

Фаина Фельдман направилась в антрепризу (ту самую биржу) к некоей мадам Лавровской. В ее анкетном листе ее амплуа записали как «гранд-кокетт». Ждать приглашения пришлось очень долго. Уже близилась зима. Общественная жизнь в Москве бурлила. Все ожидали необычайных новых перемен, непонятной для многих свободы. В обществе царил хаос мыслей и убеждений, однако доминировал во всем небывалый энтузиазм. Казалось, еще чуть-чуть и наступит время, которое так тепло описал Чехов: «Все станет красивым: слова, мысли, поступки».

Фаина получила приглашение работать в новом созданном театре, причем – работать в далеком Крыму, в Керчи. Условия контракта были далекими от хороших: жалованье – 35 рублей в месяц. Костюмы для выступлений она должна была изготавливать сама – в контракте было записано: «со своим гардеробом». Амплуа – «героиня-кокетт с пением и танцами».

Для читателя эти 35 рублей в месяц практически ничего не говорят сегодня, поэтому, уж простите, приведем немного цифр.

В 1916 году средняя зарплата рабочих в России составлял 74 рубля. Из них на питание уходило 12 рублей. Но учтем то, что 1916 год – это год небывалой инфляции. Росли цены, росли зарплаты. К началу 1917 года рабочий получал (в Петрограде) 308 рублей. Расчетный минимальный бюджет семьи из трех человек был равен 169 рублям. 98 рублей уходило на питание. Вот некоторые цены в то время: рабочие сапоги стоили 7 рублей, комплект нижнего платья – 20 рублей, комплект верхнего платья – 40, 35 копеек стоила бутылка молока, 100 граммов мяса – 20 копеек, буханка хлеба – 17 копеек.

Теперь гораздо виднее, что жалованье Фаины в 35 рублей зимой 1916 года было, грубо говоря, унизительным. И все же она согласилась, она поехала в Керчь. На что она рассчитывала жить? Не будем делать из этого тайны – мать Фаины не забыла дочь и прислала ей небольшую сумму. Эти деньги и помогли продержаться Фаине. Хотя большую часть их в Крыму Фаине пришлось истратить на сценические костюмы.

Как и следовало ожидать, успеха этот театр не имел. Антрепренер был из разряда тех, кто стремился просто заработать деньги, режиссер – из тех новичков, которые мечтали своими новыми, порой абсурдными идеями перевернуть театральный мир. В труппе были единицы актеров, которые имели профессиональные навыки, подкрепленные годами практики. Спектакли в репертуаре были, как правило, пусты, рассчитанные на провинциального, крайне сентиментального зрителя.

Вот воспоминания Раневской об этом времени: «Первый сезон в Крыму, я играю в пьесе Сумбатова Прелестницу, соблазняющую юного красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю противно-нежным голосом: „…шаги мои легче пуха, я умею скользить, как змея…“ После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору, и больно ушибить партнера. В публике смех, партнер, стеная, угрожает оторвать мне голову. Придя домой, я дала себе слово уйти из театра».

Спустя некоторое время антрепренер, видя реальное положение дел – спектакли не собирали зрителей, исчез в неизвестном направлении. Театр распался.

Денег у Фаины не было. То есть – не было вовсе, даже на то, чтобы купить поесть. Выручили сценические костюмы – она распродала их на местном рынке в Керчи.

Положение было удручающим. И здесь произошел тот случай, который сделал из Фаины Фельдман Фаину Раневскую.

К этому времени в недалеком Таганроге семья Гирши Фельдмана готовилась покинуть Россию. Отец семейства справедливо полагал, что близится крах России. Фаина знала о том, что семья буквально на днях покинет Россию. Но воссоединиться с семьей она уже не могла – она в действительности обрела свой мир, поняла, что ее жизнь – только театр, что вне сцены она не сможет существовать.

Мать прислала ей денежный перевод – последние деньги, которые Фаина получала из родительского дома. В местный банк Фаина попросила актера, который, как и она, остался без работы, сопровождать ее – время было очень неспокойное. Она получила деньги, вышла из помещения банка, стала пересчитывать купюры. И внезапно порыв ветра выхватил их из рук – и они полетели вдоль улицы.

«Как грустно, когда они улетают», – сказала им вслед Фаина, обращаясь к своему спутнику.

«Да вы Раневская!» – охнул пораженный реакцией Фаины на улетающие деньги и глубокой трагичностью фразы актер.

Раневская – героиня пьесы Чехова «Вишневый сад». Женщина уходящей России, если говорить кратко.

Сразу ли Фаине Фельдман пришла на ум мысль взять себе этот псевдоним или спустя некоторое время, но известно одно: пройдет совсем немного времени, и она выступает уже не как Фаина Фельдман, а как Фаина Раневская. Мне кажется, в решении Фаины изменить свою фамилию кроется более глубокая причина. Она, имеющая внешность с ярко выраженными семитскими чертами, будучи умной женщиной, не могла не заметить за это время, что многие ее неудачи в Москве с поступлением в театральные школы были каким-то образом связаны именно с этим – с ее происхождением и национальностью. Тем более события последних лет, мягко говоря, настораживали.

Фаина Раневская приезжает в Феодосию. Здесь она устраивается в один малоизвестный театр, работает какое-то время. История практически повторяется – опять антрепренер сбегает с деньгами, не рассчитавшись с актерами. Дальше будет Кисловодск, опять какая-то малозначительная труппа, малоинтересные спектакли. Наконец – Ростов-на-Дону, где Фаина Раневская встретится с Павлой Вульф. И эта встреча станет еще одним знаковым событием в ее жизни. Многие годы эти две актрисы будут всегда рядом, часто выступая в одном театре. Павла Вульф станет не просто подругой Фаины Раневской, но ее настоящей учительницей. Заметим, не только на сцене, но и в жизни. Очень многое из мировосприятия Павлы Вульф, в частности, ее сарказм и пренебрежение окружающим бытом, станет для Фаины Раневской кирпичиком в ее собственном отношении к жизни.

Шел уже 1917 год. Большевистский переворот прогремел в Петрограде выстрелом «Авроры» и стал эхом разноситься по всей России. Павла Вульф, до этого работающая в театре Незлобина в Нижнем Новгороде, вынуждена была уехать на юг России – в центре страны царили голод и разруха.

Здесь ее и нашла Фаина Раневская. Именно нашла: посетив несколько спектаклей с участием Вульф, Раневская пришла к ней домой. Павла Вульф после отыгранного спектакля лежала с головной болью, сказала никого не принимать. Но странная гостья, заикаясь, очень просила о встрече, передали Вульф. И она приняла Раневскую, больше из чистого любопытства: что нужно было этой странной заикающейся девушке?

Раневская начала с порога: она поражена игрой Вульф, она согласна на любые условия, только бы работать и жить подле нее. Работать кем угодно. Вульф удивилась, расспросила гостью: где она работала, как долго. Пребывая в полной растерянности (как же эта заика может играть на сцене), она тем не менее выслушала историю скитаний Фаины по театрам. И в конце предложила следующее: пусть Фаина Раневская возьмет из лежащих на столе любую из пьес и подготовит отрывок. Любой роли.

Фаина Раневская говорила тогда правду: перебиваясь грошовыми заработками, меняя театральные группы, она вдруг с ужасом начала осознавать, что ей необходимо за что-то зацепиться, пристать к чему-то твердому, настоящему, где можно было бы не просто передохнуть – но глотнуть чистого воздуха полной грудью. Иначе говоря – начать жить. Потому что скитания последних месяцев не были жизнью. Той, театральной жизнью, о которой мечтала юная Фаина. В Ростове она приняла отчаянное, но понятное для себя решение: уйти из театра, перестать мучить себя мечтами о театральной карьере. Она пришла к Павле Вульф с одним истовым желанием: стать гувернанткой, слугой у этой по-настоящему великой актрисы. И, конечно, хоть тайно, но учиться играть…

Стоит ли удивляться, что на предложение Вульф – сделать любой отрывок – Фаина Раневская с радостью согласилась. Она пришла через три дня и сказала, что подготовила три отрывка из разных пьес, но с тремя разными подходами. Павла Вульф согласилась послушать. И после первого же отрывка поняла: перед ней – талант. С Фаиной Раневской произошла удивительная метаморфоза: исчезли угловатость фигуры, заикание, неуверенность. В комнате появился оживший образ из пьесы. Но главным было то, что этот образ был совершенно не походившим на тот, что привыкла видеть Вульф.

Актриса поняла, что отпустить такую девушку от себя она не сможет – так мало было среди ее окружения настоящих талантов. Но и возможности взять в театр Раневскую у Вульф отсутствовали. Павла сделала, может быть, больше – она стала учителем Раневской, приняла ее в свой дом, ввела в круг своих друзей. Немного позже благодаря стараниям Вульф Раневская получила место в театре Ростова-на-Дону.

Но волна всеобщего революционного ужаса вскоре докатилась и до Ростова-на-Дону. Началось самое ужасное – Гражданская война. И Раневская, вместе с Павлой Вульф и еще многими и многими из разных уголков России актерами, литераторами, художниками, поэтами, оказывается в Крыму. Всем казалось тогда, что этот прекраснейший уголок на берегу Черного моря защищен от революционных потрясений, он казался созданным для мира, но не для войны.

Только и в Крым пришла революция. Она пришла с новым словом – «военный коммунизм», пришла с Гражданской войной, пришла с голодом, тифом, ужасающей инфляцией, бедностью. Это было страшное время.

«Власти менялись буквально поминутно. Было много такого страшного, чего нельзя забыть до смертного часа и о чем писать не хочется. А если не сказать всего, значит, не сказать ничего. Потому и порвала книгу», – напишет в своих воспоминаниях Фаина Раневская о том диком времени.

То безумство, которое охватило тогда Крым, ставший последним живым органом некогда великой России, наложило на судьбу и характер Раневской неизгладимую годами печать. Да, она действительно не смогла всего написать о Крыме – и именно поэтому порвала книгу. Фаина Раневская не смогла читать «Белую гвардию» Михаила Булгакова, хотя искренне любила этого писателя, а его части «Мастера и Маргариты» ей удавалось прочитывать еще до того, как они выходили в журналах. Но сцены в «Белой гвардии» были настолько близки Раневской, они настолько оживляли ее память, что она откладывала в сторону книгу.

Она стала свидетелем расстрела красноармейцами французских моряков. Их стреляли прямо на пирсе, почти в упор, они падали в воду, которая окрашивалась кровью. Моряки, французы, кричали перед смертью: «Я больчевик! Не стрелят!» Но их стреляли, а кто-то приговаривал громко, радостно: «Дави, дави их, гадов…»

Голодали актеры, голодали страшно. Однажды труппа поручила Раневской идти к комиссару: она молода, может быть, ей удастся разжалобить грозного комиссара и выпросить для актеров хоть немного еды?

Раневская пошла. И там не выдержала: расплакалась. Кто знает, может быть, слезы женщины подействовали на большевика, может, что-то еще, но он написал что-то на обрывке серой бумаги и сунул в руки Раневской. С этим листочком Раневская пошла на какую-то базу, как ей сказали, там в ее мешок служащие кидали что-то мясное. На мясо Фаина не могла смотреть с детства…

Раневская притащила этот мешок в театр, ее встретили радостными возгласами. Потом раскрыли мешок… там оказались требуха, кишки, какие-то мясные обрезки. «Милочка, вы – жопа», – спокойно, без упрека сказала, увидев содержимое мешка актриса, настоящая графиня Софья Лизогуб. Но все же из всего принесенного можно было сварить хоть какую-то похлебку…

Те ужасы Гражданской войны в Крыму словно создали в памяти Раневской некий барьер, и она не могла его переступить, не могла еще раз впустить в свою память то страшное время. И даже не барьер… Раневская будто увидела в том кошмаре революции настоящую бездну ада, и увидела себя, своих друзей на краю этой бездны. Это ощущение бездны было настолько реалистичным, что почти всю свою театральную карьеру Фаина Раневская будет стараться во что бы то ни стало не ступить близко к краю сцены. И даже если этого требовал режиссер, она умудрялась выходить из положения, она убеждала, доказывала, показывала – и не подходила к краю сцены…

Но театр… Театр работал.

Было такое ощущение, что людей увлекла волна сумасшествия. Одни, белые, обезумели от понимания и предчувствия своей смерти. Совсем еще юные кадеты ходили строем, с каким-то отчаянным удальством распевая страшные слова: «…Погибло все и навсегда!» Были красные, остервенелые, забывшие свой человеческий облик от вида и запаха крови, от впервые испытанного человеком чувства полной, всецелой, сатанинской безответственности. Трупы расстрелянных подолгу лежали на улицах, повешенные сутками висели на фонарных столбах…

Обезумели простые обыватели, все, кого принял агонизирующий Крым. И театр вдруг стал последним местом, где безумия не было. Где была игра. Игра как способ выжить, игра как единственное лекарство от безумия.

В 1918–1919 годах Раневская работает в театрах Евпатории, потом – Симферополя. Она была очень прилежной ученицей, а Павла Вульф – чрезвычайно требовательным учителем. Но первое выступление в Евпатории в роли Маргариты Кавалинни в пьесе «Роман» нельзя было назвать блестящим. И вполне возможно, что произошло это по той причине, что Раневская уж чересчур старалась выполнить все, чему учила и что требовала Павла Вульф. Именно так некоторые и оценили игру Раневской в этой роли – как игру талантливой, одаренной, восхитительной даже, но! – ученицы. Хотя некоторые говорят и о том, что сама роль влюбленной девушки в этой очень наивной, сентиментальной итальянской пьесе не смогла бы раскрыть талант актрисы.

И уже в следующий сезон Раневская играет роль девушки Шарлотты в знаменитом «Вишневом саду» Чехова. И ее образ одинокой до трагизма девушки получился. Настоящим, сильным, запоминающимся. И вся труппа была в восхищении от ее игры.

Уроки Павлы Вульф были не напрасны – Раневская поняла, что для того, чтобы сыграть роль, мало уметь играть вообще. Нужно чувствовать, чувствовать бесконечно много. Нужно чувствовать писателя, нужно чувство той эпохи, в которой живет героиня, чувство стиля, чувство правды образа. И Раневская не просто читала пьесу – она изучала ее, изучала то время, читала многое из того, что еще написал автор.

Немного забежим вперед. Придет то время, когда гениальнейший режиссер своей эпохи Сергей Эйзенштейн выберет на роль тетки царя Ивана Грозного именно Фаину Раневскую. Он пригласит Фаину Георгиевну для разговора, они будут говорить о многом и разном, но больше, конечно же, о кино. И тут Эйзенштейн очень удивится: Фаина Раневская с легкостью, обладая немалой эрудицией и прекрасными познаниями, смогла вести с ним разговор о России времен Ивана Грозного! Мало того, она прекрасно ориентировалась во всей мировой истории, чувствовала, что называется, эпоху. Эйзенштейн не выдержал и поинтересовался у Раневской: неужто она специально ради этой встречи так подготовилась? На что Раневская весело рассмеялась – она очень много читала. Очень много. И вот эта потребность в чтении возникла у нее именно в Крыму. Пытаясь понять ту эпоху, в которой жили ее герои, она обнаружила в чтении исторических книг увлекательное занятие, которое, она это чувствовала, облагораживает ее. Мало того, она вдруг увидела, что та же Павла Вульф прекрасно разбирается в истории театра, в истории вообще. И это только подстегнуло Фаину Раневскую к еще более усердному чтению. Как оказалось, понятая однажды польза от этого занятия не прошла с годами – Раневская всю свою жизнь читала много, читала самое разное: и художественную литературу (она не пропускала ничего настоящего нового), и исторические труды. Современники Фаины Раневской всегда подчеркивали ее недюжинную эрудицию, великолепные знания в области культуры, истории.

С этого времени, благодаря Павле Вульф, Раневская развила в себе, пожалуй, главную свою особенность игры: она, играющая одну роль, проигрывала для себя все роли в пьесе, она старалась «влезть в кожу» каждого персонажа – и от этого становилась максимально правдивой в своей игре.

…Вы сейчас читаете эти строки о самом важном периоде в жизни Раневской – о ее настоящем становлении как актрисы, и вам тяжело представить за всей этой работой души и таланта обыденную страшную жизнь актеров театра.

Обыденность была страшной.

Постоянно мучил голод. «Иду в театр, держусь за стены домов, ноги ватные, мучает голод», – писала Раневская в своих воспоминаниях.

Трупы на улицах (люди умирали от болезней и голода), постоянное движение: уезжают, приезжают, крики, шум, плач и песни, песни, песни – неистовые, на грани помешательства.

…Много позже Раневская в паре с Обдуловым сыграет одну чудесную пьесу Чехова «Драма». Пьеса писалась Чеховым как комедия, но трагедийного там не меньше, а может быть, и больше, чем смешного. Кратко суть: одна графоманка (ее играет Раневская) приходит к режиссеру (Обдулов) с тем, чтобы он выслушал ее пьесу и оценил талант писателя. И начинает читать. Читает долго. Раневская смогла передать и показной пафос, и неистовое самолюбование, и глупую сентиментальность своей героини. Показать так, что все зрители с воодушевлением встретили последние действия героя-режиссера: он убивает графоманку тяжеленным пресс-папье. Раневская сыграла настолько прекрасно эту свою роль, что зрители все свято встали на сторону сценического суда и присяжных, которые оправдали бедного режиссера.

Мне кажется, у Раневской, кроме ее талантливого осмысления образа, был и чисто житейский опыт для придания максимальной достоверности своей героине. И вот почему.

Каким бы тяжким ни было время, всегда находятся те, кто живет относительно сыто. Так было и в Крыму. В один из дней одна постоянная посетительница театра пригласила к себе домой целую группу актеров: она хотела бы именно им, непосредственным исполнителям ролей, прочитать свою пьесу. В числе приглашенных была и Раневская.

Видя те одежды, в которых приходит дама в театр, зная кое-что из ее жизни, артисты, шатаясь от голода, шли на чтение этой пьесы в надежде попить настоящего горячего чая, с сахаром, с булками. Или хотя бы хлебом…

И в доме пахло свежеиспеченным хлебом! Пахло невыносимо вкусно, так, что ноздри разрывались от запаха, а слюну приходилось глотать и глотать. Голодные актеры, усевшись вокруг толстой «писательницы», буквально сходили с ума от желания вкусить того хлеба.

Но им не предложили чаю. Им предложили сразу выслушать скучнейшую тягомотину, бездарную чушь в исполнении самой авторши: толстой, сентиментальной бабы, которая читала о якобы похождениях маленького Христа в саду. Баба иной раз буквальна рыдала, часто вставала и пила валерьянку, долго сморкалась. Актеры все разом уговаривали автора сделать перерыв, дескать, уже хочется кое-что и обсудить. Надежда была на одно: на свежий хлеб. В какой-то момент автор разрыдалась пуще прежнего, актеры вскочили, не сговариваясь, и бросились туда, где пахло свежим хлебом. Там их ждал один-единственный пирог. Зато был и чай.

Хозяйка дома, сморкаясь и утирая сопли и слезы, присоединилась к актерам, которые уже жадно пробовали испеченный пирог. Она опять читала, и ее как будто даже слушали: лица у всех актеров стали враз скучными. Но скука была вызвана другой причиной – актерам хотелось плакать от обиды и огорчения: в пироге было совсем мало хлеба, зато много моркови.

Голод был постоянным спутником Раневской с ее учительницей Павлой Вульф. Кто знает, как бы сложилась судьба этих женщин, если бы не Максимилиан Волошин, для которого Крым стал местом всей его жизни.

Волошин знал в Крыму все, и почти все знали Волошина – этого невысокого роста дядьку, необычайно толстого, что казалось в голодающем Крыму просто отвратительным. И только потом замечали болезненность этой полноты…

Почти каждое утро Максимилиан Волошин приходил в дом, где жили Вульф и Раневская и еще два актера из труппы. В сущности это был не дом – это был монастырь, а комнаты, в которых жили актеры, – бывшие кельи.

Волошин важно снимал рюкзак, доставал газетный кулек. В нем оказывалась горсть небольших рыбок. Это была обыкновенная хамса. Еще Волошин доставал небольшой пузырек с касторовым маслом. Если с рыбой еще было как-то понятно, все же – Крым, Черное море, то о кастровом масле были только догадки: где мог его достать Волошин? Никаких жиров в Крыму уже давным-давно не было, никаких масел… Оказывается, касторку Волошин добывал в аптеке.

На этой касторке жарили хамсу.

Я не знаю, какой запах может быть от этого действа, какого вкуса получится хамса. Но верю Раневской, которая, сходя с ума от голода, тем не менее не могла даже присутствовать при приготовлении рыбок – ее тошнило до неимоверности, она убегала подальше, чтобы своим видом не отбить желание покушать у своих товарищей.

Волошин уходил расстроенный, уходил, чтобы найти хоть какую-то еду и принести уже одной Раневской. Этот добряк, поэт и романтик, по сути, спас от голодной смерти нескольких актеров.

Раневская о том времени

Говорят, хорошая книга. Я не читала – не могу: слишком это все для меня живое (о книге Павлы Вульф).

Не подумайте, что я тогда исповедовала революционные убеждения. Боже упаси. Просто я была из тех восторженных девиц, которые… любили повторять слова нашего земляка Чехова, что наступит время, когда придет иная жизнь, красивая, и люди в ней тоже будут красивыми. И мы тогда думали, что эта красивая жизнь наступит уже завтра.

Шла в театр, стараясь не наступить на умерших от тифа.

Я не уверена, что все мы выжили бы, если бы не Макс Волошин.