Текст книги "Газета Завтра 853 (12 2010)"
Автор книги: "Завтра" Газета
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Тимур Зульфикаров __ СВЕЧА РУССКОЙ ЛЮБВИ
…По тому узнают все, что вы Мои ученики,
Если будете иметь любовь между собою…
Евангелие от Иоанна
…Здесь ночью бурьян вырастает до звёзд,
Здесь жены и дети пьют водку…
Но именно здесь
Пойдёт по водам Иисус Христос,
Отринувши смерть, как лодку…
Второе Пришествие Христа на Русь
Проезжая на своём тысячелетнем осле по Руси нынешней, вечный странник заботник народный Ходжа Насреддин увидел необъятные поля, схваченные диким бурьяном, и в бурьяне погрязшие затонувшие покорные, и от покорности павшие в бурьян, и ставшие бурьяном деревни и града…
Там шёл по бурьяну старик в старой русской льняной косоворотке с алыми вышитыми петухами, в сапогах яловых, с острой косой – дед Стриж из псковской деревни Синего Николы и пел, окая по-северному дурным, косым голосом…
– Ах, бурьян-поля, ах, бурьян-деревни, ах, бурьян-города, ах,бурьян-человеки…Ах, Бурьян-Русь… Айда!
Ах, русский брат мой! Бери бутыль самогона и иди в бурьян!.. Гойда!
Ходжа приблизился к старцу и сказал:
– Здравствуй, русский дед!.. Песня твоя горькая, как бурьян…
Разве коса для бурьяна, а не для травы коровьей, а не для пшениц кормильных?..
Но где травы сенокосные? где коровы? где пшеницы русские? где жнецы? где косари?..
Я проехал много дорог русских – везде бурьян забвенья…
Только однажды увидел корову и от радости поцеловал её в мокрую улыбчивую морду…
Одна корова молочная на всю Русь осталась, что ли?..
А кто ж напоит деток русских сирот бездонно голодных?
Они-то грудные сосунки у солончаковых сосков русских голодных матерей в чём повинны?.. Иль в коммунизме?
А где русские человеки? иль и их покрыл победный бурьян?
Иль русские на дне трав?..
Дед Стриж сказал, повергая, руша старой острой косой желчный, непокорный, волокнистый бурьян:
– Мы стали не русские… мы стали трусские…
Мы боимся дьявола, а не Бога
Мы боимся сатанинской, чужеродной власти
Мы не смиренные – мы трусливые
Мы не святые – мы пианые
Мы не распятые – мы пианые
Мы не убитые! не усопшие! не сонные! не спящие – мы трусы пианые! пианые
Мы потеряли любовь друг к другу на наших необъятных землях…
На наших лютых ветрах, от наших бесконечных бед погасла Свеча Русской Любви друг к другу…
Чадит на всю Русь Свеча Любви Русской, потушенная водкой мужей и слезами жен, хотя уже и жены многие ходят во пьянство погруженные…
Реки водки превзошли реки Руси……
А нам, русским, надо возжечь, восстановить эту Тысячелетнюю Свечу Любви к родному русскому народу, к русскому человеку, что стоит в неслыханной беде, как по горло в ледяной талой воде…
Надо добыть со дна наших забубенных, заблудших, засыпанных прахом водки, лжи и суеты Душ эту Святую Любовь друг к другу…
Как добывают родниковую сокровенную воду из глубинного колодезя сокровенного…
Как очищают от поздних наслоений Древний Лик на фресках церквей и на древлих иконах…
Эта Святая живородящая Любовь живёт в нас – она лишь засыпана прахом и тленом наших бед, войн, лжи, блуда, гордыни, пьянства и одиночества…
Дед Стриж вздохнул, положил малую косу на бурьян неоглядный…
– Надо нам перестать судить в тёмном гневе русского брата нашего: этот – пьяница, этот – вор, этот – злодей, этот – предатель, этот – лентяй, этот – глупец…
Не нам судить друг друга…
Господь судит, оставим суд друг над другом – Господу нашему, а не человеку…
Будем говорить только о любви к русским…
Дед передохнул:
– Надо нам, как мудрым пятитысячелетним иудеям, безраздельно, по-матерински нежно, бессудно любить лелеять друг друга… до слёз умиленья… Воистину!..
Иудеи ставят любовь к своему народу превыше всего
Превыше даже любви к Богу, ибо кто видел Бога, а твой народ живой ходит и дышит близ тебя…
Иудей, встречая иудея в океане народов, вмиг узнаёт и любит его, а мы, русские, в реке нашей не видим, не любим друг друга…
Всякий русский в любую минуту готов судить ближнего – и не чтит смиренно старшего и мудрого, даже священника, а слышит только себя…
От огромных наших одиноких просторов, что ли, беспредельная гордыня такая?..
Даже инородцев мы любим, жалеем больше, чем своих…
Истинно сказал некий острослов, коих в наше обезьянье время развелось множество: «Гитлер идёт, а мы в окопе спорим и избиваем, испепеляем друг друга…»
Да… Доизбивались!.. Доиспепелялись…
Дед вдруг воскричал в необъятном глухом бурьяне, словно вся Русь слушала его:
– Русский, полюби русского! Помоги русскому! Подними русского! Улыбнись русскому!..
Как мать дитя полюби…
А не суди… не бей своих в родном окопе…
Дед устал и уже шептал, а пальцы, бугристые мускулистые его, умелые пальцы крестьянина, вырывали из земли бурьян с корнем:
– Если ты, русский, истинно, колодезно, жертвенно полюбишь русского – только тогда! – только тогда! – ты искренне полюбишь и другие народы, а не
будешь по-рабски завидовать им иль по-барски презирать…
О брат, если ты не любишь народ свой, то как же ты можешь любить другие народы?..
…Ходжа понял, что дед устал от одиночества в несметном бурьяне и хочет всласть выговориться, как Пророк в пустыне…
А дед шептал:
– Русский человек – самый одинокий человек на земле…
Сказано, что перед Богом «нет ни эллина, ни иудея…»
Но вначале надо стать эллином, иль иудеем, иль русским, а не безродным, беспочвенным сиротой-скитальцем… слепым туристом в кочевом автобусе…
И тогда взывать к Богу!.. Воистину!..
И тогда на каком языке Господь будет говорить с тобой?..
На русском!..
А как Господь с небес узнает русского?..
По одежде… по косоворотке моей с алыми петухами…
Тогда Ходжа сказал задумчиво:
– Истина – выше нации… выше народа…
Но любовь – выше истины…
Любовь – и есть истина…
Телевиденье, радио, телефон, интернет, водка, мак – это диавольская подмена живого общенья, живой божьей человеческой любви…
Это онанизм, рукоблудье – вместо любви…
Это дружба с шайтаном, а не с Аллахом…
Тут дед вольно, облегченно улыбнулся Ходже:
– Только от этой любви мы спасемся, сплотимся, как на войне
А нынче на Руси война – тайная, лютая, подземная… мор русский, какого не было тысячу лет…
А когда полюбим друг друга – тогда погоним с земли нашей нутряных ворогов, и уберём бурьяны, и землю родную очистим для пашни…
И побьём все бутыли с сатанинской водкой – гляди, брат русский – сколько этих бутылей дьявольских глядит на тебя во всех пустых голодных магазинах!..
И вот если ты выльешь это зелье на траву – увидишь, что и трава почернеет, пожухнет, сгорит, а что же ты творишь с богоданной плотью своей?..
Иль тленная милая плоть сильней бурьяна?..
Дед опять плеснул руками и закричал в пустынное поле:
– Эй!.. Да! А пока бутыль кривого самогона победила Русь Святую
Бутыль самогона – это лютое одиночество, и мы живём в одиночестве, ибо пьяница любит только свой хмель, свой дурман, свою нутряную кишку со сладким ядом…
А одиночество хуже смерти, ибо в смерти ты вместе с усопшими на погосте уповаешь, надеешься, а в городах и в деревнях русских мы обнаженно, люто, пьяно одиноки от водки…
Водка – это одиночество, а одиночество – хуже могилы…
…Дед опять воспалился, возъярился и замахал, заплескал руками на всё поле, на всю Русь молчащую:
– Воистину! Была Русь Святая, а стала Русь Пианая…
Была Русь Святая, а стала Русь самогонная, уходящая во травы…
Была Русь Святая, а стала травяная…
Была Русь Христа, а стала Русь бурьяна…
Гляди, русский повальный, необъятный мой брат пианица – уже и волосы на твоей заблудшей голове – уже трава забвенья…
Уже не волосы на твоей хмельной голове, а дикие бурьяны…
О Боже! Да доколе?..
Тут дед поник, сокрушился, руки его опали, усмирились…
Но тут в поле повеяло дымом и чадом, и дряхлый осёл Ходжи тревожно поднял жемчужную голову, и дремные глаза его уже слезились, чуя беду…
Тогда дед Стриж сказал обреченно, словно стало ему неловко от слов его горячих и странных для старца:
– Лесной пожар опять бушует где-то…
Мы тут устали от лесных пожаров…
Брошенные леса обиженно, повально горят без человеческой ласки и заботы…
Дерево – оно живое… и любит, когда его гладят по коре… как дитя по головке…
А кто на Руси нынешней будет печься о деревьях, когда и человеков забыли…
Но огонь и чад приближались по полю темной пожирающей стеной, и ели глаза, и душу жгли…
Страшно, томительно стало в поле… Опасно…
И тут вдали, в поле, в пламени необъятном явился Всадник на белом Осле, и осел Ходжи учуял его и стал трубить ему, учуяв древнего четвероногого собрата…
А Всадник вдали размахивал на все поле пылающей, слепящей Свечой, словно горящей звездой иль молнией, и Ходжа подивился, как огонь не опаляет Его насмерть…
Огонь Свечи был необъятным…
За тысячи лет своих странствий по земле Ходжа не видел такой Свечи и такого рукотворного Огня… О!..
Но тут тьма нашла на поле русское, и на старца деда Стрижа, и на Ходжу, и на осла его трубящего…
И в ночи от Свечи звёзды яро горели, бежали в огне бурьяны…
И озаряли стремительно павшую, как убитая птица, ночь ночь…
Тогда тысячелетний Ходжа сказал во тьме притихшему деду:
– Я знаю этот Огонь, который Господь опускает на народы грешные…
Насмотрелся я в веках… Ноздри мои полны такого огня, дыма и чада…
А дед Стриж перекрестился и зашептал быстро, сбивчиво:
– Это наш родной Батюшка пришёл… Заждались Его мы, русские… Когда человеки уже не могут бороться с бесами – тогда Сам Господь приходит Живой с Огнём…
Спас Ярое Око… Спас Огнь… Спас Меч…Он Огонь принёс на Русь…
И этот Огнь попалит все бурьяны…
И всех пианых человеков, в бурьянах лежащих, осветит и попалит…
Да смертно жаль их…
И дед побежал по еще не горящим бурьянам, чтобы поднять, упасти всех пианых, спящих, потерявшихся, заблудших, веру потерявших…
А таких было множество… лежащих в бурьянах…
Вся Русь в бурьянах…
И Ходжа пошёл с ним…
А дед шептал, страдал, маялся:
– О, Русь бурьяна…
О, Огнь Христа Тебя попаляет… озаряет…
Да жаль трусливых, спящих, заблудших, слепых, обманутых, пианых…
А их больше, чем горящих бурьянов…
Тогда Ходжа сказал деду Стрижу:
– Это Господь принёс Свечу Любви, чтоб попалить бурьяны и открыть землю для тучной долгожданной пашни…
Чтобы поднять, осветить, озарить всех падших, пианых, спящих и несчастных…
Это Свеча Любви, а не Свеча пожара…
Это Свеча, а не Меч…
Воистину Свеча Любви Русской в Перстах Спаса Русь Святую озаряет, упасает, из бурьяна поднимает…
Блаже!..
Тут дед Стриж зарыдал блаженно, радостно:
– Это Батюшка… Спаситель Иисус наш родной вечный Батюшка пришёл…
Опять Он прощает, поднимает, любит нас, русских, объятых блудом, страхом, пьянством и бурьяном…
Дед Стриж рыдал, всхлипывал в горящем поле русском…
И алые вышитые петухи на его льняной косоворотке вымокли от его счастливых слёз…
И почудилось деду, что запели они, как петухи гефсиманские…
Русь! Петухи поют…
Пора подниматься…
Свеча Русской Любви пылает…
11
http://top.mail.ru/jump?from=74573
[Закрыть]
Анастасия Белокурова __ ХОЛОДНОЕ ЛЕТО 54-го...
«Остров проклятых» (США, 2009, режиссер – Мартин Скорсезе, в ролях: Леонардо Ди Каприо, Марк Раффало, Бен Кингсли, Эмили Мортимер, Мишель Уильямс, Макс фон Сюдов)
Страшно просыпаться в темноте.
Над тобой склоняются не те.
Николай Григорьев
Серые глаза – рассвет. Непогода. Шторм. В пучине свинцовых волн движется одинокий паром. На борту бостонский федеральный маршал Тэд Дэниелс (Леонардо Ди Каприо) и его помощник Чак (Марк Раффало).
Дэниелс мучается от морской болезни и болезненных видений, теряет сигареты, проводит рукой по небритой щеке. Его путь лежит на остров Шаттер, где находится отрезанная от всего света засекреченная психиатрическая клиника для опасных преступников, маньяков и серийных убийц. На дворе 1954 год, и в памяти маршала еще звучат автоматные очереди массовых расстрелов в Дахау. Есть и другие психологические травмы из затуманенного прошлого, но о них мы узнаем позднее.
А сейчас, в промозглой мгле больничных коридоров, Тэду Дэниелсу предстоит расследовать происшествие – таинственное исчезновение одной из пациенток, сумасшедшей женщины, когда-то убившей трёх своих детей. Постепенно Дэниелс понимает, что на острове творится неладное. Он чувствует, что ему лгут все – и медперсонал, твердящий как заведённый одно и то же, и два главных врача клиники – мягко стелющий словоохотливый (Бен Кингсли) и явный бывший нацист (Макс фон Сюдов). Следствие заходит в тупик, а маршала всё больше и больше начинают преследовать кошмары. И, конечно же, как и полагается, в таких случаях, разыгравшаяся буря отрезает остров невезения от нормы, благополучия и прочих материковых благ.
Сделав шаг на территорию «чёрного фильма», Мартин Скорсезе не ограничился перепевом мрачных мотивов «Шокового коридора» Сэма Фуллера, где присутствовала схожая завязка. Пусть даже дождь, обрушившийся на островитян, приходит с той же тёмной стороны, что и галлюциногенный ливень, льющийся с потолка больничных коридоров в фуллеровской ирреальности. И если герой «Шокового коридора» шёл к безумию – как по ступеням – в лишённый здравой логики ад, у Скорсезе изначально отсутствует само понятие схожего пути. Персонаж Леонардо Ди Каприо – для этой роли он особенно рьяно бежит от образа «сладкого Лео», по которому по старой памяти продолжают сохнуть зрительские сердца, – с маской обречённого отчаяния ищет то, чего не существует в реальности. И в результате падает внутрь себя, как в колодец, в котором спасительное дно никогда не будет обретено.
Идеально выдержанная гармония между инферно и хтонической повседневностью достигается путём цветового контраста. И пылающие красками видения, балансирующие буквально на грани пошлости и гениальности, своей пряной избыточностью только подчёркивают визионерский смысл происходящего. Именно так должно сочиться образами болезненное сознание, и нет более точных изобразительных средств, чем кино, чтобы показать эту сияющую адскими виньетками спираль. Ещё чуть-чуть – и смотреть на происходящее было бы невыносимо. Раздражение и восхищение идут рука об руку. В этом плане фильм похож на орхидею, чья красота приторна и отдаёт гниением. Или на Аделлу, которая ещё не ужинала, рядом с которой нет Ника Картера, способного разгадать её гибельную сущность. Прозрение приходит к маршалу Дэниелсу в конце. И оно бесконечно далеко от изящных и ироничных картеровских эквилибров.
Говоря о безупречности формы «Острова проклятых», необходимо заострить внимание на том, с каким совершенным мастерством Скорсезе добивается эффекта, на который в наши дни способны немногие. Гигантомания внутреннего режиссёрского зрения не только не входит в противоречие с герметичностью очередных «Десяти негритят», но и заставляет сюжет до поры до времени работать без сбоев. То, что поначалу кажется чудовищной пошлостью, оправдывается в конце сверкающим абсолютом.
Несколько иная ситуация с содержанием. Увы, оно не всегда успевает за формой. Когда происходит развязка, тайну которой внимательный зритель постигнет еще до середины картины, определённое разочарование неизбежно. С другой стороны, наследовать Фуллеру в разгадках шарады было бы нелепо и странно. Есть и другие, не менее привлекательные сферы, откуда можно почерпнуть вдохновение – «я возьму своё там, где увижу своё». Кроме «чёрного фильма», существует ещё и «жёлтый фильм» – любопытнейший итальянский триллер-jiallo, чей расцвет пришёлся на конец 70-х. С изяществом осы оживают на экране знакомые формы. Замкнутые пространства «Простой формальности» Джузеппе Торнаторе обретают второе дыхание в мрачных склепах острова Шаттера. Закольцовывают сюжет похлеще смирительной рубашки для слишком любознательного пациента.
И всё же в «Острове проклятых», берущем своё начало в миражах Орсона Уэллса, не раз провозглашавшего, что мир – это сплошной кошмар, ночной сон похмельного человека, Скорсезе не делает ни малейшей попытки строго следовать жанру. В отличие, скажем, от «Чёрной орхидеи» Брайана Де Пальмы, в которой схема развития действия была чётко запрограммирована заранее, ещё со времён Чандлера и Хэммета, Скорсезе экранизирует роман Денниса Лихейна (автора «Таинственной реки» и писателя, воспевшего Бостон). И в конце концов препарирует нуаровские клише в область чистейшей психологической драмы. В которой нет места ни мужественной стойкости фильмов Фуллера, ни линчевскому колориту в живописании образов непобедимого зла. Поэтому, как ни крути, а поверх перечня названных выше имён Мартин Скорсезе может легко начертать жирный автограф собственного "Я". Подпись, подделать которую невозможно.
Но есть у происходящего и грустная сторона. То, что отсутствие свежих сценарных идей владеет мастером уже не первый год, ни для кого не новость. После перепевки гонконгской «Двойной рокировки» в оскароносных «Отступниках» Скорсезе вновь предпочитает не обращаться к оригинальным сценариям, а использовать чужие наработки. Возможно, именно из-за этого и возникает ощущение, что такому большому режиссёру попросту тесно в безрадостной современности. Что ему делать в кинореальности, которую создаёт вокруг нас лишённый крыльев мир? В несправедливо поруганном отечественной критикой «Авиаторе» тоже были некоторые проблемы со сценарием, но присутствовали пространство и воздух. Эти полёты наяву и во сне никак невозможно было упрекнуть в отсутствии пьянящей свободы. Свободы творческой, не прижатой к земле грузом идеологического, культурного или бытового середняка. И пускай герой «Авиатора», миллионер, киношник и изобретатель Говард Хьюз в исполнении того же Ди Каприо, несколько отличался от своего реального прототипа. Кино не обязано во всем повторять жизнь.
Квентин Тарантино в одном из интервью повторил обращённые к нему слова Оливера Стоуна: «Знаешь, Квентин, ты, как Брайан Де Пальма или Джон Ву. Вам нравится делать кино. Вы делаете кино, и ваши персонажи – это киноперсонажи, а я делаю фильмы». Мартин Скорсезе тоже делает кино, и этого права у него не отнять, нравится это кому-то или нет.
11
http://top.mail.ru/jump?from=74573
[Закрыть]
Евгений Головин __ ЧУВСТВО «Я»
Готфрид Бенн присоединился к экспрессионистам, увлеченный, как ему казалось, их радикальной программой. Никакой программы не было. Просто несколько молодых людей талантливо эпатировали буржуазное общество в немногих сборниках стихов и, собираясь в излюбленных кафе Берлина или Мюнхена, разражались декларациями против современного мира вообще. Первая книжка молодого врача под названием «Морг» привлекла внимание как чарующими анатомическими деталями, так и насмешливыми, ироническими, но весьма спокойными интонациями.
«МАЛЕНЬКАЯ АСТРА»
Пьяный возчик пива распростерт на столе.
Кто-то темносинюю астру догадался
сунуть ему между зубами.
Когда я из грудной клетки,
действуя скальпелем,
удалил язык и нёбо,
надо было её вынуть,
так как она грозила
скользнуть в близлежащий мозг.
Я осторожно достал ее,
укрепил между ребрами
и зашил.
Пей досыта в своей вазе!
Покойся с миром,
Маленькая астра!
Знание дела, острый взгляд и холодная наблюдательность научили доктора Готфрида Бенна снисходительному отношению к живым людям и мертвецам. Служитель морга, после того, как выбил последнюю золотую пломбу изо рта неведомо умершей девушки, собрался на танцы и философски заметил: «Земля к земле!» Белой невесте негра уютно уложили на подушку белокурую голову, но жених умудрился вонзить в белые уши грязные пальцы своих ног. Он не виноват, ибо сам пострадал: лошадиным копытом ему раздробило глаза и лоб.
Маленький сборник «Морг» полон таких макабрических сцен, описанных прямо-таки с академическим спокойствием. Странно, что так начинал один из великих поэтов двадцатого века, автор удивительных стихотворений о философии и любви.
Через несколько лет Готфрид Бенн резко изменил стиль и тематику своих произведений.
Никаких моргов, раковых бараков, операционных столов, несчастных случаев, медицинских инструментов и прочее. Две темы стали резко превалировать над другими: женщина и "я". От экспрессионизма осталось только свободное обращение с метром и рифмой, но поэтика переменилась целиком. С двадцатых годов он принялся широко пользоваться метонимиями, метафорами, ассоциативной образностью, синекдохами, междометиями, которые выражали все, что угодно, кроме эмоционального отношения автора, одним или несколькими словами вместо длинного периода: в результате стихи поражали сразу, но непонятно чем. Многоразовое прочтение давало каждый раз другое впечатление.
Мягкая боязливость. Расцветающий рассвет.
Как из тёплой шкуры пришло это из лесов?
Красное грезит. Поднимается кровь.
Стихотворение называется «Метро». Единственное указание места. Очевидно, человек стоит у двери вагона и пропускает «это, пришедшее из тёплой шкуры из лесов». В следующей строфе единственное указание, что это женщина одетая, похоже, по-городскому:
Через все вёсны проходит чуждая женщина,
Чулок напряженно натянут.
Однако я не вижу кромки.
Слишком далеко от меня. Я вздыхаю у двери.
Легкий расцвет. Чуждая влажность.
О как ее рот пожирает затхлый воздух!
Ты – интеллект розы, кровь моря,
ты – сумрак богов,
Ты – цветочная клумба. Как стремят твои бедра
прохладу походки, свойственную только тебе!
Темная: живет под её платьем
только белый зверь –
свободный и загадочный запах…
Разумно рассуждая, в вагон входит молодая женщина, приехавшая с дачи или из санатория. Но зачем поэту разумно рассуждать? Явление в вагоне – резкий артефакт, натюрморт, создание, скомбинированное из обрывков фантазии поэта, далеких и близких воспоминаний о живой природе, смешанных с мифическими реминисценциями. Ее двойственность блуждает по всему стихотворению: когда автор употребляет продуманные, прециозные метафоры – интеллект розы, кровь моря, сумрак богов, она – ты, когда в ней темной чувствуется белый зверь, она – она, ее, чуждая в третьем лице. Она прошла и ушла, автор не успел в неё влюбиться. К тому же она чужда и опасна. Но даже там, где любовь возможна, Бенн не изменяет своей холодности.
«АНГЛИЙСКОЕ КАФЕ»
Совершенно узкие туфли,
русские, еврейки, мертвые народы, далекие берега
скользят после Нового Года.
Скрипки зеленеют.
Майской свежестью веют арфы.
Ветер пустыни. Розовеют пальмы.
Раэль, узкие золотые часы на запястье,
мозг агрессивен и пол защищен.
Врагиня! Однако твоя рука – земля
нежнокоричневая, почти вечная.
Даже когда Готфрид Бенн не упоминает конкретно о мифе, нечто мифическое ощущается в его поэзии. Мы ничего не знаем о Раэли, но слышим древнее эхо, отзвук далеких эпох.
О белокурая! О лето твоей наготы!
О аромат жасмина этого локтя!
О я хорош с тобой. Я ласкаю
тебе твои плечи. Ты, мы путешествуем.
Тирренское море. Лихорадочная синева.
Дорический храм. В розовой беременности
равнины. Поля
умирают смертью асфоделей.
Раэль холодна, эгоистична, как бы сейчас сказали, эмансипирована. С ней вполне удобна и приятна краткая эротическая связь, не более того. Героиня «Метро» внутренне чужда и фантастична по прихоти поэта, Раэль обладает элементами средиземноморского пейзажа, родственной поэту ассоциативностью. Раэль принадлежит внешнему миру, она везде своя: Раэль и английское кафе, Раэль и Тирренское море, Раэль и дорический храм. Но совершенно ясно: после этого моря и этого храма другая женщина привлечет другие пейзажи, станет деталью другого орнамента, небом другой земли. Потому что женщина – вторична. Что же первично? Здесь центр Готфрида Бенна, его радикальное открытие: "чувство "я". Эта проблема занимала его всю жизнь. Не "что такое "я", не зачем "я", не "строение "я", но "чувство "я". И с какой стати "второе "я"? Его он ощущал постоянно, даже духовная автобиография называется «Двойственная жизнь». Он был человеком греческого мифа, искренне не понимая, почему он врач двадцатого столетия. Его не интересовали психология, социология, сложности с людьми. Кто он, откуда он? Именно он, а не другой человек, другие люди. Дарвин, эволюция – слишком просто, слишком наивно. Нет, до Дарвина, до эволюции. Этому он посвятил прекрасное стихотворение «Песнь».
О мы были нашими пра-пра-предками,
Комочком слизи в теплом болоте.
Жизнь и смерть. Оплодотворение и рождение
скрывались в тайне наших соков.
Листком водоросли или холмиком дюны,
формацией ветра и влекомые вниз.
Потом головой стрекозы, крылом чайки,
уже так далеко, уже так много страданий.
Достойны презрения влюбленные, насмешники,
несчастные, умирающие от тоски и надежды.
Мы болезненно заражены богами,
и всё же думаем часто о боге.
Томительная бухта. Темный сон леса,
Звезды – расцветающие, тяжелые комья снега.
Пантера прыгает бесшумно сквозь деревья.
Всё – берег. Вечно зовет море.
Это и есть "чувство "я". Элемент эволюции распознается только при желании, поскольку нет последовательного течения времени: нельзя сказать, что крыло чайки – этап на пути к пантере, а уж от пантеры до Готфрида Бенна совсем близко. Просто поэт чувствует родственную неделимость общего пространства стихотворения, космическое единство далеких эпох и пейзажей. К примеру, он мог бы работать в радиомастерской или на автомобильном заводе, и не чувствовать своего "я", не отрицая важности общего дела. Поговорив по телефону, он бы повесил трубку, сознавая пустячную значимость аппарата. Может быть, он признавал полезность своей врачебной специальности. Позитивное отношение к вещам не имеет связи с чувством "я". Он мог любить свой врачебный халат, зажигалку, тюленей, устриц и забывать все это при исчезновении из поля внимания. И потом. Очень важен страстный интерес поэта к тому, что он пишет. Готфрид Бенн не ценил мужчин. Но с каким ангажансом в эссе «Паллада» касается он темы? Здесь его любовь или нелюбовь не имеют значения. «Когда бы он был павлином, обезьяной, конюхом Иосифа, но он – трансцендентальный мужской субъект, андрократический безумец, храмовый педераст, совратитель и причина всех преступлений! Cherchez l'homme! Почему общество предоставляет ему свободу? В минуту страсти – детское и опасное существо, визжит и свистит он, вертится как флюгерный петух, после чего истеричен и неразумен. Его мысль – спектакль, буффонада вымирающего пола, он сооткрыватель дверей рождения, не более того. Он приобрел самостоятельность благодаря своим системам, чисто негативным, иногда сугубо безумным – все эти ламы, будды, боголюди и богокороли, избавители и спасители, и никто мир реально не спас – все эти представители трагического мужского целибата, чуждые материальной сущности натуры, чуждые вещественному зову матери, игнорирующие тайный материнский смысл вещей: непредвиденные разломы в цельности формы, зловещие гости, отдельные голоса которых заглушает общая музыкальная реакция цикад, лягушек и, особенно высоко организованного социально, государства жесткокрылых, где всё нормально кончается спариванием, где их держат за государственных врагов и временно терпят. Такими мужчинами руководит Паллада, от Паллады до шизофрении – всего один шаг; Паллада и нигилизм, Паллада и прогрессивная церебрализация. Здесь, под платанами, в лысом черепе Сократа отразилась первая проекция – ах, и когда-то отражались в нем твои волосы и твои губы, о Диотима!»
Это блестяще написанный текст и, как таковой, не имеет отношения ни к правде, ни к лжи, ни к личному мнению Бенна. Вряд ли он презирал граждан «государства жесткокрылых», вряд ли пренебрежительно оценивал героев, реформаторов, мятежников, интеллектуалов. Мужской и женский коллективы обречены на вечную борьбу, решительная победа здесь невозможна, ибо сущность жизни прекратится. Скорей всего, текст создан в полемике за женскую эмансипацию начала двадцатого века под влиянием Стриндбега, Чехова, Эллен Кей и под более отдаленным влиянием Ницше. Сам Готфрид Бенн не мог сочувствовать ни «государству жесткокрылых», ни сторонникам Паллады в изображении последних в данном тексте. Человек, столь высоко одаренный "чувством "я", не мог благоволить тоталитарному государству (его кратковременная симпатия к СС закончилась полным разрывом), равно как мятежникам и реформаторам. "Я" – дано неизвестно кем и чем, его нельзя обрести, но легко потерять. Бенн одно время пытался его интенсифицировать с помощью наркотиков, но кажется неудачно. Так или иначе, область "я" в наше время – это область прошлого, далекого прошлого, мифа.
«О НОЧЬ»
О ночь. Беру еще кокаина, и разделение крови началось:
волосы поседели, годы потекли,
я должен, должен любым усилием
еще раз от прошлого расцвести.
О ночь! Я хочу не так много –
усилия судорожного сжатия:
чтобы вечерний туман вскипел
от расширения пространства, от чувства "я"…
О ночь! Я могу тебя только умолить!
Просить только чуть-чуть напряженности,
И чувство "я" – презрев все границы,
еще раз от прошлого расцветёт!
Злоупотребление кокаином и другими наркотиками дает лишь иллюзию расширения "чувства "я". Гораздо вернее постепенная утрата этого чувства и обретение многих негативных свойств, равно как физических немощей. Но не будем менадически анализировать ( то есть детально по-женски ), согласно красивому выражению поэта – менада – жрица Диониса – опасности на пути "я". Отталкивающих людей или безобразные предметы "я" может проигнорировать, но иногда препятствия слишком удивительны, например, цветы. Сирени, яблоневый цвет, маковое поле резко ограничивают "я". По словам поэта, «волна левкоев» способна его затопить. Ничего удивительного, если представить, что "чувство "я" настолько деликатно, настолько не имеет точек соприкосновения с эгоизмом, властолюбием или любовью в обычном смысле, что его может сокрушить даже лепесток розы. Оно живет прошлым, да, но создает в собственной ночи.
