Текст книги "Газета Завтра 285 (20 1999)"
Автор книги: "Завтра" Газета
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
“...И НАРОД ВОЗЬМЕТ ОРУЖИЕ!”
1 Мая в Красноярском крае, в деревне Комарово полчаса ураганным огнем расстреливали Красное знамя, реявшее над водонапорной башней. В прошлом номере “Завтра” мы рассказали об этом чудовищном акте в заметке “Стреляли по флагу Победы”. Редакция получила множество возмущенных откликов читателей и сегодня возвращается к этой теме. О подробностях циничного злодеяния рассказывает житель деревни, управляющий фермой совхоза “Красный маяк” Константин ЕСАУЛКОВ
Примерно около трех часов дня в деревню заехали три машины. Иномарки, джипы. Одна с простыми стеклами, а две затемненные, с тонированными стеклами, с мигалками. Они въехали на территорию животноводческого комплекса и остановились.
Было их человек восемь. Вышли в военной форме, в камуфляжах. Сначала оглядывали с бугра деревню, потом обратили внимание на водокачку и на красный флаг на ней.
Стали вытаскивать оружие. Начали стрелять. Одновременно стреляли из карабина с прицелом, из помпового ружья и из “мелкашки” многозарядной, стрельба продолжалась около получаса... Сошлась вся деревня – боялись, думали, что банда приехала... Но на переднем сиденьи китель висел полковничий, погоны – мы поняли, что милиция, более-менее успокоились, поняли, что в людей, наверное, стрелять не будут. Увидя форму, две женщины подошли к ним, говорят: “Как вам не стыдно? Что вы делаете?” Но мало того, что они стреляли по водокачке. На водокачке висел красный флаг – вот что их заинтересовало. Их поразил красный флаг! Они начали стрелять по нему. Флаг не сбили, а водокачку прострелили во многих местах.
Потом они отъехали на сто метров, к опушке леса. А там отдыхала молодежь, было ведь 1 Мая. Были и пацаны 10-12 лет, собирали березовый сок. Но люди в камуфляже продолжали срельбу – уже по деревьям, в глубь леса, вели беспорядочный огонь из автоматов, из карабинов... Ребятишки ползком ползли на ферму к родителям. Мы их спрашиваем: “Что у вас?” Говорят: “А по нам стреляли...” Оказывается, сосенки срезало возле них, между ногами даже пули пролетали, взрывали землю. Вероятно, детей и не видели, просто по лесу стреляли...
Они потом поехали дальше. Подъезжали к памятнику, стояли, смотрели. Подъехали потом к конторе. Тоже смотрели на красный флаг. Но постояли и уехали. Слава Богу, а то беда могла выйти большая. Если бы ранили хоть одного ребенка, люди взялись бы за оружие...
А 2 мая приехала канская милиция, собрали гильзы. Потом сняли флаг. Он был пробит в нескольких местах, в древке тоже оказались две пули.
Ничего подобного не помню я за свою жизнь. И старики такого не помнят, чтоб у нас кто-то (даже по пьянке!) стрелял в деревне. Наши люди сначала кто испугался, кто удивился, а потом какая-то ненависть на лицах появилась. Страшно было смотреть. Я своих людей знаю прекрасно, но прежде не видел такой злобы у них в глазах. Казалось, еще миг – и народ возьмется за оружие!..
Но эти приезжие не обращали внимания ни на кого, стреляли. Кони от страха понесли, вырвали пригон, табун коней ушел в лес, их искали, нашли только на другой день к обеду... Один из тех, кто стрелял, был с сотовым телефоном. Ему наши люди кричат: “Ты ракету вызови! И ракетой этот флаг, ракетой!..” А он тоже никакого внимания не обращал, все устремление было на этот флаг. Как будто у них была задача, как будто перед ними была крепость...
Кстати, среди них был мальчик лет двенадцати. Ему дали карабин, он тоже стрелял. А еще за этой водокачкой сенник стоит, там человека четыре наших сено набирали. Так они там же легли и лежали до тех пор, пока стрельба кончилась... Скажу честно: ЕСЛИ БЫ ТЕ, КТО СТРЕЛЯЛ ПОЯВИЛИСЬ СЕЙЧАС С РУЖЬЯМИ И ДОБИВАЛИ ФЛАГ, МЫ БЫ ИХ ВСТРЕТИЛИ ТЕМ ЖЕ САМЫМ. Тут сомнений нет. Это еще их счастье, что они в Комарово заехали, тут людей мало. А вот если бы они, например, в Терск заехали и начали там стрелять, терские даже не стали бы дожидаться окончания их стрельбы – открыли бы ответную. И это правильно! До чего уже дошли, сволочи, в своей ненависти ко всему советскому. Но ничего – будет еще им всем кара. Обязательно будет!
Красноярский край
гостиница Президент, Киев 4
[Закрыть] – своего рода деловой центр города, в отеле находится восемь конференц-залов и постоянно проводятся крупные деловые встречи и мероприятия.
ДЕНЬ ЛИТЕРАТУРЫ
Вышел майский, 5-й номер газеты “День литературы”.
Подписаться на газету можно в любом отделении связи по объединенному каталогу “Газеты и журналы России”, индекс 26260.
В этом номере вы прочтете острополемическую статью В.БОНДАРЕНКО об одичании нашей культуры – на примерах из поведения Н.Михалкова, Б.Окуджавы, С.Золотцева, С.Василенко и др.; А.ВОРОНЦОВ и С.СЕМАНОВ исследуют чрезвычайно запутанный вопрос о еврействе в произведениях русских классиков. Творчество Т.ГЛУШКОВОЙ, В.ГУСЕВА, Ю.МАМЛЕЕВА, В.ПЕЛЕВИНА анализируется в публикациях Л.КОТЮКОВА, Н.КУЗИНА и В.ВИННИКОВА.
Как всегда, “День литературы” предлагает лучшие образцы современной прозы и поэзии – рассказы и эссе В.ЛИХОНОСОВА, Д.БАЛАШОВА, В.КАЗАНЦЕВА, стихи Ю.ЛОЩИЦА, В.БЕЛОВА, Н.КАРТАШЕВОЙ, Е.СОЙНИ, А.ФИЛИППОВА, В.ДАГУРОВА и В.КУПРИЯНОВА. Блок поэтических материалов о Сербии проиллюстрирован сербскими гравюрами. Публикуется рассказ крупнейшего писателя русской эмиграции И.БУРКИНА к его юбилею. О своей сложной жизни, о друзьях и противниках повествует в своем рассказе М.КОРЯКИНА-АСТАФЬЕВА. Впервые за последние десять лет публикуются сокровенные диалоги с ярчайшим художником русского слова Виктором ЛИХОНОСОВЫМ. По традиции в номере помещены обзоры журналов И.КИРИЛЛОВА и Н.ПЕРЕЯСЛОВА, новые пародии Е.НЕФЁДОВА.
Покупайте газету “День литературы” у всех распространителей газеты “Завтра” и в редакции газеты. Тел.: 245-96-26.
Мы обращаемся ко всем поклонникам русской литературы за финансовой и технической поддержкой. Если вы хотите читать еженедельный шестнадцатиполосный номер “Дня литературы” , окажите помощь редакции с компьютерами и оргтехникой.
Читайте “День литературы”, единственную литературную газету России.
Валентин Cорокин СИЯЮЩИЙ КРЕСТ
Я пишу эти строки, а Москва православная звонит, поет, гудит возвышенно и широко по всей Руси великой праздничными колоколами уцелевших и вновь рожденных церквей и соборов: Пасха – Христос Воскрес!.. Россия наша воскресла!.. Мы воскресли!.. Пусть – усталые, пусть – израненные разрухами, войнами, казнями, бедами, но воскресшие!.. И пишу я о весне, о земле необъятной, защитниках ее бессмертных: о Пушкине пишу! Неукротимом и русском...
"Здравствуй, Пушкин,
Даже страшно это,
Словно дверь в иную жизнь открыть, –
Мне с тобой,
Поэтом всех поэтов,
Бедными стихами говорить!"
Так признается ему Ярослав Смеляков, юный друг Павла Васильева, прошедший через холод и голод камер, через конвойную сталь тюрьмы! А Пушкин – высок. Пушкин – чист и мудр, как Отчизна. Пушкин – слышит народ свой. Пушкин – слышит поэтов русских. Да разве лишь русских? Россия омывается океанами и соседствует со странами, заключая в заботах своих племена и нации, а среди них, среди их говоров, наречий, легенд, сказок, гимнов – Александр Пушкин!..
"Слух обо мне пройдет по всей Руси великой
И назовет меня всяк сущий в ней язык!.."
Пушкин – всегда чуть впереди родного народа: красиво, по моде одет, спортивно быстр, пророчески задумчив, полководчески мудр. Защищая народ, Родину, Пушкин никогда никого из нас не обидел: к поэтам у него – любовь и прошение. Он – урок нам. Он – образ и характер. Он – с кем обязаны считаться мира сильные, он – кого не опровергнут жандармы и палачи. Он – кого не оккупировать и не склонить. А уничтожить Пушкина – как Россию, невозможно, нет!..
Когда опытный и авторитетный поэт хочет вознаградить другого поэта, старого или молодого, за талант, он как бы пододвигает имя собрата к бронзовому великолепию Александра Сергеевича Пушкина: Борис Пастернак считал дарование Павла Васильева близким дарованию Пушкина – по силе чувств и по яркости слова.
А мамонтоглобальный Маяковский извинился перед Пушкиным за шалости юности: Маяковскому, юному, вдруг показалось – Пушкин ветховат, а вот футуристы – сверкают нержавеющей новизною... Но крупные поэты не лгут. И Владимир Владимирович затенорил:
"Александр Сергеевич,
разрешите представиться –
Маяковский".
А далее?
"Сукин сын Дантес!
Великосветский шкода!"
А далее?
"Может,
я один,
действительно, жалею,
Что сегодня нету Вас в живых!.. "
Да, я пишу эти строки, а на улице Пасха – Христос воскрес. И он, Пушкин, за Христом, за бессмертием, за молитвою стоит, как я уже сказал, – впереди, чуть впереди народа: ну на век или на два!..
Падает Пушкин – в снег, а русский народ его огненную кровь стирает с лица своего страдального. Стонет Пушкин в доме, тяжко ему – умирает, а седая Россия к подушке, к подушке, к дыханию его искрометному прижалась: мать ведь, легко ли ей? Еще не родит такого.
Александр Пушкин – не господин Сорос. Он и в учебниках на летящего Суворова похож: гении взаимносопоставимы, за ними – речь русская. Поле Куликово за ними, за ними – сияющий крест русской души крылатой, устремленной в звездную бесконечность, в синюю даль торжественно мерцающих планет. Вселенский знак. И зачем – плакаты и транспаранты на остановках автобусов и трамваев, на стенах зданий и в метро, зачем: «Двести лет Пушкину!..» Или: «Встретим Юбилей Пушкина в Москве и в России достойно!..» Зачем Пушкина встречать? Не надо мешать ему в школах и в вузах, не надо упрощать творчество его и уроки его, и он, он, легкий, умный, пронзительный, – сам нас встретит!.. Пушкин ли не обнимал друзей?
"Блондинистый, почти белесый,
В легендах ставший, как туман,
О, Александр,
ты был повеса,
Как я сегодня хулиган!"
Но продолжил Есенин, продолжал и утвердил разницу – между ним, Пушкиным, и нами, чтящими его наследственно и неколебимо:
"И в бронзе выкованной славы
Трясешь ты гордой головой".
Пушкин – характер, натура, образ, Пушкин – честь русского поэта: независимость и державность творца! Выковал себя.
Ныне запросто окололитературными «вожаками» серость назначается на место одаренности, запросто глубокая рукопись молчит под камнем безденежья, а текучая муть повествования запросто бежит через лотки и прилавки. Но творчество – не доллар: то гребет рубли, то слабнет, творчество – русская душа, русская жизнь и судьба, творчество – сияющий крест высших порывов человека, устремленных по мученической тропе Христа – над нами!.. Зов заревой воли:
Я по орбите жизненной вращаюсь,
Тоску обид напрасных затая...
Вот скоро я с тобою попрощаюсь,
Любовь моя, поэзия моя:
Звезда моя над горизонтом дремным,
Мучение внезапное и страсть,
Ты в океане, грозном и огромном,
Вела меня и не дала пропасть.
Я нищим был, но богател тобою,
Бессильным был, но побеждал тобой,
Глухим, но слышал рокоты прибоя,
Слепым, но видел край свой голубой!
Жена моя и вечная невеста,
Мгновенное бессмертие мое,
И потому – напротив солнца место
Не чье-то, а, действительно, твое,
Тропа до Богородицы торима
Тобой
и путь к распятию торим,
И не судьба моя неповторима,
А свет очей твоих неповторим.
Во времени, чужом и мракобесном,
Я ветер зла перечеркнул крестом,
Я осенен твоим крылом небесным,
Твоимы
спасен от гибели
перстом!..
Анатолий Яковенко СЛАВЯНСКИЙ КРЕСТ
В русской литературе есть одно очень редкое, уникальное произведение – «Повесть об Азовском осадном сидении донских казаков». В нем отчетливо видится вся внутренняя подоплека, заставившая казаков идти на очень рискованные действия и приносить в жертву огромное количество своих собратьев. Во главу угла были поставлены самые высокие религиозные цели: «Град Москва яко вторый Киев и третий, новый Рим». Эта идея возникла в XV веке как только начала распадаться Золотая Орда, и когда турки захватили столицу православного мира Константинополь, надежда на освобождение сего города от власти «басурман» и владела сердцами казаков того времени, о чем в повести написано прямо: «Ведь мы взяли Азов не воровскою хитростью, взяли его приступом, храбростью своей и разумом... Мы примериваемся к Иерусалиму и к Царьграду (Константинополю). Удастся взять нам у вас и Царьград! Ведь было там прежде царство христианское».
И они готовы в любой день и час ринуться туда, если на то будет государево повеление. А для начала просят государя, чтоб велел он принять из рук наших ту свою государеву вотчину – Азов-город, ради светлых образов Предтечи и Николина, ради всего, что им, светам нашим, угодно тут. Тем Азовом-городом защитит он, государь, от войны всю свою Украину, не будет войны от татар до веку, как сядут наши в Азове-городе".
Но царь тогда все-таки исходил из каких-то своих московских интересов, и в 1641 году, «по прошению и посольству царя турецкого Ибрагима-султана пожаловал его и велел донским атаманам и казакам Азов-город покинуть».
И только по прошествии целых двух столетий Россия вновь публично возвращается к этой теме. В разгар русско-турецкой войны на Балканах, когда вся Россия подымалась духом и каждый готов был послужить Христу и православию против неверных – за наших братьев по вере и крови славян, Достоевский писал в своем «Дневнике», что Константинополь «рано ли, поздно ли, а должен быть наш». Потому что Россия выступала тут же как предводительница Православия, как покровительница и освободительница всех исповедующих его народов. Ведь весь христианский восток давно уже простирал молящий взгляд на ее, России, крепнущую силу, ища в ней братского понимания как в заступничестве от мусульманского фанатизма, так и от более изощренного западного еретичества. И народ наш вместе с православным царем не мог не откликнуться!
Оны словно следовали за другими пророческими откровениями – уже позже высказанными поэтом-гражданином Тютчевым:
"И своды древние Софии,
В возобновленной Византии,
Вновь осенят Христов алтарь.
Пади пред ним, о царь России, –
И встань как всеславянский царь!"
Вот именно. И никакой Европе, никакой Америке не должны мы уступать ничего в этом принципиальном вопросе. И приходится еще и еще раз удивляться тому, с какой же непостижимой прозорливостью и самозабвением казаки некогда восприняли и отстаивали все это, словно видя в далеком будущем сегодняшний славянский мир, горе Сербии, агрессию НАТО...
Очнись, Россия!
бурение скважин на воду сложность 5
[Закрыть]
Станислав Куняев “БЫВАЛИ ХУЖЕ ВРЕМЕНА...”
Я НЕРЕДКО ВИЖУ этого молодящегося, лощеного чиновника на телеэкране, встречаю его фамилию в газетных репортажах об открытии выставок и фестивалей, а недавно столкнулся с ним в фойе консерватории на концерте, посвященном памяти Георгия Васильевича Свиридова. Наши взгляды на мгновение встретились, но мы тут же сделали вид, что незнакомы друг с другом. Хотя познакомились еще при Советской власти, лет пятнадцать тому назад, на обновлении церкви Пресвятой Богородицы, что уже шесть с лишним веков стоит в селе Городня на высоком берегу Волги.
Мои друзья, художники Алексей Артемьев и Искра Бочкова, которые расписывали церковь, пригласили меня на торжественную церемонию обновления. Конечно, с согласия настоятеля храма отца Алексея Злобина...
– Церковь старинная! В ней еще Дмитрий Донской молебен служил по пути на Куликово поле. Митрополит таллинский на освящение приедет, Володя Солоухин обещал, они друзья с отцом Алексеем. Отец Алексей тебя ждет и стихи твои любит!
– Да у меня как раз в этот день, двадцать седьмого ноября, день рождения.
– Ну и что? Там отпразднуем! – простодушно обрадовался Алексей Артемьев. – Даже хорошо – в день обновления храма!
Алеша с Искрой уехали в Городню днем раньше, а мы с художником Сергеем Харламовым отправились в Тверскую землю на моей машине утром двадцать седьмого ноября.
В Городне все началось по-церковному торжественно и по-домашнему тепло: и светлый обряд обновления в нарядном храме, и встреча со знакомыми и незнакомыми русскими людьми – священниками, художниками, семинаристами, местными прихожанами, и необычное для меня застолье в просторной горнице отца Алексея. Вдоль стен горницы стояли ряды столов, художники с писателями устроились поближе к дверям, чтобы легче было выйти, перекурить, а напротив по диагонали, в красном углу под иконами разместились вокруг митрополита таллинского Алексия епископы и священники из соседних епархий и храмов. Однако рядом с митрополитом занял место молодой человек в модных очках с тонкой оправой, в дорогом костюме, с внешностью и манерами комсомольского работника брежневской эпохи. В соседней же комнате устроились человек двадцать то ли иподьяконов, то ли семинаристов – помню только, что они были из Троице-Сергиевой Лавры. Вели они себя в меру шумно и весело, в то время как в нашей горнице царили чинное спокойствие и иерархический порядок. Но вскоре после первых возлияний за отца Алексея, за матушку Любу, за реставраторов-художников, за местное начальство и в наших стенах то тут, то там стали возникать очаги непринужденного общения, постепенно размывшие атмосферу первоначального благочестия.
Вот тут-то я и решил, как мне помнится по просьбе Искры и Леши, прочитать одно стихотворение, приличествующее празднику, встал, естественно, со стопкой в руке, и обратился к иерархам, сидевшим в сверкающих золотом облачениях в красном углу:
– Мне было необычно легко и радостно на сегодняшней службе, – сказал я. – Дай Бог здоровья всем, кто замыслил и завершил это святое дело. Я вот вспоминаю мою Калугу. В ней до революции было сорок церквей. Писатель Сергеев-Ценский в романе «Севастопольская страда» описывал, как в Севастополе праздновали во время его обороны в 1855 году какую-то небольшую победу и заметил, что по этому поводу «колокольный звон стоял, как в Калуге, на Пасху». А сейчас, что в моем родном городе? Всего лишь две действующие церкви, остальные либо снесены, либо превращены в склады, в кинотеатры, в спортзалы. Приезжаю на родину, брожу по улицам, смотрю на каменные скелеты, на обесчещенные без крестов купола – и горько до слез... Слава Богу, что на вашей Тверской земле дела обстоят лучше. А стихотворение о моих калужских храмах я написал давно, почти двадцать лет тому назад, в одна тысяча девятьсот шестьдесят пятом году:
Церковь около обкома
приютилась незаконно
словно каменный скелет,
кладка выложена крепко
ладною рукою предка –
простоит немало лет.
Переделали под клуб –
ничего не получилось,
то ли там не веселилось,
то ли был завклубом глуп.
Перестроили под склад –
кто-то вдруг проворовался,
на процессе объяснялся:
«Дети. Трудности. Оклад...»
Выход вроде бы нашли –
сделали спортзал, но было
в зале холодно и сыро,
результаты не росли.
Плюнули и с этих пор
камни выстроились в позу –
атеистам не на пользу,
верующим не в укор.
Только древняя старуха,
глядя на гробницу духа,
шепчет чьи-то имена,
помнит, как сияло злато,
как с причастья шла когда-то
красной девицей она...
ТИШИНА ВО ВРЕМЯ моего чтения стояла полная, я чувствую, как меня слушают, некоторые строки произносил чуть ли не полушепотом, еще внимательнее заставляя гостей вслушиваться в каждое слово. Закончив чтение, я выпил и хотел было сесть, но увидел, как митрополит Алексий поднял бокал с шампанским и пригласил меня жестом подойти к нему. Кто-то из сидевших рядом тут же снова наполнил мою стопку, я пересек горницу и почтительно склонил голову перед митрополитом, который поздравил меня со стихами, сказал какие-то одобрительные слова и даже пригубил, чокнувшись со мной, глоток шампанского.
Но когда я воротился на свое место, то неожиданно для всех сосед митрополита, молодой человек в очках с золотой оправой, с искусно подвитыми в парикмахерской кудрями, встал во весь рост под иконами:
– Я вот послушал стихи поэта и не согласен с ним. Партия и правительство везде заботятся об интересах верующих, все храмы, если даже они и не действуют, охраняются государством. Во всех областях есть люди ответственные за соблюдение норм религиозной жизни... Так что наш поэт плохо знает то, о чем пишет, либо клевещет на советскую действительность...
Кровь бросилась мне в лицо. Я приподнялся было, чтобы ответить прилизанному демагогу, но почувствовал на своих плечах ладони матушки Любы, шептавшей мне на ухо:
– Станислав Юрьевич, дорогой, промолчите, мы так зависим от этого человека. Он у нас в области большой начальник, не отвечайте ему, Бог терпел и нам велел...
А тут еще подоспел отец Алексей:
– Станислав, митрополит спрашивает: напечатаны ли где-нибудь эти стихи? Если напечатаны – подари ему книжку!
Ну как мне было не внять их душевным увещеваниям! Я сел, молча налил себе очередную стопку, с молчаливым презрением прослушал речь своего коллеги – поэта Алексея Маркова, который ни с того ни с сего, видимо, перепугавшись, решил обнародовать свою лояльность властям и заявил, что он не разделяет моих взглядов и что он вообще из «другой команды»...
Словом, покойный Алеша опростоволосился, но это уже не особенно расстроило меня. У выхода в горницу стоял оживленный шум. Я поднял глаза и увидел нескольких молодых бородатых иподьяконов-семинаристов, которые всяческими одобрительными знаками приглашали меня войти в коридор. Я вышел, и они чуть ли не на руках затащили меня в свою компанию, заседавшую в соседней по коридору комнате:
– Станислав Юрьевич, читайте нам стихи!
После каждого стихотворения подвыпившие молодцы в двадцать луженых глоток пели мне «Многая лета», да так, что крыша у дома чуть ли не приподымалась, а в главной горнице вздрагивали иконы, висевшие в Красном углу над головой партийно-советского функционера из города Калинина. Словом, компенсацию за свое унижение я получил многократную: и с семинаристами многажды чокнулся и, когда в доме появился однокашник отца Алексея по учебе уже весьма известный в те годы Александр Мень, я и с ним познакомился и даже по самонадеянности своей ввязался с прославленным проповедником в какие-то богословские споры...
Однако часам к трем ночи гости начали расходиться, хозяева валились с ног от усталости, и до меня дошло, что надо уезжать в Москву. Адреналина в крови было хоть отбавляй, на меня всегда во время предельного возбуждения алкоголь почти не действует, и я, как ни уговаривала нас чета Злобиных переночевать, решил вместе с друзьями-художниками возвращаться в Москву. Мы сели в машину, и она ринулась в сырую ночь, разрезая фарами тьму и освещая дорогу, усыпанную желтыми листьями, плавающими в мокроснежной слякоти...
Я вроде бы достаточно быстро отрезвел, и все было бы хорошо, если бы километров через семьдесят на полдороге к Москве на каком-то шоссейном перекрестке не совершил мелкого нарушения. Сотрудник с жезлом возник передо мною как из-под земли. К своему ужасу, я почувствовал, что у меня почти нет сил, чтобы выйти из машины. Бдительный сержант заподозрил неладное, открыл дверцу машины, помог мне вылезти, и мы побрели через дорогу к его скворечнику, куда надо было подыматься по многоступенчатой металлической лестнице. В скворечнике было светло и даже уютно. За стеклами шумели листья, сыпался мокрый снег, а сержант и его напарник стали определять степень моего опьянения. Когда я дунул в ихнюю трубку, то с ужасом увидел, что в прозрачном сосуде, куда вошло мое отравленное дыхание, образовались завитки черного дыма, которые, как я читал, должны были быть всего лишь навсего светло-зелеными.
Гаишники покачали головами и, заглядывая в мои права и техпаспорт, начали составлять протокол. Они не торопились, до утра было еще далеко, на шоссе в такую непогодь не было никакого движения, и ребята откровенно скучали. Я попытался воспользоваться этим обстоятельством.
– А рассказать вам, как все произошло? – в отчаяньи начал я свою исповедь, понимая, что никуда отсюда уже не уеду и что придется мне и моим друзьям коротать в машине до утра, а потом кое-как добираться до Москвы, и что водительских прав я лишусь – и надолго. Отчаянье придало мне вдохновения и я весьма живописно, кое-что приукрашивая, рассказал им, как был на обновлении церкви, как прочитал стихотворение, за что был привечен митрополитом, с которым не посмел не выпить, как был оскорблен советским чиновником, как в мою честь несколько раз хор иподьяконов исполнял «Многая лета»...
– Ну как после всего, что произошло, ребята, я мог остаться трезвым как стеклышко? – картинно разводя руками, оправдывался я.
– А какое стихотворение ты прочитал? – спросил меня сержант. Градус вдохновения в моей душе моментально поднялся и я продекламировал в милицейском скворешнике «Церковь около обкома» с таким чувством, которого не испытывал никогда.
Ребята переглянулись и задали мне тот же вопрос, что и митрополит: «А оно напечатано?» И тут словно молния меня осенило – вот он, шанс на спасение!
– Ну, конечно же, напечатано! Книжка у меня в бардачке! Сейчас принесу!
На совершенно трезвых ногах я скатился по мокрой железной лесенке, подбежал к машине, вытащил из бардачка тощенькую книжицу и как на крыльях взлетел в скворешник.
– Глядите! Напечатано! Только одно слово цензура заставила переделать – «Церковь возле гастронома!»
– Ну дари, подписывай!
Сержант протянул мне шариковую ручку, а пока я писал что-то размашистое и сентиментальное, он на моих глазах демонстративно разорвал уже составленный протокол и протянул мне права и техпаспорт.
– Держи, поэт! Езжай осторожно, дорога скользкая! Впереди еще один наш пост. Мы туда позвоним, чтобы тебя не задерживали, не беспокойся. А когда переедешь в Московскую область – то молись, чтобы пронесло. На московской земле нашей власти нету.
До Москвы мы доехали благополучно.
ЛЕТ ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ после этой ночи я, уже главный редактор «Нашего современника», вместе с Распутиным и Крупиным удостоился приема у Святейшего патриарха Всея Руси Алексия II, бывшего митрополита таллинского. Мы готовили пасхальный номер журнала, который собирались открыть словом Патриарха к верующим читателям нашим.
После душевной и довольно длительной беседы мы стали прощаться с Патриархом, и я осторожно напомнил ему:
– А мы, Ваше Святейшество, встречались в прежние времена в день обновления храма в Городне.
Алексий II внимательно посмотрел на меня и спокойно произнес: «Да, я помню...»
Что же касается лощеного чиновника, о котором одна из центральных газет в 1991 году писала, что он нечист на руку и замешан в грязных делах, связанных с хищением икон в Тверской губернии, то он, естественно, превратился из напыщенного партийного идеолога в ярого демократа, был замечен Ельциным, который сделал его начальником Останкинского телецентра и сыграл весьма подлую роль в проведении кровавой октябрьской провокации 1993 года. Честный английский журналист, заведующий корпунктом английской газеты «Гардиан» в Москве, Джонатан Стил так писал о нем в своей газете 13 ноября 1993 года: «Председатель телецентра Вячеслав Брагин, выдвиженец Ельцина, приказал прекратить передачу новостей из „Останкино“. Они возобновились позже вечером, но из другого телецентра. Этот перерыв в передачах имел целью раздувание несуществующей опасности атаки „Останкино“ в глазах россиян, которые следили дома за развитием событий. А последовавшие за этим репортажи контролируемого правительством радио и телевидения давали извращенную картину того, что происходило, словно бы сражение за „Останкино“ с непредсказуемым результатом длилось многие часы...»
В роковые дни 3-4 октября 1993 года все главные действующие лица того далекого и светлого праздничного вечера в Городне были словно бы некой сверхчеловеческой волей задвинуты в эпицентр исторической катастрофы, и каждый из них занимался своим делом.
Вячеслав Брагин осуществил сценарий останкинского кровавого спектакля.
Я, приехавший на телецентр, чтобы выступить в «Русском доме» в день рождения Сергея Есенина, когда началась стрельба, укрылся за каменным бордюром и с ужасом глядел, как вокруг мечутся и падают люди, как звенят и поскакивают на бетонных плитах автоматные гильзы, летящие со второго этажа.
Отец Алексий Злобин, депутат Верховного Совета России, на другой день, как и положено русскому православному священнику, причащал, крестил и исповедовал мужественных смертников «Белого дома» в коридорах, наполненных дымом и кровавым смрадом.
Патриарх в эти роковые сутки молился за Россию, раздумывал о том, кому объявить анафему, кто первый пролил русскую кровь на камни Москвы.
* * *
Мне остается лишь добавить, что Брагин ныне является заместителем министра культуры Российской Федерации.
Министры приходят и уходят, а такие, как он, остаются несменяемыми регентами всех режимов.
Бывали хуже времена, но не было подлей...
Полностью воспоминания С.КУНЯЕВА публикуются в “Нашем современнике”
