Текст книги "Очарованный остров. Новые сказки об Италии"

Автор книги: Захар Прилепин

Соавторы: Андрей Рубанов,Эдуард Лимонов,Герман Садулаев,Андрей Аствацатуров,Юрий Мамлеев,Максим Амелин,Геннадий Киселев,Сергей Гандлевский,Виктор Ерофеев,Владимир Сорокин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Финал

Мой рассказ слишком затянулся, вытянулся как италийская пальма. И теперь пора заканчивать. Пора нахлобучить верхушку, взять финальный аккорд – любой, пусть даже слегка визгливый и в прошедшем времени.

Когда мы остановились у седьмого по счету ресторана, Костя начал терять терпение.

– Старик, – серьезно сказал он. – Давай ты побыстрее определишься. А то мы с Робертой уже жрать хотим.

Я в ответ поморщился на раскрытое меню. Не объяснять же ему в самом деле, зачем я хожу от одного ресторана к другому. И в эту секунду в глубине зала я увидел того, кого искал. Он сидел за дальним столиком в красной майке. Собственной персоной. Один-одинешенек. Без нее.

– О'кей, – сказал я, стараясь не выдать свое волнение. – Давайте тогда останемся здесь. А то Роберта уже устала.

Роберта ответила мне доброй улыбкой и неопределенно качнула головой.

Мы выбрали столик, и я уселся так, чтобы не упускать из виду красную майку. Надо же… Еще жрет что-то. И с таким аппетитом. Хотя что тут такого? Не сидеть же ему голодным. Интересно, а скоро она вернется?

– Знакомого увидел? – спросила Роберта.

– Для начала по бокалу вина, а? – предложил Костя.

Я молча показал глазами за их спины. Костя и Роберта дружно обернулись.

– Ох ты, надо же, и он здесь, – удивился Костя. – Давай его пригласим, а?

– Не стоит, – твердо сказала Роберта.

– Ладно. Но я хотя бы схожу поздороваюсь. – Костя поднялся. – А то неудобно, я ведь у него учился.

Я потянул Костю за рукав.

– Чего?

– Слушай, спроси, здесь ли Джулия.

Костя скривился.

– Спроси! – поддержала меня Роберта.

– Ладно.

Костя направился в глубь зала.

Подошел пожилой усатый официант, держа наготове блокнот. Роберта произнесла по-итальянски несколько слов. Официант шевельнул усами, что-то записал и отошел с самым серьезным видом.

– Я нам всем белого вина заказала, – пояснила Роберта. – Будешь?

Я кивнул. Тут вернулся Костя.

– Джулии нет, старик. Так что не рассчитывай. Вчера с друзьями умотала в Сорренто на дискотеку, а его тут оставила.

Мимо нашего столика прошли три высокие грудастые блондинки. За ними двигался седой очень смуглый мужчина лет пятидесяти.

– Ишь ты, – усмехнулся Костя. – Все равны, как на подбор, и с ними дядька Черномор.

Мы столкнулись с красной майкой в туалете. Я целый час терпеливо поджидал, пока он туда спустится. Сидел и ждал. Слушал Костины шутки, пил вино, плющил сигареты одну за другой о пепельницу и ждал. Наконец дождался и кинулся за ним.

Он вышел из кабинки, что-то себе насвистывая и застегивая на ходу ширинку. И тут увидел меня, загородившего выход. Узнал, испугался, остановился, справился с ширинкой и начал неуверенно переминаться с ноги на ногу, не решаясь идти в мою сторону. Я скрестил руки на груди и участливо поинтересовался:

– Как жизнь, профессор? Побывали уже на вилле Тиберия?

Повисла долгая тишина. Слышно было, как капает вода в унитазах.

– Это жизнь, понимаете? – выдохнул он наконец, почувствовав, что наше молчание слишком уж затянулось. – Так вышло, поймите. Я был тогда очень одинок. У меня с книгой что-то не получалось. Я как будто падал с огромной высоты, понимаете?

– Очень даже понимаю. – Я сделал сочувственное лицо. – Вы были одиноки, у вас не получалась книга. Вы начали падать с огромной высоты. Потом приземлились и воткнули член в мою жену. Что ж, бывает…

– Мне правда очень жаль, что так вышло… – Он принялся разглядывать белую надпись UCSB на своей футболке. – Очень жаль. Но жизнь ведь продолжается, верно?

– Угу, жаль, – повторил я и вдруг услышал свой собственный дикий крик, заметавшийся среди кафельных стен. Так могло кричать только раненое животное: – Ни хера тебе не жаль!!

Я ударил его изо всех сил ногой, куда-то под коленную чашечку, а когда его качнуло вперед – снизу кулаком по лицу. И тотчас почувствовал, как сзади меня схватили.

– Ты что?! Ты что?! – кричал мне в ухо Костя. – В полицию захотел?!

Я плохо соображал, что происходит, и только беспомощно бился в его стальных объятиях.

В себя я пришел только на улице. Понял, что сижу на скамейке и сплевываю под ноги кровь, а Роберта с материнской нежностью гладит меня по голове.

– Успокойся, успокойся. Костя сейчас придет, – повторяла она.

Костя действительно скоро вернулся. Оказывается, он уходил за ромом для меня.

– Ну как ты? – спросил он, присаживаясь рядом и протягивая мне уже открытую и начатую бутылку. – На-ка вот, глотни. Я еще анчоусов купил.

– Анчоусов?

– Да… рыбки такие. Знаешь, я, когда жил в СССР и встречал это слово в книгах, всегда думал: вот поеду куда-нибудь, в Испанию там или Италию, заживу как человек, буду есть каждый день анчоусы. Приехал – оказалось: эти анчоусы – обыкновенные кильки, херня в какой-то масляной понадроте.

– Костя. – Я отнял ладонь от разбитой губы и взял у него бутылку. – У меня кровь. Он что, врезал мне?

– Он? Да ты что? Он, как я тебя схватил, сразу смылся оттуда. Это – я.

– Как – ты? Зачем? – Я отхлебнул из бутылки – ром приятно обжег горло.

– Ну, старик, прощения просим. Надо же было тебя как-то унять. Да и потом, если он в полицию побежит, у тебя железная отмазка – рожа разбита. Я, если что, единственный свидетель. Скажем, что он напал первым, и побои освидетельствуем. Да он и не станет.

– А официанты чего?

– Официанты? – Костя хмыкнул. – Ты их видел хоть? Они даже ничего не услышали, тетери глухие. Но знаешь… ты сам… урод! Реальный ебанический урод! Понял?! На хрен он тебе сдался. Он вообще ни при чем.

– А кто тогда при чем? – слабо отозвался я и отхлебнул рому.

– Во всяком случае не он! Он же не виноват, что твоя Джулия, когда видит богатых мужиков… ноги не может вместе держать!

Выкрикнув эти слова, Костя вдруг замолчал. Роберта в ужасе закрыла рот ладонью.

– Ребята! – попросил я и поставил бутылку рома на землю. – Давайте вы меня сейчас на паром посадите?

Роберта молча кивнула.

– Это правильно, – поддержал Костя, – сейчас тебе надо валить отсюда. И как можно скорее.

Через три часа я был уже в Неаполе, в своем гостиничном номере, и собирал вещи. На следующий день я улетел домой, в Петербург.

Хорошо, что у человека всегда остается это верное средство от всех тревог – путь домой.

Эпилог

Прошло четыре месяца. Наступил сентябрь. Тот весенний остров, табакерка на нефритовой подставке, мой тиранический сон стал таять, растворяться и наконец забылся.

Как-то вечером я открыл электронную почту и обнаружил письмо от Роберты. Надо же! После всего она еще готова со мной общаться. Однако письмо было пусто. Ни «привет», ни «пока», ничего. Только ссылка на какую-то американскую газету двухнедельной давности. Я кликнул по указанной ссылке и прочитал заглавие:

АМЕРИКАНСКИЙ ПРОФЕССОР СТАЛ ЖЕРТВОЙ ЭКСТРЕМИСТОВ

Известный калифорнийский историк и его жена, – сообщалось в газете, – стали жертвой бандитского нападения в центре Каракаса. Профессор, – читал я, – с женой вышли вечером из гостиницы. На площади к ним приблизились трое молодых людей и потребовали денег. Профессор отказался. Тогда один из подошедших вынул пистолет и двумя выстрелами прострелил профессору коленные чашечки. Жена стала звать на помощь, и ей досталась пуля в голову. Она скончалась через полчаса в больнице, не приходя в сознание. Туда же был доставлен профессор, избитый, со множественными переломами и простреленными коленными чашечками. Ведется следствие.

Я встал от компьютера и пошел на кухню. Там трясущимися руками открыл окно и жадно глотнул сентябрьский воздух, уже набирающий морозный холод.

Ее больше нет. Нет той, которая однажды подарила мне жизнь. Страна пламенного Уго Чавеса, взявшая курс на свободу, на братство, на социализм, отняла ее у меня, у всех, даже у этого профессора, пожалевшего денег, и теперь уже навсегда.

Где же ваше братство? Где справедливость?

– Жизнь продолжается! – сказал мне тогда этот профессор.

Я смотрю в окно. Рядом с домом дерево. На ветке сидит глупая птица и непрерывно стрекочет. Видно, пытается привлечь самца, размножиться, отложить яйца. Для чего? Для того, чтобы появилась на свет другая такая же глупая птица. Чтобы она вот так же сидела на ветке, гадила, стрекотала и откладывала яйца. Жизнь продолжается! Есть ли какой-нибудь смысл во всем этом, кроме того, что она продолжается? Ты остановился, замер, задумался, а жизнь дрейфует мимо твоих окон и продолжается.

– У меня друг умер…

– Не грусти, старик! Жизнь продолжается!

– От меня ушла жена…

– Ерунда! Жизнь продолжается!

– Я тяжело болен и скоро умру.

– А у нас жизнь продолжается! Простите нам наше счастье и пройдите мимо.

Да какое мне дело до того, что ваша поганая жизнь продолжается?! Лучше заткнитесь и пройдите мимо с вашим идиотским «пройдите мимо»!

После этой истории Костя мне больше не звонил. И не писал.

Овдовевший профессор вернулся в Калифорнию. Он по-прежнему бодр и жизнерадостен, хотя передвигается теперь только при помощи костылей. Кто-то мне рассказывал, что через полгода после смерти Джулии он снова женился.

А тот итальянский остров я никогда не забуду. Особенно его весну.

Весна на Капри безоблачна (ошметки редких облаков не в счет) и степенна…

апрель-июнь 2012

Сергей Гандлевский
«Есть остров на том океане…»

Попутчиками моими по преимуществу были положительные турки простонародного вида. По прилете в Стамбул я обратил внимание, как они валом повалили на рейсы внутренних авиалиний, и догадался, что это гастарбайтеры и есть – мастера на все руки, возвращающиеся в свое захолустье с длинным московским рублем.

Безжалостно умертвив два часа жизни: поиски загона для курящих, ложно вдумчивый осмотр магазинов «Duty free», заучивание наизусть табло «Departure», я наконец пристегнул ремень – и через два с гаком часа тряс руку встречающему меня незнакомцу Винченцо. Встреча иностранцев в аэропорту была для него, видимо, делом рутинным, поэтому, когда машина тронулась, он, как заправский гид, кивнул в сторону неправдоподобно близкого Везувия и успокоил меня, будто маленького: «Dorme, dorme», – даже для наглядности исполнил пантомиму сна – приложил ладонь к щеке. Везувий, безусловно, похож на старую войлочную шляпу с рваной тульей, и не сказать об этом в миллионный раз было бы проявлением болезненного авторского самолюбия.

Между тем Винченцо бесперебойно трещал по мобильному. Кое-что я даже понял: «бла-бла-бла». Он говорил по ролям: то подчеркнуто спокойным тоном, то визгливым и истеричным. Так в России глупые женщины передают прямую речь начальницы или соседки. Зная, что мне нужна местная sim-карта, мой вожатый притормозил на каком-то перекрестке, повел меня в соответствующую контору, сказал, что это – друзья,и тактично оставил с продавцом один на один, будто с нотариусом, священником или врачом по интимным болезням. (Приобретенная таким доверительным образом «симка» отличалась прожорливостью грызуна: в четверть часа истребляла всю наличность, даже если я не пользовался телефоном вовсе.)

Промахнули центр Неаполя – нечто грандиозно прекрасное – и остановились в конечном пункте: у причала паромной переправы. Боже мой, какое правильное место! Такими могли быть пристани на великих сибирских реках, Волге или Миссисипи в XIX веке. Задворки огромного порта. Помещение добротное, неновое, пустоватое; много дерева. Кассы с сонными кассирами, редкие посетители в буфете. На причале в непосредственной близости к воде – трое мужчин, не имеющих, судя по повадке и одеяниям, определенных планов на сегодняшний день, как не было их на вчерашний и не будет на завтрашний. Один даже спал на лавке спиной к стихии. Винченцо с улыбкой вручил мне билет и откланялся.

Я вышел покурить к Тирренскому морю, имея в виду наконец осмыслить случившееся. Рядом тотчас нарисовался «стрелок». Непослушными пальцами он долго рылся в моей пачке, выронил одну сигарету наземь и на мое предложение взять другую потрепал меня по плечу со словами «no problem» и поднял упавшую. Объявили посадку.

Паром с шумом пятился в открытое море, и Неаполитанский залив, сам Неаполь и неапольский порт с наглядностью лабораторной работы по оптике раздавались в ширину.

Так вот оно где произошла, эта прискорбная история с «Жаннеттой», вот где, «поправ морской устав и кортики достав», пошли стенка на стенку английские и французские морячки! И кровищи-то было! И красоты! На целое детство!

Довольно опрометчиво для своих лет я все плавание простоял на верхней палубе (и уже в Москве намаялся с правым наветренным ухом). В оправдание себе скажу, что в пассажирском салоне я бы ничего не рассмотрел: на иллюминаторах неистребимый налет соли.

А здесь, на ветру, пространство неспешно листало подарочное издание возмутительно-безукоризненных красот, а личное зябнущее и косящееся на багаж присутствие избавляло виды «на море и обратно» от перебора глянца. Почему-то я привык думать, что люблю горы и города за частую смену ракурса при ходьбе, а к морю равнодушен. Я погорячился: оно, как и небо, берет-таки количеством и доходчивой вечностью.

За подобным глубокомыслием и сопутствующими эмоциями приплыли на Капри. С воды остров похож – раз уж наше проклятье обобщать и сравнивать! – на гигантское седло с высокими луками. И вот между двух этих огромных, разновеликих и облезлых, будто после линьки, гор – «старшая» островная гавань Marina Grande.

Фуникулер до открытия туристического сезона бездействует, и развозят пассажиров, куда кому надо, маленькие автобусы; здесь же, в гавани, у них и «круг» – точь-в-точь как на какой-нибудь крупной пригородной ж/д станции.

Встречала меня Мелания, старшеклассница с виду, которую я с присущим мне неумением держать язык за зубами спросил, не скучно ли ей здесь живется. «Нет, – ответила красотка невозмутимо. – У отца магазин кожгалантереи, и я ему помогаю».

Между тем юркий автобус, вопреки моим ожиданиям, не сверзился с кручи и не столкнулся со встречным транспортом, а благополучно вырулил по серпантину вплотную к Пьяцетте – здешней Красной площади. Через десять минут мы были в гостинице.

Итальянские города, даже крошечные, напрочь лишены немецкой уменьшительно-ласкательности. И хорошо – некоторая обшарпанность придает им жилой и живописный вид: по мне, обжитой бедлам красивой квартиры выгодно отличается от гостиничного номера с иголочки. Но здесь даже номер выглядел симпатично и затрапезно: креслица в белых чехлах – все уютно, облупленно, чисто. Три звезды в самый раз, на большее я не тяну.

(Я сбился на гекзаметр, потому что поначалу воодушевился вздорной идеей написать травелог целиком этим древним размером. Но похерил экзотический замысел, когда не сумел ответить себе на важнейший авторский вопрос: зачем?Двадцатипятилетний Пушкин посетовал в письме на журнальные опечатки, лишившие стихи всякого смысла, и вскользь заметил: «Это в людях беда не большая, но стихи не люди».)

Разложив вещи со свойственной мне безбожной основательностью – будто на веки вечные, я отправился в город осмотреться и разжиться съестным. Когда я вышел из тесного супермаркета с пакетом хлеба, минералки, ветчины и сыра, по-южному внезапно, минуя сумерки, пала ночь. Узкие улицы стремительно пустели. С моим талантом терять ориентацию в широком и упорядоченном Петербурге или даже в Москве, где прожил всю жизнь, на Капри задача упростилась донельзя: больше всего городишко походит на гигантскую коммуналку – дельта коридоров с чуланами, тупиками, лесенками на антресоли и черными ходами. Каждый раз, когда я вконец отчаивался, я пускался по наклонной плоскости (дело знакомое!), и покатая мостовая выносила меня на Пьяцетту. Через час с чем-то панических блужданий пришлось посмотреть правде в лицо: я насмерть заплутал в городке с ноготок. И вот тут-то южная темень донесла до меня знакомый говор – украинский!

(Вообще-то, за границей встреча с соотечественниками портит настроение. Думаю, причина в неожиданном напоминании о родном домашнем позоре. Только-только распрямишься и с облегчением почувствуешь себя этаким гражданином мира без роду и племени, как – здравствуйте пожалуйста! Будто в степенные лета столкнулся на улице лоб в лоб с бывшим одноклассником – и разом воскресают в памяти тщательно забытые школьные пакости.)

Люба и Галя с минуту разглядывали при свете уличного фонаря мой ключ с названием отеля на металлическом брелоке, поворковали между собой на своей мове, после чего Люба взяла меня за руку и повела в темноту. Люба – из Тернополя, живет здесь с сыном двенадцать лет после смерти мужа (допустим), собирается вернуться восвояси (слабо верится: собираться-то она, может, и собирается, а вот соберется ли…). Я еще на Чукотке в молодости наслушался этих басен возвращения, причем тоже украинских по преимуществу. А спросишь, сколько времени живет человек «на чемоданах», оказывается, около двадцати лет… Так то – Певек, мерзость запустения, а то – Капри!

Вывела-таки Люба, добрая душа! А то бы я до сих пор бродил как неприкаянный по курортным лабиринтам с газировкой и прошутто в полиэтиленовом пакете!

Рот до ушей от радости, я добрел до кровати – и мне ничего не снилось.

«Мозамбик, Мозамбик, Мозамбик», – раздался бубнеж из сада с утра пораньше. Набросив на плечи попону с кровати, я вышел на лоджию. Говорливого дауна интернациональной наружности и без примет возраста выводили на прогулку. Был он утеплен не по погоде – пальто до пят и шерстяная шапочка – и по-весеннему возбужден: «Мозамбик, Мозамбик…»

Три, что ли, года назад мы с товарищем очутились на родине Микеланджело в местечке Капрезе в Тоскане. Одновременно с нами к церкви, где крестили «создателя Ватикана», подъехал микроавтобус, откуда в сопровождении двух волонтеров неуклюже высыпала дюжина тихих безумцев. Сопровождающие долго и терпеливо располагали их для парадной групповой фотографии на фоне церковного портала, а подопечные от волнения никак не могли угомониться и занять свои места. Особенно нервничала бритая наголо женщина за тридцать с большой лысой куклой на руках, с которой она держалась по-матерински заботливо. Женщина боялась не попасть в кадр и вставала на цыпочки, поминутно в смятении поправляя «прическу».

Я уже давно не смотрю на безумие как на невидаль и посторонний ужас. Эта речка протекает совсем недалеко, и забрести в нее, хотя бы по щиколотку, – пара пустяков.

Кстати, Бунин вспоминает, что первый приступ литературного вдохновения испытал ребенком над книгой с загадочной иллюстрацией «Встреча в горах с кретином».

«Кстати», потому что Иван Алексеевич век назад жил в пяти минутах ходьбы – в богатом отеле «Квизисана». Тягостно дружил с Горьким, а Федор Шаляпин волжским басом подпевал этой натужной дружбе.

По количеству литературных талантов и знаменитостей на единицу площади – от сказочника Ганса Христиана Андерсена до сказочника Владимира Сорокина – Капри многократно перевешивает Переделкино, Николину Гору и Рублевку, вместе взятые; список этих славных имен звучит не менее торжественно, чем перечень ахейских плавсредств. Вот где гекзаметр, бесспорно, к месту:

 
Горький, Черчилль, Грэм Грин, Луначарский, Пабло Неруда,
Эйзенхауэр, Ленин, Уайльд, Тургенев, Чайковский, Амелин!
 

Гомерова флотилия пришла мне на память тоже неспроста: есть курортная версия, что сирены, завлекавшие экипаж Одиссея, водились именно в этих местах.

Во всеоружии такой клочковатой, в проплешинах эрудиции я отправился на первую экскурсию по острову.

Уже через четверть часа я оторопел, завидя свальный грех обезглавленных манекенов в витрине.

Мне, в известном смысле, повезло: я очутился на Капри в самый канун туристического сезона. Правда, из-за этого я был лишен удовольствия спуститься в Marina Piccola(меньшую гавань) по дороге Круппа, дару фабриканта, – пешеходному булыжному серпантину: он заперт до конца марта. Зато я оказался как бы за кулисами мирового курорта – это живо напомнило мне молодость и работу монтировщиком сцены, подготовительную суету по нарастающей по мере приближения спектакля. Казалось, вот-вот ворвется мастер сцены Михал Ильич и спросит, заикаясь от бешенства, откуда у меня растут руки. Или пионерский лагерь за сутки до родительского дня – азарт и спешка приготовлений к показухе. Жужжали дрели, стучали молотки, грохотали тачки, миниатюрные грузовички развозили ящики с колотым известняком для подновления мостовых. Работяги в спецовках чинили палубы открытых кафе и ресторанов. Десять лет, как я утратил всякое обоняние, но здесь должен сейчас стоять истошный запах моря, масляной краски, досок, катапультирующий душу в какое-то драгоценное прошлое. Жертва нескольких ремонтов, я отдал должное даже малярному скотчу, которым оклеивались пороги, чтобы не закрасить лишнего. Отсюда – и пустые бутики с манекенами в чем мать родила и вповалку.

Спасибо Горькому, если это он отстоял самое элегическое место Капри – монастырь Сан-Джакомо, с XIV века навидавшийся и натерпевшийся всякого.

Похоже, монастыря начало сезона не коснется: никакой выгоды, кроме благодарного созерцания, из него не извлечь. В одном из монастырских корпусов – постоянная экспозиция гигантских полотен Карла Дифенбаха, здешней знаменитости, немца и депрессивного эксцентрика; мазня, по-моему. В галерее, обрамляющей заросший бурьяном внутренний двор, – средняя школа: недоросли слоняются и галдят, астенического сложения учитель желчно курит и с ненавистью ждет звонка на урок, на колонне – расписание кружков и секций. Тенистая аллея на задах монастыря ведет в сад, где – честное запустение и все как полагается: крапива, полынь и… алоэ, как на старушечьем подоконнике, впрочем, растет из подножной земли и вымахало по пояс. Я обломил кончик шипастого листа и закапал в нос, чтобы вспомнить детский привкус, – ничего не вспомнилось. Темный сад внезапно завершается сиянием, от которого учащается сердцебиение: две синевы – морская и небесная, отвесные до головокруженья каменные берега вправо и влево…

Отсюда, не откладывая на потом, я решил добраться до главной достопримечательности Капри – палаццо Тиберия и храма Юпитера. Моя via Tragara,если идти по ней прочь от центра, довольно скоро становится мощеной тропой, петляющей высоко по-над морем, где из волн метрах в ста от берега вздымаются Фаральоны – туристическая эмблема острова: внушительные скалы, наибольшая из которых имеет сходное с аркой сквозное отверстие.

Всякий раз, когда настает пора словесного пейзажа, охватывает неловкость. Можно было бы списать это чувство на цепенящее присутствие классики. Но это верно лишь отчасти – не парализует же оно писательский энтузиазм в целом… Или у отдельного и конечного человека есть хотя бы иллюзия личной исключительности, воодушевляющая на описание собственного внутреннего мира? А природа – мир снаружи, на всех один, раз и навсегда. И после того как Толстой умел воспроизвести шорох мартовского наста («запах снега и воздуха при проезде через лес по оставшемуся кое-где праховому, осовывавшемуся снегу с расплывшимися следами»), хочется с досадой и назло брякнуть «Травка зеленеет, солнышко блестит». Так вот: красиво на Капри, очень красиво!

На одной из лестничных площадок длиннющей – в несколько маршей – лестницы-тропы, забирающей наискось и вверх по каменистому склону в вечнозеленой растительности, я нагнал разрозненную группу американцев-тинейджеров, которые везде, кроме Америки, выглядят инопланетянами. Три корпулентные девушки в позах картинного изнеможения приметили меня и попросили щелкнуть. Почему бы и нет? «Sorry, which button should I push?» И, любезно осклабясь, подтянутый седой джентльмен вернул «мыльницу» и пошел на обгон. Ай да я! Шестьдесят лет мужику, курит, пьет, а посмотрите, каким молодцом держится!

Необъяснимо, но в поездках – в чем их дополнительная привлекательность – я иду с собой на мировую, вечный скрежет затихает и даже слегка разыгрывается самодовольство: будто Манхэттен или какой-нибудь памирский глетчер – моя заслуга. Странная подмена.

Часом позже, в полном одиночестве, с одышкой и гудящими ногами, я, судя по карте и туристическим указателям, достиг-таки искомой достопримечательности и… поцеловал запертые на амбарный замок ворота. Щурясь, я прочел сквозь железные прутья очень отечественного вида объявленьице от руки на картонке: «Villa Jovis is closed till 31.03.2012». Мать твою!

Я привалился мокрой спиной к воротам и начал блуждать взором вверх-вниз. Четыре лебедя неравнобедренным косяком пролетели в поднебесье прямо над «запреткой». Толстые кролики сновали по обе стороны ворот. Все твари как бы олицетворяли свободу передвижения, которой лишен был я, уж не помню кто: венец творения или царь зверей. Избавление пришло, как и накануне, в обличье простых женщин. Они медленно вышли из-за поворота проулка, едва перебирая ногами от усталости, как я только что. Моя жестикуляция, мол, дохлый номер, не остановила их. Напротив, жестами же они принялись побуждать меня перелезть через ворота. «Телекамеры?» – усомнился я. «Нет, – отмахнулись они. – Просто смотрителям лень торчать тут на безлюдье». И я взялся прилежно подсаживать на ограду и принимать с внутренней стороны двух толстух сестер-римлянок и примкнувшую к ним долговязую японку Йошими.

Руины с их мертвенным запахом не воодушевили. А вот Salto di Tiberio – пропасть, куда сбрасывали тех, у кого с Тиберием не сложились отношения, – впечатлила до тошноты.

На прощанье мы с подельницами расцеловались и расстались друзьями. И я заспешил вниз – в центр: здесь down-town можно понимать буквально. Идти под гору было в радость, виллы справа и слева становились все богаче, перед одной раскинулся огромный, с нашу взрослую липу или березу, фикус с табличкой меж узловатыми корнями – «Ficus (1934) com. Nicola Morgano». Они, значит, фикус сажали, а у нас, значит, Кирова убивали… Хорошо устроились!

Дома я обнаружил, что компьютер мой невосприимчив к островному интернету. Появился застенчивый молдаванин Федор. Поколдовал чуток, развел руками и позвал в помощь вежливого местного Марио. Чтобы не действовать ни им, ни себе на нервы, я предложил умельцам забрать лэптоп и наладить без спешки. Через час эти симпатичные ребята вернули мне прибор выведенным из строя окончательно: он перестал быть даже пишущей машинкой. Становилось интересно.

Этот вечер, сибарит сибаритом – с итальянской закуской в левой руке, стаканом итальянского вина в правой, – сидел я, задрав ноги на парапет лоджии, и смаковал считаные минуты средиземноморского заката позади пальм и утесов. Свидетельствую: такая расцветка облаков не выдумка пейзажистов. Художники вообще выдумывают меньше, чем кажется. Я это впервые обнаружил много лет назад, когда забрел в разоренную древнюю церковь под Кутаиси и выглянул в узкое окно с арочным сводом – и мне открылся вид, по всем трем измерениям вроде бы превосходящий возможности человеческого зрения – как на ренессансных полотнах. И даже нарочитые цвета Рериха я встречал на Восточном Памире.

Окончательно смерклось, и, как по команде, заорали коты. Оно и понятно – март месяц. Сейчас даже в холодной России щепка на щепку лезет.

По полувековой привычке я стал искать глазами Кассиопею – и не нашел: небо было повернуто как-то иначе. Я чувствовал себя «усталым, но довольным». Я неспешно допил красное, ударился головой по пути из лоджии в комнату о рулон приспущенных жалюзи (так и буду биться о них изо дня в день), принял душ, пощелкал пультом на сон грядущий, заснул и проснулся уже в утренних сумерках не столько по естественной надобности, сколько от постороннего тепла и тяжести в ногах. Кот, абсолютно российского облика, рыжий, немолодой, с рваными ушами, делил со мной ложе. Так у нас и повелось вплоть до моего отъезда.

За завтраком я обзавелся еще одним приятным знакомством: серая птичка с розовой грудью, не больше воробья, сидя на перилах лоджии, набивалась ко мне в сотрапезники. Я сфотографировал ее и в Москве дознался, что была это коноплянка, или реполов (Carduelis саппаbinа).Жизнь понемногу налаживалась: реполов-нахлебник, кот-квартирант, ходьба до одури в светлое время дня, посиделки под вино вечерами.

В один из дней я наконец-то нашел пеший живописный путь, помимо перекрытой в межсезонье Крупповой дороги, в Малую гавань. И уже ближе к морю на перекрестке via Mulo с via Traversa случайно углядел на одной из вилл мемориальную доску: с 1911-го по 1913-й год здесь жил Massimo Gorky e Maria Fyodorovna Andreeva.

Горький вкупе с большевиками несколько подмочили в России репутацию острова, сделали само имя его несколько анекдотическим, что ли, вроде Чапаева или Рабиновича. В 1900-е годы сюда привозили подающих надежды пролетариев из России на мастер-классы к революционерам-профи. Филипков революции, говорят, доставляли через Marina Piccola, потому что в Marina Grande прилежно притаились в засаде опереточные карабинеры.

Мизансцена: поздний вечер, ужин близится к завершению; на столе – початая бутыль белого столового вина и свежие цветы в простой вазе; подвядший базилик на разделочной доске, в тарелках – опустошенные устричные раковины и крабья шелуха, в салатнице – остатки моцареллы с помидорами; грохочут цикады. Расслабленные после знойного дня и недавнего жаркого словопрения политэмигранты вольно расположились вокруг необъятного овального обеденного стола, говорить не о чем – все говорено-переговорено. Красивая Мария Федоровна в задумчивости пощипывает виноград. Кто-то в углу бренчит на фортепьяно. Стук в дверь. Собравшиеся переглядываются: кто бы это? Робко, не умея ни ступить, ни молвить, входит некто социально чуждый, представляется псевдонимом Яков или вообще кличкой – Суслик. Радостный переполох. Неофита тащат к столу, наперебой потчуют всякой всячиной, играются в него, как в ребенка, умиляются каждому корявому слову, находя в нем недоступную кабинетным теоретикам точность. Как они держались, эти «суслики» из Самары или Елисаветграда? Дичились, прятали большие руки под стол в ответ на чрезмерные и диковинные знаки внимания со стороны gauche caviar'ов [1]1
  «Икорные левые», богатые буржуа, кокетничающие левизной.


[Закрыть]или, напротив, играли желваками и отводили глаза? А Алексей Максимович? Лез себе за носовым платком, приговаривая: «Черти драповые, знали б вы, какое архиважное дело делаете»?

Из нашего времени вся компания смотрится совершеннейшим паноптикумом. Чего стоит только Луначарский с его декламацией «Литургии красоты» Бальмонта над гробом ребенка взамен отпевания! Человек может не верить ни в Бога, ни в черта. Очень понятно желание атеиста излить свое горе в подобии молитвы – музыке или поэзии. Но что за репертуар?

 
Я – жадный, и жить я хочу без конца,
не могу я насытиться лаской.
Не разум люблю я, а сердце свое,
я пленен многозвучною сказкой.
Все краски люблю я, и свет Белизны
не есть для меня завершенье.
Люблю я и самые темные сны,
и алый цветок преступленья.
 

И это в литературе, где есть «Осень» Баратынского, «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» и —